Форум » Заклепкометрия » "лгали, лгут и будут лгать..." Очерки российских идеологий ХХ-XXI вв. » Ответить
"лгали, лгут и будут лгать..." Очерки российских идеологий ХХ-XXI вв.
ВЛАДИМИР-III: Взялся, наконец, за этот труд, который я замышлял еще в нулевые годы - критический обзор идеологий, их истории от зарождения в качестве ментальных структур индустриальной эпохи и до вырождения к концу ХХ века (плюс оценка современного состояния). Первая часть должна иметь продолжение: во второй части (которая займет 60-70%) речь пойдет о российских идеологиях от декабристов до нашего времени. Информации собрано вполне достаточно, а также обнаружил, что не смотря на смену симпатий и антипатий зав последние 10-12 лет, я вряд ли в 2005 году писал бы иными словами и определениями (а это значит, что базовые представления автора не изменились)))). Для начала общий обзор идеологических течений: ИДЕОЛОГИИ. 1. Либерализм. 1.1. Классический республиканизм (Макьявелли). 1.2. Вигизм (1680-е). 1.3. Классический либерализм (Монтескье) (1710-е). 1.4. Республиканский патриотизм (1790-е). 1.5. Республиканский федерализм (1790-е). 1.6. Национал-либерализм (Германия) (1800-е). 1.6.1. Декабризм (1810-е). 1.7. Джорджизм (1870-е): уравнительное налогообложение. 1.8. Социальный либерализм (1880-е). 1.9. Консервативный либерализм. 1.10. Национал-прогрессизм (около рубежа XIX-XX вв). 1.11. Исламский либерализм (Ата-Тюрк) (1920-е) (?) (младотурки: 1860-е; джадиды: 1900-е). 1.12. Неолиберализм (1930-е): активная государственная политика. 1.13. Либертарианство (1940-е). 1.14. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). 2. Консерватизм 2.1. Торизм (1680-е). 2.2. Либеральный консерватизм (Берк) (1790-е). 2.3. Классический традиционализм (1800-е). 2.4. Монархический абсолютизм (легитимизм; самодержавный монархизм) (1800-е). 2.5. Клерикализм (Де Местр) (1800-е). 2.5.1. Ультрамонтанизм (1800-е). 2.6. Конституционный монархизм (1810-е). 2.7. Джексонианство (1820-е). 2.8. Теодемократизм (1840-е). 2.9. Солидаризм (1850-е). 2.10. Интегрализм (1880-е). 2.11. Дистрибутивизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.12. Национал-консерватизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.13. Популяризм (христианская демократия) (начало ХХ века). 2.14. Социальный консерватизм (начало ХХ века). 2.15. Младоконсерватизм (1910-е). 2.16. Фундаментализм (1910-е). 2.17. Интегральный традиционализм (Генон, Эвола) (1920-е). 2.18. Голлизм (1940-е). 2.19. Неоконсерватизм (1970-е). 2.20. Палеоконсерватизм (1980-е). 2.21. Коммунитаризм (1990-е). 2.22. Христианский реконструкционизм (1990-е). 2.23. Теоконсерватизм (2000-е). 3. Социализм 3.1. Мютюэлизм (Прудон) (1820-е). 3.2. Сенсимонизм (1820-е). 3.3. Фурьеризм (1820-е). 3.4. Анархо-социализм (1830-е). 3.5. Классический марксизм (1840-е). 3.6. Христианский анархизм (1840-е). 3.7. Христианский социализм (1840-е). 3.8. Левое народничество (1860-е). 3.9. Социал-реформизм (1880-е). 3.10. Фабианский социализм (1880-е). 3.11. Социалистический сионизм (1890-е). 3.12. Желтый социализм (1900-е). 3.13. Лейборизм (1900-е). 3.14. Большевизм (1910-е). 3.15. Исламский социализм (1910-е). 3.16. Буддийский социализм (1920-е). 3.17. Национал-коммунизм (1920-е). 3.18. Неосоциализм (1930-е). 3.19. Сталинизм (1930-е). 3.20. Троцкизм (1930-е). 3.21. Арабский социализм (1940-е). 3.22. Демократический социализм (1940-е). 3.23. Титоизм (1940-е). 3.24. Африканский социализм (1950-е). 3.25. Классический коммунизм (1950-е). 3.26. Коммуно-патриотизм (чучхэ? 1950-е; Зюганов: 1990-е). 3.27. Маоизм (1950-е). 3.28. Еврокоммунизм (1960-е). 3.29. Фиделизм (1960-е). 3.30. Экосоциализм (1960-е). 3.31. Ведический социализм (1970-е). 3.32. Китайский социализм (1980-е). 3.33. Боливарианизм (Уго Чавес) (1990-е). 4.Фашизм. 4.1. Национал-синдикализм (1910-е). 4.2. Классический фашизм (1920-е). 4.3. Клерикальный фашизм (1920-е). 4.4. Монархо-фашизм (1920-е). 4.5. Национал-социализм (1920-е). 4.6. Революционный национал-социализм (1930-е). 4.7. Фалангизм (1930-е). 4.8. Неофашизм (1950-е). 5.Национализм. 5.1. Общий патриотизм. 5.2. Государственный патриотизм. 5.3. Этнический национализм. 5.4. Религиозный национализм. 5.5. Правое народничество (почвеничество). 6.Особые идеологии «анти… 6.1. Антимонархизм (1820-е) 6.2. Антибольшевизм (антикоммунизм) (1910-е). 6.3. Антифашизм (1920-е). 6.4. Антилиберализм (1990-е). Не правда ли, пестрый спектр?)))) Каждое из этих течений будет охарактеризовано (30% книги), а затем посмотрим как это реализовывалось с "российской спецификой".
ВЛАДИМИР-III: 2.12. Национал-консерватизм (конец XIX века). Будучи явлением реакционным и отвечая на изначальные ходы либерализма, консерватизм не мог не отреагировать на появление и развитие национал-либерализма. Появился национал-консерватизм. Место действия – Центральная и Восточная Европа, где, по ходу индустриального переворота и урбанизации на всем пространстве от Эстляндии до Сербии и от Украины до Словении (Каринтии австрийских карт) в 1860-1890-х развиваются национальные движения, которые не могли не беспокоить Вену, Берлин и Петербург. Под ударом оказывалась также Османская империя, продолжающая терять европейские владения, но до степени поддержки бусурманских властей против болгарских или сербских либералов простиралась щепетильность разве что у русского дипломата в Константинополе и знатока реалий региона Константина Леонтьева. Интересно наблюдать готовность российских властей поддерживать национал-либералов, ломающих Турцию, но категорическое несогласие их же с существованием подобных политических сил в России. Эта внешнеполитическая невнятица впоследствии привела к серьезному конфликту России и Болгарии в 1885-1896. Как уже отмечалось, никаких легальных партий, в т.ч. консервативно-монархических, в Российской империи быть не могло (появившаяся в 1881 году в качестве отклика на убийство Александра II Священная дружина носила полулегальный характер, подобно декабристам за 60 лет до того), но в Австро-Венгрии и Германии, где после 1867 года развивался парламентаризм, очень куцый, больше похожий на российские думы 1906-1917 гг., но все же парламентаризм, каждая национально-либеральная партия сталкивалась с действующей на том же поле национал-консервативной партией. Либеральные младочехи (Национальная свободомыслящая партия) боролась со старочехами (Чешской национальной партией), в Галиции Польская консервативная партия противостояла польским либералам и либеральных националистам, в Венгрии – Национальная партия против Либерального Центра и Партии 1848 года, в Австрии – консерваторы и Феодально-клерикальная партия (была и такая!) против либералов-прогрессистов, в самой Германии Бисмарк управлял великолепной, но очень непослушной квадригой из Немецкой имперской партии, Немецкой консервативной партии, Национал-либеральной партии и Немецкой народной партии, из которых половина (не взирая на декларируемый либерализм и консерватизм) его поддерживали, а половина находилась в оппозиции. Впоследствии, когда национал-либеральные движения Центральной и Восточной Европы мутировали в крайне националистические группировки, в 1920-1930-х уже ассоциировавшиеся с фашизмом, консерваторы пожимали плечами: мы предупреждали! не надо было разваливать империи! Основой идеологии национал-консерватизма была апелляция к традиционному аграрному строю, патернализм, вплоть до ограниченного государственного контроля над экономикой в интересах высших классов – производителей продукции сельскохозяйственного экспорта, на котором эти территории богатели еще с XVII века (во время войны германской экономической мысли тем легче будет дойти до концепции тотальной войны, что в свою очередь повлияет на экономические представления большевиков и родит советскую экономическую систему, в противоположность советской культурной ментальности весьма патерналистскую), умеренный национализм в условиях нарастающих этнических конфликтов в трех империях (в Германской – в меньшей степени). В современной Центральной и Восточной Европе к таковым партиям относятся Венгерский гражданский союз, польская партия «Право и справедливость», партия "Альтернатива для Германии", Движение за демократическую Словакию и Республиканская партия Армении. На национал-консервативную идеологию претендовали Российский общенациональный союз, итальянская Лига Севера и Национальный фронт Франции. Из других частей света к данной идеологической позиции причисляют все «семейные» партии, Бхаратию джаната парти в Индии, норвежскую Партию прогресса, турецкую Партию отечества. В 1920-1930-х годах заметные черты национал-консерватизма были в политике правящих «кулацких» режимов Эстонии, Латвии и Литвы, санационной Польши и хортистской Венгрии. Периферийность региона Центрально-Восточной Европы в отношении более развитых регионов Запада одновременно диктовала свойства национально-консервативной идеологии и в то же время делала ее ограниченной, консервирующей аграрную отсталость и превращающей эти страны в вечную провинцию Европы. Девиз ирландских правых на выборах в середине ХХ века «Говядина для Англии!» – тоже является типично национал-консервативным, но современная Ирландия, чей ВВП на д/н значительно превзошел британский (69400 долларов против 42500 в 2016 по данным CIA), пошла по иному пути.
ВЛАДИМИР-III: 2.13. Популяризм (христианская демократия) (начало ХХ века). Определяя солидаризм в качестве массовой идеологии католических политических организаций, следует заметить, что идеология христианско-демократических партий как явления на политической сцене католических и ряда протестантских стран (в православных странах христианско-демократические партии не получили развития, за исключением некоторой тенденции в румынской Национал-царанистской партии, по причине крайне негативного отношения православных клерикалов к «демонократии») не ограничивается солидаризмом. Когда в Италии и других странах стали появляться христианско-демократические партии, их программы сочетали в себе популяризм (чтобы интересы различных сегментов общества могли быть согласованы, необходимо цельное видение общества, и проводимая политика должна охватывать интересы как можно более широкого круга людей, что, как правило, предполагает политический центризм), персонализм (неприятие любых тоталитарных социальных обобщений), общее благо, социальную справедливость, демократию и рыночную экономику. Христианские демократы осуждают лаицизм (крайние проявления этатизма) и посягательства секуляризма на статус общественной идеологии, однако они также не стремятся к тому, чтобы какая-то одна церковь стала играть руководящую роль в государстве. Государство должно защищать свободу вероисповедания и уважать права культурных меньшинств. Христианские демократы заявили, что Библия из всех политических устройств больше всего симпатизирует конституционной монархии (что «чудесным образом» совпало с политическим устройством Италии в 1861-1922 гг). Популяризмом это идейное движение называется по имени Итальянской народной партии (Partito Popolare Italiano) – предшественницы позднейшей ХДП, которая практически бессменно возглавляла правительства Италии с 1943 по 1994 год. Популяры подчеркивали свою связь с коммунальным движением средневековых итальянских городов, из чего вытекало обязательство партии выступать за административную децентрализацию Италии. Сам по себе бренд «христианско-демократическая партия» обманчив. В странах Европы (Германия, Испания, Нидерланды и др.) христианско-демократические партии, как правило, – на правом фланге политической системы, заменяя окончательно обанкротившихся консерваторов, в Латинской Америке – наоборот, за редчайшим исключением, центристы и даже левые. Когда в 1964 году в Чили пришел к власти христианский демократ Эдуардо Никанор Фрей Монтальва, он заявил, что его партия будет строить социализм, а последующее правительство Альенде, в котором социалисты проводили более левую линию политики, чем коммунисты, усугубило эту тенденцию. В Латинской Америке подобные политические пристрастия определялись т.н. «теологией освобождения» - в высшей степени оригинальным, чисто латиноамериканским явлением 1960-х гг. Этическим последствием прочтения Библии в новой перспективе стало то, что многие из теологов освобождения приняли активное участие в политической жизни и считали, что Иисус Христос – не только утешитель, но также и освободитель угнетенных. Христианской миссии дается особая роль защиты справедливости для бедных и угнетенных, особенно через политическую деятельность. Оказавшись в строю антиимпериалистической борьбы, теология освобождения сомкнулась с социалистами и коммунистами. Мать Тереза, находясь на Кубе в 1986, так описала соотношение христианского и социалистического учений: «Я считаю учение Христа глубоко революционным и абсолютно соответствующим делу социализма. Оно не противоречит даже марксизму-ленинизму». Смущенные таким поворотом дел, католические теологи стали принимать меры: в 1980-х на фоне общего поправения западной политической культуры против теологии освобождения вели борьбу Кормас Мак-Крори и кардинал Ратцингер; последний даже утверждал, что теология освобождения – это марксистское влияние на католицизм, попытка взять реванш за неудачу левых в Западной Европе. Сменивший Ратцингера (папу Бенедикта XVI) новый папа римский Франциск (аргентинец Хорхе Мария Бергольо) наоборот имеет репутацию левого. Советские политологи при этом заговорщически улыбались: любое массовое движение, призванное защищать интересы бедного человека, неизбежно сомкнется с социализмом, и сам Иисус Христос будет вынужден стать марксистом. Эксперимент европейских консерваторов с христианской демократией в Латинской Америке не удался, а его последствия привели к возникновению революционного боливаризма (см. ниже). В последние годы на Украине в качестве политической силы, противостоящей коррумпированным властным кланам, развивается партия «Самопомощь», которая руководствуется христианско-демократической идеологией.
ВЛАДИМИР-III: 2.14. Социальный консерватизм (начало ХХ века). Социальный консерватизм, будучи реакцией на социальный либерализм, столь же неоригинален, как и национальный консерватизм. По мнению приверженцев социального консерватизма, государство должно постоянно заботиться о благосостоянии населения и его росте; главным средством реализации социальных функций государства является эффективное развитие экономики на базе общих для современного консерватизма принципов; необходимым условием общественного прогресса является сохранение верности национальной культуре. Правые социальные консерваторы сближаются с традиционалистами в трактовке государства и патриотизма. Социальный консерватизм, как правило, скептически относится к социальным изменениям и верит в сохранение статус-кво социального строя. Настоящий рай для социал-консерваторов наступает, когда они завладевают дармовыми ресурсами (например, нефтью). Можно поддерживать в обществе достаточно высокий уровень жизни, и в то же время сохранять самую архаическую социальную и политическую систему, хоть из VI века н.э. В самом классическом виде эта система работает в государствах Персидского залива (уровень ВВП на д/н Бахрейна, Брунея, Катара, Кувейта, Ливии, ОАЭ и Саудовской Аравии в 1970-х сравнялся с уровнем США). Попытки создать подобное общество предпринимались за последние 20 лет в Венесуэле, Нигерии и России. На первый взгляд, ничего плохого в получении дармовых ресурсов нет – любое первобытное общество, любая стая зверей не отказалась бы от дарового источника добычи (что нетрудно проверить, положив на муравейник кусок кекса – все муравьи из лафотеновской аллегории трудолюбия превратятся в социал-консерваторов), и в таком режиме можно существовать достаточно долго, но мало-помалу начинают давать о себе знать побочные эффекты петрократического социального устройства: целые общества отвыкают работать творчески, стремиться к достижению чего-либо нового, развиваться в целом, и по мере более быстрого развития других обществ оказываются более слабыми в столкновениях с ними, либо – в случае оскудения источника даровых ресурсов – оказываются в роли одомашненного медведя, которого выгнали в тайгу, и который не умеет самостоятельно добывать себе пропитание. Революции в таких общества неизбежно будут «революциями обманутых потребителей», элиты этих обществ, как правило, на основе свойственных им фундаменталистических религиозных ценностей, считающие, что даровые ресурсы – это «богатство, которое бог дал», и что не надо никаких изменений, разрушающих традиционное общество, будут рассматривать прекращение функционирования рентной экономики как божье наказание, требующее не либеральных реформ, а еще большей степени религиозного фундаментализма, и не пойдут на компромисс с отчаявшимися массами, – одним словом, гибель общества, редко случающаяся в современном мире, здесь будет весьма вероятным финалом. Подобные исторические прецеденты укрепляют уверенность социал-дарвинистов в наличии высших и низших рас, из которых социал-консервативное общество относится к низшим. Самым известным случаем гибели ресурсного общества является закат Тартесской цивилизации в середине I тысячелетия до н.э. в Испании, существовавшей за счет добычи и экспорта цветных металлов. Помимо вышеописанной классической формы социал-консервативных режимов, другие социал-консервативные партии неоднократно приходили к власти либо были близки к ней в разных странах: исламские партии Пакистана, Армия Шивы в Индии (в коалиции с другими консерваторами), белая Националистическая партия ЮАР, Хорватская партия правых, Движение за лучшую Венгрию «Йоббик», Консервативная партия Колумбии, Демократическая партия в Индонезии, Новая партия Комейто в Японии, Партия национального действия в Мексике, Националистическая партия на Филиппинах, современная Сербская радикальная партия и другие. Подобная идеология в небольших дозах свойственна даже Христианско-демократическому союзу в Германии, доставшись ему по наследству от германских консерваторов веймарского периода. Социал-консерватизм можно назвать основным идейным течением в партии «Единая Россия».
ВЛАДИМИР-III: 2.15. Младоконсерватизм (1910-е). Не смотря на то, что крупные войны второй половины XIX – начала ХХ века уже прорисовывали контуры будущей всеевропейской бойни 1914-1918 гг. – самой бессмысленной войны в истории Европы, первая мировая война, по многим параметрам стала неожиданностью для любой сферы жизни общества: экономической, культурной, политической. Гражданская война в США была войной тотальной мобилизации и массовых жертв (620 тысяч убитых из 31-миллионного населения страны, что сопоставимо с потерями в гражданских войнах в России и Испании), англо-бурская и русско-японская война уже были войнами на измор, но с другой стороны ничто в Европе не указывало на большую войну: с 1815 по 1914 в Европе почти не было войн, а с 1871 по 1914 войн не было вообще. Где-то на краю света происходили вооруженные конфликты колонизаторов с туземцами, но среднего европейца и жителя атлантического побережья США это никак не затрагивало. К 1914 году городское общество, составлявшее половину населения Европы и США, уже было буржуазно-пролетарским; аграрный строй с лендлордами и крепостными канул в прошлое. Не вписавшиеся в новую экономику и вообще желавшие развернуться на мировом просторе, уезжали в США, Латинскую Америку и британские доминионы (с 1871 по 1914 Италию покинуло 8,8 миллионов (!) человек – каждый четвертый житель). В каждой европейской стране действовало более десятка политических партий (консервативные либералы и либеральные консерваторы, национал-либералы, социал-христиане), но самым динамичным течением были социалисты. Трудно говорить о тенденциях развития Европы без первой мировой. Австро-Венгрия после смерти Франца-Иосифа в 1916 могла распасться (хотя некоторые историки-энтузиасты ставят на Франца Фердинанда и проект Соединенных Штатов Австрии), Германия в экономическом отношении подчиняет Центральную Европу, Балканы и Россию, Великобритания могла противопоставить этому более тесную интеграцию с доминионами, США колонизируют Карибский регион, Германия и Великобритания делят колонии Португалии, Китай окончательно делят на сферы влияния. Вероятность революции в России без первой мировой войны все равно сохраняется, но ее формы и обстоятельства были бы иными, более схожими с формами и обстоятельствами первой русской революции. Но в 1914 наступила новая реальность – прежде всего, экономическая. Тесно связанные и скооперированные экономики стран Европы не производили многих понадобившихся им видов продукции. Пришлось срочно перестраивать экономики отдельных стран в духе автаркии (экономической политике, направленной на самообеспечение в национальном масштабе). Некоторые страны могли себе позволить такую роскошь. Но другие оказались в отчаянном положении. В аграрной Австро-Венгрии к 1918 начался голод, а в Германии уже ели ворон и кошек. После 1918, не смотря на возвращение домой огромных мужских масс, оторванных от мирного труда, ситуация почти не улучшилась. Куда-то пропали дешевые продукты, дешевые кредиты, разрегулированная экономика утратила способность к росту, и весь межвоенный период один кризис сменяла «частичная стабилизация», а затем следовал новый кризис (индексы промышленного производства, принимая 1913 за 100 в 1937-1938, по советским источникам: Великобритания – 123, Франция – 105, Германия – 130, Италия – 155, Испания – 104, Венгрия – 117, Чехословакия – 122, Бельгия – 120, США – 122, что существенно меньше по сравнению с предыдущим 25-летием). Яркая в культурном отношении, политически нестабильная эпоха новой женской моды, психологии, политического экстремизма, кинематографа, радио, спорта и загара. Человеку, заснувшему в 1825 и проснувшемуся в 1925, показалось бы, что он – на другой планете; все утопии Жюль Верна и Герберта Уэллса оказались второсортными по сравнению с реальностью (можно себе вообразить степень отчаянья среднестатистического консерватора). Младоконсерватизм – ровно такое же детище первой мировой, как и большевизм (хотя большевизм начинается с 1903 года, но и у младоконсерваторов есть довоенные предшественники). В эпоху, когда винтовка рождала власть, а рядовой стал вровень с генералом, у консерваторов должны были появиться новые методы политического существования (в конце концов, в новой эпохе консерваторы в целом выглядели лучше по сравнению с либералами – им помогла способность в форме антитезиса усваивать все новое, в то время как либералов губило прекраснодушие и странное доверие к позавчерашним лозунгам и ценностям). Группы активных консерваторов, особенно ветераны войны, сделали ставку на радикальное идеологическое обновление. Основные доктринальные новации состояли в том, что младоконсерваторы принимали революционную методологию как средство борьбы за консервативный идеал – в противостоянии русской и германской революциям 1917-1918 годов как «антинациональным», принимали некоторые принципы социализма и коллективизма – в жестко антикоммунистическом, антимарксистском прочтении, обращались не только к традиционным консервативным слоям общества, но и к рабочим массам. Наиболее последовательный выразитель этой тенденции Эдуард Штадтлер призывал: «Сочетать браком истинные, неискаженные консервативно-прусские государственные идеи и тенденции волеизъявления с новым, социалистическим содержанием близящейся революции, порождённой мировой войной». Серьезное идейное влияние на германских младоконсерваторов оказали идеи австрийского христианского корпоративизма, в первую очередь работы Отмара Шпанна. Новая идеология предполагала революционную волю как средство построения органического общества. Младоконсерваторы позиционировали себя как «революционеры справа», крайние националисты, антикоммунисты и антилибералы. Популистские мотивы в их идеологии парадоксально сочетаются с категорическим отвержением демократии, элитаризмом и социал-дарвинизмом. Положительный идеал младоконсерваторов также сильно отличается от прежнего консервативного: речь идет о системе, близкой к довоенному расистско-теософскому движению «фёлькише», с большой степенью социального популизма. Дальше других заходит Штадтлер, пропагандировавший в своей Антибольшевистской лиге «немецкий христианский социализм» корпоративистского толка и заслуживший в традиционно-консервативных кругах репутацию «опасного радикала». В воззрениях Меллера ван ден Брука ключевым элементом является геополитический пангерманизм - концепция Срединной Европы под контролем Великой Германии. Важную роль играет идеализм с элементами национальной мистики. Соответствующие философские основы в младоконсерватизме заложены Эдгаром Юнгом и Эрнстом Юнгером. Социально-экономические и политические установки младоконсерватизма активно развивают журналисты Ханс Церер и Генрих фон Гляйхен-Русвурм. Младоконсервативными по сути были взгляды Вальдемара Пабста и других командиров фрайкора (вооруженного антибольшевистского движения 1918-1920 гг). Консервативная революция – странный оксюморон, тем не менее, он привлек внимание германского общества (первоначально младоконсерватизм – внутригерманскоре явление), и до появления немецкого национал-социализма считался главной антибольшевистской силой. Советские и либеральные авторы дружно называют младоконсерваторов фашистами, хотя от национал-социализма младоконсерваторы отличаются примерно в том же масштабе, в каком Плеханов отличен от Сталина, и этот масштаб переходит в качественное отличие. Младоконсерваторы были не партией нового типа, а клубом старого типа. Первоначально «младоконсерваторами» назвался кружок интеллектуалов, сложившийся в конце 1918 года вокруг Артура Меллера ван ден Брука. Главными организационными и пропагандистскими структурами младоконсерватизма являлись журнал «Das Gewissen», Июньский клуб, Немецкий клуб господ – уже само перечисление этих названий указывает на элитарный характер движения. Глубоко презирая плебс, младоконсерваторы видели в массовых структурах лишь средство, а когда Гитлер отстранил их от влияния в своем политическом лагере, перешли к нему в оппозицию. Впоследствии они очень много понаписали о «предательстве Гитлером Германии», но в 1920-х способствовали его приходу к власти, сами будучи не в состоянии создать реальный противовес большевизму и социал-демократии. На всем этом лежат отпечаток проигранной войны (вероятно, если бы Германия завершила войну вничью, все эти «разбудившие Гитлера» господа выглядели бы закрытым аристократическим клубом с мистическим уклоном). Попытка возродить германский младоконсерватизм правыми интеллектуалами в России 1990-х завершилась полной неудачей. Власть и общество настолько потеряли ориентиры развития, что панически боялись любой революции, даже консервативной. А после 2000 года, если появлялся какой-нибудь бескорыстный революционер, все сразу же начинали выяснять, кто его проплатил.
ВЛАДИМИР-III: 2.16. Фундаментализм (1910-е). Америка тем временем жила своей, еще достаточно провинциальной жизнью. Современные американские либералы и атеисты утверждают, что отцы-основатели США были либо агностиками, либо деистами (промежуточная стадия рационализма на пути от Фомы Аквинского к атеизму). С этим можно согласиться, если заглянуть в американскую Конституцию. Она достаточно либеральная и прогрессивна для своего времени. Возьмись ее писать Георг Хаманн или Жозеф Де Местр, вышло бы нечто принципиально иное. В начале ХХ века появился и в 1910-х годах оформился американский религиозно-политический фундаментализм протестантской направленности в качестве реакции (не забудем реакционность как метод проявления консерватизма) на существенные изменения в американском образе жизни. Если в XIX веке перед нами преимущественно сельскохозяйственная страна, чьи политики добираются до Вашингтона на мулах добрый месяц между днем президентских выборов и голосованием выборщиков, а кругозор среднего американца ограничивается достопримечательностями штата и соседней сельскохозяйственной выставкой, то к 1900 году это уже индустриальный гигант с огромными городами, завезенным из Европы светским лоском, литературой и новейшими идеями, на фоне которых вся «деревенская проза» провинциальной Америки выглядела серовато и неромантично (до популяризации ковбойского мира в кинематографе еще оставалось лет 15-20). Уже тогда начинается разделение на две Америки – Америку динамичных прибрежных штатов и Америку центрального захолустья: даже время течет по-разному. Первая Америка, как и полагается в индустриальную эпоху, живет за счет «этнографического материала» второй. Фундаментализм – ответ провинциальной Америки. Как отмечал Д.А.Урланер: «фундаментализм можно понимать и вне религиозного контекста. Он возникает как ответная реакция со стороны сообщества, чье спокойное, комфортное, размеренное существование было поколеблено радикальными социальными трансформациями. В основе фундаментализма стремление вернуть утраченную стабильность, восстановить поехавшую систему координат, с этим связана бескомпромиссность, любовь к простым решениям, поиск твердых, непоколебимых оснований». Действительно, в основе американского фундаментализма лежит коренное недоверие политической элите, которая околпачивает простой народ, и убеждение, что весь мир устроен гораздо проще, чем учат «вумные прохвессора», которые заслуживают виселицы, так как утверждают, что человек произошел от обезьяны. Последующей репутацией нации невежественных дурачков, путающих Швейцарию со Швецией, американцы обязаны именно фундаменталистам. Действуя по линии религиозных организаций, американские фундаменталисты создали в 1919 году Всемирную ассоциацию фундаменталистов, которая в 1948 году была переименована в Международный совет христианских церквей, объединяющий около 140 протестантских организаций. Ретивый проповедник стал неименным героем американской литературы и кинематографа, причем, как правило, отрицательным (например, в двух крупнейших американских романах 1925 года – «Американской трагедии» Драйзера и «Нефти» Синклера религиозная проповедь показана как нелепость), хотя были и примеры социально полезных проповедников, даже борцов за справедливость («Гроздья гнева»). Действуя теодемократическими методами, фундаменталисты попытались поставить под контроль политическую систему США. В качестве одной из основных своих задач религиозный фундаментализм рассматривает возвращение религиозным структурам господствующих позиций в обществе. Основными его идеологическими положениями провозглашены необходимость строгого следования предписаниям, установленным в религиозных священных текстах, недопустимость критики, либо либерального толкования указанных текстов. Особенно фундаменталисты любят развивать тему аморальности поведения людей и целых сообществ – с тех пор неженатый кандидат в президенты США стал терять очки вне зависимости от сути его программы (фундаменталисты совершенно не воспринимают иронии баснописца Крылова: «По мне уж лучше пей, да дело разумей»). За 10-25 лет американским фундаменталистам удалось ввести сухой закон (низовое трезвеническое движение удивительно синхронно началось по всем странам Северной Европы, в США и России в 1860-1870-х гг), попортить немало крови преподавателям биологии (последним штатом, отменившим запрет на преподавание эволюционной теории стал Теннеси в 1973) и вместе с американскими католиками навязать Голливуду Кинопроизводственный Кодекс, по причине чего американские фильмы до 1934 существенно отличаются от фильмов после 1934 (когда русский патриот и американофоб заявляет, что Голливуд – это фабрика грез, и он лакирует социальную действительность, это камень в огород фундаменталистов; американское остросоциальное кино появляется уже во второй половине ХХ века). Американский пример оказался заразительным: в ХХ веке усиливаются фундаменталистские тенденции в рамках ислама, индуизма, иудаизма и православия, хотя современные русские православные фундаменталисты апеллируют к опыту Союза русского народа и прочих православных национально-монархических движений начала ХХ века. Но если православный фундаменталист, для которого что эволюция, что революция, что демонократия, что порно в Эрмитаже – один черт, говорит: «из науки доказано, что Дарвин был верующим и отрекся от своей теории», он цитирует не Восторгова или Тихомирова, а какого-нибудь высмеянного Задорновым полуграмотного пастора из Арканзаса.
ВЛАДИМИР-III: 2.17. Интегральный традиционализм (Генон, Эвола) (1920-е). Интегральный традиционализм – безальтернативно-сакральное философско-религиозное учение, критикующее современный мир и выявляющее во всех культурах и религиях логику единой интегральной Традиции, некогда существовавшей, но утраченной. Сформулировано французским мыслителем Рене Геноном в 1920-х гг. К числу ярких представителей интегрального традиционализма принадлежат итальянский философ Юлиус Эвола, голландско-немецкий лингвист, археолог, этнограф, основатель Аненэрбе Герман Вирт (с оговорками), румынский этнограф и религиовед Мирча Элиаде (также с оговорками), мыслители Титус Буркхардт, Фритьоф Шуон. Основателя учения Рене Генона некоторые западные философы и социологи по степени радикализма сравнивают с Карлом Марксом, отмечая, однако, куда более глубокую критику современного мира во всех его проявлениях. Вновь были вытащены на обозрение политические эмоции Жозефа де Местра, Луи Габриэля Бональда Амбруаза, Франсуа Рене де Шатобриана и Фабра д'Оливе. Не смотря на все интеллектуальные усилия и флер защитников высокой культуры от орд большевизма и иудейства младоконсерваторов, их реформа консерватизма осталась национально ограниченной. Для польского антибольшевистски настроенного правого патриота, помимо большевика, злейшим врагом был… правильно – германский антибольшевистски настроенный правый патриот. В 1919-1921 польские легионы сражались сразу на нескольких фронтах: против большевиков, против Западно-Украинской Народной Республики, против чехов в Тешине, против немцев в Познани и Верхней Силезии, против литовцев на Виленщине. Патриоты соседних стран им это не забыли, и в 1939 году Польша была, по большому счету, обречена. Так раз за разом давало о себе знать «патриотическое проклятье» лагеря правых идеологий. У левых и либералов договориться в континентальном и даже всемирном масштабе получалось гораздо легче. Задача Генона и Эволы состояла в объединении европейской правой, перешагнув через патриотические рубежи, но объединение это стало слетом каких-то право-оккультных масонов, живущих в своем особом мирке духовных сущностей. Единственный случай повлиять на какую-либо политическую организацию представился Эволе, знакомому с лидерами румынской Железной Гвардии. В современной России их последователем является А.Г.Дугин (судя по встречаемости его книжек в философских отделах книготоргов, дела русской философии совсем плохи).
ВЛАДИМИР-III: 2.18. Голлизм (1940-е). В результате второй мировой войны в Европе не только был уничтожен фашизм, но и понес колоссальные потери консерватизм. Помимо общего левого крена в партийно-политических симпатиях (случай Венгрии особый, поскольку голосование за Партию мелких сельских хозяев и другие правоцентристские партии в 1945-1947 было выражением антисоветских настроений), целенаправленная политика советских военных властей уничтожила (к большому неудовольствию современных традиционалистов) вместе с монархиями Юго-Восточной Европы их политическую опору в виде правых партий. В западной части Европы, на какое-то время перешедшей под военный контроль Великобритании и США, выжили либо консервативные партии, пользующиеся прямой поддержкой военных властей (христианско-демократические партии в Италии и ФРГ), либо структуры во главе с харизматическим вождем. Последнее относится к Шарлю де Голлю. Шарль де Голль (1890-1970) по убеждениям был достаточно правым, в юности – даже монархистом. Родись он на сто лет раньше, он был бы самым молодым наполеоновским генералом при Бородине, а затем – активным участником бонапартистского движения. Разгром Франции в 1940 настолько деморализовал все традиционные политические силы, что де Голль естественным образом стал лидером Сопротивления. Де Голль – типичный военный ХХ века: умеренный романтик с преувеличенным патриотическим чувством, плохо разбирающийся в политике и презирающий политиканов, скорее правый, чем левый, но не по политическим мотивам, а из любви к порядку и дисциплине (если бы в свое время европейские монархии пошли по эволюционному пути, предлагаемому Мерсье, армия стала бы естественной «экологической нишей» всех аристократов – этих де Бурбон-Конде, Голицыных и Брауншвейгских). Первоначально (в годы второй мировой войны) де Голль видел послевоенную Францию схожей, как это не странно, с режимом Виши, ставшим резкой реакцией на кризис Третьей Республики: без влияния политических партий, во главе с сильным национальным лидером и государственным контролем над экономикой. В 1944-1946 де Голль не сумел совладать с резко полевевшей Францией, унаследовавшей все недостатки Третьей Республики: бесконечные парламентские и правительственные кризисы, фракционность и борьбу коммунистов против всех остальных. Но после вторичного прихода к власти в результате военного переворота 1958 года (это был предпоследний военный переворот в истории современной Европы, следующий случился в 1967 году в Греции, а две попытки путчей в Испании (1981) и Португалии (1980) провалились), он сформировал правую партию Союз в поддержку новой Республики и наконец-то вписался во французскую политику. Основной идеей голлизма является национальная независимость Франции от любой иностранной державы, но голлизм касается также общественного и экономического устройства, приближаясь к социальному консерватизму и «дирижизму» в экономике. Основным в развитии страны голлисты считали концепцию «ассоциации труда, капитала и кадров». При Шарле де Голле денежная единица Франции франк служила национальным запасом государства. Деятельность госпредприятий и поддержка малого бизнеса строго регламентируется министерствами. Государственный сектор оказывает значительное влияние на новые отрасли экономики (в этом де Голль не выходит за пределы общей тенденции середины ХХ века к огосударствлению экономики). Иностранный капитал привлекается в проекты аэрокосмической промышленности и электронику. И как следствие производительность труда начинает расти, она даже превысила средний западноевропейский уровень. Были созданы дополнительные рабочие места. Развивается система социального обеспечения и страхования. Активно внедрялись планы развития регионов. Помощь от государства получали крестьянство и кооперативное движение. Внешняя политика де Голля – подчеркнуто антиамериканская. Фактический выход из НАТО в 1966 и переход на расчеты во франках привели к запрету конвертации доллара в золото по официальному курсу, девальвации американской валюты в 1971 году и краху Бреттон-Вудской валютной системы. Не смотря на антикоммунистические убеждения, де Голль развивает отношения с СССР. После смерти де Голля в 1970 году влияние его идеологии на французскую внешнюю политику ослабло. С приходом в 1974 году к власти Валери Жискар д'Эстена, произошел неолиберальный идеологический поворот, что сказалось и на внешней политике. Хотя Франция и не вернулась (до 1995) в военные структуры НАТО, ее правительство стало действовать в рамках правил игры, сформулированных США, в том числе в рамках новой финансово-экономической модели так называемой рейганомики, поддерживала американские действия на международной арене, позволила Великобритании и другим странам Ассоциации свободной торговли присоединиться к Европейским сообществам. Эпоха голлизма в период биполярного противостояния завершилась. В современной Франции многие партии (до Национального фронта включительно) претендуют на наследие голлизма, но политическая система мало-помалу возвращается в состояние, близкое ко временам Четвертой Республики (сокращение срока полномочий президента, рост влияния парламента и т.д.)
ВЛАДИМИР-III: 2.19. Неоконсерватизм (неолиберализм) (1970-е). После второй мировой войны и полевения Европы, мировой центр консерватизма переместился в США. Два главных вопроса на повестке дня правых: борьба с коммунизмом и дальнейшее развитие экономики – перекликались. Пока крайне правые движения и режимы, объединившиеся во Всемирную антикоммунистическую лигу, подавляли коммунизм в Южной Корее, Латинской Америке и на Филиппинах (коммунисты и прочие левые клеймили их – в т.ч. Чан Кай-ши – фашистами), рост благосостояния и общий переход в новый тип общественно-экономического развития – постиндустриальный, позволил Западу одолеть зашедший в тупик экстенсивной индустриализации советский сектор. После 1960 правительствам западных стран уже не приходилось залатывать тришкин кафтан автаркических экономик, появились новые цели и ценности. Изначально неоконсерваторами американские либералы называли своих бывших единомышленников, которые в 1960-1970-х годах стали более правыми по вопросам внешней политики, но оставались на левых позициях по некоторым вопросам внутренней политики. Неоконсерваторы высказались против «разрядки» и настаивали на продолжении конфронтации с СССР. Первыми неоконсерваторами были члены небольшой группы преимущественно еврейских интеллектуалов-либералов (Ирвинг Кристол, Уильям Кристол, Норман Подгорец, Лео Штраус) в рамках Демократической партии в связи с тем, что часть демократов была не согласна с недовольством большинства войной во Вьетнаме и выражала скептицизм в отношении социальных программ «Великого общества». Они выступили против того, что им казалось политикой социальных излишеств американских левых, и против снижения военных расходов. Во внешней политике это влекло использование экономической и военной мощи США для победы над враждебными к США режимами и установление в этих государствах демократии. Хотя неоконсерваторы в целом являются сторонниками свободного рынка, они менее склонны возражать против вмешательства государства в жизнь общества (в частности, против увеличения налогов), чем палеоконсерваторы и либертарианцы, хотя строго ограничивают это вмешательство вопросами безопасности. В современной литературе и журналистике за приверженцами неоконсерватизма прочно закрепился термин «неокон». Спецификой неоконов стало то, что они, в отличие от либеральных консерваторов времен Бёрка позаимствовали у либералов не умеренно-либеральные доктрины в политике, а экономический либерализм. Как всегда случается, быстрый экономический рост усилил неравномерность в распределении доходов, что не могло не вызвать роста социальной напряженности. Пострадавшими оказались, в первую очередь, фермеры и широкие слои населения, зависящие от социальных программ. Классическим веком американского неоконсерватизма (неолиберализма) стало восьмилетнее правление Рейгана (1981-1989). В своей экономической политике Рейган опирался на идею «экономики предложения» и взывал к классической либеральной философии. Он пытался стимулировать экономику путём значительного и повсеместного снижения налогов (кивок в сторону палеоконсерваторов). Рейган утверждал, что потенциальный рост экономики после сокращения налогов компенсирует потери доходов. Рейганомика стала предметом политических дискуссий: сторонники указывали на улучшение ключевых экономических показателей как доказательство успеха, критики ссылались на возросшие дефицит бюджета и национальный долг. При этом в лучших традициях неоконсерватизма, президентская политика «мир через укрепление» («твердая, но справедливая») породила рекордное для мирного времени увеличение (на 40 %) ассигнований на нужды обороны в период с 1981 по 1985. Для советских критиков рейганомика стала символом неминуемого краха капитализма, как системы, но приказал долго жить почему-то Советский Союз. Фрэнсис Фукуяма обозначил главную проблему неоконов и их противников во внешней политике, говоря о свойственном неоконам убеждении, «что характер внутреннего режима каждой страны влияет на её внешнюю политику – и уже поэтому не может не быть предметом интереса и давления со стороны либерально-демократических обществ. Это убеждение отличает неоконсерваторов от «реалистов», всегда выражающих готовность «торговать хоть с людоедами» и декларирующих своё безразличие к чужим внутренним делам». Все претензии сторонников многополярного мира к американской гегемонии напоминают обиду немецких младоконсерваторов и национал-социалистов на победившую в первой мировой Антанту (особенно странно выглядят утверждения немецкой стороны, что их вариант мирного договора в случае победы Германии был бы гуманнее, учитывая опыт Брестского мира); в конце концов, мировая политика – это борьба естественных центров силы, и претензии к победителям выражают лишь зависть и желание вести себя на международной арене точно таким же образом, но, как говорится, «бодливой корове бог рогов не дает». Однако, не смотря на все неизбежные издержки консервативной реакции на советскую экспансию (однажды автор спросил критика американской внешней политики, что бы он ответил, в случае победы СССР в холодной войне, американцам, жалующимся на развал Америки советскими спецслужбами, и после непродолжительной напряженной паузы последовал твердый ответ: «Не знаю!»), неоконы «перегнули палку» и заставили воспринимать либеральные ценности в качестве чего-то насильно навязываемого «людоедам», что в итоге настроило против США полмира (правда, преимущественно отсталых и неразвивающихся стран). Современные апологеты неоконсерватизма отвечают на это, что, например, Российская империя, захватив Среднюю Азию, навязала местному мусульманскому населению отмену рабства, хотя сохраняла мультикультурализм в виде шариатских законов.
ВЛАДИМИР-III: 2.20. Палеоконсерватизм (1980-е). В 1960-1970-х США, а вслед за ними другие страны Запада переживали переход от позднеиндустриальной экономики к постиндустриальной. Постиндустриальное общество – общество, в экономике которого преобладает инновационный сектор экономики с высокопроизводительной промышленностью, индустрией знаний, с высокой долей в ВВП высококачественных и инновационных услуг, с конкуренцией во всех видах экономической и иной деятельности, а также более высокой долей населения, занятого в сфере услуг, нежели в промышленном производстве. В постиндустриальном обществе эффективная инновационная промышленность насыщает потребности всех экономических агентов, потребителей и населения, постепенно снижая темпы своего роста и наращивая качественные, инновационные изменения. Научные разработки становятся главной движущей силой экономики – базой индустрии знаний. Наиболее ценными качествами являются уровень образования, профессионализм, обучаемость и творческий подход работника. Главным интенсивным фактором развития постиндустриального общества является человеческий капитал – профессионалы, высокообразованные люди, наука и знания во всех видах экономической инновационной деятельности. Если уж рядом с информационным обществом самые передовые формы индустриального устройства превращаются в Северную Корею, то желающие вернуться к избе и церкви могут рассчитывать лишь на роль резервации, которая, конечно, если верить Олдосу Хаксли, хранит духовность, но это единственное, что о ней можно сказать хорошего. Переход 1960-1980 не мог не вызывать слом старых экономических моделей, общественных отношений и политических систем (Запад в целом еще легко отделался: революция 1968 – первый сигнал будущего общества – не напоминала штурм Бастилии, хотя основная тяжесть издержек была переложена на постсоветские страны в 1990-х), и это не могло не вызвать к жизни новые реакционные движения. Палеоконсерватизм – название традиционного русла американской консервативной мысли, оппозиционного неоконсерватизму. Палеоконсерваторы критически относятся к современной форме либеральной демократии, считают необходимым возвращение к религиозной морали и являются противниками централизации власти (что вообще свойственно американскому политическому сознанию, восхваляющему античные полисы за самую последовательную защиту прав штатов и изоляционизм). Они обращают внимание на постоянный рост функций правительства в последние десятилетия. В области внешней политики являются сторонниками изоляционизма и противниками интервенционизма. К числу наиболее известных палеоконсерваторов относятся бывший спичрайтер президента Никсона и сотрудник администрации Рейгана, автор бестселлера «Смерть Запада» Патрик Бьюкенен и политолог и историк Пол Готфрид. Испуг Бьюкенена перед мигрантами, которые неминуемо растворят старую Америку Мэрилин Монро и пионеров Дикого Запада, схож с реакцией американской Партии ничего не знающих на ирландскую католическую миграцию середины XIX века (дело доходило до потасовок и убийств). Если авторша «Мечети Парижской Богоматери» уверена, что дни Европы сочтены, то Дёблин в своем романе «Горы моря и гиганты» рисует Европу XXV-XХVII веков, в которой, наоборот, пришельцы растворились в европейской цивилизации, как в ней растворились сотни варварских племен, известных лишь дотошным историкам – ведь образ жизни современного европейца больше схож с римским гражданским правом, чем с обычаями гуннов или даже франков. Д.Е.Галковский однажды заметил, что привлечение в западные страны трудовых ресурсов из низкоразвитых стран есть часть политики экономического роста в условиях сокращения местных трудовых ресурсов, а конфликты между низовыми сообществами местных и пришлых позволяют изолировать пришлых и не пускают их в европейскую политику. С этим трудно не согласиться: любой цивилизационный центр прошлого (Вавилон, Карфаген, Афины) неизбежно вовлекал в свою орбиту периферийные племена, но это не приговаривало его автоматически к смерти. Чаянье неминуемой гибели Запада со времен славянофилов превратилось в навязчивую русскую идею, но на поздний Рим больше смахивает сама Россия со всемогущественной Чечней в роли федерата. Изоляционизм палеоконсерваторов, разумеется, идет на ура у всех сторонников многополярного мира, в т.ч. в России, поскольку позволяет заменить плохой американский империализм хорошим русским (поэтому палеоконсерваторов привечают в русской патриотической прессе с неподражаемым панибратством великого по отношению к малому: не годишься ты в мировые жандармы, вот русские еще со времен палеолита…) Однако, к большому негодованию русских империалистов (первая советская энциклопедия, наоборот, считала русский империализм «малохольным» сравнительно с британским или французским), соседи России почему-то предпочитают американский империализм русскому – не иначе по причине врожденной русофобии. Американский палеоконсерватизм (за исключением считанных авторов в Великобритании, Австралии и Франции) не получил никакого распространения за рубежом. Пока, во всяком случае.
ВЛАДИМИР-III: 2.21. Коммунитаризм (1990-е). Философский коммунитаризм – течение, считающее, что общины, общество формируют каждого отдельного человека, в отличие от либеральной и либертарианской философий, рассматривающих общины как объединение личностей. В частности, коммунитаристы критикуют либеральное допущение о том, что индивид может рассматриваться абсолютно автономно от общества, в котором он живёт и которым он воспитан. Со своей стороны, они выдвинули концепцию индивида, подчёркивающую роль, которую играет общество в формировании ценностей, мыслей и мнений любого индивида. Идеологический коммунитаризм – изначально основанная на одной из современных интерпретаций философского коммунитаризма радикально-центристская идеология конца XX века, объединяющая моральный консерватизм и леволиберальную экономическую политику, стремящаяся к сильному гражданскому обществу, основой которого являются местные сообщества и неправительственные общественные организации, а не отдельные личности. Не следует смешивать философский коммунитаризм и идеологический коммунитаризм. Хотя основатели идеологического коммунитаризма придерживались современного философского коммунитаризма, но многие представители современного философского коммунитаризма считали себя в плане идеологии либералами (например, Майкл Уолцер или связанный также с новыми левыми Тейлор), в связи с чем иногда внутри коммунитаризма выделяют «либеральный коммунитаризм», или левыми (например, Белл), многие придерживались и консервативных взглядов. Большинство теоретиков философского коммунитаризма, признавая свою общность, сами себя обычно не называют коммунитаристами, особенно после образования идеологического коммунитаризма. многие современные сторонники идеологического коммунитаризма не разделяют мировоззрение философского коммунитаризма. Например, сторонник идеологического коммунитаризма Джимбо считает себя адептом антифашистской либертарианской философии Хайека. Хайек действительно был очень близок идеологическому коммунитаризму вследствие его приверженности идеям доступных качественных государственных услуг несмотря на отрицание им плановой экономики и религий, воспитывающих традиционные ценности, вследствие их, по его мнению, анимизма (одухотворенности). Новые коммунитаристы – радикалы, но не революционеры, и считают, что сообщество уже существует в виде общих социальных практик, культурных традиций и общественного взаимопонимания. Сообщество не должно строиться заново, оно, скорее, нуждается в защите. Видными представителями собственно идеологического коммунитаризма называют также Роберта Беллу и Хиллари Клинтон (таким образом, в 2016 на президентских выборах в США коммунитаризм противостоял правому популизму). Своими единомышленниками коммунитарии называют ведущих политиков разных стран и различной партийной принадлежности: демократов Барака Обаму, Хиллари Клинтон, Б.Клинтона и А.Гора, республиканцев Д.Даренберга и А.Симпсона в США; лейбориста Э.Блэра, консерватора Д.Уиллетса, либерала П.Эшдауна в Великобритании; социалиста Ж.Делора во Франции; социал-демократов П.Бургера и П.Майера, христианского демократа К.Биденкопфа, лидеров Партии зеленых Йошку Фишера и Джема Оздемира в Германии. Общее у вышеупомянутых то, что они уже вне идеологии, поскольку на дворе 2010-е, а не 1910-е. Политическая технология вытесняет убеждения, а интересы могут пониматься очень по разному. По мнению Р.Рорти, несмотря на критику либерализма, современный философский коммунитаризм – это постмодернистский буржуазный либерализм. Коммунитаристская идея братства может привести к доминированию «Большого брата». Игнорируя различные нетрадиционные добровольные сообщества, коммунитаристы теоретически легко могут скатиться к подавлению рабочего движения вне профсоюзов, даже антипрофсоюзной деятельности и к подавлению под видом деструктивных и сатанинских сект любых добровольных объединений, отличающихся от традиционных. Коммунитаристов из левых партий поэтому часто называют «новыми правыми». 2.22. Христианский реконструкционизм (1990-е). В романе современного французского писателя Бернара Гвербера «Звездная бабочка» (2006) производится типичный социальный эксперимент: 144000 специально отобранных просвещенных, неконфликтных профессионалов отправлены в космическое путешествие к звезде с экзопланетой, пригодной для жизни. Однако, очень быстро эти идеальные люди начинают убивать (убийство из ревности – что на это скажет Энгельс со своим «Происхождением семьи, частной собственности и государства»?), воровать, бунтовать и дичают немногим меньше, чем пасынки Вселенной Хайнлайна. Этот очередной провалившийся социальный эксперимент по выведению праведного человечества навевает такую тоску, что хочется перечесть «Фиесту» Хэмингуэя, где герои пьют, изменяют друг другу, бьют морды, но сколько жизнеутверждающего и прекрасного в их «неправедности»! Почему все проповедники, выставляющие длинный список требований к человеку, только при исполнении которых, божество сделает его своим дитем, либо он сам построит рай на земле, оказываются обыкновенными занудами, далекими от реальной жизни, а золотой ключик достается нарушившему все мыслимые правила поведения Буратино? Впрочем, в том, что приличные люди вдруг стали преступниками, нет ничего сверхъестественного. Исторически (даже биологически) человеческие популяции и их отдельные члены существовали в режиме борьбы за существование: не только убивая мамонта и пуская на поток и разграбление вражеский город, но и конкурируя на рынке угля и стали, поступая в университет и отбивая понравившуюся девушку у конкурента. Можно уничтожить все поводы к этой борьбе, но тогда у нас выйдет не человек, а овощ, обитающий в клинике, либо робот (человеческая цивилизация очень боится замены людей роботами). Самые разные политические философии приходят к констатации нормальности человеческой конкуренции, даже в самых экстремальных видах, но стараются направить этот «экстремизм» в социально полезное русло (например, все религии и философии осуждают убийство, но большинство вполне признает или даже считает геройством убийство на войне). Когда около 1990 рухнула коммунистическая система, и наступил обещанный Фукуямой конец истории (эти надежды Фукуяма базировал на, в общем-то, верно предсказанной смерти идеологий в качестве побудительных мотивов к войнам и революциям), борцы идеологических фронтов обнаружили свою ненужность в дивном новом мире потребления, где, перефразируя гашековского Паливица, наливали пиво и консерватору, и большевику, и даже революционному национал-социалисту (см. ниже). Аллергическая реакция не заставила себя ждать. Идеологи не только провозгласили, что человек не может жить без идеологической борьбы, но и на личном примере бросились это доказывать. Ушли идеологические противоречия? наступила тишь и блажь старого дворика, где мальчишек волнует не то, вступила ли Танька в комсомол, а какие у Таньки бедра под юбкой? Как бы, не так! Ведь остаются национальные, религиозные, цивилизационные, гендерные и прочие раздоры. Радикальная молодежь исламских стран, сидящая без работы и будущего, сменила «справедливое разделение награбленного» на истинную веру, а в США получил распространение христианский реконструкционизм. До сих пор самые последовательные консерваторы (за исключением оккультистов и мистиков из числа младоконсерваторов и интегральных традиционалистов) все же учитывают тот факт, что мы живем в реальном мире, и он подчиняется физическим и прочим научным законам, а религия сохраняет моральную силу, но и только. Для либералов религия – частное дело человека, и ее непозволительно, как половой член, демонстрировать всему обществу, а тем более пихать в детей. Простецкие социалисты вообще видят в религии что-то вроде полового извращения богатых господ, чуждого рабочему человеку. Даже Муссолини выглядит атеистом на фоне возрождения духовности в конце ХХ века. Но для христианских реконструктивистов это не аргументы. Они всерьез взялись сделать религию фактором прямого действия в общественно-политической жизни. Движение христианского реконструкционизма развивалось в 1990-х как стремление ввести в действие (пользуясь спецификой англо-саксонской системы права) библейские нормы в качестве действующих законов в США. Иногда это течение, включая не только традиционных протестантов, но и часть американских католиков и другие конфессии, именуют доминионизмом. Разумеется, политическая кампания по превращению библейских текстов в прямой источник законодательных норм (в чем видится сходство христианского реконструкционизма с шариатскими тенденциями в правовых системах исламских стран) сопровождалась пропагандой чудес и прямого боговмешательства в жизнь верующих и политический процесс. Де Местр и Шатобритан все же не додумались придать молитве, пророчеству и чуду юридическую силу, зато в 1804 году русский мистик скопческого толка Еленский подал Новосильцеву для Александра Первого докладную записку, в которой предлагал прожект создания при важнейших государственных должностях особых штатских должностей пророков, обязанных молиться и возвещать властям волю святого духа. Новосильцев отреагировал как безбожник, но сам Александр Первый вскоре увлекся мистикой. Наблюдатели отмечали особую роль движения христианских реконструктивистов в двух победах на президентских выборах Джорджа Буша Младшего в 2000 и 2004 годах (в 2000 году кризис финансовых пирамид в ипотечном жилищном строительстве проповедники объявили божьей карой за отказ либеральной администрации Клинтона вводить религиозные юридические нормы), но в 2008 заявили о «смерти движения». Между этими датами в США появилась дюжина мелких партий фундаменталистического типа: Христианская коалиция, Партия американского наследия, Постматериалистическая партия и пр. Поскольку развал СССР стал окончательным результатом провала самого радикального прогрессивного эксперимента в ХХ веке (сравнимого с Великой Французской революцией, также неудачной по итогам 1815 года), последовавшая реакция в условиях наступившего конца идеологий приняла религиозно-фундаменталистический характер. На первых порах во власть активно пытались проникнуть нагловатые протестантские «пророки», но после 2000 года приоритет перешел к православию. Православный реконструкционизм стал принимать самые дикие и нелепые формы: первой ласточкой стала программа молитв для спасения экипажа затонувшей подводной лодки «Курск» в 2000 году (вопреки ожиданиям верующих, реализация программы не спасла никого). В современной России СМИ сообщают о связи оккультного Сталина с Вангой, инопланетянами и снежным человеком, высокопоставленные чиновники заявляют о прекращении дождей и засух в результате молебнов, а автору приходилось наблюдать серьезную дискуссию людей с дипломами о высшем образовании насчет качеств освященной РПЦ воды в Санкт-Петербургском водоканале. Почти никто не замечает дикости и нелепости происходящего: публика (включая ученых – самая жалкая профессия в современной России) уважает чувства верующих и поддакивает им, однако, находятся, критики подобного настроя, оскорбляющие чувства верующих своим секулярным снобизмом и высказывающиеся о верующих, как о психически больных людях, поступающих именно так из конъюнктурных соображений, а поэтому не заслуживающих серьезного к себе отношения. Однако реалии постидеологического мира указывают на всю серьезность религиозного реконструкционизма. В США христианский реконструкционизм умер в 2008 году, но Россия, как известно, не Америка. Будущее таких общественных систем более-менее предсказуемо. В романе «Пасынки Вселенной», точнее в его продолжении в цикле «Детей Мафусаила», Роберт Хайнлайн описывает конец населявших космический корабль, летевший к ближайшей звезде: корабль разгерметизировался, но, поскольку «вера экипажа была крепка», а верили они, что Корабль и есть Вселенная, а за его пределами ничего нет, они погибли, доказав стойкость своей веры (тоже своего рода шахидство). Никаких предпосылок к естественному возвращению российского этоса в секулярное царство безбожия и разума не просматривается, а любые попытки насильственной перестройки силами извне России будут восприняты как посягательство на российскую особую цивилизацию. Поскольку идеологическая эра завершена, в постмодернистском мире влияние просвещенских идеологий минимально. Выхолощенное неудачами ХХ века общество боится революций. Российской власти, поскольку с 1990-х она перестала быть проводником просвещения, «главным европейцем России», все едино. Наоборот, гораздо легче управлять человеком, верящим в сакральность властей, чем критически настроенным безбожником. 2.23. Теоконсерватизм (2000-е). Теоконсерватизм – еще одна меньших масштабов американская религиозно-консервативная идеология (видно, как в постидеологическом информационном мире либеральные идеологии превратились в политические технологии, а консерваторы черпают аргументы почти исключительно в религии). Впервые этот термин упомянут в американском христианском журнале «Новая Республика» в 1996. Теоконсерваторы выдвинули тезис о невозможности Америки без христианства. Раньше Америка существовала благодаря свободе, у теоконсерваторов она существует благодаря христианству. Теоконсерваторы склоняются к социальному консерватизму более других американских политических течений и могут считаться представителями правых получателей вэлфера. Надо заметить, что количество атеистов и неверующих в США существенно растет еще в 1960-1970-х годах, затем, в 1980-1990-х наблюдается некоторое замедление этого процесса, но после 2000 года он вновь набирает силу. В 1990 году в США из 175 млн. взрослых атеистов и неверующих – 14,3 млн. (8,2%), в 2014 – 37,4 млн. из 222 млн. (16,8%).
ВЛАДИМИР-III: *** История консерватизма в целом автору напоминает историю русской раскольничьей секты скрытников. Появившись в конце XVIII века, эти «консерваторы» проповедуют крайний социальный нигилизм, в т.ч. отказ от денег и паспортов (поскольку на них «антихристова печать»). Однако, старый образец паспорта, который еще недавно был проклятой вещью и гарантированно отправлял его владельца в ад, с появлением нового образца документов тут же теряет всю свою апокалиптическую символику, которая теперь переходит к новому образцу, и даже становится символом сопротивления этому новому (подобную стратегию от скрытников позаимствовали современные православные политические организации типа Народного движения за право жить без ИНН). Чтобы избежать ненужных теперь ассоциаций, адепт движения должен оруэлловским методом забыть о том, что еще месяц назад антихристова печать была на старом паспорте, насилуя таким образом свои мыслительные способности, и очень обижаться в случае, если кто напомнит борцу с антихристовой печатью, что всего месяц назад он проповедовал нечто иное. Те «исконные традиции», которые с пеной у рта защищает очередное поколение консерваторов, на проверку оказывают устарелыми либеральными новшествами. А консерваторы напоминают тех полуграмотных бабок, которые почитают восковую куклу, надеясь, что это – истинные мощи святого. Учитывая, как говорилось выше, достаточно высокий интеллектуальный уровень многих идеологов консерватизма, это слишком большая цена за те эмоционально-душевные удовольствия, которые им предоставляет консерватизм. Самые утонченные интеллектуалы в консервативном движении не могли затушевать этой посконности и убогости, отягощенных вынужденным оставлением одной позиции за другой. Но они хотя бы замечали эти свойства консерватизма, искренне стеснялись, как городской интеллигент стесняется неграмотной деревенской бабы, приходящейся ему родственницей, и поэтому консерватизм с характерной для него способностью к реакции и мимикрии (подражанию) старался присвоить свойства и отдельные идеологемы своих идеологических соперников (либерализма и социализма). Это позволяло консерваторам оставаться на плаву, не смотря на самые неблагоприятные обстоятельства, вытекающие из самой сути консервативной идеологии, и роль вечного проигравшего (например, консервативные течения сумели перестроить свою идеологию и политическую практику в эпоху массовых движений и партий нового типа – в то время, как либералы во многих странах просто исчезли в качестве значимой политической силы). К концу идеологической эры (1980-1990-е) консерватизм пришел в союзе с либерализмом против общего левого врага и после гибели советского проекта попытался разорваться связь с либерализмом, насколько это вообще возможно в такой стране, как США, где возникли все позднеконсервативные идеологии. Ничего другого, кроме как обратиться к фундаменталистическим разновидностям религиозных верований, не оставалось. Правое полит-христианство, не смотря на все успехи, победы в США не одержало, но зато было вытеснено на периферию Запада, в т.ч. в Россию. Иногда, если начать анализировать политологию с позиций социальной психологии, представляется, что разные идеологии рекрутируют в себя представителей разных психотипов, которым близки общеэстетические ценности соответствующих идеологических направлений. Так, если либерал представляет собой тип сангвиника, оптимиста, иногда даже циника, то консерватор выглядит затравленным, вечно обиженным, жертвой всех мыслимых мировых заговоров, его сердце истекает кровью (как у Леона Блуа), одним словом, если вы не меланхолик, вам трудно будет в консервативной среде. И никакого утешения в будущем, в которое консерватор смотрит с опаской и ничего хорошего от него не ждет (если опросить 1500 консерваторов, у них будут самые неблагоприятные прогнозы на будущее). Впрочем, среди социалистов меланхоликов тоже хоть отбавляй.
ВЛАДИМИР-III: Так. Самое трудно сделано - описаны и классифицированы разновидности либерализма и консерватизма. Социализм проще, фашизм и национализм сложнее социализма, но проще первых.
ВЛАДИМИР-III: 3. Социализм Социализм как идеология и практика проще либерализма и консерватизма. Хотя среди его идеологов встречаются большие оригиналы, их меньше, чем среди идеологов консерватизма. Социалистическая идеология развернута к повседневной жизни, практике, реальной общественной пользе. Следствием этого является, во-первых, то, что социалист далек от мистики, погруженности в далекое и уже давно не актуальное прошлое, элитарного самолюбования и прочих отличительных черт консервативных мыслителей. Если читатель встречает информацию о каких-либо оккультных интересах деятелей социалистических движений и глав социалистических стран, в 99 случаях из 100 это фальшивка, а если социалист бывает верующим, религия интересует его почти исключительно в ее социальном измерении. Во-вторых, социалистический рационализм полемизирует с рационализмом либеральным, и т.о. у социалистов и либералов есть общее поле для дискуссии и общий критерий оценки истинности суждений, а к романтическому воспеванию традиционалистами-консерваторами прелестей старого порядка социалист вместе с либералом относится как к элементарной защите личных привилегий на фоне общего бесправия (действительно, если предложить современному высокообразованному защитнику крепостного права самому стать крепостным, он стушуется и заявит, что его не так поняли). Следовательно, социализм может восприниматься как нечто гораздо более примитивное, сравнительно с консерватизмом, национализмом и фашизмом, адепты которых живут в своих мирах ярких образов и неожиданных превращений. Социалист вряд ли поверит, что клуб любителей поболтать на досуге о духовных истинах способен вдруг, ни с того ни с сего, совершить революцию в средних размеров стране, да еще и тайно от населения и большей части историков. Зато социалист убежден, что мораль и свобода, которыми потрясают перед ним консерваторы и либералы, недорого стоят, если человеку элементарно нечего жрать, и если он ощущает себя существом второго сорта перед чиновниками, попами и толстосумами. Это, однако, не значит, что у социалистов нет своих предрассудков. Некоторые историки пытаются искать истоки и намеки социализма не только у средневековых утопистов, но даже у Платона и аристофановской Лисистраты. Шафаревич так вообще обнаружил социализм во всех древних цивилизациях, включая инков и астеков, добросовестно перепутав государственное регулирование экономики с социализмом, как явлением мировой истории. У социализма, как идеологии, есть достаточно четко различимое начало, относящееся к 1820-м годам. Социализм мог появиться и раньше, тезис о его укорененности в радикальных плебейских движениях позднесредневековых и раннебуржуазных революций заслуживает внимания, но вплоть до времен Прудона, Сен-Симона и Фурье социализм безмолвен, как чувство голода простолюдина, которое диктует ему желание поесть, но никак не называет это желание. Несформировавшаяся идеология радикального эгалитаризма в годы Французской революции в исполнении Гракха Бабефа уже на самой близкой дистанции к социализму, но еще не социализм. Социализм (этот термин впервые употреблен в 1834 году) обозначает учение, в котором в качестве цели и идеала выдвигается осуществление принципов социальной справедливости, свободы и равенства. Под социализмом также понимают общественный строй, воплощающий эти принципы. Обратим внимание, что свобода вместе с рациональным взглядом на мир роднит социалистов и либералов, и это неудивительно, поскольку социализм родился из разочарования наиболее радикально настроенных левых либералов в либерализме. А вот со справедливостью не все так просто, и поэтому в дальних закоулках истории провозглашение этого принципа не может служить маркером для выявления социалистических настроений. Я затрудняюсь назвать хотя бы одного короля или вождя древнего племени, который обозначит свою политическую программу, как «несправедливое правление». Но понятие о справедливости у задолжавшего квартиросъемщика и рассерженного домовладельца разное. В романе Виктора Гюго «Девяносто третий год» маркиз де Лантенак заявляет своему непутевому родственнику, подавшемуся в революцию, что справедливость – это древние аристократические права на землю и титул, приобретенные некогда мечом предков, а все остальное, включая желание его племянника Говена стать вровень с его конюхом, просто глупость. Это тоже представление о справедливости, равно как мнение, что женщина обязана носить на людях чадру и не выходить из дому без сопровождающего (огромный минус придумавшему эту норму обществу, если оно настолько опасно для женщины). Выйти из этого положения социализму помогает тезис о равенстве. Все люди равны, и если, как патетически восклицают герои средневековых антифеодальных легенд, раздеть графа и крестьянина, поставив их рядом, между ними найдется не так-то много различий. Но действительно ли люди равны? Этот вопрос даже может быть сродни вопросу о равенстве рас – т.е. об отсутствии влияния антропологических особенностей (вплоть до цвета кожи) на способности отдельных людей и реализацию этих способностей. Биологическая наука обосновала полную независимость интеллекта и прочих способностей от антропологии, но остаются странные неравенства даже среди двух рябых блондинов. Я не имею способностей ни к рисованию, ни к сочинению музыки, и мне в голову даже не придет требовать от Айвазовского или Вагнера признания равенства наших талантов – я признаю здесь неравенство (и хотя мне могут посоветовать научиться рисовать и петь, если все было так просто, композитор считался бы рядовой профессией, вроде бухгалтера, а значительную часть кинофильмов не забывали бы на второй день после показа). Значит, некое естественное неравенство существует, его плоды делают Аллу Пугачеву богаче меня, и ничего с этим не поделаешь (но даже скромному сантехнику не стоит думать о себе уничижительно: если у примадонны засорится унитаз, он станет, пусть ненадолго, важнейшим человеком в ее жизни и творчестве). Получается, что люди не только не равны, они еще и разные, и эта разность помогает им скооперироваться, и не тратить время и нервы на починку телевизора, если телемастер это может сделать быстрее и лучше, а для оплаты его услуг лучше заказчику поработать в той сфере, в которой он мастер. Социалист послушает мои тирады и покачает головой: нет, если все было бы так функционально просто, в мире не было несправедливости и порожденного ею человеческого горя, а свобода нередко используется для закрепления этой несправедливости. Так в лабиринте бермудского треугольника: свобода – справедливость – равенство почти уже 200 лет бегает социалистическая идеология, и хотя сами социалисты признают, что мир в целом стал более справедливым, чем в 1817 году, до нормальной жизни в свободно-справедливом обществе равных еще очень далеко. Среди самых известных социалистов Бланки, Бакунин, Лассаль, Кропоткин, Короленко, Герберт Уэллс, Гарсия Маркес, Пабло Пикассо, Муаммар Каддафи, Чернышевский, Маяковский, Эйнштейн, Джон Рёскин, Драйзер, Юрий Гагарин, Симона де Бовуар, Сесар Вальехо, Славой Жижек, Пол Пот, Мао Цзе-дун, Ярослав Гашек, Сталин, Берия, Назым Хикмет, Оскар Нимейр, Бернард Шоу, Гамаль Абделдь Насер, Джордж Оруэлл, Вильгельм Райх, Ленин, Султан-Галиев, Троцкий, Жорж Санд, Эрих Фром, Фидель Кастро, Че Гевара, Гордон Чайлд, Бруно Ясенский, Элизе Реклю, Махно, Деррида, Годдар, Эдвард Беллами, Мартин Бубер, Давид Бен-Гурион, Кобо Абэ, поп Гапон, Джо Хилл, Маркс и Энгельс. Я могу продолжать перечень до бесконечности.
ВЛАДИМИР-III: 3.1. Мютюэлизм (Прудон) (1820-е). Социализм, еще не будучи «социализмом» по названию, родился во Франции. Хотя Прудон (1809-1865) был всего лишь одним из нескольких оригиналов, высказывавших идеи радикального переустройства общества, он первый категорически заявил, что собственность – это кража, потому что нельзя найти никакого принципа, на котором бы можно было её обосновать. Противоположность собственности составляет общность, но общность, согласно Прудону, есть такое же отрицание равенства, как и собственность, но только в противоположном смысле: собственность есть эксплуатация слабого сильным, общность есть эксплуатация сильного слабым; в собственности неравенство условий порождается силой, в общности его производит посредственность, оцениваемая одинаково с силой. Общность есть рабство, ибо она уничтожает свободное распоряжение способностями, и, если собственность порождает соревнование в приобретении благ, то общность порождает соревнование ленивых. Прудон считал, что труд должен быть для всех свободен, а свобода эта состоит в том, что все одинаково должны трудиться для общества, и что причина бедности заключается в несовершенстве экономического строя, который представляет собой целый ряд противоречий. Примирения всех этих противоречий он хотел достичь путём натурального обмена. Прудон считал, что взаимность требует, чтобы хозяин давал работнику столько же, сколько работник дает ему; справедливость требует, чтобы ценность всегда обменивалась на равную ценность, чтобы кредит был взаимный и даровой. Одним из первых назвавший себя анархистом, Прудон, в отличие от других идеологов анархизма, не был последовательным противником государства. Он писал: «Анархия так же мало получает применения в человечестве, как беспорядок в мироздании». Он считал, что все формы правления хороши, если правительство действует в духе справедливости, а это возможно тогда, когда оно допускает самую широкую свободу, когда существует автономия и децентрализация. Вся эта довольно путаная философия и основанная на ней практика получили экзотическое название мютюэлизма (от sociétés de secours mutuel – обществ взаимной поддержки, существовавших в среде рабочих и ремесленников Франции XIX века). Социалисты изначально исходят из несправедливости общественного устройства (консерваторы могут с ними поспорить: если устройство «традиционное», например традиционное принесение человеческих жертв в каком-нибудь племени – то какая здесь может быть несправедливость? разве что либерализм уже успел испортить добрые нравы). Несправедливость базируется на неравенстве, прежде всего имущественном, которое по мере развития экономики нарастает (дополнительным выражением неравенства может быть неравенство в образовании, политическом представительстве и т.д.) Выход из этого положения требует свободного распоряжения своим трудом, а достичь его Прудон предлагает искоренением свободы и насаждением обязанности трудиться. Это противоречие не может не бросаться в глаза. Западные, британские, прежде всего, авторы, в первую очередь обращают внимание на «общественность» социализма. Если человек существует в обществе (см. коммунитаризм выше), то он не может противопоставить себя обществу, но именно это-то Прудона угнетает, и он старается высвободить отдельного человека – здесь второе противоречие. Третье противоречие связано с тем, что простая схема «угнетатели – угнетенные» не работает в реальном обществе. Более крупный собственник угнетает среднего собственника, а средний собственник – в свою очередь более мелкого. Эта особенность социальных отношений угнетает теоретиков социализма (особенно марксистов, которые пытались обойти противоречие путем декларирования быстрого исчезновения промежуточных звеньев системы угнетения, иначе не совсем понятно, кого надо защищать: средние слои, которые, составляя большинство, подвергаются угнетению сверху, но и сами кого-нибудь угнетают, или же самый социальный низ, который, однако, не столь многочисленен, чтобы быть значимым общественным классом – впоследствии, по мере роста среднего класса, вопреки марксистским предсказаниям, социалисты пытались сосредоточиться на защите угнетаемых меньшинств). Предлагаемое Прудоном уничтожение денег (а как иначе расценивать его план перехода на натуральный обмен?) удивительно тем, что оно как бы возвращает общество в некое доиндустриальное состояние, лишь усложняя обмен. Понятие денег – эквивалента труда и обмена – зародилось в глубокой древности (обмен каменного топора на эквивалент в мясе мамонта), и люди исключительно удобства ради пытались найти некий эквивалент, который бы не заставлял мучительно думать, сколько свинченных на одной работе деталей к автомобилю можно обменять на необходимое потребителю количество кочанов капусты, выращенных на другой работе. И это (обмен одних произведенных вещей на другие) еще полбеды: попробуйте найти эквивалент проведенного учителем урока, вылеченного (или даже не вылеченного) врачем больного, сколько продуктов и мануфактуры давать в обмен полицейскому или пожарнику – на что? на пойманных воров и потушенные пожары? А если у хлебопека не было пожара – пожарник останется без еды или будет менять по длинной цепочке на хлеб сапоги, если на его счастье пожар случился у сапожника, а хлебопеку понадобятся сапоги? И уж совсем непонятно, в чем оценивать труд писателя, астронома или… политика. Таким образом, желая упростить жизнь людей, социализм рискует (и это затем неоднократно обнаруживалось доверчивыми народными массами) чрезвычайно усложнить жизнь людей, причем совершенно бессмысленно. Деньги возникли как универсальный эквивалент, и, уничтожив их, социалисты, конечно, пустят по миру владельцев денежных мешков, но и сами, образно говоря, лишатся коровы. Но деньги не так уж безобидны, с т.з. Прудона. Задолго до Маркса различные варианты трудовой теории стоимости выдвигали основатели классической политической экономии: Уильям Петти, Адам Смит, Давид Рикардо, и Прудон не мог не учитывать, что деньги – один из способов уйти от труда как такового (например, жить в качестве рантье). Лишить капиталистов прибавочной стоимости Прудон предлагает путем контроля над эквивалентом предпринимательского труда: допустим, лавочник закупает молоко у крестьян за 10 франков, а продает его в городе за 20 франков, хотя все его трудозатраты не превышают 2 франков, получая при этом прибыль в 8 франков. Чтобы этого не было, Прудон требует продавать молоко не дороже 12 франков, но, во-первых, оставляет за кадром соображения крестьян, из которых складывается закупочная цена на молоко, а во-вторых, контроль над ценами требует огосударствления экономики, что вступало в прямое противоречие с главным трендом XIX века – свободной торговлей и вызывало нападки со стороны либералов и части консерваторов. Подобные дискуссии продолжались десятилетиями, и где-то параллельно с ними начинают появляться первые социалистические общества и партии, представляющие интересы «четвертого сословия» т.е. наемных рабочих. Только во Франции их было между 1830 и 1870 больше десятка: Общество рабочих – поборников равенства, Союз отверженных, Общество семей (во главе с Бланки), Союз справедливых, Демократическо-социалистическая партия, Общество материалистов-коммунистов, Общество эгалитаристов, Центральное республиканское общество и др. Из них наиболее успешно выступала прудонистская и общесоциалистическая по идеологии Демократическо-социалистическая партия во главе с А.А.Ледру-Полином, получившая на выборах в Национальное Собрание Второй Французской республики в 1848 80 мест из 880, а в 1849 – 100 мест из 705. Маркс и Энгельс очень ревниво смотрели на французский социализм в целом, обзывая его «мелкобуржуазным» (т.е. реально не выражающим интересы пролетариата, а разменивающимся на интересы мелких собственников). Эта дилемма «чистая идеология – классовый интерес» впоследствии не раз преследовала социалистов, привыкших, будучи, как правило, материалистами, выводить убеждения человека непосредственно из его образа жизни и происхождения (Ленин, Бонч-Бруевич, Дзержинский, Куйбышев были из небогатых дворян и, по идее, должны были выражать интересы своего класса; впоследствии Н.А.Бердяев – сам «легальный марксист» в конце XIX века и дворянин, скажет: «Аристократ в революции чертовски обаятелен», имея в виду свойственную представителям высших классов тягу к руководству обществом, даже его низшими слоями, выступающих против высших; пушкинский Дубровский, возглавивший восстание своих крепостных крестьян фактически против существующего строя Российской империи, это не авторский вымысел – такие ситуации известны из истории многих стран, но обычно это происходило там, где феодально-аграрные отношения уходили в прошлое, и представитель вымирающего класса желал мстить нарождающемуся буржуазному обществу).
ВЛАДИМИР-III: 3.2. Сенсимонизм (1820-е). Если Прудон предлагал лишь улучшить существующее общество путем ряда реформ и нововведений, Сен-Симон и Фурье, а также английский предприниматель и педагог Роберт Оуэн предложили более радикальный прием – создать новое общество. Само по себе создание нового общества, отвержение и уничтожение старого («прогнившего» и «развращенного» - у критиков всегда превалировал псевдосексуальный контекст) не соблазняло редкого религиозного реформатора, открывателя новых земель и просто моралиста. Если существующее общество несправедливо к своим членам, они имеют право, даже должны покинуть его и основать новое (социалистам этот процесс виделся в облике исторического ухода плебеев из Рима; в XIX веке продолжали мыслить классическими образами). В стремлении создать новое общество заложена коренная неприязнь к человечеству вообще, которое само по себе не способно жить прилично и нуждается в радикальном изменении, а еще лучше – в разделении на пригодных к новому строю и обреченных на погибель (даже самым просвещенческим проектам подобного разделения будет свойственно сильное псевдорелигиозное настроение). Подобные общины, как правило, замкнутые и враждебные к окружающим на почве религии или какого-нибудь схожего учения, возникали на протяжении всего средневековья и даже ранее: пифагорейцы, пожалуй, первыми отделили себя от остального человечества на основе идеи совершенства и вели войны с «несовершенными», а потом их убивали как собак за приверженность к истинной философии. Социалистов привлекла подобная социальная практика за счет ее экономической составляющей: в условиях малочисленной группы и ограниченного количества ресурсов неизбежно наблюдался «мобилизационный» тип производства и потребления с общностью на всю собственность (в реальности распоряжалась собственностью не вся группа, а единолично ее харизматический лидер, либо старейшины). Расхожее представление о «высокоморальности» внутри таких групп (социалисты обещали своим последователям не только экономическую реформу, но и моральное совершенство общества) основывалось на том, что дополнительным скрепляющим фактором внутри старообрядческой общины или иной сектантской группы становились семейные ценности, доведенные до исступления («я тебя породил – я тебя и убью»), и вообще тамошняя атмосфера напоминает нечто схожее с местами лишения свободы или казармой, где у салаги одна надежда – стать со временем старослужащим и вознаградить себя за перенесенные лишения. Иные философы-безбожники называли подобный образ жизни рабством, видимо, из ненависти к истинной вере и вообще к истине. Но дадим шанс социалистическому поколению. Клод Анри де Рувруа, граф де Сен-Симон (1760-1825) – родственник знаменитого герцога де Сен-Симона, современника Петра Первого, прожил насыщенную событиями жизнь. Типичный французский аристократ-вольнодумец успел повоевать за независимость Америки, увлечься Жерменой де Сталь, в начале Французской революции высказаться за уничтожение дворянских титулов и привилегий (в эпоху Реставрации он продолжал, однако, носить титул графа) и отсидеть в тюрьме у якобинцев. После смерти Сен-Симона его ученики Родриг, Базар и Анфантен издали книгу с изложением его идеологии. Книга «Учение Сен-Симона. Изложение» делится на две части: начинаясь критикой всех главных сторон человеческих отношений – науки, искусства, промышленности, общественной жизни, религии, воспитания, законодательства, собственности, – она переходит к коренной политической и экономической реформе общества и заканчивается новой религиозной системой с её догматами, культом и иерархией. Сенсимонисты были убеждены в том, что уже скоро настанет время, когда всякая эксплуатация человека человеком прекратится, и все люди соединятся в ассоциации: «Всеобщая ассоциация – вот наша будущность. Всякому по способностям, всякой способности по её делам! – вот новое право, которым должны быть заменены права завоевания и рождения, человек не будет более эксплуатировать человека, но... будет эксплуатировать мир, отданный во власть ему». Существующее анархическое хозяйство уступит место централизованному, плановому хозяйству. Эта организация будущего имеет, однако, мало общего с системой коммунизма: сенсимонизм стремится не к уничтожению собственности, а лишь к преобразованию её: «Изучая историю, мы видим, что законодательство никогда не переставало вмешиваться в организацию собственности: или оно определяло природу предметов, которые могли быть усвояемы в собственность, или регулировало пользование собственностью и передачу её». При этом видоизменения собственности совершаются так, что она делается достоянием все большего числа трудящихся лиц и в то же время все благоприятнее становятся для трудящихся их отношения к капиталистам: «В будущем единственное право на собственность будет заключаться в способности к мирному труду и состоять в направлении, употреблении и эксплуатации собственности» без права передачи её другому лицу. Владельцы земель и капиталов превратятся в простых хранителей орудий производства, распределяющих их между рабочими. Такая организация низведет царство божие на землю, укрепит господство свободы, уничтожит привилегии рождения: «Нам беспрестанно повторяют, что собственность есть основание общественного порядка; мы сами провозглашаем эту вечную истину. Вопрос только в том, кто будет собственником?.. Человечество устами Иисуса провозгласило: нет более рабства; устами Сен-Симона оно провозглашает: всякому по его способности, всякой способности по его делам, – нет более наследства!» Требуя полной перестройки общественных отношений на совершенно новых началах, сенсимонизм рассчитывал достигнуть возрождения человечества исключительно путем убеждения, силою слова. Средства к этому он видел в воспитании: оно прежде всего должно развивать чувства долга и привязанности к истинным вождям общества, в которых совмещаются власти и законодательная, и судебная. Все должны подчиняться им, все должны склоняться перед их авторитетом. Личную самодеятельность в промышленности, науке и искусстве сенсимонисты уничтожали: всякий частный человек может и должен заниматься только тем, что ему будет указано свыше; определению подлежит даже направление, цель и качество его труда. В писаных законах нет надобности: в будущем законами должны служить объявления начальства. Удивляет особое отношение раннего (утопического, по определению марксистов) социализма к религии. Утопические социалисты, руководствуясь «богостроительским» советом Вольтера «придумать божество», если бы его не было, действительно строят новую религию (что не могло не привести в бешенство консерваторов). Позиция в этом вопросе светских и вольномыслящих аристократов, а тем более ушедших, как стендалевский Жюльен Сорель, из традиционного уклада жизни своих родителей представителей интеллигенции, объяснялась социальными условиями той эпохи. Из 30 миллионов населения Франции 25 еще существовали в условиях традиционного общества, где священник давал советы, как сажать латук, а единственным развлечением после изнурительного трудового дня были посиделки в местной харчевне и сплетни о девицах и чудаках. Предки большинства современных программистов, стилистов, альпинистов и преподавателей истории 200 лет назад работали по 12-16 часов в день без отпусков и больничных, зарабатывали на скудное питание и поношенную одежонку, за столом в доме без канализации и газового освещения следили, чтобы никто из пяти-шести полуголодных детей не съел лишнего, дарили жене черепаховый гребень, редко умели читать и «умирали в среднем в сорок лет в те дни… уставшие, изможденные», как заметил американский фантаст А.Бестер (современные неотрадиционалисты, которые, в отличие от Бурбонов, забыли все, если и не считают, что крестьянин жил дольше и лучше современного городского алкаша, то хотят думать, будто там до половины населения составляли герцоги и графы, богатые купцы и религиозные подвижники). Считалось, что новая религия увлечет этих людей больше, чем большевистский митинг – рабочих Путиловского завода сто лет спустя. Один из последователей Сен-Симона – Анфантен фактически превратил движение в узкую религиозную секту во главе с самим собой – жрецом – и активно проповедовал весьма радикальные взгляды на отношения между полами (проще говоря, обобществил женщин, что потом консерваторы и ханжи долгое время припоминали большевикам и анархистам), а попытки создать в 1830-1832 множество производительных и потребительских ассоциаций с участием французских рабочих потерпели полную неудачу, оказавшись нерентабельными (убытки достигли 1 млн. франков). Хотя сенсимонисты в Менильмонтане вели скромный и трудолюбивый образ жизни, работа их была непроизводительна; община шла к полному разорению. Окончательный удар ее существованию был нанесен уголовным процессом 1832 года по обвинению в составлении противозаконного общества и проповеди безнравственного учения. Процесс возбудил большое внимание в тогдашнем обществе. На суде сенсимонисты держали себя как настоящие сектанты и во всем продолжали слушаться Анфантена, называя его «отцом». От присяги они отказались в силу запрещения Анфантена. Последний на вопросы председателя суда отвечал, что он называет себя «отцом человечества» и «живым законом». Защищались сенсимонисты искусно и громили современное устройство общества как главную причину целого ряда безнравственных явлений. Они не отрицали, что предоставляют жреческой паре особые права, и только старались оправдать свое учение на этот счет. Движение распалось (показательно, что в романе Виктора Гюго «Отверженные» ни один из героев не связан с утопическо-коммунистическими общинами). Столь же неудачной оказалась попытка основать социалистические (коммунистические) общины в Новом свете. Вышеупомянутый Роберт Оуэн, будучи, в отличие от французских философов, практиком и знатоком экономики – управляющим, а затем владельцем хлопковой мануфактуры в Манчестере, в сотрудничестве с квакером Уильямом Алленом и леволиберальным философом Иеремией Бентамом в 1813 году создал компанию на принципах кооперативного социализма. Убедившись, что проповедь примером и словом не вызывает подражания, Оуэн начал деятельную агитацию в пользу фабричного законодательства, стараясь опереться на монархическую власть и земледельческую аристократию и борясь с теорией невмешательства государства в экономику. Его убеждения сводились к отрицанию свободы воли, признанию человека – продуктом социальной среды, которая виновата в недостатках современных людей и является источником всех социальных бедствий, необходимости замены этой среды (капитализма) социалистическими (термина, напомним, такого еще не существовало) отношениями, признанию основной причиной общественного зла невежества людей. Сокращение рабочего дня, открытие школ и больниц для рабочих и их детей, создание народных домов культуры – это все удалось благодаря экспериментам Оуэна в Нью-Ланарке, которого посетил даже Николай Первый, будучи в Англии. Если бы этот безбожник (Оуэн объявил в 1817 году войну всем религиям) не возился с чернью, и сейчас еще православный рабочий с Путиловского завода жил бы религиозной жизнью тет-а-тет с бумажной иконкой на верхних нарах в рабочей казарме с 18 часов вечера до 4 часов утра. В 1825 году Оуэн покупает в США 30 тысяч акров земли и организовывает здесь, в штате Индиана, производительную общину «Новая гармония», устав которой основывался на принципах уравнительного коммунизма. В этом деле ему содействуют филантропы Маклюр и Петер Нааф, занимающиеся воспитанием; сам Оуэн, с особым выборным комитетом, ведет все дела колонии; но попытка оканчивается неудачей, поглотив почти все капиталы Оуэна (40 других попыток последователей Фурье (см. ниже) основать коммунистические общины в США также потерпели неудачу, что не помешало Жюль Верну описать вполне удачный вариант в романе «500 миллионов бегумы»). Вернувшись в Англию почти бедняком, Оуэн немало сделал для развития британского профсоюзного движения. Из китайских политиков признавал сильное влияние утопического социализма на свои взгляды Сунь Ят-сен, а Государственно-национальную партию «Гоминьдан», считают левонароднической в стиле Лаврова и Чернышевского, хотя к концу ХХ века ее идеология заметно поправела. 3.3. Фурьеризм (1820-е). Шарль Фурье (1772-1837) записан в социалисты, на взгляд автора, несколько произвольно. В нем еще много от радикального эгалитаризма Французской революции (правда, сам он в ней никакого деятельного участия не принимал и даже пострадал в ходе Лионского восстания). Фурье стоит в начале неразвившегося левого, но несоциалистического (!) учения. Сам он категорически отрицал, что его система имеет отношение к социализму (коммунизму), а с сенсимонистами и последователями Оуэна рассорился, обозвав их «теократами». Фурье больше напоминает тех американских общественных деятелей (или профсоюзных лидеров АФТ), которые защищают интересы трудящихся, не будучи социалистами. Фурье (сам будучи мелким биржевым маклером, а затем переписчиком, и ведя более чем скромную жизнь) полон критического отношения к окружающей действительности. Он терпеть не может торговцев, постоянные армии, супружескую неверность и вообще тот образ жизни человеческого общества, при котором люди поглощены своими эгоистическими интересами (например, если у вас сломалась входная дверь, дверной мастер рад этому обстоятельству, поскольку оно обеспечивает его работой, и он сделает ее настолько некачественно, чтобы как можно скорее получить от вас новый заказ). Фурье можно с первого взгляда определить как меланхолика, временами страдающего мизантропией, тем более, что себя он считает, как минимум, реформатором мирового масштаба и имеет соответствующий апломб (подобные люди чаще идут не в политику, а в мистические секты, и становятся известными миру под именами Блаватской, Гурджиева, Штайнера и Клизовского). Для исправления ненормального устройства общества необходимо посмотреть на него глазами Фурье (он уверен, что это неизбежно) и изменить его социальную структуру, а именно удалить из общества конкуренцию, вражду, обособленность и водворить гармонию. Все хорошее против всего плохого? В социалисты Фурье записали по причине его неприязни к буржуазии и особенно торговле (его меркантофобия имеет отсылки к средневековой неприязни к купцу), а также из-за его плана создания фаланстеров. Фаланстер – это дворец особого типа, являющийся центром жизни фаланги – самодостаточной коммуны из 1600-1800 человек, трудящихся вместе для взаимной выгоды. Сам Фурье по причине отсутствия финансовой поддержки так и не смог основать ни одного фаланстера, но некоторым его последователям это удалось. Румынский землевладелец Эманоил Бэлэчану, увлекшись идеями утопического социализма, в 1835-1837 годах содержал с освобожденными крестьянами фаланстер, позже разогнанный властями, а в 1847 году русский помещик и общественный деятель М.В.Петрашевский построил для своих крепостных фаланстер. В том же году крестьяне подожгли фаланстер. Чернышевский изображает фаланстер в снах Веры Павловны, а члена кружка Петрашевского Достоевского фаланстеры, как будущее человеческой безбожной цивилизации, мучили до конца жизни. Кроме того Фурье первым ввел термин «феминизм», обозначив им борьбу за равноправие женщины, увлекся темой и, будучи сторонником достаточно свободных отношений – они ему представлялись более нормальными, чем узаконенная проституция, настолько подробно регламентировал интимные отношения в фаланге а ля камасутра (а Фурье вообще был фанатом классификаций и хронологизаций), что его произведения, в отличие от Манифеста Коммунистической партии, стало невозможно изучать в средней школе. Утопический социализм (или ранний «домарксов социализм») критиковали и слева, и справа. Для либералов социалистические проекты были карикатурой на человеческое общество, склоняющейся то к крайностям средневековой мелочной регламентации каждого шага подневольного человека, только осуществляемой не ненавистными в разной степени и внешними по отношению к нему властями, а самими участниками этого эксперимента, то к изначально невыгодным предприятиям, которые в погоне за справедливостью шли на издержки в самом широком смысле этого слова, несопоставимые с получаемым результатом. Консерваторы, если оставить в стороне их негодование по поводу «неорелигий» в социалистических коммунах, подозревали, что эта «карикатура» имеет к ним самое непосредственное отношение, и антикапиталистическая реакция социалистов может приобретать неофеодальные черты, а, следовательно, они плюют в свое же отражение в зеркале современности. Действительно, сравнивая проекты ранних социалистов с той реальностью, которая их окружала, видишь вокруг вовсе не атомарно-либеральное общество свободных и равноправных индивидов, которых социалисты удумали поработить. Любая корпорация, любое сообщество: деревня в зависимости от крупного землевладельца, производственная артель, торговый дом, монастырь любой религии – накладывали на своих членов существенные ограничения, предоставляя в обмен социальную стабильность и уверенность в завтрашнем дне. Социалисты лишь назвали вещи своими именами, что верующие прятали под псевдонимом «свободы, даруемой рабством у бога». Впоследствии, в ХХ веке консерваторы, особенно представители самых крайних религиозно-обскурантистских и самодержавно-монархических течений будут испытывать сильнейший комплекс в отношении тоталитарных режимов, причем в одинаковой степени левых и правых. Их будет завораживать та дисциплинированность и самопожертвование, которых тоталитарные режимы добивались от своих винтиков, а демократизация и либерализация выглядели как деградация красивого, как открытка физкультпарада на Красной площади, общества. По этой причине, ничуть не удивительно, что после развала советского режима горше всего его оплакивали традиционалисты: вот бы нам православного Сталина, Берию, ГУЛАГ! вот бы нам православную пионерию! уж мы бы освятили истинной верой пятилетку в четыре года и решения очередного съезда! для этого нужно-то всего заменить «Слава КПСС!» на «Слава Богу!» Для марксистов, при всей их лояльности к «детским штанишкам» утопического социализма, многое в нем неприемлемо. Во-первых, его ненаучность. Вне зависимости от степени собственного соответствия, марксизм провозгласил примат рациональности и научности. Там, где начиналась религия, мистика и ненаучный подход к анализу общества и составлению планов его развития, марксизм заканчивался (в этом состоит его принципиальная комплиментарность с либерализмом, и именно поэтому былой левый атеизм и свободомыслие сменились в XXI веке либеральным атеизмом). Во-вторых, смешной персонализм, который превращал социалистическое движение в харизматическую секту и гораздо больше вредил, чем содействовал общему делу. Исторические прецеденты культов личности в социалистических странах отторгались марксистами, и они стыдятся именно того, что приводит в восторг неосталинистов. С т.з. декларируемых целей, самая слабая сторона ранних социалистических учений (как, собственно, и всего социализма) в их реализации. Даже если учесть, что нерентабельность коммун с экономической т.з. проистекала оттого, что они работали на узкий внутренний рынок, а другие примеры (кибуцы в Израиле, нашедшие покупателя) процветают, этим проблемы нового общества не ограничиваются. Добровольность оборачивается принудительностью, равенство убивает все стимулы к качественной работе, гуманизм становится добычей непорядочности. Если бы на месте социалистов были религиозные фундаменталисты (вопрос, почему раннехристианские общины не развили в итоге общность имущества и уравнительное распределение результатов труда, требует особого изучения), они могли бы успокоить себя тем соображением, что злобных надсмотрщиков, ленивых работников и наглых обманщиков «накажет бог», но социалисты не могли позволить себе такой наивности. До сих пор человечество жило придавленное надстройками, располагавшимися выше него и значившими больше, чем оно вместе взятое (даже когда богоравный гуманист ренессанса красовался на вершине жизни, он глубоко презирал чернь внизу), выше него были традиции, власти, божество. Они давили, но они прикрывали от пугающей бесконечности мира. Теперь все надстройки были снесены, и легкий приступ агорафобии чувствуется во всех социалистических учениях XIX века. Потом религиозные фундаменталисты с бичами веры будут пытаться загнать социалистов назад.
ВЛАДИМИР-III: 3.4. Анархо-социализм (1830-е). Анархизм развивался как левое течение, однако, это не значит, что невозможен либеральный (в форме крайнего либертарианства и т.н. агоризма), консервативный (также в форме либертарианства и противопоставления либеральному этатизму религиозных, семейных или антипрививочных ценностей) и даже фашистский анархизм (популяризапция в массах идеала исключительной личности). Все типы анархизмов будут, однако, отвечать на один и тот же вопрос: возможно ли общество без государственности, а отдельный человек – без общества? Хотя Прудон считается и сам считал себя анархистом, это не вполне справедливое утверждение, даже в смысле символики: у анархистов традиционно черное знамя, у мютюэлистов – скошенное оранжево-черное. Прудон вовсе не хотел разрушать государство, а лишь устроить в нем приличную жизнь простым людям (предпочитая социалистическую синицу в руке религиозному журавлю в небе в обмен на страдания в «этой жизни»). Теоретическая разработка анархического учения происходила не во Франции, хотя именно в этой стране анархисты впервые между 1831 и 1834 вышли на политическую авансцену. Опять же, если не углубляться в древнегреческий кинизм («Не загораживай солнце!» – запросто сказали бы анархисты государственности, без которой иные люди не мыслят своего существования), отцом анархизма считается Уильям Годвин (1756-1836) - английский журналист, политический философ и романист, муж писательницы-феминистки Мэри Уолстонкрафт, отец писательницы Мэри Шелли, сбежавшей с дому с атеистом Перси Шелли (там была замечательная компания во главе с лордом Байроном) и создавшей впоследствии романы о Франкенштейне и о последнем человеке. Согласно убеждениям Годвина, общество делится на два класса – богатых и бедных. Последние составляют 98% населения. Бедные создают весь доход, но сами они не получают почти что ничего. Они находятся в положении вьючных животных. Почти весь продукт их труда достается ничтожному меньшинству, которое в силу этого и является богатым. Причина социального неравенства, а тем самым и нищеты – в существовании частной собственности. Необходимо уничтожить собственность и упразднить государство, покровительствующее богатым. Элементы, очень важные для последующего анархизма, встречаются также у Руссо, причем Руссо с его недоверием к человеческой цивилизации может вдохновить анархистов правого толка (таково свойство любого крупного мыслителя – он не помещается в рамки какой-либо узкой идеологии, созданной для масс; когда мы читаем текст, он уже снабжен примечаниями и комментариями – что и как понимать, а попробуйте первач философского текста). Анархизм – политическая философия, основывающаяся на свободе и имеющая своей целью уничтожение всех типов принуждения и эксплуатации человека человеком. Анархизм предлагает заменить сотрудничеством индивидов власть, существующую за счет подавления одних людей другими и благодаря привилегиям одних по отношению к другим. Это означает, что, по мнению анархистов, общественные отношения и институты должны основываться на личной заинтересованности, взаимопомощи, добровольном согласии и ответственности (исходящей из личной заинтересованности) каждого участника, а все виды власти (то есть принуждения и эксплуатации) должны быть ликвидированы. Казалось бы, все просто и прекрасно. Но тут же возникает уйма вопросов. Гоббс и вслед за ним консерваторы, равно как и большая часть либералов, уверены, что человек человеку – волк (социалисты вносят ту поправку, что не всякий человек, а конкретно буржуй). Анархисты исходят из посылки, что это не так, и люди изначально добры, а государство, власти, полиция, суд, войны – это ненужность вследствие недоразумения, которое надлежит исправить. Если исключить людей с манией преследования, которые попеременно боятся то грабителей, то западных аналитических центров, которые созданы с целью расчленить Родину, остальная человеческая масса не откажется от добрососедских отношений с любым землянином, особенно, если это приведет к исчезновению налогов. Но дальше вопросов больше, чем ответов. Да, мне и моим друзьям не нужен полицейский для общения и решения, пусть даже возникающих, конфликтов. А дальше? Мне и продавцу в магазине? Мне и моему сопернику в поступлении на престижный факультет вуза, а заодно в борьбе за благосклонность красивой девушки? Мне и человеку, который убежден, что я не должен брить бороду, потому что это педерастия, и что божество это запрещает? Анархисты кажутся глубоко наивными людьми, которые приезжают из глухой деревни на вокзал большого города и просят присмотреть за вещами первого встречного, который уже два дня ничего не ел. Чудес не случается, и борьба всех против всех реальна (даже если я не считаю человека, обыгравшего меня в большой теннис агентом сатаны). Анархизм пожимает плечами: но ведь человечество добрую половину своей истории после таянья ледника (во времена Шелли еще верили в потоп, значит после потопа и до него) прожило без государства, которое в своей сколько-нибудь развитой форме появляется лишь в IV тысячелетии до н.э. в долине Нила и в городах Шумера. Так-то оно так, но власть существовала (в т.ч. осуществляя репрессивные функции) и у первобытных земледельцев, и у палеолитических охотников. Не было полиции, но за порядком следили все рядовые члены племени, не было тюрем и профосов, но за мелкую кражу могли казнить, не было конституций и кодексов, но племя управлялось мнением старейшин (иногда на грани геронтократического маразма) – это, однако, не мешало новациям и революциям даже в неолите. Если же махнуть рукой на предков и обратить взор в будущее, анархическая модель сталкивается с нарастающей сложностью общества. В небольшой деревне еще можно обходиться без властей, в большом городе – наверняка нет, в огромной стране – немыслимо. Что касается роли Англии в формировании анархизма, то возникает впечатление, что ее население в большей степени предрасположено к нему, поскольку исторически в Англии никогда не было сильного государства и мощной государственной системы охраны правопорядка – в этом отношении Франция еще со времен Филиппа Красивого превосходила ее по степени забюрократизированности. Освоение Дикого Запада и Сибири тоже происходило без участия властей. Для крестьян Гуляйпольского района «властью», которую хотел упразднить Манхо, были помещики, богатые господа из города, взыматели недоимок и военкоматы, забирающие в армию, но никак не сельский сход. Действительно ли анархисты за «атомизацию» общества, в чем их обвиняют идеологические противники, или за замену государства негосударственными институтами общества: мировыми судьями, религиозными общинами, местным самоуправлением? Социалисты, и в первую очередь большевики, даже провозгласили, что государство – не вечная форма существования общества, а с устранением эксплуатации человека человеком государство отомрет (нож в сердце консервативных государственников), что, однако, ничуть не подтверждалось практикой «советского строительства» в СССР, где государство восприняло старую императорского периода бюрократическую систему, усилило ее новомодным германским механизмом мобилизационной экономики и дополнило всеми элементами контроля за соблюдением социальной справедливости (построить двухэтажную дачу уже стало проблематично, поскольку надо было пройди контроль). Наблюдатели сразу же подметили, что в Советской России чиновников стало в несколько раз больше, чем до революции. Когда думаешь: а почему бы советским властям не организовать в Гуляй-Поле эксперимент, не выделить территорию под анархическое самоуправление, если действительно «в процессе дальнейшего развития социалистической демократии произойдет постепенное превращение органов государственной власти в органы общественного самоуправления», как утверждали советские политические словари, но потом вспоминаешь о 1937 годе и понимаешь несбыточность надежд. В числе анархистов можно назвать Бакунина, Кропоткина, Равашоля, Луизу Мишель, Даниэля Кон-Бендита, Ярослава Гашека, Урсулу Ле Гуин, Ноама Хомского, Генри Торо, Макса Штирнера и даже Оскара Уайльда. Российские анархисты сыграли исключительную роль в событиях революций 1905 и 1917 гг, а для испанских анархистов золотым веком стала первая половина 1930-х гг.
ВЛАДИМИР-III: 3.5. Чартизм (1830-е). Чартизм – социальное и политическое движение в Великобритании 1836-1848 годах, получившее имя от поданной в 1839 году парламенту петиции, называвшейся хартией или Народной хартией. Чартизм можно считать предтечей классической социал-демократии и лейборизма, хотя собственно социалистические идеи в нем были весьма слабы. Хартия включала лишь политические требования (избирательное право для всех мужчин старше 21 года, тайное голосование, отмена имущественного ценза для депутатов, равные избирательные округа, вознаграждение депутатов, годичный срок парламентских полномочий) – все это укладывалось в политическую программу левых либералов (радикалов), которые после парламентской реформы 1832 года продолжали выступать за расширение избирательного права, что усиливало их поддержку на выборах, поскольку социальные низы были склонны поддержать радикалов. Этот процесс совпал с отменой в 1834 году старинного закона (времен Елизаветы Первой) о призрении бедняков приходами и заменил прежнюю систему призрения работным домом, с крайне суровым и даже оскорбительным для заключенных в нём людей режимом (это хорошо показано в произведениях Диккенса); между тем безработица как раз в это время загоняла в работный дом массы народа. Закон вызвал страшную ненависть, и она распространилась на реформированный парламент. Великобритания пережила «революционное двенадцатилетие»: массовые протесты, неизменно игнорируемые парламентским большинством и властями, сопровождались вооруженными столкновениями, арестами, судами и прочими элементами кипучей политической жизни. Движение чартистов не было единым: правое крыло стояло за исключительно мирные и экономические формы борьбы (забастовки), левые не исключали вооруженной борьбы. Правое крыло поддерживало агитацию за отмену хлебных законов; левое крыло ожидало от нее падения заработной платы и усиления буржуазии и потому при современных условиях считало ее невыгодной и опасной для рабочего класса, предоставляя ее будущему парламенту, избранному всеобщим голосованием. Ему же оно предоставляло отмену или сокращение постоянной армии и государственной церкви – двух совершенно бесполезных институтов. В борьбе за всеобщую забастовку впервые наблюдались организованные меры против штрейкбрехеров, а местами наблюдалось возрождение старых приемов луддитов (которых следует считать вовсе не сторонниками социалистической идеологии, а всего лишь защитниками своих узкопрофессиональных интересов от конкуренции со стороны машинного производства). Больше всего это движение смахивает на известное из российской истории шествие рабочих во главе с попом Гапоном к царю 9 января 1905 года с соответствующим результатом. Нельзя, однако, сказать, что петиции чартистов пропали даром. Введение подоходного налога в 1842 года, отмена хлебных пошлин в 1846 году и, самое главное, фабричный закон 1847 года, установивший 10-часовой рабочий день для женщин и детей, в значительной степени являются делом чартистов. Несмотря на то, что 1850-е годы были эпохой, когда рабочее движение в Великобритании замерло, чартизм оставил глубокую память в рабочем классе. Рост тредюнионизма в следующие десятилетия и энергичная борьба рабочего класса за свои экономические интересы и за политические права (1867 и 1884) в значительной степени обязаны своей интенсивностью именно чартистскому движению. Основной вопрос чартизма – вопрос о всеобщем избирательном праве обострил в рядах либералов дискуссию об общем устройстве общества. Должно ли оно стремиться к максимальному уравнению, или может позволить себе справедливое (естественное) неравенство? Не произойдет ли при введении всеобщего избирательного права так, что бедняки, ничего не имеющие и ни за что не отвечающие, просто ограбят высшие классы, отговариваясь от слова «кража» тем, что богатеи сами это все наворовали у них. Руссо готов был саркастически ухмыльнуться с портрета: не пора ли вернуться в доисторическое состояние и стать на четыре конечности, раз уж справедливая цивилизация равных не получается, а ход истории ведет к моральному обесцениванию цивилизационных достижений (восхищающий нас Парфенон построен рабами и на их крови и т.д.) У чартистов был ответ на этот вопрос: ведь это же все создали мы, своими мозолистыми руками, и если Рейнольдс или Карлейль могли позволить себе роскошь творить, не отвлекаясь на сеянье хлеба и доение коровы, то этой роскошью они обязаны нам – простым людям Англии, даже если мы не разбираемся в тонкостях немецкой классической философии. Отличием стратегий социального устройства Великобритании от Франции и иных континентальных обществ в эпоху идеологий стало то, что на континенте шел непрерывный, подогреваемый революциями и прочими социальными катаклизмами, процесс уничтожения классов и формирования единой гражданской общности, где сын генерального секретаря ЦК КПСС мог быть всего лишь доктором технических наук (с чем-то подобным впервые столкнулись в Китае при реализации конфуцианской меритократической системы), а в Великобритании, благодаря относительной общественно-политической стабильности, даже в XXI веке сохранилась дореволюционная сословно-классовая система «старого порядка» из 8-9 «стратов», каждый из которых имеет свое неповторимое лицо, самосознание и самолюбие, понимая цель существования не в поднятии до уровня лордов, а в обеспечении приличной жизни в рамках своего класса (британский сериал «Улица Коронации» посвящен, к примеру, жизни среднего слоя рабочего класса). Оруэлл, который справедливо – в британских традициях – разделил население Океании на три класса, тем не менее, погрешил против истины английских социальных отношений: у пролов и «внешней партии» (среднего класса) неминуемо должно существовать свое классовое самолюбие, благодаря чему в Великобритании не бывает революций.
ВЛАДИМИР-III: немного не по порядку: 3.7. Христианский анархизм (1840-е). Это покажется удивительным для православных идеологов «симфонии» церкви и государства, но из христианства (при желании) можно извлечь в числе прочих идеологем даже анархизм. В условиях католического ареала Европы, где рядом с властными вертикалями поначалу очень слабых «раннефеодальных» государств существовала достаточно мощная церковная властная вертикаль, последняя не могла не оказаться в стабильной, хотя умеренной, оппозиции к первым (разумеется, в отношении борьбы императоров с папами, королей с епископами и клира с еретиками, как говорилось выше, нельзя употреблять современные эпитеты «правый» – «левый» или «реакционный» – «прогрессивный», и это является лишним доказательством отсутствия в средневековье идеологии как общественно-политического явления). Короли и хотели бы сакрализировать свою власть, но церковь не давала. Реформация, как это ни странно, учитывая мощный фактор национализации христианства всеми без исключения реформаторами (начиная еще с Яна Гуса и Уиклифа), мало что изменила. Человек по прежнему имел, условно выражаясь, «двух господ» и мог сказать нет государству на основании своих религиозных воззрений и ценностей. Образ священника – друга угнетенных и аскетичного революционера – не был чужд архетипам позднейшей революционной эпохи (тем более что немало революционеров действительно вышли из среды духовенства). Утверждения православных историков, что такое положение дел было противопоказано восточному христианству, поскольку «православные страны все время воевали», сомнительны, ведь западноевропейское средневековье – точно такая же эпоха бесконечных войн, переворотов, восстаний, кризисов и прочих ослабляющих государство факторов. Дело здесь в принципиально ином, чем в католицизме-протестантизме, походе православия к взаимоотношению церковной организации, религии как таковой, и власти. Повседневная жизнь монархий в России, Болгарии, Греции, Румынии, Югославии требовала от православного священника абсолютной лояльности к правящему режиму, дозволяя ему, в лучшем случае, лишь «молиться» за политические перемены (а нередко и этого не дозволяя, будучи нетерпимой к любым неконсервативным взглядам в среде духовенства). Христианских анархистов объединяет неприятие оправдания власти человека над человеком, эксплуатации, насилия, а также стремление к преодолению этих явлений среди людей. Христианские анархисты считают, что в учении Иисуса Христа свобода получила своё духовное оправдание. Вышеупомянутая Дороти Дэй со своим Движением католических рабочих тяготела к христианскому анархизму (в США нередко социалисты и левые вообще работали под прикрытием христианских брендов). Христианский анархизм разделяет общеанархистское оправдание пацифизма. Виднейшими представителями данного течения являются американский пацифист, борец против налогообложения и анархо-индивидуалист Генри Торо, аболиционист, социалист и пацифист Эдвин Баллу (будучи унитарианским священником, Баллу неустанно проповедовал социальные реформы в радикальном духе христианского социализма, и Л.Н.Толстой находился под сильным влиянием его трудов), основатель Американского общества борьбы с рабством Уильям Ллойд Гаррисон, русский писатель Лев Толстой (как и всякий мало-мальски мыслящий верующий, он пришел к собственной интерпретации христианства, за что был отлучен от РПЦ; современное руководство РПЦ этот факт отрицает, но православные фундаменталисты все равно используют этот аргумент в спорах со своими противниками; в конце XIX – начале ХХ веков Толстой был самым читаемым российским автором), «легальный марксист» Н.А.Бердяев, который утверждал, что «Царство Божие – это анархия», поскольку считал, что свобода, в конечном счете, исходит от божества (Бакунин наоборот, считал, что образ бога создан поработителями, и был атеистом), французский мыслитель, социолог, богослов, христианский анархист, критик технологической цивилизации Жак Эллюль. 3.8. Христианский социализм (1840-е). Христианский социализм – направление общественной мысли, объединяющее социалистическую модель экономики и традиционную христианскую этику, или стремящееся «охристианить» социализм, то есть соединить христианство и социализм. В числе родоначальников – француз Фелисите Робер де Ламенне и англичане Ф.Д.Морис и Ч.Кингсли. Бисмарк обозначал свою программу социальных реформ как «прикладное христианство» и «государственный социализм». Ряд принципов христианского социализма включен в социальную доктрину современного католицизма, но не составляют ее основы. В православной социальной концепции «греховным» считается открытие публичного дома и издание атеистической литературы, но вовсе не капиталистическая эксплуатация (к социализму не относятся сами по себе призывы честно трудиться и «обеспечить минимальное благосостояние»: рабовладелец тоже обеспечивает рабу минимальное благосостояние). Христианские социалисты все время баражировали между религиозными ценностями и общественными, все же осознавая их несовпадение. Так для Фелисите Робера де Ламенне (1782-1854), происходившего из состоятельной дворянской семьи в Бретани и воспитанного в духе религиозного фанатизма, калиткой в христианский социализм оказалось ультрамонтантство: он нападает на государственные порядки и эксплуатацию трудящихся с позиций верховного арбитража религии и церкви. В 1830-х Ламенне выступает защитником кооперации, права на справедливую оплату труда, равенства полов и народного суверенитета (папа римский специальной энцикликой запретил его книгу «Paroles d’un croyant»). Социализм по Ламенне предполагает добровольное проявление братских чувств людьми, просвещенными истинной верой и любовью. В 1840-х Ламенне окончательно порвал с католической церковью и заявил, что доктрина первородного греха ошибочна и внутренне противоречива: как проявление индивидуальной воли, грех не может быть наследственным. Познание добра и зла было не грехом, а первым шагом человека на пути прогресса. Причина нравственного зла лежит в борьбе между законом единства всего человечества и индивидуалистическими стремлениями каждого человека; зло это – эгоизм, предпочтение своего «я» семье, семьи – отечеству, отечества – человечеству, человечества – божеству. Количество зла на земле постепенно уменьшается. Критики находили в философии Ламенне влияние Фомы Аквинского и Шеллинга. Если социал-консерватизм и прочие разновидности консерватизма, обращающиеся к проблеме религии, желали бы видеть в своей программе как можно меньше социализма, то христианский социализм, наоборот, желал бы как можно больше социализма и как можно меньше религии. Религиозная составляющая в христианском социализме подвергается существенной трансформации: божество уже не древнее иррациональное существо, требующее абсолютного поклонения, рабства и жертвы себе (что так привлекает в религии современных неотрадиционалистов), а гуманное культурное созданье – выражение всего самого лучшего, что создало человечество, и к чему оно стремится. Божеству в христианском социализме многое запрещено, а из религиозной традиции используется только то, что не противоречит «духу века сего» (как презрительно выражаются неотрадиционалисты) – особенно ценны революционные мотивы, кое-где попадающиеся в религиозных текстах. Так, Моисей выглядит революционером, поднявшим восстание против монархии, Иисус Христос обличает язвы эксплуататорского общества и откровенно хипует, как в известной рок-опере, декларируется схожесть коммунистических и библейских заповедей (хотя автор не нашел ни в одной религии представления о грехе невежества, зато оправдание рабовладельческого строя присутствует во всех). Христианский социализм как бы сокрушается: отчего люди придумали столь жестокую и нелепую религию? надо бы взамен придумать хорошую и добрую. Марксисты смотрят на это и пожимают плечами: зачем вместо совершенного человека придумывать совершенное божество? Большевизм декларировал сотрудничество с христианами-социалистами, отрицая теорию христианского социализма. В России (помимо сильного элемента христианского социализма в профсоюзном движении под руководством попа Гапона) самой крупной попыткой совместить христианство и социализм стало движение т.н. Живой церкви в рамках православия, зародившееся еще в 1917 на фоне революции. Оно понадобилось советским властям в 1922 году, но поскольку большевики не были христианскими социалистами, нужда в левом православии быстро отпала (и не появилась даже в 1941 году, когда большая часть православного духовенства на оккупированных территориях занялась коллаборационизмом), и к 1935 православное обновленчество переживает кризис, а после 1943 исчезает, к большой радости РПЦ, в которой «живоцерковников» считали в лучшем случае карьеристами и агентами ОГПУ, в худшем – сатанистами (православное божество отвергло христианский социализм и перешло на сторону капиталистов). Во всяком случае, в современной России невозможно представить, чтобы хоть одно лицо православного клира от пономаря до патриарха посмело выступить, вместо обличения бездуховности и коротких юбок, с критикой властей, либо осудить вполне капиталистическую экономическую практику самой РПЦ (видимо, человек, позволяющий себе это, автоматически попадает в ад). Современного православного человека волнует не социальная справедливость, а защита православного царя от фильма «Матильда». Если бы Гапон в начале ХХ века создал полноценную христианско-социалистическую партию и развернул борьбу против капитализма, его постигла бы судьба Льва Толстого (отлучение от РПЦ). Критика социального строя Российской империи совершенно справедливо расценивалась клерикалами как посягательство на духовные основы русской жизни и на самую Россию (поэтому большевики и прочие революционеры не могли не быть атеистами). Для православного человека начальство (в т.ч. экономическое) должно пребывать где-то в ангельских чинах. Опыты по скрещиванию социализма и гуманизма с религией закономерно провалились. Из числа политиков и философов к христианским социалистам себя относили первый президент Сенегала Сенгор, создатель американской Народной партии Беллами, Вильгельм Вейтлинг, Симона Вейль, Мартин Лютер Кинг, премьер-министр Японии в 1947-1948 Тэцу Катаяма (в Японии в начале ХХ века развивалось заметное христианско-социалистическое движение), болгарский православный священник Андрей Иванов, во время коммунистического восстания в 1923 году командовавший артиллерийским орудием и повешенный на телеграфном столбе в родном селе болгарскими белогвардейцами.
ВЛАДИМИР-III: Марксизм (первая часть) - самое сложное в социализме. 3.6. Классический марксизм (1840-е). Долгие 70 лет марксизм официально был основой мировоззрения советских людей, но за последние 25 лет забыт настолько основательно, что в современном российском сознании коммунизм – это что-то вроде православия, а Ленин – немецкий шпион, чьи памятники сносят «укрофашисты» (видимо «укрофашист» - этот тот, кто не любит немецких шпионов). Не то чтобы люди 50-150 лет назад были более интеллектуально развиты и образованы по сравнению с современными россиянами (достаточно вспомнить знаменитое: «ты за большевиков или за коммунистов?»), но эти общеизвестные клише показывают всю степень идейного, как минимум, маразма современного российского общества. Придется заняться кропотливым ликбезом, для чего забыть все, что наговорили о марксизме в современной России (хотя в качестве обстоятельств критики марксизма это нам пригодится). Домарксовый социализм, работая с социальными низами, полусознательно копировал практику католической церкви, отсюда свойственный многим раннесоциалистическим движениям стойкий религиозный привкус. Марксизм принципиально выступает с позиций научного подхода к действительности и ее преобразованию. Его цель – не создание «священной» утопии для простонародья, а превращение примитивного человечества в высокоразвитое сообщество образованных и сознательных людей. Марксизм ничуть не идеализирует ни народ как таковой, ни его образ жизни: насчет докапиталистических форм Маркс и Энгельс высказались еще в Манифесте Коммунистической партии («идиотизм сельской жизни»), но и капиталистическая фабричная «романтика» пролетариата – не самый нормальный образ жизни, тем более, что впереди революция, которая его отменит и преобразует. До сих пор спорят: если перенести Маркса и Энгельса в XXI век – какую из систем они сочли бы наиболее идеальной, близкой к своему видению будущего: шведскую модель социализма? северокорейский чучхеизм? распавшийся СССР? кубинский «остров свободы»? социализм с китайской спецификой? В той степени, в которой общество должно быть преобразовано, по марксистским представлениям, оно должно быть идеологизировано (т.е. в каждом своем проявлении согласовано с марксистской идеологической картиной мира – вплоть до проведения детских праздников и чтения лекций об экзотических странах). Этот тоталитаризм (который логически вытекает из задачи полного преобразования общества) был нереализованной мечтой позднеантичных и раннесредневековых религий, стремившихся христианизировать/исламизировать «все дела и помышления» каждого отдельного человека (нереализованной потому что условия жизни в I тысячелетии н.э. – отсутствие средств массовой информации, неграмотность, аграрный строй – не позволяли), но марксистам представлялось, что они нашли метод – воспользоваться естественно разворачивающейся индустриализацией, выделить подходящий для эксперимента класс – «пролетариат» (термин позаимствован из латыни: proletarius – неимущие, в свою очередь от «proles» – «pro + alo» – производящий потомство; его ввел Жан Шарль Леонар Симонд де Сисмонди в эпоху Французской революции, как совокупность неимущих людей, отличающихся необеспеченностью существования, живущих сегодняшним днем, не заботясь о будущем), и, пользуясь его социальными свойствами (концентрации в индустриальных центрах, предрасположенности к повышению уровня образования, коллективизму в отстаивании интересов), совершить социальный переворот (революцию). Поначалу противники большевиков свысока смотрели на их методику, видя в ней карикатуру на религиозное преобразование общества и создание замкнутых общин единомышленников, но затем подпали под обаяние и (преимущественно крайне правые политические силы: традиционалисты, солидаристы, фашисты, националисты, а также политические режимы в слаборазвитых странах, оказавшиеся после деколонизации вне конкуренции) стали выстраивать ровно такие же тоталитарные политическо-идеологические режимы (это получило название «партия нового типа» и «новый строй»). В начале XXI века неотрадиционалисты пытаются (без особого успеха) использовать в роли партии нового типа, контролирующей всю жизнь отдельных людей, церковные организации.
ВЛАДИМИР-III: окончание "классического марксизма" Маркс и Энгельс происходили из левогегельянской (младогегельянской) философской школы, которая возникла после смерти Гегеля в 1831 году наряду с консервативными гегельянцами и правогегельянцами (правогегельянцев Поппер обвинил в непосредственном влиянии на немецкий национал-социализм; кажется, именно он пошутил, что Сталинградская битва была дракой правогегельянцев и левогегельянцев; но историки философии XIX века находят истоки фашизма не в гегельянстве и его продолжениях, а в других течениях немецкой классической философии, преимущественно у Шопенгауэра и Гердера). Согласно марксизму, исторический процесс материалистичен и развивается логически от более примитивных форм хозяйства и общественного устройства к более сложным (поэтому первобытный «коммунизм» в наше время невозможен). Рабовладельческая формация сменяется феодальной, а феодальная – капиталистической. Социализм закономерно вырастает в условиях капитализма и является более прогрессивной (совершенной) общественно-экономической формацией. Впоследствии несоответствие декларированного превосходства прилавков магазинов в «прогрессивном» СССР и «отсталых» США, (ведь он должен быть не «догоняющим», а передовым строем), а также коренное противоречие между декларируемой разумностью и научностью и почти платоновскими попытками контроля над информацией и мыслью в странах советского блока сыграло не последнюю роль в гибели социализма. Рациональность марксизма окончательно поссорила его с религией (даже с теми разновидностями религиозной философии, которые пытались ее рационализировать; тот же Гегель). Марксисты обозвали религию «опиумом» (имея в виду не наркоманию, а обезболивание в условиях несправедливого общественного устройства), и приговорили религиозные общества к реакционности и историческому проигрышу в борьбе с рациональными обществами. Это не значит, что отдельный ученый не может быть верующим, но в масштабе целых цивилизаций проигрыш мира ислама (где роль религии в исторической перспективе усиливалась) странам Запада очевиден. Для марксизма революции – двигатели исторического развития, и уже поэтому марксизм симпатизирует всем революционерам (начиная со Спартака, которого Маркс считал «самым великолепным парнем во всей античной истории»; интересно, что какие бы реакционные идеи не проистекали из романтизма, образ восставшего мятежника для всех романтиков священен), а контрреволюцию, реакцию считает недоразумением, нелепостью мировой истории. Это мнение зависит от видения марксизмом роли личности в истории. Обжегшись на «великих вождях», превращавших социалистические движения в харизматические секты во главе с собой любимым, социалисты относятся к культу личностей с величайшим скепсисом (этот скепсис звучит в докладе Хрущева в 1956 году). Человек определяется условиями своей жизни («бытие определяет сознание»), и вообще Маркс согласен с Гегелем: согласных история ведет, несогласных – тащит (если вы идете добровольно – вы прогрессивный, если упираетесь – реакционер). В отношении реакционеров отцы-основатели марксизма проявляли типичный снобизм немецкого профессора перед ложной теорией. Гегель, как известно, считал высшим проявлением мирового духа в истории Прусское королевство начала XIX века. Эта конъюнктурность иногда кажется столь наигранной, что адвокаты Гегеля утверждают о его «двоемыслии»: считать-то считал, но заложил в свое учение динамит диалектического изменения любой застывшей исторической формы. Традиционалистические философы трагически боятся изменчивости мира (это особенно хорошо видно на примере разного рода фольк-хисторических «новых хронологий» – берется длиннющий список правителей Руси – от среднего палеолита или мезозоя до Сталина, и они стоят на страницах «подлинных историй русского народа», застывши в летаргии, как статуи фараонов в гробницах, а вокруг ничего не меняется, и даже враги одни и те же – племя длинноруких в «Приключениях мамонтенка Фуфа» в глазах фолькхистока должно быть предком немцев), марксисты также трагически живут этой изменчивостью в отсвете огней средневековых городов и революционных пожаров. Свержение (или исчезновение иным путем – этого марксисты не отрицали, хотя были заворожены эстетикой французских революций) буржуазного строя, который марксисты презирали со всей силой немецкого романтизма, приведет к установлению коммунистического строя (первоначально понятия «социализм» и «коммунизм» у марксистов не очень различались). Это будет общество равенства, свободного труда, без государства и денег, а преступления при коммунизме будут совершать лишь сумасшедшие. Поскольку марксистские режимы пришли в ХХ веке к власти во многих странах мира (в 1970-х годах под властью марксистских режимов жило до половины населения Земли), он подвергался всесторонней критике. С т.з. религиозных традиционалистов, суть марксизма в том, что Маркс был евреем и внуком раввина – этот факт его биографии объясняет все (а, собственно, что именно?), и на этом мыслительная работа религиозно-традиционалистических критиков марксизма останавливается. Для консервативных патриотов марксизм неприемлем своим интернационализмом – по сути, полным безразличием к ценностям Родины, крови и почвы, что делает марксистов предателями в любой войне по отношению к обеим воюющим сторонам. Сторонники свободного рынка и вообще «капитализма» (этим ярлыком марксисты обозначали все идеологии поддержки денежного хозяйства и свободного найма на фоне феодальных форм зависимости) считают марксистские утопии несбыточными и вредными, поскольку нормальное развитие экономики требует частной собственности и заинтересованности в результатах своего конкретного труда, а не всеобщего. Либералы предсказывали (вполне правдоподобно), что для реализации столь грандиозных планов понадобится установление крайне жесткого политического режима, при котором гражданские свободы, правовые нормы и т.п. окажутся нереализуемыми. Создатели элитарных теорий кривили рот от бьющего в лицо плебейства и полукультурности марксисткой утопии (полуграмотные люди, воспринявшие правильную идеологию и чуждые накопленным человеческой цивилизацией культурным ценностям, к тому же не оставляющие возможности существования искусства, кроме обеспечения своих примитивных нужд). Вопрос о результативности марксистской теории крайне неоднозначен. Построить коммунизм, да еще и такой, чтобы распространился на всю планету, за ее пределы, и существовал веками, откровенно не удалось, в т.ч. по сугубо экономическим причинам (антимарксисты считают, что успешная реализация этого замысла уничтожила бы человеческую цивилизацию), однако влияние марксистской теории и практики на историю ХХ века колоссально. Если мы имеем гарантированный труд, всеобщее образование, всеобщее социальное обеспечение, в т.ч. оплачиваемые отпуска (при Наполеоне – ненаучная фантастика), в больницах все еще лечат лекарствами, а не молитвами, а к самому рядовому рабочему работодатель обращается на вы – это все последствия социалистического эксперимента (неолибералы, однако, считают, что левый крен современной цивилизации объективно мешает ее развитию, и после впечатляющих побед германского, английского и американского пролетариата работодателям пришлось искать дешевую рабочую силу в Китае, на Филиппинах и в Латинской Америке). Историческая реализация марксистских идей создала удивительные общества – «республики философов», которые жили идеями и погибли вместе с гибелью соответствующих идей. Во второй половине ХХ века, когда окончательно стало ясно, что советскому сектору Запад не догнать и тем более не перегнать, часть его присоединилась к Западу, усилив левую составляющую западного общества (речь идет не столько о революциях 1989 года, сколько о «врастании» социализма в капитализм в шведском и прочих вариантах), другая часть оказались погребенной под клерикально-реакционной реставрацией дикого капитализма, воспринявшей все самые отвратительные черты социалистических тоталитаризмов.
полная версия страницы