Форум » Библиотека и кинозал » Люди, книги, фильмы » Ответить
Люди, книги, фильмы
ВЛАДИМИР-III: Здесь предлагаю размещать краткие аннотации (отзывы) по поводу известных личностей и результатов их деятельности (например, книг и фильмов). В идеале - состоящих из одной фразы.
ВЛАДИМИР-III: Роман Василия Аксенова "Остров Крым". Описывая Лучникова, Аксенов создал довольно нередко встречающийся образ человека, которому одинаково противны и еврейчики-правозащитники, и мычащие патриоты (но ему, наверное, еще более были бы отвратительны еврейчики-русскиепатриоты, которые взяли моду определять, кто предатель России, а кто агент иностранного влияния).
ВЛАДИМИР-III: Наполеон Бонапарт - корсиканец, ставший императором Французской республики (с 1808 - империи) и взявший Москву. Спросите у русских людей 1812 года: хотели бы они видеть Наполеона Карловича Бонапартова генералом русской службы? Какие-то другие тогда были патриоты.
ВЛАДИМИР-III: О социал-дарвинизме. И социал-дарвинизм, и его критика одинаково исходят из откровенного лицемерия (впрочем, в первом случае - естественного и оправданного). Внутривидовая (внутриобщественная) конкуренция/борьба, естественно, существует. Но никто не называет ее по имени. Когда мы находим отличную работу или прекрасную девушку, мы лишаем того и другого таких же как мы человеков. Но этот зверский социал-дарвинизм (от которого свободны разве что только евнухи; а кто захочет быть свободен?))))) проводится по статье успеха личной жизни, карьерного и образовательного роста и т.д. Ну не с целью же кому-то конкретно навредить? То есть, это еще одна вещь, которая есть (как сидение в сортире), но которая как-то необсуждаема. Однако, еще глупее выглядит критика того, что не принято обсуждать. В сортир что-ли не ходить?
ВЛАДИМИР-III: КОММЕНТАРИИ К «ЧЕТЫРЕМ НЕИЗДАННЫМ ГЛАВАМ О РОССИИ» ЖОЗЕФА ДЕ МЕСТРА В нулевых питерское издательство «Владимир Даль» выпустило несколько зеленых томов произведений разного рода реакционеров. В их число вошли Эрнст Юнгер (который вообще-то был настоящий мужик: в 18 лет сбежал из дому и поступил во французский Иностранный легион, потом воевал в германской армии всю первую мировую, его хорошая качественная военная проза (схожая с шолоховской) была оценена после войны, как милитаристами, так и пацифистами, презирая демократию, он столь же презирал нацизм, а в годы второй мировой – уже в Париже – сблизился с деятелями французского Сопротивления, после войны он долгие годы (прожил 103 лета) критиковал ФРГ с гербом вроде «федеральной курицы», тем более, что критиковать «федеральную курицу» оно веселее, чем имперского орла), Вернер Зомбарт и Жозеф де Местр. О последнем подробнее. Родился в 1753. Французский аристократ из Савойи. Мигрировал сначала в Швейцарию, а потом – в 1803-1817 был сардинским посланником в Петербурге. Выслан за пропаганду католицизма (и это в терпимый александровский век). Скончался в 1821 в Турине. Жозефа де Местра из вежливости относят к консерваторам (британская Википедия даже ставит его в ряд с Рейганом, Толкиеном и Черчиллем), хотя прав, скорее, Бердяев, который назвал де Местра «пламенным реакционером» («безвыходным реакционером» – поправил бы я). Ведь не обязательно быть монархистом или клерикалом, чтобы быть реакционером (у коммунистов, к примеру, тоже хорошо получается). Самый лучший способ общения читателя с каким-либо мыслителем-философом, вылазящим, как чертик из табакерки, из книги или с экрана компьютера и претендующим на нового сторонника, будет прямой и конкретный вопрос: чего ты хочешь? че те надо? Ну и виртуальное построение «мира, в котором осуществлены эти желания». Так будет проще всего, и позволит избавиться от неизбежной демагогии, сопровождающей, как длинный хвост удава, всякого «пламенного и бескомпромиссного». Зададим ровно такой же вопрос и де Местру. Его «Четыре неизданных главы о России» были написаны в 1810-1811 и предназначались едва ли не Александру I лично, но также оказались широко известны среди петербургского света (князь Андрей и Пьер Безухов, несомненно, были знакомы с ними; да и сам де Местр появляется в романе в качестве посетителя салона Анны Павловны Шерер – виконта Мортемара). Они именуются «О свободе», «О науке», «О религии» и «О Просвещении». Итак, чего ж он хочет? Начинает де Местр с констатации всеобщего рабства человечества (соединяя экономическое и политическое неравноправие – а чего делить?), от которого есть только одно средство – христианство (точнее – католицизм; де Местр – католический фундаменталист, иначе: умеренный ультрамонтан): …род человеческий в целом способен воспринимать гражданскую свободу только в той мере, в какой его пронизывает и направляет христианство. Напоминает это старый антихристианский анекдот: Проповедник спрашивает у раба: --Хочешь быть свободным? --Хочу! --Тогда принимай христианство. --Ну, принял. Где свобода? --А зачем она тебе нужна, если ты – христианин? Я тебе свободу не обещал. Ощущение, что автор откровенно надувает читателя, столь явно, что начинаешь вспоминать: а что там говорили авторы нового завета о рабстве? Оказывается, ничего, кроме «оставайся в том звании, в котором призван» апостола Павла. Рабство не исчезло ни в 313 году (Миланский эдикт императора Константина), ни в иные, важные для распространения христианства, даты. Оно благополучно просуществовало в протестантских США до 1865, а в католической Бразилии – до 1888 года. В России же лишь за год до приезда де Местра запретили объявления о продаже людей (как котят: попробуйте дать такое объявление сейчас – в какой-нибудь православной газете, ратующей за «возрождение духовных скреп», начиная с крепостного права). Религия непрестанно сражается с рабством, заявляющим о себе то здесь, то там, сражается тем или иным способом, но сражается постоянно… Увы, де Местр приводит только один пример этой тотальной борьбы: В 1167 году папа Александр III от имени собора заявляет, что все христиане должны освободиться от рабства. Скорее всего, речь шла об освобождении христианских подданных мусульманских владык, да и вообще, де Местр может сказать, что имел-то он в виду «рабство греху» (но уж это точно к гражданским несвободам не относится). Приплел он здесь свободу так, к слову (как оруэлловский речекряк, который говорит об изобретении партией вертолета, самолета и паровой машины: не Голдстейну же эту честь предоставлять?), потому что дальше де Местр отмахнулся от свободы: В мире стало слишком много свободы. Развращенная воля человека, освободившаяся от узды, смогла совершить все, о чем мечтали гордыня и порочность. Такое обилие спецтерминов – «гордыня», «порочность», «развращенность», которые де Местр не считал нужным разъяснять, тем не менее, требуют определения. Так же как и оруэлловского О’Брайена, де Местра совершенно не интересуют сексуальные значения этих слов. Оказывается, речь идет о мировоззрении. Описывая свои отношения с божеством в псевдосексуальной терминологии, верующие столь же регулярно воспринимают иноверие, как сексуальные извращения: На протяжении целого века на христианство непрерывно посягала одна отвратительная секта. Речь идет о просветителях, которых де Местр искренне считал кальвинистами, или кальвинистским порождением. Зная историю не из рук де Местра, а из менее пристрастных источников, можно успокоить неистового реакционера – Кальвин был не менее чужд просветительству, чем Достоевский. Уж скорее, линию философов эпохи Просвещения можно вести от Эразма Роттердамского (плешь проевшего, доказывая Лютеру факт свободы воли) или Пико дела Мирандолы – вполне себе католика. Четыре-пять веков назад папа отлучил бы от Церкви кучку наглецов, дерзнувших прийти в Рим за отпущением грехов, правители в своих землях нашли бы узду на нескольких бунтовщиков, и все было бы в порядке. Эта песнь в стиле «раньше было лучше» никак не соответствует историческим реалиям Средневековья. Вот уж где религиозный и иной тоталитаризм был невозможен, так это в Средние Века. Римские императоры-христиане и «просвещенные государи» централизованных монархий Нового Времени имели хоть какие-то бюрократические рычаги. В Средние Века, где каждый был за себя, и каждый мог доказать свою правоту мечом, а король зависел от народа, решающего в парламенте, платить или не платить королю налоги, надежды де Местра на «морально-политическое единство» совершенно беспочвенны. Социальные движение Средневековья – яркая страница в истории Европы. У королей, чей стабфонд хранился в немногочисленной серебряной посуде, элементарно не хватало сил на «узду». Республики не были редкостью в те века. Даже в Риме республика возникала дважды – в 1143-1155 и 1347 гг. Цепь восстаний, переворотов, городских бунтов (нередко удачных) составляет столь же неотъемлемую часть истории Средневековья, что и коронации императоров с церковными соборами (видимо, де Местр большего там и не зрит). Но это Европа, а что же современная де Местру Россия? Рабство существует в России потому, что оно необходимо, и потому, что император не может править без рабства. Занятно, что де Местр произносит то же самое, что и либералы – его современники, но если последние ужасались сим фактом, то он откровенно восхищается. Солженицын, который говорит в наши дни о «достоинстве подчинения», повторяет де Местра, но если де Местр хорошо знал, что он защищает – свои привилегии, свое общественное положение, свою, немаленькую, собственность, то что защищает какой-нибудь вузовский преподавателишка в современной России, который ни с того ни с сего заявляет о необходимости духовных скреп в виде крепостничества? Он думает, что станет при новом старом порядке помещиком? Или монархизм в XXI веке – это всего лишь разновидность мазохизма (мазохист с классическим образованием не может сказать просто: надерите мне зад, а начинает издалека)? Де Местр совершенно справедливо замечает, что никаким народом нельзя управлять с помощью одних законов но в качестве замены современному «гражданскому правосознанию» (хотя почему только современному? оно было в древнегреческих полисах, было и у древних славян, столетиями живших без писаного права и обходившихся без смертной казни) де Местр банально предлагает религию. Разумеется, католическую. Это – в сравнении с универсальностью гражданского правосознания, которую осознавали еще древние римляне – совершенно негодный заменитель, потому что не смотря на вселенскость, католицизм, считающий только себя истиной (де Местр уж точно так думает), не может ужиться с другими «сектами», и организованная на таком принципе Европа, даже если разные религии откажутся от взаимного немедленного истребления, рискует превратиться в большую Северную Ирландию, фатально расколотую на враждующие замкнутые религиозно-политические общины, как следствие отсталую и неразвивающуюся (Ольстер – самая бедная часть Соединенного Королевства). Производя общественное устройство из религии (в ее конкретной католической интерпретации), что логично для католика-фундаменталиста (ультрамонтана), де Местр попадает в ту же ловушку, что и мусульманские правоведы, чьими усилиями цветущие некогда страны Леванта и шире Арабского Востока превратились в арену непрерывной войны «верных» с «еретиками», и этому нет конца (точнее, конец есть, но он одновременно конец религии). Можно вспомнить изящную формулировку Станислава Лема: «Представь себе, что какая-то высокоразвитая раса прибыла на Землю сотни лет назад, во время религиозных войн, и хочет вмешаться в конфликт на стороне слабых. Опираясь на свою мощь, они запрещают сожжение еретиков, преследование иноверцев и так далее. И ты думаешь, они сумели бы распространить на Земле свой рационализм? Ведь почти все человечество было тогда верующим, им пришлось бы уничтожить его до последнего человека, и остались бы они одни со своими рационалистическими идеями». К счастью, Земля оказалась лучше, чем в гипотезе Лема. Даже те, кто искренне считал, что все иноверцы – нелюди, теперь чаще скрывает свои взгляды, чем пропагандирует их, и даже требуя сожжения богохульников, апеллирует не к традиции, а к гуманизму. Де Местр сам выдумал свое средневековье (как славянофилы сами выдумывают свою «истинную Россию», а потом негодуют по поводу ее непохожести на реал), и сам стал играть по правилам выдуманного мира. В реальности все гораздо сложнее. Ультрамонтанство не учитывало ни национальных вопросов (а они были даже в самые вселенские века, когда все грамотные люди говорили на одном языке – латыни), экономика вообще выше его понимания, и т.д. Никогда не будет лишним сказать, что стоит только дать свободу тридцати шести миллионам человек, обладающим (в большей или меньшей степени) таким нравом, как тут же вспыхнет всеобщий пожар, который пожрет Россию. Здесь де Местр экстремирует те же высказывания, которые так удивляют современных старшеклассников в споре Пьера Безухова и князя Андрея на пароме: «— Ну давай спорить, — сказал князь Андрей. — Ты говоришь школы, — продолжал он, загибая палец, — поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, — сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, — из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье — есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3-м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, — что бишь еще ты сказал? — Князь Андрей загнул третий палец. — Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10-ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал — как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно». Все бы хорошо, но грозя пальцем сиволапому мужичью, цитированные аристократы упускают одну существенную деталь. Дело в том, что в иных странах мужичье привлекается к общественной жизни, богатеет, развивает экономику, изобретает смертоносное оружие, против которого бессильны суворовские штыки (все попытки патриотов «учиться у Суворова» напоминают глупое затверживание какого-то катехизиса; живи Суворов в эпоху первой мировой, он бы смеялся над поговоркой: пуля – дура, штык – молодец; он бы сказал: штык – кретин, пулемет – молодец!) А эти аристократы – что они могут противопоставить? Продать зерно – закупить аглицкую люстру. Раз уж сами природные господа видят в 90% населения разновидность животного мира, чего ждать от иностранцев? Де Местр не то чтобы презирает русских, но у него свой образ России – страны наивной, незамутненной Западом, и пусть такой остается впредь. Для него это такая игрушка, на которой он желал бы поставить реакционный эксперимент. Примерно с теми же мыслями в Россию приехала Александра Федоровна и поплатилась за это: «я так вижу» жизнью. Де Местр видит в России легкую жертву западного просвещения и боится «Пугачева с университетским образованием»: Зерна российской цивилизации согрелись и взошли в грязи регентства [имеется в виду синхронность петровских преобразований и либеральной эпохи Регентства после кончины Людовика XIV во Франции]. Ужасная литература XVIII века сразу, без какой-либо подготовки проникла в Россию, и на первых уроках французского языка, который услыхало русское ухо, звучали слова богохульства. Россию спасет только кастовость: …слава и благоденствие империи заключаются не столько в освобождении крепостной части народа, сколько в совершенствовании тех, кто свободен и, прежде всего, благороден. Де Местр просто не понимает, что те, кого он считает древней потомственной высшей кастой, на самом деле являются постоянно обновляющейся элитой, куда непрерывно текут свежие силы того самого мужичья, равенство с которым, еще не переодетым в кафтан. Де Местр категорически отрицает, но стоит переодеть – признает. Это нетрудно проверить, если проследить родословные современных (точнее, доживших до отмены сословных привилегий) дворян. Подавляющая часть европейских дворянских родов не древнее XV века (во Франции при Ришелье и Короле-солнце даже проходили периодические кампании борьбы с незаконным одворяниванием – слишком уж много было желающих) и лишь единицы дотягивают до сенаторов времен Юлия Цезаря (итальянские Герардески, например). Это естественный процесс – на смену деградировавшим Обломовым приходят бодрые Деникины и Ульяновы (оба происходили из «подлого сословия», и их папы лишь со временем получили служилое дворянство). Иначе все общество, не получая свежих сил, деградировало бы. Интересно, что даже в Индии – классической стране кастовости – одно в теории, совсем другое на практике: в первые века н.э. на юге полуострова многие правящие династии были вообще шудрянского (!) происхождения. Теоретики – авторы Законов Ману – предпочитали закрывать глаза. Да и нравы или уровень образования средневекового рыцарства – так ли уж они отличались от нравов или образования обычных посконных крестьян? Опять у де Местра получается какая-то выдуманная сказка с прирожденной кастой благородных, которую он предлагает считать правдой. Но выхода у него нет, ибо: Каждый раз, когда наука и богатство начинают принадлежать многим и когда сильная и хорошо поощряемая религия оказывается не в состоянии предотвращать мятежи, рождается безудержная и всемогущая гордыня, которая не хочет довольствоваться вторыми ролями. Тогда она изо всех своих сил начинает посягать на знать, чтобы заполучить первенство, которое принадлежит знати и должно принадлежать ей во всей стране. Ну, что уж тут скажешь… (продолжение следует)
ВЛАДИМИР-III: Если бы де Местр был просто занудным жалобщиком («враги сожгли родную хату!», то есть дворец, ведь французские республиканцы провозгласили в своих революционных войнах принцип: мир хижинам, война – дворцам!), мы бы даже посочувствовали ему, как посочувствовали Андрею Болконскому и Николаю Ростову, если б русская революция начала XIX века (был и такой альтернативно-исторический сюжет в российской фантастике), вышвырнула их в мировое пространство без деревень и с одними долгами. В конце концов, если любого сапожника сделать графом, он завтра же создаст Партию феодальной реакции, чтоб колесо фортуны не крутануло его назад (это особенно видно на примере современных российских чиновников). Однако де Местр отметился не только возмущением по поводу успехов эгалитаризма, но и своим религиозным фундаментализмом, доходящим до исступленной откровенности: «католицизм или смерть!» В другом своем произведении «Письма русскому дворянину об инквизиции» де Местр, восхвалив в первых письмах испанскую инквизицию, как самый справедливый суд в мире (после прочтения которых остается лишь желать поскорее оказаться в ее милостивых объятьях), в последних письмах по контрасту со «славной Испанией» ругает Англию (не догадаетесь за что! – ни за внешнюю политику, ни за империализм, ни за чаепитие – как Гердер, считавший, подобно немалому числу своих современников, чай наркотическим средством) за ее… терпимость, за терпимость и толерантность англиканской церкви. Его реально бесит, что где-нибудь на планете Земля люди не сжигают других людей за неправильную интерпретацию того, что никто не знает (известное определение, данное Вольтером метафизике: это когда некто рассказывает то, что сам не понимает, а слушатели делают вид, что они понимают рассказанное), и он не останавливается на том, чтобы одновременно доказывать невиновность инквизиции ни в одной смертной казни и настаивать на необходимости жечь еретиков и иноверцев, но и требует того же самого от своих врагов (как современный исламский террорист-шиит, который взрывая суннитскую мечеть, ждет того же самого от смертников-суннитов и бывает весьма разочарован, если его враги обманывают его ожидания). Религиозную терпимость де Местр расценивает как деградацию религии, и я бы согласился с ним (ведь религия сейчас вокруг нас – это всего лишь затаившийся зверь, который прикинулся невинной овцой в очках передовой науки, но при первом же удобном случае; например, в Донбассе, где православие объявлено сепаратистами официальной религией на контролируемых ими территориях, обернется злобным хищником и набросится на все, что движется! – вот и я заговорил пафосно, как де Местр, - галантный век заразителен). Интересно было бы установить взаимосвязь между страхом де Местра перед сиволапым мужичьем XVIII века, возомнившим себя ровней потомкам сиволапого мужичья XIV столетья, и его религиозностью. Сам де Местр оказывает полное содействие такому исследованию. Он как будто авансом поддакивает всем критикам XIX века, которые прямо определяли религию как заговор богачей, чтоб держать в узде простонародье (так что это не выдумки Фейербаха или Маркса, это искренность реакционеров вроде де Местра). Он не только намертво соединяет социальное неравенство (даже социальный расизм) с религией, но и честно называет главного врага такого порядка – науку. Поэтому не верьте какому-нибудь сбрендившему на старости лет (критический возраст для развития маразма – 65 лет) и, как следствие, уверовавшему профессору, будто наука и религия – друзья, а атеисты их ссорят. Этот профессор просто обманывает нас, потому что хочет совместить несовместимое: и царство божие заполучить, и вузовскую кафедру не потерять (потерю вузовской кафедры по причине слишком уж буквального понимания библейских текстов, профессор сочтет таким же преступлением против миропорядка, как и отъем возгордившимся мужичьем привилегий де Местра). Де Местр (и здесь он гораздо честнее современных «доказывателей религии из науки») не боится идти с открытым забралом: Во всех краях и странах неудобства, неизбежно связанные с занятиями наукой, заключаются в том, что она делает человека неспособным к деятельной жизни, каковая есть его подлинное призвание, вселяет в него непомерную гордыню, опьяняет самим собой и своими идеями, превращает во врага всякой иерархии, в человека, бросающего вызов всякому закону и установлению, наконец, в приверженца всяческих новшеств. Наука же, по своей природе, на самом деле тяготеет к разложению и ей всегда необходимо иметь начало, противоречащее такому тяготению. К тому же наука как таковая, то есть все то, что понимается под общим наименованием естественных наук, во всех своих посылках имеет самый главный недостаток, проявляющийся в том, что она уничтожает самую первую из наук, а именно науку управления государством. Все великие министры, от Сюжена до Ришелье не занимались ни математикой, ни физикой. Отрадно слышать современным российским министрам. Подражать, по мнению де Местра, следует не заучившимся грекам, а римлянам: Никогда в Риме не было живописцев, скульпторов, математиков, астрономов и т.д., и наиболее известный рисский поэт самым торжественным образом даже отвергал славу, получаемую от всего этого. Тем не менее, о римлянах шла добрая молва, и любой народ был бы не прочь иметь такую же репутацию. Н-да… беседуют два китайца во времена Великого Шелкового Пути: «А ты знаешь, что в империи Ан-Туня (кит. Антонинов) люди тупые, как сибирские валенки. Как здорово! И пусть будут такими добрыми. Меньше конкурентов!» Римляне обладали на редкость здравым смыслом и за деньги приобретали в Греции плоды дарований, которых сами не имели, не забывая презирать тех, кто им их доставлял. Смеясь, они говорили о том, что голодный грек сделает все, что вам угодно. Красота! Даже если отвлечься от простой мысли, что де Местр выдумал не только Средневековье, но и Античность (например, римлянин Гай Юлий Цезарь знал наизусть поэму римского физика Тита Лукреция Кара «О природе вещей» и разделял его материалистические воззрения), для такой процендуры (закупить результаты наук) нужны две вещи: чтоб кто-нибудь изобрел (а если дураков нет, и все захотят иметь о себе добрую молву, как римляне?) и деньги. ДЕНЬГИ! Кстати, ни мягкой рухляди, ни Газпрома у древних римлян нее было. Поэтому правильнее было бы сказать, что они добыли греческие науки не деньгами, а мечом. Впрочем, тезис о военном превосходстве отсталых в научно-техническом отношении стран не подтверждается на практике. Даже татаро-монголы – самые последние из варваров, держали в фаворе китайских ученых, имели отличную организацию войска и (ночной кошмар де Местра!) реализовывали веротерпимость не меньшую, чем в современной Англии. А вы заметили, что де Местр одновременной чурается наук и тут же предлагает закупать их результаты – зачем, если они лишь разжигают гордыню? Похоже на покупку «Мистралей» у Франции: ну и не нужно нам ваше французское корыто, но мы требуем продать, хотя, кому оно нужно, но это вопрос престижа!
ВЛАДИМИР-III: Да, нелегко де Местру переквалифицироваться из родовитого аристократа божьей милостью в настырного идеолога, который должен овладеть массами, от которых его воротит. Нам вполне может быть интересно, что в головах у тех юнитов, которых мы уничтожаем в компьютерной стратегии: Революционная Франция против реакционной Европы. Любопытно также то, что двести лет назад де Местр особую ненависть питает к естественным наукам – главным сотрясателям тронов и алтарей (и это еще цветочки: впереди позитивизм и дарвинизм). Им де Местр противопоставляет некую «науку управления людьми» (подозреваю, ее главным постулатом является закон: «Я начальник – ты дурак, я – москвич, ты – сибиряк»). Однако, в ХХ веке гуманитарные науки совершили такой грандиозный рывок, что самые первоклассные ученые – историки, социологи, правоведы XIX века кажутся наивными и закомплексованными (того и этого писать стесняются) «описателями нравов» (поэтому любая попытка «вернуть традиции XIX века» оказывается самопримитивизированием – в чем (в псевдоромантизме) обвиняли, например, все современные учебники «основ православия», где высказывание равносильно доказательству, а доказательство строится на убежденности и «аргументе гонений»). И теперь уже поповичи вздыхают о временах «естественных наук», которые хотя бы не лезли в «святая святых» и не требовали свержения путина (как неизбежно требуют политология, социология и экономика). Современный де Местр запретит, скорее, гуманитарные науки (в чем будет интересным образом солидарен с коммунистами, которые никак не уживались с социологией или немарксистской политэкономией), а физике и астрономии (при условии признания ими «божественного происхождения») милостиво дозволит существовать. Но ведь так не бывает – не может быть расцвет астрономии без одновременного расцвета литературоведения, и нельзя учить в школах о сотворении мира за семь дней, ожидая, что эти самые школьники станут изобретателями космических ракет. Падшая в своей религиозной терпимости Англия или СССР, где расстреливали попов пачками, дали научных достижений куда больше, чем инквизиционная, вставшая за веру Испания или самобытная и чуждая веку сему Саудовская Аравия (я что-то не помню ни одного нобелевского лауреата из Саудовской Аравии). Для покупки «результатов науки» нужны все-таки производители этих самых результатов (интересно, что допуская факт невозможности отвратить все человечество от занятия науками, де Местр и его единомышленники тем самым обеспечивают себя произведениями «впавших в грех науки», и получается, что «добродетель» питается за счет «греха», - да, верующие всегда в большей степени циничны, чем атеисты), а также такая презренная вещь для внеземного, витающего в облаках духовных ценностей аристократа, как деньги. Годятся ли русские для науки или это не их занятие? Русские усвоили две мысли, одинаково губительные. Во-первых, они считают, что можно одновременно заниматься литературой и науками, а во-вторых, что можно свести воедино наставления всех наук. «Губительные» или все-таки «неправильные»? И «губительные» для кого? Рассуждая таким образом, можно столь же успешно доказать, что в наследственной монархии нет никакого здравого смысла и что выборы бесконечно ее превосходят. Что, собственно, и доказывается историей. Династии деградируют (генетики говорят миролюбивее: «на детях гениев природа отдыхает»). С 987 по 1789 во Франции сменились три династии (правда, родственные друг другу), в Англии (тот же период) – 11 династий, в Швеции – 10 династий, в Испании – 7 династий, в России – минимум 3 (тем более, что натуральные Романовы закончились к 1761 году). Когда мы рассматриваем историю России, уж чего-чего, а нормальной преемственности власти обнаружить трудно: из 17 царей и императоров Романовых 9 пришли к власти в результате политических и династических кризисов, в итоге четверо убиты, еще один заточен в крепость, а Петр Первый чудом остался в живых. Практика всегда есть враг идеологической теории. Но де Местр твердит свое: Все истинные философы, все настоящие политики и законодатели, которые, по существу, являются самыми великими из людей, единодушны в том, что посты, связанные с управлением, вообще надо отдать богатому дворянству. Только собственник по-настоящему является гражданином. Эта проблема решена гораздо проще: создан средний класс.
ВЛАДИМИР-III: Далее де Местр рассказывает такие страшилки про науку, что антипетровские страшилки старообрядцев позавидуют: Вряд ли найдется отец, настолько лишенный здравого смысла, чтобы такой дорогой ценой покупать образование своих сыновей. Наконец, есть немало людей, вовсе не желающих заниматься науками, равно как немало таких, в ком недостаток таланта делает эти занятия совершенно невозможными. Итак, правительство не имеет права превращать науку в необходимое условие допущения к военной службе. Вот таков ответ «партии реакции» на все эти свободы, равенства, братства, прогрессы и т.д. – ответ один: невежество. Оруэлл сформулировал один из принципов ангсоца, как «незнание – сила» (перефразировав Дж.Свифта – его аргументацию лилипутов, зачем надо ослеплять Гулливера), а у клерикалов-реакционеров еще фундамементальнее: нежелание знать – сила. Итог этих «добрых советов» российской элите – проигрыш крымской войны, по причине технической отсталости, и потеря Россией статуса «второй державы», который (тут прав Друг утят) ей принадлежал с 1815 года. В общем, жалкое впечатление производят эти реакционеры. Боженька (есть он, нет ли) им все равно не помогает: страны веротерпимых безбожников развиваются куда успешнее. Остаются мстительные мечты (впрочем, в них-то как раз де Местр не замечен, он скорее отрубит себе руку, чем даст ее вылечить врачу-атеисту, и никакая отсталость его не смутит). Интересно, что издатели для подкрепления т.з. де Местра о нежелательности экзаменов на чин (он торжествовал в свое время над сосланным Сперанским) привели ужасные в своей русофобии слова Пушкина: «А так как в России все продажно, то и экзамен сделался новой отраслию промышленности для профессоров» (ПСС. М.,1954. Т 5, с 27). Что ответить? Наверное то, что, если дома грязно, надо регулярно убирать, а не писать философские книжки о бессмысленности и даже бездуховности уборки, раз все равно пачкается, и мир во зле лежит. А поскольку в конце главы о науке де Местр вдруг проявляет толерантность к ней, и пишет: Я вовсе не хочу сказать, что уже существующие академии надо сжечь – Боже упаси, пускай стоят! Я просто хочу сказать, что наука придет сама, когда для этого наступит время, и придет совершенно неожиданным образом. Добавлю также, что самый плохой способ потратить миллионы денег, - это пустить их на ускорение данного процесса, потому что в результате он только замедлится. можно заподозрить его в банальном желании замедлить развитие России под предлогом сохранения невежественно-спасительной духовности. В этом он удивительно совпадает с современными российскими реалиями. Развитие России при путине это даже не движение вспять, а сход с более-менее общей для всего человечества дороги развития в какую-то духовную глухомань: а вы думаете, почему основой экономики путинской России является добыча углеводородов? Потому что для этого вовсе не нужно образование, с этим справятся и таджики с тремя классами образования. Таджикские и дагестанские академики этой системе не нужны, и они рано или поздно окажутся в Исламабаде и Анкаре (там тоже цивилизация, которая считает мусульманскую Россию своей окраиной). А высокое образование – это риск дестабилизации системы. Конечно, мы привыкли к известного рода синхронности научно-технического и общественного прогресса: что паровая машина появилась во времена конституционных революций, что телевидение было советской прерогативой и никак не царистской. Трудно представить себе социалистическую революцию во времена Алексея Михайловича или крепостное право в эпоху Интернета. Однако, даже если оставить за скобками бурное Средневековье и революцию Аристоника в Пергамской царстве (вот бы порадовался Ефремов!), а взять последние 400 лет, то что же видим? Революционная волна 1640-х годов (не только Англия, но и Каталония, Неаполь, французские фронды, Россия, наконец) потерпела поражение. В случае победы этой волны, мы увидели бы к 1660 прочную Английскую республику, разорвавшую связи с Испанией Арагонскую республику (вторые Нидерланды Средиземноморья), Неаполитанскую республику, конституционную Францию фельяновского типа, в которой смущенный Людовик будет вынужден присягать Генеральным Штатам, наконец, восстановление Господина Великого Новгорода и, при известном везении, формирование Украинской Державы с ее демократическими тенденциями. Интересно, что идеология всех этих движений уже была достаточно проработана, но, видимо, все-таки индустриального базиса недоставало – век прогрессивных идеологий был еще впереди. Вторая волна – революция во Франции и наполеоновские войны. Хотя Никонов в своем «Наполеоне» может и преувеличивать, но в главном он прав – наполеоновская Европа была бы куда прогрессивнее Европы Венского Конгресса (но тут либерализм столкнулся с национализмом, который был использован легитимизмом). В третьей волне либерализм и национализм шли уже рука об руку – это революции 1848-1849 гг. Увы, тоже почти повсеместные поражения: единственным успехом стали окончательные похороны французского легитимизма и формирование в Северо-Западной Европе устойчивого конституционно-монархического пояса (Бельгия-Нидерланды-Дания-Норвегия-Швеция), но последнее событие как-то тускнеет на фоне баррикад Берлина и Вены. Талантливый историк русской армии А.А.Керсновский, который недоумевал по поводу, зачем это Николаю I потребовалось самому штопать (как на карикатурах времен первой мировой) лоскутную империю Габсбургов, к тому же «неблагодарную», видит в революциях 1848-1849 всего лишь национально-освободительные бунты, что, конечно же, не совсем так. Не мог Николай I допустить существования Венгерской республики рядом с Российской империей (все равно как не мог допустить независимую Польскую республику рядом с Российской империей, и эта проблема в итоге стала одним из факторов распада Российской империи). В итоге Европа в очередной раз пошла кружным путем (через консервативно-монархические полуконституционные режимы к революциям нового типа – социалистическим), а в 1917-1918 уже встретились Людовик XVI с Маяковским – так велик оказался диапазон политической застойности. Разумеется, передовые державы не желали (вполне естественно) уступать более отсталым, и вся система немного смахивала на барахтанье пассажиров только что погрузившегося «Титаника» - чтоб не утонуть самому, потопи другого. С одной стороны (над этим еще Виктор Гюго иронизировал: Англия так любит свою свободу, что не допускает ее в других странах), конечно, развитому центру выгодно отставание периферии. А если появляется политик, который заявляет: образование нам ни к чему, на нефти проживем, духовность важнее и т.д., то как ему не порадоваться в далекой столице, где не считают нужным насильственно осчастливить туземцев в экзотических странах (качают нефть, и ладно, а кто не согласен, для нас не потерян, к нам переезжает)? Но с другой стороны, доступ по деместровскому рецепту (что сами не изобретем, то купим) к новейшим технологиям отсталых, но амбициозных режимов создает определенные риски (особенно, если страна на глазах одного поколения превратилась из гуманистического СССР в клерикально-ксенофобскую Святую Русь), и сейчас страны Запада предпочли бы финансировать немецких демократов в 1932, чем сбивать «мессершмитты» над Лондоном в 1940, первое уж точно дешевле, - вот и секрет «оранжевых революций» (даже если предположить, что Французскую революцию в 1789 году проплатил Госдеп: далее мы обнаружим, что де Местр вполне согласился бы с такой трактовкой событий). Но разве все страны мира не имеют права заботиться о своей безопасности? В 3-й главе («О религии») де Местр как-то мельчает. Вместо геополитики и стратегического прогнозирования («прочтет книжку-другую – свергнет правительство») у него начинаются причитания на микроуровне. В вопросе о религии, особенно если ее рассматривать с точки зрения политики, все сводится к двум истинам. Первая гласит, что народу религия необходима. С этим все согласны, но о второй истине, которая так же бесспорна, как и первая, задумываются гораздо меньше, и меньше ее признают. Эта истина гласит, что все мы – народ. Вольтерьянский подход (достаточно циничный даже в устах самого Вольтера), в устах этого вольтеровского эпигона (а вольтеровский афоризм о необходимости придумать боженьку как только не перефразировали) звучит еще циничнее. Идеология, при всех ее достоинствах (разумеется, при строго определенных условиях, без них она не работает – ни в XVII веке (увы, фрондерам Франции), ни в XXI («идеологи Единой России» - это просто нелепость), ведь необходима масса грамотных, но необразованных людей при идеологической монополии на СМИ), имеет один очень существенный недостаток, который Карл Маркс выразил со всей определенностью: «Что до меня, то я – не марксист», - сказал он однажды в интервью. Действительно, создатели любой идеологии (религиозной в первую очередь) не могут не поставить изначально себя выше конечных потребителей этой идеологии, которую они создают «для блага» этого невежественного народа. Они выше идеологии, созданной ими для несознательных дураков, как те платоновские мудрецы, которые «знают» все идеи, но дозволяют народу только «правильные». Однако, де Местр пошел дальше и не только (предвосхищая Достоевского – а уж Достоевский его читал) провозгласил, что если нет бога, то народу все позволено, но и приписал к невежеству и склонности народа к беззаконию, а следовательно зоне необходимого идеологического контроля, всю столь любимую им аристократию (которую он хочет сохранить в невежестве на уровне среднего крестьянина XVIII века путем антипросвещенческой пропаганды). Иными словами, де Местр хочет уравнять князя Андрея Болконского с его конюхом, спустив князя до уровня конюха (декабристы, напомню, наоборот, хотели поднять конюха до уровня князя; успешнее всего это получилось после революции Мейдзи в Японии, когда все низшие сословия уравняли с самураями). Мнение же, что в атеистических странах преступность выше, чем в религиозных, никак не подтверждается. В Швеции уровень убийств на 100000 населения гораздо меньше, чем в Уганде, а в атеистическом СССР было меньше, чем в современной России. Это приписывание аристократии к народу (что никак не вяжется с его антиэгалитаристскими пассажами в предыдущих главах) необходимо де Местру для борьбы с аристократическим вольнодумством. Почти вся религиозная глава наполнена описанием заговора против католицизма со стороны кальвинизма (именно эту разновидность протестантизма де Местр удостоил чести быть главной движущей силой всех революционных преобразований в Европе за 300 лет (от Лютера до Наполеона). Христианство он намертво приклеивает к идее монархии, и раз кальвинисты (впрочем, отнюдь не они одни) – тяготеют скорее к республике, чем к монархии (правда, в Нидерландах, где кальвинисты тогда были самой распространенной конфессией, в 1815 полуреспубликанское штатгальтерство превратилось в наследственную монархию), то они-то во всем и виноваты! В Просвещении, революции, атеизме, отмене рабства, секуляризации и т.д. Сам будучи одно время масоном и не в состоянии приписать масонам такое уж гигантское могущество, де Местр на их место поставил кальвинистов, и у него получился «всемирный жидо-кальвинистский заговор», разумеется, против себя любимого (где вы видели разоблачителя мирового заговора, который не есть главная его жертва?) Все русское вольнодумство прошлых веков и начала XIX века де Местр тоже уверенно приписал влиянию кальвинизма. Ну, теоретически можно и велосипедистов обвинить в заговоре против человечества, но сам факт, что для де Местра время остановилось на начале XVII века, и ему чужда ирония Портоса: «с какой стати я должен убивать таких же французов как я, только за то, что они поют Te Deum на французской, а не по-латыни?» - собственно, с этой иронии и началась современная Европа (без де местров, которым лучше было бы в каком-нибудь ваххабитском халифате), говорит о его известной ограниченности, которую накладывает на него религиозный фанатизм. Я, признаться, начавши читать книгу де Местра с этой главы, ожидал от автора большего, нежели это раскрытие очередного заговора республиканских радикалов против радикальных республиканцев. Почти и цитировать нечего… Ошибка М.Вебера и В.Зомбарта по части трактовки роли протестантизма заключается в том, что они не поняли главного. До 1517 года католицизм был заметно либеральной религией (не смотря на все инквизиции и сожжение ведьм), он не стремился залезть в душу каждого человека, ограничиваясь общими пожеланиями о соборном спасении (папа римский мог в открытую заниматься алхимией, а Фома Аквинский – спорить с Роджером Бэконом в трактовках познания). После 1517 года протестантизм с его буквализмом, идеологизацией религии и «превращением мирян в попов» (меткая характеристика Маркса) породил реакцию в виде контрреформации (де Местр как раз характерный ее образец, но уж больно запоздавший, ему б родиться на 200 лет раньше). В итоге «нормальные люди», которым был чужд обоюдный фанатизм обоих лагерей борцов за истину, просто были вытеснены из религиозного дискурса в иную плоскость (Эразм Роттердамский, Мишель Монтень), как чуждые обеим религиям элементы, им элементарно не нашлось места в битвах фанатиков. Но они-то и создали Европу будущего, просвещенческую, капиталистическую, гуманистическую Европу наших дней. Да, протестантизм «освободил» их, как птенцов «освобождают», выкидывая из гнезда. Но больше никаких заслуг у кальвинизма (а равно и у противостоящего ему иезуитства) перед Вольтером, Руссо и Свифтом нет. В конце концов, любой современный человек может читать Свифта и улыбаться его мыслям, а чтобы читать Иоанна Кронштадтского и не плеваться, нужно быть «чуждым миру сему». Теория заговора в головах у лишенной привилегий аристократии еще более-менее извинительна. Ну, не могут же они признать, что сами (а кто?) довели страну до социальной революции, что сами даже мышей не ловили и собственноручно лишили себя будущего? Тут все сгодится: евреи, масоны, немецкие деньги, коварный Альбион – лишь бы не видеть (перефразируя Льва Толстого) «ужасную ее!» Куда более тяжелый случай – теория заговора, как правящая идеология – в странах, лишивших себя роскоши прогресса. Современная Россия тоже на этом пути. В соответствии с заветами де Местра, такая страна отказывается от образования, предается самой разнузданной духовности и сословности (кто запретит ментам пытать простых пацаков?), а потом оказываешься бензоколонкой и в зависимости от одного-единственного индикатора – цен на нефть, да и нефти той лет на 20 хватит (у доброславных римлян и то на века хватило). Мы же так молимся, почему тогда они сильнее и богаче? Мы способны построить все мистрали и силиконовые долины, почему же тогда эти крокодилы не ловятся? Тут явно не без сатанинского заговора Госдепа! Мы – великая страна, потому что нас обижают. Сколько уже таких стран плохо кончили?
retrograde: Подсел немного на индийские фильмы. Пока в основном те, в которых снимался Амитабх Баччан. Очень интересным показался фильм "Шакти". У Баччана там роль какого-то антигероя. Определенно не злодей, но и не хороший какой-то. И закончилось всё трагично. Да, в индийских фильмах подбешивает немного некоторая однотипность. Всё, что я пока видел - ну, везде какая-то смесь мелодрамы и чуть-чуть боевика. Ну, и эти танцы-песни - ни одного индийского фильма без этого пока не встречал.
ВЛАДИМИР-III: А все хочу посмотреть наконец-то "Бродягу" - с чего все оно (индийское кино) начиналось. Классика-с! С другой стороны, нет-нет, да мелькнет ощущение, что все индийские фильмы должны быть историческими: строго не ранее приплытия португальцев. Что в Индии не может быть автомобилей и пластиковых стаканов (как их не было во времена Афанасия Никитина). Предубеждение?
retrograde: А я вот положил глаз на такой фильм у индийцев. «Шахмати́сты» На фоне исторических событий показана история двух богатых человек княжества Ауд. Неразлучные друзья, они так одержимы игрой шатрандж (шахматы), что не обращают внимания на захват Ауда Ост-Индской компанией. Отказавшись от своих семей и обязанностей, они скрываются в деревне, играя в шахматы. Надо будет заценить. Сюжет выглядит каким-то сумасшедшим.
retrograde: Чё-то "Шахматисты" внезапно (!!!) показались скучными. И получаса не осилил. Странно. Обычно индийское кино веселее идёт. Видать, и у них есть какой-то артхаус.
ВЛАДИМИР-III: Хочу создать серию тем под общим названием "Настоящий СССР". А то мне просто за мою аватарку обидно (ладно бы его, как барона Мюнхаузена, урезали, но так ведь ему приписывают то, чего он просто не мог говорить). Достал редкую книгу: История средних веков. 6 класс. М.,1984 (тридцать лет всего прошло) 22-е издание. Аналогичную книгу (20-е или около того издание) я прочел в 1982 (мне подарили две книжки на новый 1982 год - историю средних веков и астрономию 10-го класса; я - не Ломоносов, но могу назвать эти две книги, проштудированные в возврасте 8 лет, "моими первыми университетами" (с)) В 2005 я написал "Наше светлое средневековье", но оно ничего общего не имело с современным, темным российским. Что же читали советские школьники (кому сейчас 40-45 лет) в этой книге? О Византии: Против остатков древнего образования и науки вела жестокую борьбу христианская церковь. Священники и монахи считали, что неграмотные люди будут слепо верить в бога. "Лучше не уметь читать, - говорили они, - чем читать то, что может вызвать сомнение в вере". В литературе главное место заняли церковные книги - описание жизни "святых". В них излагались нелепые вымыслы о "подвигах" и "чудесах", совершаемых монахами, которые стремились заслужить место в раю отказом от всех радостей жизни. Описывалось, как монахи "во славу бога" истязали свое тело, опутывая его цепями и веревками, питались отбросами, по многу лет не мылись, спали в неудобных позах. ХЗа все эти бессмысленные дела церковь объявляла их "святыми людьми" и призывала верующих следовать их примеру. с 56 Даже если здесь преувеличение, то велико ли оно? Разве верующие, читающие сейчас это, не согласны со "спасительной неграмотностью"? Или они не зарабатывают себе место в раю? Об исламе: Как и христианство, ислам требовал от простого народа покорности. Даже само слово "ислам" означает "покорность"! Мусульманская религия требует от верующих, чтобы они без рассуждения подчинялись властям и знати, которые будто бы поставлены на земле самим богом. Коран охранял частную собственнность; в нем сказано: "Не засматривайся очами твоими на те богатства, которыми мы наделили некоторые семьи". КАк бы тяжело не жилось бедняку, он должен терпеть и молиться. Покорным исламобещал сытую и веселую жизнь в раю, куда они будто бы попадут после смерти; грешники же окажутся в аду, гдле будут вечно гореть в неугасимом огне. Ислам призывал к войне против "неверных", то есть людей другой веры. В коране говорится, что убитые на войне немедленно попадают в рай. с 62-63 О восстании Бабека: Из Азербайджана восстание перекинулось в Армению и Иран. По словам арабского историка, в столице халифата "царили сильная паника и великий ужас". За голову Бабека была назначена огромная награда. Самому Бабеку обещали прощение, если он сдастся. На это последовал гордый ответ: "Лучше жить один день свободным, чем сорок лет жалким рабом!" Халифу пришлось двинуть против восставших свои главные силы. Хорошо вооруженные войска разгромили восставших. Бабек был предательски схвачен одним из местных феодалов, у которого он попросил убежища, выдан халифу и осужден на мучительную казнь. с 65-66 Об Александрийской библиотеке: Существует легенда, что после захвата Александрии халиф приказал сжечь библиотеку старинных рукописей, заявив: "Если в этих книгах говорится то, что есть в Коране, то они бесполезны. Если же в них говорится что-нибудь другое, то они вредны". с 66 О.Г.Большаков настаивает на недостоверности этой легенды. Но факт есть факт - после 641 года библиотека исчезает окончательно. О папах римских: Папы не останавливались ни перед какими преступлениями в борьбе за власть. По словам современника, на папском престоле часто "сидели не люди, а чудовища в человеческом образе". с 88 О духовенстве: Епископы и аббаты мало чем отличались от остальных феодалов. Не смотря на запрет церкви, они участвовали в войнах, устраивали турниры, одевались в шелка и бархат. Чтобы иметь на все это деньги, церковные феодалы увеличивали повинности своих крестьян. Барщина и оброк на землях монастырей и епископов были особенно велики. с 88-89. Чтобы выманить у людей больше денег, служители церкви выставляли в храмах и монастырях вещи, которые объявляли "священными": волосы и даже "капли пота" Иисуса Христа, обломки креста, на котором он будто бы был распят. Верующих убеждали, что от одного прикосновения к этим "святыням" (еонечно, за плату!) излечиваются больные. с 89 Монахи развозили индульгенции по горадам и селам, продавали их на рыночных площадях. Убийца, разбойник и вор могли за плату получить прощения церкви не только за прошлые, но и за будущие преступления. с 89-90. В церквях верующие постоянно слышали, что бороться против феодальных порядков, установленных богом, - великий грех. с 91 Об альбигойских войнах: В одном из городов католические воины истребили 20 тысяч человек. Когда папского посла спросили, как отличить еретиков от "добрых католиков", он отвечал: "Убивайте всех подряд. Бог на небе узнает своих!" с 92-93. О первом крестовом походе: В 1099 году, после ожесточенного штурма, рыцари ворвались в Иерусалим. Они учинили в городе страшную резню мусульманского населения. Крестоносцы не щадили ни женщин, ни детей. Грабежи и убийства прерывались лишь молитвами, после которых кровопролитие возобновлялось. с 96 О папском налоге в пользу новых крестовых походов: Часто на глазах у сборщиков налога человек подавал милостыню нищим, с насмешкой говоря: "Возьми во имя Мухаммеда, который сильнее Христа!" с 98. О католической церкви: "Если бы Христос пришел в Рим, с ним не стали бы говорить без взятки, - гласила народная молва. с 135. Протокол процесса над Яном Гусом: Пан из Хлума (чешский феодал, сопровождавший Гуса на собор): Все римское духовенство представляет собой презренную толпу кутил и глупцов, в своей жизни наблюдающих за собой менее, чем свинья в зеркале. Именем своего короля и всех чехов я клянусь, что чехи страшно отмстят в случае дальнейших терзаний или смерти Гуса. В крови папистов чешский гусь вымоет свои крылья. Кто имеет уши слышать, да услышит. Жизнь и свободу Гусу. "Да!" Епископ констанцкий: Если мы завтра не сожжем Гуса, то послезавтра народ сожжет всех нас, здесь пребывающих. Пусть он умрет! "Нет!" с 139. Завоеватель Константинополя Мехмед II говорил: "Сабля и религия неразлучны". с 150. О христанском образовании: Из церковных школ выходили полуграмотные люди. Многие священники умели лишь читать латинский текст, не понимая смысла прочитанного. с 153 Милюков в "Очерках русской культуры" пишет о повальной неграмотности православного духовенства в XVII-XVIII вв. Церковь утверждала, что человек не может прониткнуть в тайны природы, так как все в мире будто бы происходит по воле бога. Цероковь задерживала развитие науки: она боялась, что наука разрушит церковные сказски о боге. с 153. О церковной живописи: Изображения страшных мук грешников в аду должны были приводить верующих в трепет. с 159 О колонизации Америки: Солдат, купец и поп первыми ступали на вновь открытый берег. О завоевателях говорили: "Они шли с крестом в руках и ненасытной жаждой золота в сердце". с 193 О христианизации Америки испанцами: Священники и монахи вынуждали индейцев отказываться от веры их предков. Непокорных пытали и казнили на глазах у4 их жен и детей. Оправдывая эти жестокости, "святые отцы" говорили, что индейцы - "бездушные существа вроде диких зверей". с 195 Действительно, понадобилась целая булла папы римского, чтобы это прекратить. Лютер в учебнике, конечно, герой положительный, но... все равно верующий: Выступление Лютера всколыхнуло всю страну. По словам Энгельса, оно было подобно "удару молнии в бочку с порохом". с 224 В 1986 я в пионерлагере обнаружил в своей тумбочке оторванную страницу какого-то приключенческо-исторического романа о Крестьянской войне в Германии. На одной стороне был рисунок, изображавший крестьян, штурмующих замок, а на другой текст: До самого последнего момента старая няня [имя неразборч.] не верила в возможность взятия замка. Когда до нее донеслись удары прикладов карабинов в ворота, она сказала [кому неразборч.]: --Ну и расшумелись наши слуги! Того и гляди, разбудят графское дитя... Больше не помню ничего. Роман я так и не нашел. Высказывания Мюнцера или Лютера: Если мы вешаем воров, казним разбойников, сжигаем еретиков, то почему же не броситься с оружием в руках на этих кардиналов, пап и всю римскую свору, почему не обагрить рук их кровью, с тем, чтобы спастить от них, как от опаснейшего пожара. с 226. О кальвинистах: В Женеве был введен строгий надзор за горожанами: все были обязаны посещать церковь, рано вечером гасить свет, чтобы на рассвете приступить к делам. Кальвинисты также сурово преследовали и сжигали на кострах своих врагов, как и католики. с 232 Поучения Игнатия Лойолы: Нужно не только хотеть так, как хочет начальник, нужно чувствовать так же, как он. Папе надлежит повиноваться без свяких разговоров, даже ради греха, и надо совершить грех, если начальник требует этого. с 235. Но даже мрачное средневековье, где темнело с заходом солнца (так я представлял себе средневековый вечер - без электричества), имело свое очарование. Это эпоха гуманистов. Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэль, Томас Мор, Франсуа Рабле. О романе "Гаргантюа и Пантагрюэль": Писатель осуждал и разрушительные феодальные войны. "То, что раньше носило громкое название подвигов, - говорит один из героев книги, - мы теперь просто зовем разбоем". Рабое смело нападал на римского папу и католическую церковь. В романе описана страна Папемания, где живут преданные папе католики. "Прилетев сюда тощими, как иголки, они здесь сразу жиреют, как сурки", так как получают доходы "со всех концов света". Папеманы готовы уничтожить всех, кто с ними не согласен. Они разгромили остров Папефигов, за то, что его жители показали фигу портрету папы. с 255 Но больше всего теплым закатом средневековья понравился Шекспир: Коль поп не станет врать народу, А пивовар лить в пиво воду, Жечь будут не еретиков - Сердца влюбленных простаков, В суде невинных не засудят. Долгов ни у кого не будет, Забудет сплетню злой язык, Зароет деньги ростовщик, Кошель воришка не присвоит, А сводник с девкой храм построит, - Тогда-то будет Альбион* Великой смутой возмущен: - это было из советского издания вычеркнуто. Такие времена настанут, Что все ходить ногами станут. Я еще не знал, что это из "Короля Лира", где мне больше всего понравилась Корделия: Вся книга пронизана тем особым ароматом немецкого школярства, немецкой учености и философской картины мира, которая вообще свойственна всей советской ментальности. Ее провезли в Академию Наук Ломоносов, а на Финляндский вокзал - Ленин. Вот такие мы были марксята. Беда современной России в том, что в ее ментальность вдалбливается негативный образ любой революции. Это равносильно смерти от отказа оперировать больного. В советской же ментальности революция - это хорошо. Поэтому СССР - не Россия.
ВЛАДИМИР-III: Американский писатель-фантаст Фредерик Пол - автор "The Deadly Mission of Phineas Snodgrass", 1962 В "Чрезвычайной миссии Финеаса Снодграсса" делается допущение, что человечество может удваивать свою численность каждые 30 лет. Так ли это? Когда Фредерик Пол писал рассказ, население Земли составляло 3060 млн., увеличившись за 10 лет (1950-е гг) на 21%. Наших дедушек-бабушек пугали перенаселением (хотя даже Менделеев с его мегаломанией российской демографии не считал, что население увеличится больше, чем 10 млрд. человек). Если бы население все время росло также быстро, как и в 1950-х, для его удвоения понадобилось бы 35 лет (почти совпадает с оценкой Фредерика Пола; но ведь тогда на Западе и в СССР наблюдался бэби-бум, а в третьем мире начался демографический взрыв). В 60-е годы (учитывая реальные темпы роста) для удвоения населения Земли понадобилось бы также 34 года. в 1970-х - 40 лет. в 1980-х - 38 лет. в 1990-х - 45 лет. в 2000-х - 65 лет. Если в 1970 году, по прогнозу ООН, население в 2000 должно было составить 6494 млн., то в реальном 2000 году оно равнялось 6128 млн. (на 5,6% меньше).
ВЛАДИМИР-III: Снова де Местр: В последней – четвертой – главе О Просвещении де Местр решительно настаивает на том, что масонство масонству – рознь (сам он тоже в свое время успел побывать в масонской ложе): Сама эта система противостоит общему неверию, которое грозит всем этим странам, потому что, в конце концов, в своей основе она остается христианской и приучает людей к духовным догматам и идеям; она оберегает их от того вида весьма примечательного практического материализма (отмеченного холодом протестантизма и характерного для эпохи, в которой мы живем), который стремится только к одному: остудить человеческое сердце. Многочисленные «разоблачения» большевиков по части их приверженности масонству, совершенно не учитывают того обстоятельства, что научный коммунизм – материалистическое мировоззрение, и оно чуждо масонству не менее, чем любой официальной религии. Но любителям таинственного это просто скучно. Дальше де Местр нудно перечисляет все популярные в то время слухи о тайных организациях, стоявших якобы за революционными событиями 1789 и последующих лет, причем для де Местра совершенно очевидно, что главной целью протестантов-якобинцев была католическая церковь. Живи де Местр в наши дни, он бы настаивал на иной редакции конспиратологической фразы Бжезинского: главным врагом Америки является современный Ватикан. Правда, в США есть незначительная часть протестантов (баптистского помола; например, Питер С.Ракман), которая просто сатанеет по факту существования католицизма (так что, как говорится, найти среди евреев дюжину буддистов и доказать на этом материале, что буддизм – исконная религия еврейского народа, не так уж сложно). Протестантизм – враг абсолютизма. В этом де Местр более чем убежден, и призывает в свидетели Лейбница и Кондорсе. Нельзя сказать, кстати, чтобы основоположники марксизма недооценивали роль лютеровского «удара молнии в бочку с порохом» для последующего европейского прогресса, но выводить напрямую европейское просвещение или якобинскую диктатуру из реформации было бы слишком примитивно. Де Местр же играет роль этого самого примитивного идеолога, с которым человечество не раз еще столкнется в следующие два столетия торжества идеологий, и который сейчас, когда идеология выродилась в мелко-злобное политическое сектантство, перестав овладевать массами, питается самой отсталой и вечно чем-то обиженной частью населения. Просвещение связано со всеми сектами, потому что в каждой из них есть нечто ему соответствующее; по этой причине во Франции, например, оно помогает янсенистам в их борьбе против папы, якобинцам – против королей, а евреям – против христианства вообще. Таким образом, перед нами чудовище, вобравшее в себя всех прочих чудовищ, и если мы не убьем его, оно убьет нас. Желание соединить всех своих врагов в единое целое чудище: либералов с нацистами, баптистов с Вольтером, католиков с адвентистами – вполне естественно для современного ума эпохи после «осевого времени». Так удобнее и добавляет солидности, раз уж ты враждуешь сразу против такого сонма. Пребывая в лоне блаженной России, которая еще держится, скажем еще раз: «Да, все сделали книги, так поостережемся же их!» Блаженная Россия продержалась до 1854, а потом приплыли библиотекари из Франции и Англии и показали кузькину мать. Австралийские аборигены поостереглись книг до такой степени (впрочем, это не их вина, а их беда), что вообще потеряли от такого поостережения страну.
ВЛАДИМИР-III: В Заключении книги де Местр дает ряд советов на тему «как нам обустроить Россию», а именно: 1. Не проводить освобождение от крепостной зависимости слишком широко, никоим образом не способствовать ему принятием какого-либо закона, ибо всякий закон, принятый в этом направлении, был бы просто смертельным… 2. Никогда не преподносить освобождение как некое нравственно доброе и политически полезное начинание со стороны дворянства. 3. Жаловать дворянское звание только в том случае, если налицо земельные владения и соответствующие заслуги… 4. Не расширять также и науку, используя для этого некоторые мероприятия, а именно: 1) не заявлять о том, что она вообще необходима для всякой гражданской или военной должности; 2) требовать для тех или иных профессий только существенно необходимых познаний, например, знания математики для ученого в этой области и т.д.; 3) не допускать никакого общественного обучения, когда всякий может приобретать познания сообразно своим пристрастиям и возможностям в истории, географии, метафизике, политике, коммерции и т.д.; 4) никоим образом не поощрять распространение наук в низших слоях народа и даже незаметно препятствовать всякому начинанию такого рода, которое могло бы зародиться от невежественного или пагубного рвения. Первым делом, вспоминается Бернар Клервосский – вдохновитель второго крестового похода (1147 год), который призывал разрушить все общественные мельницы, и вот почему (бравируя средневековой откровенностью и конкретностью): близ общественных мельниц в ожидании своей очереди собирается много публики, и среди клиентов промышляют проститутки. Поэтому необходимо разрушить все мельницы – устранить первопричину. Почему-то нравственность всегда оказывается жертвой научно-технического прогресса. Что бы не изобретал человек: способ получения огня, гульфик, вилку или компьютер – это неизбежно оказывается враждебно общественной нравственности. Такова уж нравственность по природе своей, что она всегда оказывается в собственности у самых дремучих ретроградов, да еще и обиженных мировой историей до состояния невинных жертв. Трудно найти нравственного изобретателя или ученого, зато не имеющие никаких достоинств – ни ума, ни фантазии – охотно пользуются нравственностью для самоутверждения. Во-вторых, реализация этой реакционной утопии (именно, что утопии, потому что нигде и никогда ничего подобного не было: даже на фоне неграмотных королей раннего Средневековья наукой занимались сметливые простолюдины) будет смахивать на лунную цивилизацию в изображении Уэллса (роман «Кейвор»). Селениты четко делились на профессиональные касты, которые со временем приобрели физиологические отличия. Язык пастуха почти полностью состоит из пастушеских терминов, а математик лишен способности смеяться, кроме случая неожиданного обнаружения математического парадокса. Однако, человеческая цивилизация развивалась именно в противоположном направлении: не смотря на далеко зашедшую специализацию, люди стремились к взаимозаменямости отдельных профессиональных элементов. Так историк может преподавать географию, а моряк должен разбираться в астрономии. Стремление к расширению образования всегда было квазиинстинктом, поскольку давало ощутимые преимущества – во всем, начиная с военных побед и кончая ростом продолжительности жизни. Ставя перед собой задачу борьбы с революционными настроениями, де Местр мыслит логично: надо вообще остановить историю. А останавливать, как известно, гораздо сложнее и разрушительнее, чем сохранять. Бытует точка зрения, что в современных примитивных племенах мы можем видеть примеры образа жизни наших далеких предков пять или десять тысяч лет назад. Но это ошибка: мы видим не наших предков, а тех, кто благополучно избежал участи стать нашими предками. Те, кто имел возможность к развитию, стали нашими предками, а кто не имел, сохранили свои традиции до нашего времени. Поэтому и 10000 лет назад предки французов отличались от предков бушменов или аэта. Не всегда отсталость – это вина современных примитивных племен, но если мы будем расследовать причины исторического поражения доверившихся де Местру стран и народов, следует помнить, что это вполне осознанная политика.
ВЛАДИМИР-III: Краткий политический словарь. М.,1969. ПАТРИОТ - человек, любящий свое отечество, преданный своему народу, его лучшим демократическим и революционным традициям, ненавидящий его врагов и поработителей, готовый на жертвы во имя интересов своей родины. Орфография источника сохранена. Во-первых, 45 лет назад люди не злоупотребляли заглавными буквами. Во-вторых, я думаю, все понятно, кого в СССР считали патриотом, а кого нет. Человека, который против демократии (сменяемости власти в т.ч.) и революции (читай Майдана), точно патриотом наши дедушки-бабушки не считали. И точка.
ВЛАДИМИР-III: Прилепин о европействе России: Ситуация дикая и парадоксальная — 0,01% населения, навязывает свой обезьяний дискурс 99,99% населения. http://prilepin.livejournal.com/204515.html Вот это-то самое и удивительное. Эти 99,99% (допустим, что именно такая пропорция) настолько бесталанны, что ими могут манипулировать всего 0,01%. Прилепин зря думает, что он сказал комплимент русским. На самом деле он выставил их круглыми идиотами (заодно и себя самого, раз уж ему тоже навязали такой дискурс). И так было всегда. В 1700 году тоже 99,99% были против Петра, но вышло так, как захотело 0,01%. Какая дикость!
ВЛАДИМИР-III: Хуан Доносо Кортес - испанский либерал, ставший реакционером (середина XIX века) Произведения Доносо Кортеса напоминают шахматную доску: сначала он напышено констатирует, что обладает (в качестве христианина-католика) совершенно бесценными сокровищами (католицизмом, ежу понятно), и общество, в котором Доносо Кортесу посчастливилось родиться, обладает тем же (ну, всяк кулик свое болото хвалит: был бы японцем - フアン・ドノソ・コルテス - превозносил бы синтоизм и Землю Богов), а потом констатирует, что в результате (на политической практике) получается ну дерьмо дерьмом - в результате "материализации чувственных идей" (как в "Формуле любви"). Как-то вот все время у идеалистов не получается материализовать-то свои идеальные замечательности.
ВЛАДИМИР-III: Комментарии на книгу К.А.Свасьяна "Растождествление". Есть разные формы борьбы с кризисом. Одна из них – борьба не с недостатком, а с избытком денег. Это последнее не менее плачевно, чем первое, даже более, поскольку в 2014 всяко теряешь больше, чем в 1998. Вот и автор этих строк за последние четыре месяца в процессе убийства денег (ср. убийства времени, как в Приключениях Алисы) пополнил свою библиотеку не менее чем двумястами томами. Особое внимание обратил на философию (например, Юрген Хабермас) и в ряду с Поэзией Галисии и Записками о России Франческо Альгаротти (XVIII век!) буквально столкнулся с синим томиком Карена Свасьяна «Растождествления». Свасьян – один из плеяды позднесоветских германистов, замечательный филолог и историк философии – знаком мне давно: еще в начале 90-х я наслаждался его комментариями к черному двухтомнику Ницше и Шпенглеру. Тогда – в эпоху крушения коммунизма и всех его априори – было модно быть германофилом, даже германоманом (ушла в прошлое эпоха, которую моя знакомая филолог-германист – лет на десять меня постарше – описывала лаконично: изучение немецкого языка и литературы было одной сплошной борьбой с фашизмом). Свасьян не форсировал события, не требовал немедленного пересмотра итогов второй мировой войны, раз уж СССР, легитимизированный этой войной по самое немогу, приказал долго жить, и победил (несправедливо, причем) наш общий с немцами англосаксонский враг (подозреваю, в сохранившемся СССР – дефицитном и бесперспективном, как нечерноземное село – США любили бы больше, чем в капиталистической России). Свасьян лишь раскрывал колоссальные диарамы интеллектуальных метаморфоз германского мира, и нам хотелось быть его частью – на всем пространстве от германских денег Ленина до царских охот германских принцев в лесах Подмосковья; в отличие от евреев, мы жили вместе с немцами целых 300 лет – и очень неплохо жили. Не чужд он был и политике: в 1995 году вместе с Аверинцевым вопреки всем антифашистам (снявши голову, по волосам не плачут) оплакивал уничтоженный американской авиацией Дрезден (и это тоже ложилось на фон эпохи). С тех пор прошло много лет. Карен Араевич Свасьян переехал из Армении в Швейцарию, и к тому же стал последователем Рудольфа Штайнера. Мне лично такое верноподданническое примыкание к конкретному философу прошлого всегда казалось неразумным, по причине неизбежного в этом случае обеднения философского потенциала нашего современника, который вынужден теперь из лояльности к избранному наставнику смотреть на мир уже его глазами (или делать вид, что смотришь, что еще хуже, потому как в глазах окружающих, не являясь в полноте, например, кантианцем или вольтерьянцем, но будучи таковым по прозванию, несешь ответственность за своих протеже). Поэтому я и не примкнул ни к одной научной школе и ни одного человека не могу в полной мере назвать «учителем». Одна из причин этого очень печальна для людей прошлых веков: при всех их достоинствах, они были ограничены в информационном плане – в этом Аристотель, к примеру, честно признался в этом Гулливеру, который вызвал его из царства мертвых. Это не их вина, а их беда, но мы – потомки – не должны эту беду усугублять, требуя от Геродота защиты диссертации по последним правилам ВАК или от Маркса точных экономических прогнозов на весь XXI век. Что же касается конкретно Рудольфа Штайнера, и вообще теософов в целом, то мне они всегда представлялись такими огородниками на подоконнике, заводящими карликовые сосны и пальмочки в горшочках, поливающие их, возделывающее, и уверенные, что это и есть лесные чаши (в пику Фридриху Ницше их тигры превратились в кошек, а львы в собак). А сам Рудольф Штайнер вполне мог достичь того же самого результата в своих благотворительных делах вовсе без мистики (как знахарь, врачующий кореньями, вполне может обойтись без заклинаний). Но вернемся к «Растождествлению» - http://www.rvb.ru/swassjan/toc_rast.htm. Это сборник статей на злобу дня, написанных между 1995 и 2005 годами и время от времени публикуемых в России. Должен ли философ писать на злобу дня? Может ли философ писать на злобу дня? Что думал Плутарх о платных сортирах, заведенных в Риме Веспасианом? Или как Кант оценивал премьеру «Женитьбы Фигаро»? Оставим пока что этот риторический вопрос без ответа. Л.Н.Гумилев как-то, сравнивая Данте с Блаженным Августином, заявил, что если Данте не имел никаких идеологических расхождений с эпохой и был лишь очень недоволен своими современниками, то Августин в своей ненависти к языческому окружению дошел до реабилитации христиан-разбойников (ведь они «свои» в идейном смысле). Кто Свасьян? Августин или Данте? Увы, и то, и другое. Все статьи до верху наполнены интеллигентско-философской руганью как по поводу современников, так и их идеек (будучи виртуозом по части философских приемов, Свасьян нередко достигает высшего пилотажа, как тот герой Гарсия Маркеса, который матерился на латыни, но большей частью это публицистическая ругань в стиле: и не так детей растят, и нее так мосты мостят!) Подмечено, что пожилые люди (к моменту опубликования сборника Свасьяну стукнуло уже 58) делятся в своих реакциях на окружающий мир на две части: одни из благодарности за каждый еще прожитый день благоговеют перед ним и не осквернят его своим полупустым стаканом осознания своей конечности и неминуемого превращения в историю, даже в археологию кладбища, а поэтому любят всех, даже тех, кого любить бы и не стоило; другие, пользуясь своим возрастным статусом неуязвимости (бить все равно не будут, хотя бы из уважения к сединам или из соображения бесполезности каких-либо «репрессий» в отношении отжившего свое) пестуют свою мизантропию, швыряя в лицо окружающему миру свое к нему отношение (необразованные у пивных ларей ругаются матом, а у образованных куда больше возможностей, в т.ч. в философских альманахах). Наверное, я застрахован от старости, потому что меня не притягивает ни то, ни другое. Ни благоговенье, ни мизантропия. Первое глупо (как глуповато выглядит «положительный» Айвенго рядом с «отрицательным» Буагильбером в романе Вальтера Скотта), но второе – еще глупее. В тональности Свасьяна поражает его коренная мизантропия. Ему не нравится буквально все: политкорректность, англосаксы, распад СССР, режим Ельцина, режим Путина, режим Клинтона, режим Сталина, Горбачев и Брежнев, английская королева и премьер-министр Великобритании, постройка Петербурга, перестройка в СССР, русские философы и их европейничание, русские философы и их апокалиптика, итог второй мировой войны, вся современная литература, политика, эстрада, все, все, все. Я даже затрудняюсь сказать, что понравилось бы Свасьяну, и вынужден констатировать, что он добился определенной оригинальности в качестве философа – ему не нравится вообще ВСЕ. Вполне себе философская категория. Сам Свасьян согласен с этой моей оценкой: Растождествления — тяжелая работа сознания, отдирающего от себя всё, что к нему прилипло; вахта негативного среди праздника простодушия и поддакивания; Давно подмечено, что существуют определенные профессиональные психотипы, которые мы (из стереотипного отношения к окружающему миру) ожидаем увидеть в людях разных профессий: моряках, продавцах, военных и т.д. Сравнивая историка и философа, сразу же подмечаем, что философ всегда или почти всегда должен быть напыщен, требователен к окружающему миру, моралистичен, зациклен на своих ценностях, которые обычно никогда не совпадают с окружающим миром; оттого у философа с этим миром «стилистические расхождения» (конечно, бывают профессора Панглосы, которым, как той доброй свинье из чешской пословицы, все впрок, и которые шествуют по жизни от хорошего к лучшему, но Свасьян не из их «интернейшинела»). Историк столь же часто оказывается циником, а иначе историю не поймешь, и будет не история, а черт знает что (с каковым багажом к машине времени лучше и близко не подходить), к тому же если философ имеет дело всего лишь с миром идей, историк возится с давно умершими людьми, а с ними нельзя вести себя, как с идеями. Философ нападает, историк оправдывает. Философ с ужасом и гневом разоблачает гетеру мировой сути, историк вполне удачно сожительствует с нею и не жалеет о своем выборе. Философ – будто оса, сократически жалящая разжиревшее тело афинского полиса, задача историка скромнее. Когда, в начале 90-х, я выбирал для себя будущую интеллектуальную стезю, нет слов, философия меня привлекала очень многим, своей претензией на «науку наук» в т.ч. – должен же я был держать руку на главной артерии мирозданья?! Но я предпочел историю, как более конкретную науку, дающую то необходимое чувство реальности, без которого будешь бороться с идеей оружием всего лишь контридеи. Мне же хотелось трогать реальность руками. Я всегда был материалистом. Возможно циником. Хорошо хоть не некрофилом. Свасьян – идеалист, но идеалист особого типа. Вот что о нем пишет Википедия: Для философских воззрений К. А. Свасьяна характерна их соотнесенность с историей философии и культуры, с одной стороны, и с философско-антропологической проблематикой, с другой. Сама история философия рассматривается при этом как история судеб сознания, но не в гегелевско-феноменологическом аспекте сознания вообще, а скорее в смысле некоей последовательно и на более высоком, духовном, уровне продолженной естественной истории творения Геккеля. Понятая так, философия, от досократиков и Платона до Гартмана, Штирнера и Ницше, имеет целью не осмысление мира, а — через последнее — самооткровение и саморазвитие человеческой индивидуальности. Если венцом творения в смысле эволюционной теории является человек как биологическая особь, то неизбежно встает вопрос о венце творения в человеке как таковом. Этот вопрос: чтó в самом человеке кульминирует собственно человеческое, как собственно человеческое кульминирует чисто природное? — указывает единственно на мышление. Мышление есть (духовно) высшее в человеке, подобно тому как (биологический) человек есть высшее в природе. История философии примыкает в этом смысле к истории творения и продолжает ее. Это значит: если эволюционная теория (тематически) принадлежит к истории философии, то лишь потому, что и история философии в свою очередь принадлежит (онтологически) к эволюции как наивысшая и совершенная ступень ее. http://ru.wikipedia.org/?oldid=66664167 Как историк я проще, даже примитивнее. Мне всегда представлялось, что для осмысления мира вовсе не обязательно придумывать что-то находящееся вне его (как для того, чтобы быть приличным человеком, вовсе не обязательно поклоняться древнееврейскому божеству войны, препарированному ранневизантийскими богословами и в качестве препарата разложенному по тарелкам смущенных западноевропейских интеллектуалов). Поэтому я вынужден каждый раз спускать философию на землю, грунт, граунд зеро – вот так я бы назвал свою философию (никакого почвенничества! сплошной историзм). Учитывая все эти предварительные соображения, можно приступить к анализу свасьяновской фобии ко ВСЕМУ.
ВЛАДИМИР-III: «…оказалось, что обыкновенные гости пировали весьма благопристойно, не бесчинствуя, не творя безобразий, а только смеялись и начинали, я думаю, понимать тех самых людей, которым дивились, считая их, по внешнему виду, чем-то особенным. Мудрецы же держали себя необузданно, бранились, сверх всякой меры наполняли свои желудки, кричали и лезли в драку». Лукиан Самосатский «Пир, или Лапифы». Эту цитату я бы порекомендовал в качестве эпиграфа ко всей книге. Почему? А вот увидите. Статья «Война в эпоху корректности». Опубликована на немецком в 1999 году. Здесь Свасьян (вместе со всеми людьми доброй воли, и я тоже в апреле 1999 носил на груди символическую мишень в знак протеста против НАТОвских бомбардировок) протестует, негодует, иронизирует, философски обобщает: Невыносимая легкость балканской войны: эта война велась из-за значения слов. Умение не называть вещи своими именами достигло здесь невиданных высот. Прежде всего, это касается самой войны. Характерно, что происходящее не называют войной, а называют миротворческой акцией или чем-то еще в этом роде. Причем по обозначениям можно судить о проблемах самих агрессоров. Стоп! А разве это нечто новое и небывалое? Разве на протяжении человеческой истории мы всегда называли вещи своими именами, а тут вдруг под самый конец ХХ века в ужасном 1999 году (который для многих россиян стал летаргическим) все испортилось? Крестовые походы. Война за веру. А разве они не приводили к разграблению городов, к исчезновению одних экономических центров и бурному росту других? А если проанализировать риторику Урбана II или Бернарда Клервосского? А четвертый крестовый поход, который вообще выглядит, как если бы, собираясь завоевать вражескую страну, мы нападаем на совсем другую – нейтрально-дружескую? Вместо бомбежек Сербии бомбежки Македонии? Интересно, как бы на это отреагировали критики? Та же риторика во времена конквистадоров. И что? Понравилась ли она современникам (Лас Касас тоже был против «мондиалистского путча» XV века)? Нет, я вовсе не хочу сказать, что прошлое – это всего лишь повторяющееся настоящее (или наоборот; я ж не фоменковец), но заявляя, что мы присутствуем при некоем небывалом процессе, а, следовательно… надо хотя бы немного поинтересоваться, а действительно ли мы присутствуем… Но мировая история не была рыцарским турниром, и даже исторические хроники средневековых времен полны описаниями предательств, подлостей и нечестных игр. Это, однако, ничуть не смущало наших предков, и победители не упускали случая написать историю (или они виноваты в том, что они победили?) Что же касается сугубого неравенства сторон, то… а разве его не было у испанцев и астеков? у турок и последних защитников Константинополя? у восставших в мандадалу 1943 года ненцев и русских? Неужели, если бы любая воюющая страна в прошлом могла нанести поражение противнику, потеряв лишь два самолета, она не воспользовалась этим, а тупо и «благородно» гнала б на убой собственных солдат? Такое даже фараоны сочли бы глупостью, а ремарковский герой в «Черном обелиске» прокомментировал: – Да ваш отец, судя по тому, что я слышал об этом пионере надгробного дела, был бы вне себя от радости, если бы ему удалось так провести за нос своих конкурентов, – отвечаю я. – У него был характер бойца – не то что у вас! И он сражался не на поле чести, а в окопах безжалостных деловых схваток. Неужели все дело в том, что Свасьян идентифицирует себя с проигравшей (в более широком смысле, чем потеря Косово) стороной, неужели все настолько банально? Надо заметить, что по всему тексту книги временами находишь разбросанные ремарки сочувствия Германии, проигравшей вторую мировую войну, и неприязни к ее победителям (разумеется, за вычетом приказавшего долго жить СССР). Только ли потому что Свасьян – германист? Мог ли он выразить сочувствие к убитому безжалостной американской бомбой фольксштурмовцу в 1985? Что главнее: специальность или ситуация? Постсоветская эпоха имела два отличительных качества, каждое из которых (на мой взгляд) дополняло другое: информационность и циничность. Эти качества (тоже мое мнение) к тому же неразделимо оправдывают информационностью циничность. Перед советским (или уже постсоветским) человеком раскинулась огромная неизведанная Вселенная, и он, как тот джорданобруновский человек, почувствовал себя всего лишь пылинкой мироздания, а все незыблемые ранее верхи-низы идеологии потеряли смысл (и это выглядело, как цинизм). Я готов быть циником в обмен на информацию – ничего не поделаешь: я потомок той любопытной обезьяны, которая слезла с веток и заинтересовалась, что это там за горизонтом (те, кто не заинтересовался, и сейчас лазают по деревьям). Такова уж природа человека, и никакой Штайнер ничего здесь не изменит. 90-е годы были честнее 2010-х. Страна не изображала из себя то, чего не может быть (словами свифтовских гуигнгнмов). Поэтому, переоценив всю советскую историю, мы не могли не переоценить вторую мировую. Ее перестали воспринимать через идеологические призмы: коммунистическую или либеральную. Но не стоило смотреть на нее и через идеологическую призму побежденных. Мы достигли после 1991 года редкого состояния неангажированности, беспристрастности, отсутствия тупой идеологической зашоренности и… потеряли его. В обмен на что? на еще более тупую, чем самый глубокий идеологический маразм брежневских времен, православно-патриотическую идеологию, которая описывается старым антисемитским анекдотом: претензии немцев быть высшей расой несостоятельны, потому что высшая раса – это евреи. Я ставлю Свасьяну за его германофильство пятерку, но с большим минусом. Потому что, признавая право немцев воевать и даже победить, надо быть последовательным раблезианцем и признать ровно такое же право за их противниками. Если таковое признать, уж на 55 году от начала Берлинской операции придешь к успокоению по поводу ее результатов, а в современную эпоху не будешь делить мир на «наших» и «преступников».
полная версия страницы