Форум » Заклепкометрия » "лгали, лгут и будут лгать..." Очерки российских идеологий ХХ-XXI вв. » Ответить
"лгали, лгут и будут лгать..." Очерки российских идеологий ХХ-XXI вв.
ВЛАДИМИР-III: Взялся, наконец, за этот труд, который я замышлял еще в нулевые годы - критический обзор идеологий, их истории от зарождения в качестве ментальных структур индустриальной эпохи и до вырождения к концу ХХ века (плюс оценка современного состояния). Первая часть должна иметь продолжение: во второй части (которая займет 60-70%) речь пойдет о российских идеологиях от декабристов до нашего времени. Информации собрано вполне достаточно, а также обнаружил, что не смотря на смену симпатий и антипатий зав последние 10-12 лет, я вряд ли в 2005 году писал бы иными словами и определениями (а это значит, что базовые представления автора не изменились)))). Для начала общий обзор идеологических течений: ИДЕОЛОГИИ. 1. Либерализм. 1.1. Классический республиканизм (Макьявелли). 1.2. Вигизм (1680-е). 1.3. Классический либерализм (Монтескье) (1710-е). 1.4. Республиканский патриотизм (1790-е). 1.5. Республиканский федерализм (1790-е). 1.6. Национал-либерализм (Германия) (1800-е). 1.6.1. Декабризм (1810-е). 1.7. Джорджизм (1870-е): уравнительное налогообложение. 1.8. Социальный либерализм (1880-е). 1.9. Консервативный либерализм. 1.10. Национал-прогрессизм (около рубежа XIX-XX вв). 1.11. Исламский либерализм (Ата-Тюрк) (1920-е) (?) (младотурки: 1860-е; джадиды: 1900-е). 1.12. Неолиберализм (1930-е): активная государственная политика. 1.13. Либертарианство (1940-е). 1.14. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). 2. Консерватизм 2.1. Торизм (1680-е). 2.2. Либеральный консерватизм (Берк) (1790-е). 2.3. Классический традиционализм (1800-е). 2.4. Монархический абсолютизм (легитимизм; самодержавный монархизм) (1800-е). 2.5. Клерикализм (Де Местр) (1800-е). 2.5.1. Ультрамонтанизм (1800-е). 2.6. Конституционный монархизм (1810-е). 2.7. Джексонианство (1820-е). 2.8. Теодемократизм (1840-е). 2.9. Солидаризм (1850-е). 2.10. Интегрализм (1880-е). 2.11. Дистрибутивизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.12. Национал-консерватизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.13. Популяризм (христианская демократия) (начало ХХ века). 2.14. Социальный консерватизм (начало ХХ века). 2.15. Младоконсерватизм (1910-е). 2.16. Фундаментализм (1910-е). 2.17. Интегральный традиционализм (Генон, Эвола) (1920-е). 2.18. Голлизм (1940-е). 2.19. Неоконсерватизм (1970-е). 2.20. Палеоконсерватизм (1980-е). 2.21. Коммунитаризм (1990-е). 2.22. Христианский реконструкционизм (1990-е). 2.23. Теоконсерватизм (2000-е). 3. Социализм 3.1. Мютюэлизм (Прудон) (1820-е). 3.2. Сенсимонизм (1820-е). 3.3. Фурьеризм (1820-е). 3.4. Анархо-социализм (1830-е). 3.5. Классический марксизм (1840-е). 3.6. Христианский анархизм (1840-е). 3.7. Христианский социализм (1840-е). 3.8. Левое народничество (1860-е). 3.9. Социал-реформизм (1880-е). 3.10. Фабианский социализм (1880-е). 3.11. Социалистический сионизм (1890-е). 3.12. Желтый социализм (1900-е). 3.13. Лейборизм (1900-е). 3.14. Большевизм (1910-е). 3.15. Исламский социализм (1910-е). 3.16. Буддийский социализм (1920-е). 3.17. Национал-коммунизм (1920-е). 3.18. Неосоциализм (1930-е). 3.19. Сталинизм (1930-е). 3.20. Троцкизм (1930-е). 3.21. Арабский социализм (1940-е). 3.22. Демократический социализм (1940-е). 3.23. Титоизм (1940-е). 3.24. Африканский социализм (1950-е). 3.25. Классический коммунизм (1950-е). 3.26. Коммуно-патриотизм (чучхэ? 1950-е; Зюганов: 1990-е). 3.27. Маоизм (1950-е). 3.28. Еврокоммунизм (1960-е). 3.29. Фиделизм (1960-е). 3.30. Экосоциализм (1960-е). 3.31. Ведический социализм (1970-е). 3.32. Китайский социализм (1980-е). 3.33. Боливарианизм (Уго Чавес) (1990-е). 4.Фашизм. 4.1. Национал-синдикализм (1910-е). 4.2. Классический фашизм (1920-е). 4.3. Клерикальный фашизм (1920-е). 4.4. Монархо-фашизм (1920-е). 4.5. Национал-социализм (1920-е). 4.6. Революционный национал-социализм (1930-е). 4.7. Фалангизм (1930-е). 4.8. Неофашизм (1950-е). 5.Национализм. 5.1. Общий патриотизм. 5.2. Государственный патриотизм. 5.3. Этнический национализм. 5.4. Религиозный национализм. 5.5. Правое народничество (почвеничество). 6.Особые идеологии «анти… 6.1. Антимонархизм (1820-е) 6.2. Антибольшевизм (антикоммунизм) (1910-е). 6.3. Антифашизм (1920-е). 6.4. Антилиберализм (1990-е). Не правда ли, пестрый спектр?)))) Каждое из этих течений будет охарактеризовано (30% книги), а затем посмотрим как это реализовывалось с "российской спецификой".
ВЛАДИМИР-III: Еще можно добавить т.н. "специфические" идеологии. 7.1. Феминизм. 7.2. Пацифизи. 7.3. Экологизм.
ВЛАДИМИР-III: Ну-с, поехали... Я собирался написать эту книгу еще в середине нулевых, когда задумал проверить свою теорию об идеологии – как о сопутствующем феномене индустриального образа жизни, возникающем вместе с началом индустриализации и расцветом городской жизни и увядающим в постиндустриальном мире. Книга должна было стать чем-то вроде энциклопедии идеологий, содержащей подробную информацию о них с историческими примерами. В 2012 я сделал пробный набросок («Идеологизация»), в котором описал 14 основных идеологий современной России и их антиидеологии, однако, учитывая огромный объем информации, в конце концов, решил сосредоточиться на российском случае развития идеологий как исторических феноменов и ограничить исторический горизонт концом XIX – началом XXI веков. Это впрочем, не мешает посвятить всю первую часть книги обзору всех (или почти всех) появившихся идеологий в мировом масштабе с их общей классификацией и хронологизацией. … Я хотел бы избежать многословного цитирования отдельных идеологов, тем более что любой желающий в состоянии вознаградить себя поиском и ознакомлением с их произведениями в Сети Интернет. Здесь будет лишь общая оценка с минимумом ссылок и иллюстраций. ОБЩИЙ ОЧЕРК ИДЕОЛОГИИ Идеология – система концептуально оформленных взглядов и идей, выражающая интересы различных социальных классов, групп, обществ, в которой осознаются и оцениваются отношения людей к действительности и друг к другу, а также либо санкционируются существующие в обществе формы господства и власти (консервативные идеологии), либо обосновываются их преобразования (радикальные, революционные идеологии). Идеология – не наука (хотя может включать в себя научные знания): в отличие от науки идеология не только представляет собой знание о социально-политической жизни, но также включает в себя оценку тенденций, процессов и различных сил этой социально-политической жизни. Не смотря на неизбежную долю ненаучности, каждая идеология претендует на то, что именно она даёт верное знание о мире. Различные политические организации стремятся к распространению в обществе своих оценок прошлого и настоящего, своего представления о будущем. Термин «идеология» был введен во Франции в конце XVIII века А.Дестютом де Траси, который вместе с Этьеном де Кондильяком пытался создать науку об общих принципах формирования идей и основах человеческого знания. Будучи последователем сенсуалистической гносеологии Дж.Локка, де Траси ввёл данный термин для обозначения учения об идеях, понимаемого им как учение об общих закономерностях происхождения идей из содержания чувственного опыта. Данное учение должно было выступать основными принципами для руководства, как в науке, так и в социальной жизни. Поэтому Дестют де Траси видел в идеологии систему знаний первооснов морали, политики, права. Дестют де Траси и Кондильяк пытались оказать влияние на политику, проводимую оказавшимся у власти Наполеоном, который счел, что они пытаются заменить политическую реальность абстрактными утверждениями, и негативно отнесся к выдвинутым предложениям. С легкой руки великого исторического деятеля слово «идеология» приобрело уничижительный смысл, который закрепился за ним вплоть до настоящего времени. В связи с тем, что проект де Траси и Кондильяка был отвергнут Наполеоном, понятие идеологии оказалось на некоторое время забытым. Второе рождение идеология, как система взглядов, переживает уже в середине XIX века, и в первой половине следующего – ХХ становится господствующим образом мысли на планете. Однако, к концу того же ХХ века идеология потерпела самое решительное поражение в нашей стране, что совпало с распадом СССР и изменением общецивилизационной ситуации в мире. На смену бескорыстной идее (основе идеологизации ХХ века) пришел своекорыстный интерес. По прежнему делая ставку на идейную бескорыстность, идеология перестала выражать чьи бы то ни было интересы и как явление сконцентрировалась в сфере интеллектуальных упражнений небольшой части общества. Разумеется, сразу же возникает проблема хронологических рамок идеологии как исторического феномена и объяснения проведения рубежей именно в данные эпохи. Существует т.з., согласно которой идеология – вечный спутник политики и общей социальной организации человеческих сообществ, а поэтому она – ровесница самого человечества. Признавая справедливость тезиса о древности политики (в стаде человекообразных обезьян ученые обнаруживают элементы политической борьбы и знакомых по их человеческим родичам властных структур и взаимоотношений), трудно, однако, согласиться с известной теорией цикличности человеческого развития (известной в XIX-XX вв. по трудам Шпенглера, Данилевского, Тойнби и Гумилева), прежде всего потому, что ее авторы «смотрят и не видят» качественных перемен в человеческом образе жизни. Скорее уж, можно увидеть в мировой истории систему появляющихся и исчезающих факторов, которые в различных сочетаниях превращают количественный процесс развития в качественное изменение образа жизни и мысли (хотя, конечно, существуют факторы, сопровождающие человечество в целом на протяжении всей его истории, но они должны быть универсальны – т.е. встречаться не только в отдельных обществах на виду у социолога и историка, но и в самых затерянных группах, включая дикарей в джунглях и первобытных охотников задолго до «сотворения мира» по позднейшим религиозным представлениям). Вне зависимости от того, справедлив диалектический метод или нет, циклические теории ему противоречат, тем более, что история не повторяется. Поскольку большая часть современных обществ и созданные ими государства претендуют на начало истории в эпоху т.н. «средних веков» (средневековые теологи обозначали термином ævum medium временной промежуток между двумя, прошлым и будущим, пришествиями Иисуса Христа, а итальянские гуманисты в конце XV – начале XVI века стали так называть промежуток между своей эпохой («возрождением античности») и собственно Античностью, которую тогда уже заканчивали падением Гесперии – т.н. Западной Римской Империи). Окончательно в XVII веке термин «Средние века» ввёл в оборот профессор Галльского университета Христофор Целлариус (Келлер), положив начало так называемой гуманистической трихотомии. Он разделил всемирную историю на Античность, Средневековье и Новое время. Вопрос: была ли идеология в средневековье? Разумеется, маститые историки-медиевисты разом ответят «Да!» и приведут многочисленные примеры идейных споров, массовых движений и т.д. Разумеется, средневековье не есть однородное пространство застылой в своем «сельском идиотизме» жизни, где ничего не происходило. Наоборот – 800-1000 лет, отделяющих падение Западного Рима от любой из дат, которой принято начинать Возрождение или Новое время (открытие Америки в 1492, завоевание турками Константинополя в 1453 или сошествие Данте в ад в 1300) – это пестрая эпоха многочисленных войн, восстаний, революций, прогрессов и регрессов, дипломатических комбинаций и прочих событий, разнообразящих жизнь человека в самые «темные века» («темные», естественно, для современного историка, лишенного источников информации, но не для своих жителей). Отдельные эпохи XII или XIII веков столь же разительно отличаются друг от друга, как 1970-е от 1920-х. Можно согласиться с вышеупомянутым Гумилевым, что «истории тысяча лет равна тысяче лет», и поспорить с сторонниками концепции ускорения истории (в результате чего, каждый последующий исторический период короче предыдущего, и именно сейчас – это «именно сейчас» очень привлекательно для самолюбия авторов концепции – мировая история пришла к своему концу, потому что это привело к превращению экспоненциальной кривой в гиперболу. Здесь типичный (и в этом опять же нельзя не согласиться с Гумилевым) эффект аберрации близости и дальности, а также позабыто, что новый исторический период устраняет отнюдь не все факторы предыдущего, и эти неустраненные продолжают действовать дальше, даже если они воспринимаются в качестве «пережитков прошлого». Однако, идеология как явление имеет слишком четкие признаки, которые не позволяют говорить о «средневековой идеологии». Помимо сказанного в первом абзаце настоящей главы, идеология – это представления грамотного общества, находящегося под воздействием стандартизированных средств массовой информации. А это невозможно в условиях аграрного образа жизни, свойственного подавляющему большинству населения VI или XVI веков (вопрос, убийственный для обидчивых пушкиноведов советского времени: а сколько русских крестьян читали Пушкина при жизни?) В условиях, когда грамотность является достоянием 1-2% населения, все идеологи (а они, безусловно, были) выглядят одинокими мыслителями, которые перекидываются мячами отдельных идей и лозунгов через века и страны, но эти идеи отнюдь не овладевают массами и остаются не более чем академическими занятиями. Реальная политика и общественные движения проходят мимо них, как нередко в средневековье схоласт, утверждающий, что расколоть алмаз можно только смазав его кровью козла (как написано в трудах времен Аристотеля), просто оказывается не в курсе мастерских приемов своих современников-ювелиров. Идейная окраска любого мыслителя средних веков удивляет эклектизмом, и уж точно трудно анализировать ее с т.з. современных представлений о «правых», «левых», прогрессе или реакции (интереса ради, попробуйте проанализировать взгляды «коммуниста» XVI столетия Томаса Мора, который по совместительству был Лорд-канцлером Англии, а в 1935 году причислен Римско-католической церковью к лику святых). Можно ли при этом считать (вместе с марксистами и с ними согласными идеологами) переломным моментом выступление Лютера (1517 год) и последовавшую за ним реформацию? И да, и нет. Реформация действительно (с ее тенденцией «превратить мирян в попов») способствовала внедрению в массы определенных идей и расширению идеологического пространства (в XVII веке грамотность в протестантских странах уже достигает 10-15%, а к 1850 – 70-90%, в то время как в католической Европе – не превышает 55%, в Италии и Испании 20-25%, а в православной России в 1850 году писать-читать умело всего 7% населения; да, только 5 млн. из 69 млн. подданных Российской империи МОГЛИ читать Пушкина и Гоголя в 1850 году – в подавляющем большинстве жители городов и дворянских усадеб). Однако, феномен религии существенно отличается от феномена идеологии и даже религиозной идеологии. Это очень сложный, большой вопрос – сходства и различия идеологии и религии (к которому, однако, нам придется обратиться ниже, в разделах, посвященных религиозным и парарелигиозным идеологиям), но кратко можно сформулировать следующее коренное отличие: идеология апеллирует к разуму (даже самая иррациональная), религия – наоборот, принципиально базируется на иррациональных чувствах, желаниях и страхах людей, поэтому являются ли эти ориентации вместе или по отдельности объективно присущими отдельному человеку и человечеству или нет, они разные и оформляются исторически по разному. Столь же мало дал для развития идеологии раскол XVII века в Российской православной церкви: для раскольников «истина» оставалась в двуперстом крещении и орфографии богослужебных книг, а для никониан – в распоряжениях на сей счет начальства (церковного в т.ч.) Искать в русском «бунташном веке» предшественников или предвозвестников социализма, народничества, почвеничества или какой иной позднейшей идеологии – неблагодарное занятие. Советские историки (и историки ХХ века в целом) немало потратили трудов на поиски в средние века различных форм «классовой борьбы» и их изучение: антифеодальных или антицерковных восстаний (сама постановка такого вопроса в начале XXI века оскорбляет чувства верующих российских историков), анализу их документов и т.д. Хотя восстания регулярно имели место (в этом отношении наши предки уважали власть неизмеримо меньше, чем обработанные СМИ современники), но в программных документах восставших место идеологии занимают более-менее четко сформулированные сословные (или иные близкие к сословным) интересы. Это противостояние идеологии и интереса будет давать о себе знать в идеологические века и вместе с информационной революцией века Интернета похоронит идеологию к концу ХХ века. Вопрос о существовании идеологии в поздней или зрелой Античности (оставим уж в покое древние цивилизации вроде Египта или Хеттского царства) оставляет некое пространство для идеологии: грамотность в Риме II-III веков н.э. была достаточно широка, чтобы существовал слой населения, который мы сейчас именуем интеллигенцией, и восприимчивый к его интеллектуальной деятельности полуграмотный «народ», но в древности (ее отличительный фактор) за пределами сформировавшихся в первые века нашей эры мировых религий отсутствовало стандартизированное информационное пространство. Стандартизация настолько въелась в образ жизни современного человека (хмыкающего даже по поводу отсутствия до сих пор стандартных зарядных устройств для мобильников), что ему (обывателю вообще трудно, почти невозможно представить образ жизни, отличный от его собственного – на этом работают многие фольк-хисторики, черпающие аргументацию в этом свойстве обывательской психики) невозможно вообразить мир, где нет ничего стандартного, и ничто (не только вещи – а стандартизация вещей в принципе рождается лишь в XVII веке в Голландии, когда понадобилось быстро ремонтировать сломанные мушкеты, – но и мысли, идеи) не подсоединяется друг к другу. Пример с римскими партиями оптиматов и популяров иногда рассматривается в качестве существенного возражения на сказанное выше. Оптиматы (лат. optimus – наилучший) – идейно-политическое течение в Древнем Риме во II-I вв. до н.э., которое выражало интересы сенатской аристократии, т.н. нобилитета, в противовес популярам, однако, применение термина в исторических исследованиях остается дискуссионным вопросом. Концепция разделения политических сил в Древнем Риме на оптиматов и популяров в классическом виде сформулирована Теодором Моммзеном еще в конце XIX столетия и встретила широкую поддержку. В начале XX века, однако, возникло т.н. просопографическое направление (Маттиас Гельцер, Фридрих Мюнцер, Рональд Сайм). Во второй половине XX века ученые начинают обращать внимание на искусственность разделения римского республиканского политического лагеря на оптиматов и популяров, которое является модернизаторским и не всегда подтверждается источниками. Также подчеркивалось отсутствие у популяров и оптиматов ряда характерных признаков, которые традиционно соотносятся с термином «политическая партия». Тем не менее, поскольку оба термина используются античными авторами (прежде всего, Цицероном), Христианом Мейером предложена их альтернативная интерпретация как непрочных союзов единомышленников. Но оставим древние времена и вернемся в Новое время, когда идеология как явление наконец-то появляется на свет. В условиях перестройки производительных сил, изменения общественных отношений, появления новых требований к участникам общественного развития (здесь трудно не согласиться с марксистской постановкой вопроса о движущих силах изменений в «надстройке»), появился запрос на оформление идейной обработки общественных масс для получения желаемого результата их деятельности. Представим себе солдата, которого вербовщики добровольно-принудительно заграбастали в наемную армию галантного века. Его «идеология», если так можно выразиться, заключается в верной службе работодателю (королю, возглавляющему эту наемную армию). Национальная принадлежность и (после 1648 года) религиозная принадлежность наемника существенной роли не играет (существенную роль, однако, играет выплата наемнику денег, иногда весьма изрядных). Кстати, все утверждения славянофильствующих историков и публицистов, что русская армия, в отличие от европейских, «всегда» строилась на иных основаниях, была «всенародной» и т.д., недорого стоят в силу своей ошибочности. В XVII веке российское войско состояло из стрельцов (сословно-корпоративной организации, свято блюдущей свои интересы и попортившей через это немало крови правителям России в конце века), дворянское ополчение, включавшее т.н. «боевых холопов», (уж не знаю, проводили ли там политзанятия переместившиеся из XIX века славянофилы) отличалось стабильно низкой боеспособностью и разве что заметной дешевизной для государевой казны, а полки нового строя (они появляются в 1630 году) формировались по найму и почти все возглавлялись иностранцами. Казачество также было не патриотическим обществом, а сословием. Впоследствии, когда Петр Первый перешел к рекрутской системе в 1705 году, позаимствованной у Швеции (где она существовала с 1620-х годов), войско стало формироваться путем жеребьевки и четкого разделения крестьянской массы на рекрутов и всех остальных (купцы и мещане, а также еще ряд категорий городского и сельского населения вообще не имели, даже потенциально, никакого отношения к военной службе; таковых по ревизии 1858 года набралось до 20% мужского населения – да, 95% российских мужиков до 1874 года, с точки зрения обывательского представления XX-XXI веков – «ненастоящие мужики», поскольку в армии не служили). Здесь (как и на флоте, в производственных артелях, среди чиновничества и т.д.) наблюдаем не идеологическую основу, а всего лишь корпоративную этику. Таким образом, укрепление в XVI-XVII веках королевского абсолютизма во многих (но не во всех!) странах Европы привело не к возникновению т.н. «монархической идеологии», а всего-лишь к усилению корпоративной этики служения монарху (современная монархическая идеология в конечном счете сводится к тому же самому, и именно поэтому монархические взгляды сейчас больше всего свойственны военнослужащим и прочим силовикам, просто по причине естественной комплиментарности со служебной этикой на фоне общей неприязни в этой среде к политике вообще).
ВЛАДИМИР-III: завершение первой главы: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае зовется он иначе» - это изречение, приписываемое Шекспиру, на самом деле принадлежит его современнику Джону Харингтону и звучит в подлиннике немного иначе: Treason doth never prosper; what's the reason? For if it prosper, none dare call it treason. – речь идет не о мятеже («револте» по-английски), а об «измене», но суть в переводе Маршака передана достаточно точно: в какой момент обычный мятеж становится легитимной революцией? Шире: почему обычные преступники и изменники (например, полковник Джордж Вашингтон, изменивший британскому королю Георгу III, или верный холоп хана Улу Усуса князь Дмитрий Иванович, изменивший Тохтамышу) становятся героями для подражания. Можно ли дать правовую оценку, к примеру, штурму Бастилии в 1789 году (массовым беспорядкам, подстрекаемым экстремистскими организациями, с использованием нелицензионного оружия, приведшим к захвату административного здания)? Современная российская система информации (или попытка таковую создать), включая образовательные программы по истории и обществознанию, находится в гораздо более невыгодном положении сравнительно с предшествующим советским этосом, в рамках которого революция как таковая была провозглашена (по понятной причине) легитимным путем общественного развития, а антисоветский этос современной России, который любой революции боится как чумы, вступает в неисправимо шизофреническое противоречие с претензиями на советское прошлое. Единственное алиби для современности здесь – напрашивающийся вывод о существовании некоей псевдопозитивистской диафрагмы, разделяющей «революционную эпоху» и правовую культуру современности, в которой живет наблюдатель, дающий правовые оценки. Не смотря на отдельные попытки поиска революций в рабовладельческие времена и даже в Древнем Египте («революция рабов и крестьян 1750 года до н.э.» советских учебников Истории Древнего Мира), классический марксистский исторический материализм очень осторожен с термином «революция». Под ним подразумевается не всякая смена власти (таковых в любой латиноамериканской республике происходит дюжина за век; или ср. «История и анекдоты революции 1762 года в России», написанная секретарем французского посла в Петербурге К.-К.Рюльером), а масштабное событие, связанное со сменой общественно-политического и экономического строя, желательно завершившееся победой либо промежуточным успехом революционных сил. Не смотря на споры по каждому из употребленных в предыдущей фразе специфических терминов, даже Крестьянская война в Германии 1525 года в итоге лишилась звания «революции», а первое событие такого рода в марксистской советской литературе – это Нидерландская буржуазная революция 1566-1573 гг. Понятно, что имеется в виду: помимо рядового вроде бы восстания целой провинции против своего суверена (аналоги: восстания шведов против датского короля в 1523, португальцев – против испанского короля в 1640 и др.), и даже рядовой религиозной войны, вроде тех, что десятилетиями терзали тогда Европу, это была смена феодального строя на буржуазный (Соединенные провинции (правильнее: Republiek der Zeven Verenigde Nederlanden – Республика Семи Объединенных Нижних Земель), упорно именуемые по имени своей главной провинции – Голландией, в середине XVII века почти по всем статьям, хоть и не всегда количественно, но точно качественно, были впереди всей Европы). Разумеется, марксистская концепция общественно-экономических формаций подверглась едкой и фактографической критике: «буржуазные» феномены были обнаружены еще в древнейших городах Вавилонии и Шумера, не говоря уже о финикийских, древнегреческих полисах и «космосе средневекового города», который Тойнби вообще хотел выделить в особую цивилизацию, отличную от европейского сельского средневековья, но для идеологии, ее рождения в рамках нидерландских событий – здесь наблюдается важный качественный скачок: впервые в европейской истории сословные или религиозные интересы дополняются определенной более-менее четко сформулированной идеологией. Таковой был республиканизм. Безусловно, как все иные средневековые структуры сознания, голландский республиканизм еще свои основания в религиозной традиции (ветхом завете; для протестантизма в целом юдаизация характерна, как эстетический прием, вплоть до позднейшей американской теодемократии, над которой сквозь ужас триллера поиздевался Стивен Кинг в «Детях кукурузы»), можно найти аналогии республиканскому устройству Голландии в средневековых патрициатских городах Италии и Германии – вообще не стоит считать средневековую Европу исключительно монархической зоной: в 1600 году, помимо Нидерландов, республиканское устройство было в Генуе, Венеции, Лукке, Швейцарии, 45 имперских городах Германии и Ржечи Посполитой, а почти во всех странах Европы (не исключая отдельных королевств испанской короны, Франции и России) действовали сословно-представительные парламенты, т.о. непарламентская монархия в Европе 1600 года – это Великое Османское Государство (теократия Папского Государства – особый случай), хотя, конечно, средневековый европейский парламентаризм редко где старше XIII-XIV веков. Однако, не смотря на то, что качественное отличие политического режима Нидерландов от средневековых европейских коммун проявилось и в появлении феномена политической эмиграции (отнюдь не только на религиозной почве), говорить о политических идеологиях в XVI веке, как о факторах общественного развития, рановато. Если нидерландская революция еще обросла средневековыми пережитками, то английская революция 1640-1660 годов – уже революция в прямом смысле слова. Участие широких масс, борьба политико-экономических классов, идейные споры, важность фактора пропаганды, журналистский бум, последовавший за революцией, когда Англия стала к 1700 году самой читающей страной мира – все это подготавливает рождение идеологий. Однако, за исключением позднейших торизма и вигизма (о которых речь ниже), все остальные течения английской мысли между 1620 и 1680 оказались в плоскости религиозных течений и сект, что придавало английской революции и последующей эмиграции из Англии отцов-пилигримов в Северную Америку (Американскую революцию 1776 года вполне можно считать вторым актом английской) стойкий теократический привкус. Около 1650 года Англии реально угрожала «мусульманская болезнь» раскола общества на отдельные общины-секты, вся энергия которых будет уходить на взаимное уничтожение (нечто подобное все-таки случилось с Ольстером, и даже сейчас ирландец обязан быть консервативным католиком, потому что он – ирландец и не желает британского владычества) – в этом случае (к большому огорчению теоцентрического взгляда на мир и соответствующей общественно-политической практики) международным языком в наше время был бы точно не английский (возможно, голландский или французский). Поэтому идеология как историческое явление относится к следующему – XVIII веку, и главным катализатором идеологизации общества (не только конкретного французского, но и в европейском масштабе) стала, как нетрудно догадаться, Великая французская революция (и в наше время первый тест-вопрос на реакционность: ваше отношение к французской революции?) Дальше идеологии, будучи создаваемы, как правило, интеллектуалами из среднего класса, функционируют в своей естественной среде. Среда эта – грамотное, но не слишком образованное городское население, обеспеченное минимумом средств массовой информации и (это главное!) допущенное, либо само пришедшее, к политической жизни. Рамки индустриальной фазы (по Тоффлеру) вполне совпадают с хронологическими рамками идеологической эры, но считать именно индустриальный класс – главным носителем любых идеологий было бы необоснованным упрощением. Разумеется, любое общественное явление имеет не только свое начало, но и конец. Для идеологии таковым стала информационная революция, которая избавила мыслящую часть среднего класса и (потенциально) все грамотное население от монополии средств массовой информации. Развитие постиндустриальной экономики естественным образом давало запрос на рост уровня образования, и в сочетании со свободой информации этот процесс сломал в конце ХХ века все жестко-идеологические режимы, противопоставив им те варианты общественного устройства, которые (отчасти из-за свойственной им «архаики», поскольку базовые революции произошли там ранее 1789 года) могли существовать в режиме идеологического плюрализма, а все идеологические режимы начала XXI века (Северная Корея, Исламское Государство, отчасти Куба) являют собой жалкое зрелище, будучи заповедниками отживших свое политических режимов (Исламское Государство – это ко всему прочему, еще и детище хваленого возрождения духовности и борьбы с секулярно-бесовским (или «шайтанским», по их терминологии) миром; на этом фоне даже Северная Корея выглядит аркадской идиллией разновидности просвещенческого этоса, зашедшего, по многим, независящим ни от Вольтера и ни от Свифта, причинам в тупик). Любой верующий человек должен испытывать крайний дискомфорт, глядя на телекадры уничтожения секулярными ракетами и бомбами этой духовности (покончат с ними – возьмутся за вас). Оруэлловский мир, в котором идеология одолела общество, остался за пройденной развилкой в 1950-х годах, и не смотря на действие тех факторов, которые ныне принято называть «новыми вызовами XXI века» (а какой век обходился без «вызовов»? XI?), нет ни малейшего основания считать, что условия, при которых стало возможным формирование идеологии как исторического явления, возродятся (даже если четвертая мировая война, как горько пошутил Эйнштейн, будет войной на дубинах и каменных топорах, это не будет возвращением в индустриальную фазу), а поэтому все современные призывы к «возрождению идеологии» (аргументация, что «человеку/обществу нужна идеология», и это способ его (общества) существования в любые времена) являются откровенным жульничеством, вроде призыва перегнать на паровозе реактивный лайнер, ведущим либо к краху современного постиндустриального общества в случае военно-политического успеха «возрожденцев» (в самых его слабых звеньях, одним из которых является современная Россия), либо к играм типа рекконструкторских слетов, на которых вместо домовыстоганных копий или ремесленных трехлинеек, участники демонстрируют свои идеологические приемы, а потом обижаются на то, что общество им не внимает, потому что оно находится под воздействием разрушительных «темных сил» (и т.д. теории заговора – вот во что неизбежно вырождается идеология постиндустриального века) – в отличие от них настоящие рекконструкторы не жалуются на то, что водитель троллейбуса не хочет покупать для своей лошади овес.
ВЛАДИМИР-III: КЛАССИФИКАЦИЯ ИДЕОЛОГИЙ. В предыдущей главе, где рассмотрено общее понятие идеологии, факторы ее появления и дана некоторая хронология всего процесса, я намеренно почти не затрагивал тему взаимоотношения идеологии и политической партии. Политическая партия имеет множество определений, из которых я бы выделил два: во-первых, политическая партия – объединенная группа людей, непосредственно ставящая перед собой задачи овладеть политической властью в государстве или принять в ней участие через своих представителей в органах государственной власти и местного самоуправления (большинство партий имеют программу — выражение идеологии партии, перечень её целей и способов их достижения), и во-вторых: политическая партия – иерархическая политическая организация, объединяющая на добровольной основе лиц с общими социально-классовыми, политико-экономическими, национально-культурными, религиозными и иными интересами и идеалами, ставящая перед собой цель завоевания политической власти или участие в ней. Эти два определения различаются акцентами: первое ставит ударение на борьбе за власть (отсюда известный афоризм о нелепости существования политической партии, которая не ставит перед собой такой задачи), второе сосредотачивается на представительстве тех или иных групп, а сама по себе борьба за власть отходит на второй план, хотя и не исключается. Термин «идеология» употреблен с оговоркой «большинство» (большинство партий имеют программу – выражение идеологии партии). Это верно в том смысле, что партия как группа людей, борющихся за власть, или в качестве представительства тех или иных интересов, вполне может существовать без идеологии. Нам приводят многочисленные примеры из истории, когда борьба двух претендентов на престол была одновременно борьбой двух программ царствований (самый типичный случай – борьба Петра и царевны Софьи), но, во-первых, ничто (кроме пропаганды Нарышкиных) не указывает на «реакционность» Софьи, а во-вторых, на один случай «принципиальной» борьбы в далеком прошлом приходится дюжина случаев банальной борьбы за власть (хотя, конечно, никто не станет отрицать, что политика президента Ганы Хиллы Лиманна, свергнутого в 1981 году, хотя бы минимально отличалась от политики его преемника полковника Джерри Роллингса, а Каллигула был для римских сенаторов похуже, чем сменивший его Клавдий). Тем не менее, когда некий политический деятель в средневековой Франции борется за власть (допустим, Карл Валуа против Ангеррана Мариньи в 1314-1315 гг), ему вовсе не обязательно создавать политическую партию в современном смысле и тем более вырабатывать идеологию (хотя популяризировавший это событий из истории Франции Морис Дрюон намекает на «реакционность» Валуа и «прогрессивность» Мариньи, мы понимаем, что это могут быть всего лишь анахронизмы взгляда из будущего). Следовательно, появление партий и формирование идеологий – хотя и параллельные, но не обязательно жестко связанные процессы. Что такое «партия Карла Валуа» в 1314 году? Он сам, его вассалы, его родственники (далеко не все) и то, что еще древние римляне называли «клиентеллой». Программа – смещение Мариньи, способ достижения цели – влияние на принимающего решение французского короля (Людовика Сварливого) через королевский совет. И хотя «партия Карла Валуа» не исчезла по достижении поставленной цели (бывало и так) и просуществовала до его смерти в 1325 году, все это мало напоминает какую-нибудь современную Французскую социалистическую партию с членством, съездами, программой (в т.ч. с элементами былой идеологии). Т.о., говоря о развитии идеологий, мы будем опираться на историю политических партий в конце XVIII – начале XXI вв., но должны учитывать и вышеназванный фактор. Не всякая партия является идеологической и не всякая идеология в обязательном порядке базируется на конкретной политической партии. Реальный мир всегда сложнее классификаторских форм. Это необходимо помнить, приступая к необходимой для нашей работы классификации идеологий. В нижеприведенном списке взят за основу принцип деления всех идеологий на три основных течения, оформившихся в XVIII – начале XIX века (либерализм, консерватизм и социализм), но учитывая, что появившийся в начале ХХ века фашизм никак не отнести ни к одному из трех главных доменов, он выделен в четвертую группу; также отдельно дан национализм (даже без хронологии), особые идеологии «анти… и «специфические» идеологии. Внутри доменов отдельные идеологии классифицированы в хронологическом порядке. За редким исключением брался за основу общемировой тренд, хотя учтены также некоторые региональные, этно-конфессиональные и национальные идейные течения. Сложнее всего было классифицировать переходные типы идеологий, однако, автор берется показать несхожесть консервативного либерализма и либерального консерватизма, а равно основания для их соответствующего размещения в представленной схеме. Местами отмечены (для удобства) характерные представители идеологий. Ниже я дам короткие справки о возникновении, содержании, влиянии каждого из идеологических течений, а также (что важно для второй части книги) рассмотрю основные спорные моменты в картине мира данных идеологий. 1. Либерализм. 1.1. Классический республиканизм (Макьявелли). 1.2. Вигизм (1680-е). 1.3. Классический либерализм (Монтескье) (1710-е). 1.4. Республиканский патриотизм (1790-е). 1.5. Республиканский федерализм (1790-е). 1.6. Национал-либерализм (Германия) (1800-е). 1.6.1. Декабризм (1810-е). 1.7. Джорджизм (1870-е): уравнительное налогообложение. 1.8. Социальный либерализм (1880-е). 1.9. Консервативный либерализм. 1.10. Национал-прогрессизм (около рубежа XIX-XX вв). 1.11. Исламский либерализм (Ата-Тюрк) (1920-е) (?) (младотурки: 1860-е; джадиды: 1900-е). 1.12. Неолиберализм (1930-е): активная государственная политика. 1.13. Либертарианство (1940-е). 1.14. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). 2. Консерватизм 2.1. Торизм (1680-е). 2.2. Либеральный консерватизм (Берк) (1790-е). 2.3. Классический традиционализм (1800-е). 2.4. Монархический абсолютизм (легитимизм; самодержавный монархизм) (1800-е). 2.5. Клерикализм (Де Местр) (1800-е). 2.5.1. Ультрамонтанизм (1800-е). 2.6. Конституционный монархизм (1810-е). 2.7. Джексонианство (1820-е). 2.8. Теодемократизм (1840-е). 2.9. Солидаризм (1850-е). 2.10. Интегрализм (1880-е). 2.11. Дистрибутивизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.12. Национал-консерватизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.13. Популяризм (христианская демократия) (начало ХХ века). 2.14. Социальный консерватизм (начало ХХ века). 2.15. Младоконсерватизм (1910-е). 2.16. Фундаментализм (1910-е). 2.17. Интегральный традиционализм (Генон, Эвола) (1920-е). 2.18. Голлизм (1940-е). 2.19. Неоконсерватизм (1970-е). 2.20. Палеоконсерватизм (1980-е). 2.21. Коммунитаризм (1990-е). 2.22. Христианский реконструкционизм (1990-е). 2.23. Теоконсерватизм (2000-е). 3. Социализм 3.1. Мютюэлизм (Прудон) (1820-е). 3.2. Сенсимонизм (1820-е). 3.3. Фурьеризм (1820-е). 3.4. Анархо-социализм (1830-е). 3.5. Классический марксизм (1840-е). 3.6. Христианский анархизм (1840-е). 3.7. Христианский социализм (1840-е). 3.8. Левое народничество (1860-е). 3.9. Социал-реформизм (1880-е). 3.10. Фабианский социализм (1880-е). 3.11. Социалистический сионизм (1890-е). 3.12. Желтый социализм (1900-е). 3.13. Лейборизм (1900-е). 3.14. Большевизм (1910-е). 3.15. Исламский социализм (1910-е). 3.16. Буддийский социализм (1920-е). 3.17. Национал-коммунизм (1920-е). 3.18. Неосоциализм (1930-е). 3.19. Сталинизм (1930-е). 3.20. Троцкизм (1930-е). 3.21. Арабский социализм (1940-е). 3.22. Демократический социализм (1940-е). 3.23. Титоизм (1940-е). 3.24. Африканский социализм (1950-е). 3.25. Классический коммунизм (1950-е). 3.26. Коммуно-патриотизм (чучхэ? 1950-е; Зюганов: 1990-е). 3.27. Маоизм (1950-е). 3.28. Еврокоммунизм (1960-е). 3.29. Фиделизм (1960-е). 3.30. Экосоциализм (1960-е). 3.31. Ведический социализм (1970-е). 3.32. Китайский социализм (1980-е). 3.33. Боливарианизм (Уго Чавес) (1990-е). 4.Фашизм. 4.1. Национал-синдикализм (1910-е). 4.2. Классический фашизм (1920-е). 4.3. Клерикальный фашизм (1920-е). 4.4. Монархо-фашизм (1920-е). 4.5. Национал-социализм (1920-е). 4.6. Революционный национал-социализм (1930-е). 4.7. Фалангизм (1930-е). 4.8. Неофашизм (1950-е). 5.Национализм. 5.1. Общий патриотизм. 5.2. Государственный патриотизм. 5.3. Этнический национализм. 5.4. Религиозный национализм. 5.5. Правое народничество (почвеничество). 6.Особые идеологии «анти… 6.1. Антимонархизм (1820-е) 6.2. Антибольшевизм (антикоммунизм) (1910-е). 6.3. Антифашизм (1920-е). 6.4. Антилиберализм (1990-е). Специфические идеологии: 7.1. Феминизм. 7.2. Пацифизм. 7.3. Экологизм.
ВЛАДИМИР-III: 1. Либерализм. Либерализм провозглашает права и свободы каждого человека высшей ценностью и устанавливает их правовой основой общественного и экономического порядка. При этом возможности государства и церкви влиять на жизнь общества ограничиваются конституцией. Важнейшими свободами в современном либерализме признаются свобода публично высказываться, свобода выбора религии, свобода выбирать себе представителей на честных и свободных выборах. В экономическом отношении принципами либерализма являются неприкосновенность частной собственности, свобода торговли и предпринимательства. В юридическом отношении принципами либерализма являются верховенство закона над волей правителей и равенство всех граждан перед законом вне зависимости от их богатства, положения и влияния. В предидеологическую эпоху (XVII-XVIII веков) базовые идеи либерализма были высказаны Джоном Локком, Монтескье, Вольтером и Жан-Жаком Руссо. Либерализм в целом имел два исторических пика популярности (т.е. периода, когда политические партии, идентифицирующие себя с либеральной идеологией, находились у власти в большинстве стран Запада и мира) – вторая половина XIX века и конец ХХ века, когда либеральные идеи проникают в программные положения широкого спектра политических партий, прежде всего консервативных и социал-демократических (появляется даже такая разновидность демократического социализма, как социал-либерализм – типичный представитель Тони Блэр во главе Великобритании в 1997-2007 годах), и даже недемократические политические режимы проводили вполне либеральную экономическую политику. Наоборот, первая половина ХХ века (точнее 1910-1960-е годы) для либерализма была скверным временем, когда их электорат теснили с разных сторон левые, фашисты и перестроившиеся консерваторы, в силу того, что либералы оказались неспособны создать «партию нового типа», т.е. массовую организацию, базирующуюся на примыкающих структурах (профсоюзных, церковных, полувоенных и т.д.) Однако, когда «мобилизационный» тип общества ушел в прошлое (после 1950 года), либерализм оказался гибче своих противников. Континентальная (европейская) традиция либерализма производит себя от наследия Великой французской революции, а англо-саксонский тип либерализма – от наследия Славной революции 1688 года. До сих пор ведутся споры о степени либеральности «нового курса» Рузвельта, а в ряде стран (Великобритания, Италия, Россия) либералы в этот период либо исчезли, либо уступили лидирующее положение на партийно-политической сцене. Существует определенный водораздел между политическим и экономическим либерализмом, т.е. ситуация, когда нелиберальный политический режим проводит вполне либеральную экономическую политику, тогда как в случае реализации политического либерализма правительство уже не может проводить какую-либо иную экономическую политику, кроме либеральной. Основная проблема либерализма как идеологии (т.е. логической, разумной системы объяснения общественных процессов) – и это очень четко прозвучало в России 1990-х годов – это коренное противоречие между декларируемым принципом народовластия и результатами выборов в конкретных странах в конкретные эпохи. Является ли демократия властью демократов (так в России называли в 1990-2000-х либералов), и не будет ли вполне конвенциональным с т.з. либерализма принятие на референдумах недемократических законов, объявление войны и т.п.? Из истории известно, что отнюдь не все тоталитарные партии пришли к власти недемократическим путем (например, в Германии НСДАП победила на выборах и на первых порах (первые несколько месяцев) правила в составе широкой коалиции с монархистами и националистами, а в Италии Фашистская национальная партия (Итальянский союз борьбы) в 1921 году шла на выборы в коалиции с Итальянской либеральной партией, Партией националистов и Итальянской социал-демократической партией). На это либералы возражают, что, даже придя к власти демократическим путем, антилиберальные силы быстро сворачивают демократическую систему правления, в чем либералов обвинить невозможно, но некоторые либеральные течения допускают варианты «демократии не для всех», с возрождением цензов прошлого, в т.ч. имущественного и образовательного. У противников само понятие «либерал» ассоциируется с космополитизмом, вседозволенностью и аморальностью. 1.1. Классический республиканизм (Макьявелли). Когда современный человек слышит слово «республиканский», у него, как правило, не возникает никаких специфических ассоциаций. Подавляющая часть современных суверенных государств – республики, а разница между «подданным Соединенного Королевства» и «гражданином Итальянской республики» стерлась еще в середине ХХ века (что признавали даже советские авторы). Уже один тот факт, что республиками по конституции являются США, КНДР и Российская Федерация, а к республиканцам относят себя американские консерваторы, итальянские фашисты времен «Республики Сало», адепты религии бахаи и все европейские левые, говорит о крайней неопределенности «республиканской идеологии» в наше время. Понятно, что принцип республиканизма – неприятие наследования власти (хотя, как заметил Дрюон, избирательная урна ошибается столь же часто, как и набор хромосом), требование прозрачности принятия решений и контроля за расходованием бюджетных средств (американские бунтари 1776 года и французские просветители 1789 были единогласны в осуждении порочной финансовой политики и общего снижения качества власти в условиях неконтролируемой монархии). Если в конце ХХ века немногочисленные монархи, оказавшиеся достаточно умными и удачливыми, чтобы договориться со своими подданными о сохранении монархии (разумеется, в конституционно-парламентской форме), уживаются с полуреспубликанским «ответственным министерством» и вполне демократической конституцией, а, следовательно, проблема замены монархии на республику отсутствует (хотя, например, в Великобритании, Австралии и других современных монархиях появляются республиканские партии, но, как правило, маргинального типа), то в конце XVIII – начале ХХ века эта проблема будоражила умы практически во всех странах мира, и «республиканизм» был принципиальным постулатом для Александра Гамильтона, Виктора Гюго или Симона Боливара. Образ монарха как порочного, безвольного, глупого, неспособного человека, как правило, случайно оказавшегося на троне, был популяризирован в публицистике и художественной литературе (для наследного принца могли быть исключения с поправкой на юность и искренность, но лишь при условии его примыкания к народным массам; как это не странно, такие люди в истории бывали: принц Сианук, принц Суфанувонг и один из сыновей бухарского эмира – Шахмурад, который принял фамилию Олимов, отрекся от отца в 1929 году, служил в Красной Армии, участвовал в Великой Отечественной войне (на которой потерял ногу), был награждён орденом Красного Знамени, а после войны преподавал в Военно-инженерной академии имени В.В.Куйбышева). Собственно, спор монархистов и республиканцев был первой в истории чисто идеологической баталией, при том, что в XIV-XVII веках, за редчайшим исключением, подобных споров не возникало, поскольку тогдашние республики (бывшие в XIV веке наиболее развитыми государствами Европы) вполне уживались с монархиями, чьи монархи, как правило, зависели от своих парламентов (оба революционных взрыва – 1640 и 1789 – обязаны своим происхождением в первом случае желанию короля покончить с парламентаризмом, а во втором – в 175-летнем подавлении парламентаризма; возможно, окажись Бурбоны разумнее, мы бы сейчас жили в иной Европе, больше похожей на скандинавские монархии, чем на народные республики). Аргумент, часто приводимый в российских официозных учебниках XIX века, который увязывал слабость Польши, приведшую к ее разделу, с республиканским образом правления, является исключением, но не правилом. Макьявелли упомянут не столько в качестве родоначальника республиканской идеологии, сколько в качестве возрожденческого транслятора республиканских идей Античного мира. В Америку республиканские идеи завезли в XVIII веке, политология африканских традиционных вождеств – особый вопрос, далеко выходящий за пределы тематики настоящей книги, а в Азии, за исключением племенных республик, в интересующий нас период мы не находим никаких республиканских традиций, следовательно, все республики современной Азии обязаны своим существованием европейскому идейному влиянию (первая из них – Тайваньская республика 1895 года). Главным антиреспубликанским аргументом монархистов является то, что, переходя к республике, одного «тирана» народ меняет на сотню-другую тиранов (депутатов и министров), которые, ко всем прочим своим недостаткам, в отличие от принимающего единоличные решения монарха, в критической ситуации не могут даже договориться толком внутри себя о необходимых мерах, а не то чтобы провести принятое решение в жизнь. Также монархисты априори критикуют республиканскую систему за более высокий уровень коррупции (если президент, будучи, в сущности, рядовым чиновником, избирается на четыре, максимум (в альтернативно-демократической системе) десять-четырнадцать лет, то монарх правит пожизненно, и его теоретически невозможно коррумпировать). Эти возражения легко снимаются. Во-первых, монархическая система единоличного принятия решений хороша в условиях, когда монарх – действительно умелый и ответственный правитель, четко понимающий задачи своего правления и пути их решения (перед нами типичная просветительская концепция монарха – слуги Отечества; французские просветители, в т.ч. либералы откровенно завидовали Петровской России и желали Франции такого же монарха; возможно, если бы на месте Николая II был человек масштаба Петра I или Екатерины II, история России пошла бы иначе, но имеем то, что имеем). На одного великого правителя приходится полдюжины бесталанных людей со средними и ниже средних способностями, многие из которых оказываются заложниками всесильных фаворитов и министров, из которых отнюдь не все обладают талантами и порядочностью Бисмарка и Горчакова). Далее, устраняя общественный контроль над машиной управления, монарх становится во главе точно такой же, как республиканская, коррумпированной системы, которую реформировать иногда невозможно иначе, как путем отрубания головы монарху). Показателен пример Франца Иосифа, который честно и аккуратно пытался править огромной империей в «ручном режиме», принимая в день до сотни посетителей и вникая во все мелочи общественно-политической, экономической, дипломатической, военной, даже этно-культурной сфер жизни общества. В конце концов, это оказывается непосильным бременем. Феодальный правитель имел гораздо меньше задач, чем глава современного государства со сложившейся за последние 300-350 лет (как показал Пьер Бурдье) неизбежной системой управления, и поэтому все вздохи о «старом добром времени» носят утопический характер.
ВЛАДИМИР-III: Все-же немного изменил классификацию: Эрзац-идеологии: 8.1. Неофашизм (1950-е). 8.2. Неосталинизм (1990-е). 8.3. Неотрадиционализм (2000-е).
ВЛАДИМИР-III: Далее: 1.2. Вигизм (1680-е). Виги – «палеолиберальная» политическая партия (по сути дела первая политическая партия в современном смысле слова, членов которой связывали уже не верность вождю и не принадлежность к определенной социальной группе, а принятие известного круга идей и положений, которые они намеревались воплощать в жизнь), появившаяся в 1679 году на основе одного из многочисленных политических клубов революционного и послереволюционного периодов – т.н. Клуба зеленой ленты. Виги объявили себя сторонниками наследия английской революции, даже не столько ее республиканских, сколько строго парламентских принципов и Хабеас Корпус Акт, а в экономической сфере представляли интересы торгового капитала и финансовой верхушки лондонского Сити (за что им регулярно доставалось от оппонентов – тори). Из философов-вигов наиболее яркий представитель – Джон Локк, который считал правомерным и необходимым восстание народа против тиранической власти, посягающей на естественные права и свободу народа. Чтобы наглядно представить себе общественно-политическую ситуацию в Англии конца XVII века, надо помнить о том, что из 5,5 млн. общего населения избирательными правами обладало всего 280 тысяч – 5% населения, за вычетом женщин, молодых людей, неимущих и католиков. Та же доля населения управляла патрицанскими республиками Северной Италии, а в Польше сословие шляхты и магнатов, избиравших на сеймиках делегатов Сейма Речи Посполитой (Республики Двух Народов), также составляло до 5% населения (протестанты (с 1717) и православные, также как католики в Англии, не имели избирательных прав). Этот процент впоследствии будет декларироваться сторонниками элитарной демократии как идеальный процент ответственных людей, которые могут управлять страной и нести за нее ответственность, однако критерий определения именно такой, а не какой-либо иной доли вменяемых граждан остается под вопросом. Хотя король Англии и по сей день назначает правительство, с определенного момента (еще до Славной революции) этот акт не мог не учитывать результатов выборов в парламент, состоящий из 513 (позднее из 558) депутатов. Виги боролись с тори в конце XVII – начале XVIII веков с переменным успехом, однако с 1715 года наступает эра вигской олигархии, продолжающаяся до начала XIX века. Виги составили основу Либеральной партии Великобритании, а за ее пределами аналогичные партии возникали в Швеции (т.н. Партия колпаков XVIII века), США и Либерии. Хотя любая идеология (за очень немногочисленными исключениями, как правило, националистического толка) желает править в абстрактной стране, историческая реальность заключается в том, что носители идеологий – политические группы возникали в конкретных странах с конкретными условиями общественной жизни. И таким образом, мы никуда не можем деться от оценки «материализации» идеологий в конкретных регионах и странах. В течение всей идеологической эры (с конца XVIII по конец XX веков) общественно-политическое развитие англо-саксонского мира в целом шло иным путем, нежели развитие континентальной Европы и подражающей ей части неевропейского мира. В сочетании с резким различием аналитической (англо-саксонской) философской культуры и (идеологической) континентальной (некоторые континентальные философы даже утверждают, что объективизм аналитической философии – это тоже идеология) это приводит к сохранению в англо-саксонском мире «архаических» (доидеологических) подходов к политике и общественной жизни в целом, что могло выставлять эти общества как реакционные в эпоху успехов идеологий, но на фоне краха идеологических систем на континенте к концу ХХ века поставило эти страны в выигрышное положение. Исторический анекдот времен Второй мировой повествует о том, как Геббельс из любопытства встретился с первыми американскими солдатами, попавшими в германский плен, и, ошарашенный, прибежал к Гитлеру: «Мой фюрер, у них совершенно нет идеологии!» Действительно, обе крупнейшие политические партии США: Республиканская и Демократическая, хотя и могут включать в себя отдельные идеологические течения, строятся на старом доидеологическом принципе представительства интересов, и хотя республиканцы в ХХ веке считались «правее», «консервативнее» демократов, консервативный демократ-изоляционист с американского Юга оказывается «правее» республиканца-интервенциониста и глобалиста. Французским республиканцам, немецким национал-социалистам и советским коммунистам эта ситуация казалась противоестественной. Ленин по простецки обозвал обе американские партии «двумя группировками реакционной буржуазии», но это ничуть не помогло делу создания в США левой социалистической партии, которое имело шансы в 1890-1920-х, но так и не осуществилось, в том числе благодаря способности «традиционных» партий к осуществлению широкого представительства. Однако, в других англо-саксонских странах левые (лейбористские – см. ниже) партии появляются и даже (в Великобритании, Австралии, Новой Зеландии) становятся ведущими, продуцируя умеренно-идеологический взгляд на мир 1.3. Классический либерализм (Монтескье) (1710-е). Нетрудно догадаться почему, но классический либерализм зародился именно на континенте – во Франции. Франция 1710-х годов (эпоха Регентства) пожинала плоды «великого века» Людовика, который, перефразируя Исаака Дойчера, высказавшегося о Сталине, принял страну анархической, но успешной, а оставил, создав устойчивую бюрократическую систему управления, которая, однако, не сумела решить многих внутриполитических и внешних вопросов, особенно на фоне усиления Англии. Кризисные явления во французской системе управления продолжали нарастать, поскольку все первые министры при дворе мало интересовавшегося политикой, но долго процарствовавшего Людовика XV были один хуже другого, а самооздоровиться система, в отсутствие общественного контроля, не могла (в Англии аналогичное политическое долголетие неспособного по причине психического расстройства короля Георга III, наоборот, способствовало расцвету парламентской системы, созданию механизмов гласного обсуждения и решения возникающих проблем, благодаря чему следующая революция – горькое лекарство, призванное вылечить социальные недуги – случилась не в Англии, а во Франции, хотя в Англии в конце XVIII века также хватало народных бунтов). Поскольку складывавшаяся при Людовике XIV система управления делала ставку на концентрацию власти, французские либералы во главе с Монтескье (опиравшемся на идеи Локка) выдвинули прямо противоположную доктрину разделения властей. Задолго до Локка аналогичные соображения высказывал в XIV веке Марсилий Падуанский, который в свою очередь опирался на политическую практику Древнеримской Республики и Спарты. Впоследствии – в начале ХХ века – советская политическая система выступит против разделения властей, как «буржуазного лицемерия», а тоталитарные правые режимы Европы выхолостят ее в рамках политики укрепления государства. Собственно, зачем нужно разделение властей? Почему садовник, чей сад обнесли грабители, не может единолично изловить их, судить и привести приговор в исполнение? Если бы общество было единым организмом, на чем настаивают многие политические концепции, как левого, так и правого толка, а также все теории культурно-исторических типов (Шпенглер, Данилевский, Леонтьев, Гумилев), концентрация власти, например, в «семейном мире» общества патриархально-абсолютистской монархии, была бы естественной. Но общество – совокупность множества людей с разными, подчас противоположными интересами и ценностями. Социальная органика если и встречается, то в каких-нибудь полудиких племенах в джунглях. А в реальности имеем совершенно другое: армянский прокурор, преследующий избивших азербайджанца армян, будет сочтен армянским обществом предателем, а азербайджанским обществом – объективным расследователем, верующему полицейскому очень хочется опустить задержанного за разгром «непристойной выставки», советский историк, пишущий книгу о гражданской войне, будет живописать зверства белого террора, но ограничится общим замечанием о «вынужденности» террора красного, олигарх сочтет кражу денежных средств со своего счета в банке хакерами безусловным преступлением, предусмотренным любым (даже советским) Уголовным кодексом, но попробуйте убедить его в том, что банкротство компании грабит ее работников и вкладчиков. Общество состоит из отдельных людей, которые вступают в сложные горизонтальные отношения, оно – не армия и не красивая феодальная лестница – этот вывод либералов неминуемо приводил их к требованию создания системы сдержек и противовесов. Монтескье также сформулировал принцип: «Свобода есть право делать всё, что дозволено законами». Не смотря на известное недоверие к руководствующемуся своими интересами отдельному человеку, в основу либеральных теорий положен антирелигиозный принцип гуманизма и антропоцентризма, популяризированный еще в эпоху Возрождения (и хотя верующие (далеко не все) присваивают гуманизм своим религиям, следует помнить, что его появление относится еще ко временам классической античной философии, и не Сократ с Аристотелем были христианами/мусульманами, а наоборот, христианство, иудаизм и ислам испытали мощное влияние аристотелизма). С тех пор любая антилиберальная риторика, будь то клерикальная, националистическая, фашистская или коммунистическая, неизбежно должна строиться на ревизии антропоцентризма, отрицании человека в качестве центра мира и замены его богами, нациями, классами, вождями и т.д. Однако, большинство критиков либерализма почему-то не любит признавать неизбежное (гуманизм давным-давно стал «кандидатским минимумом» любого идеолога, кроме самых маргинальных), и поэтому на свет рождаются странные оксюмороны: «патриотический гуманизм», «религиозный гуманизм», «советский гуманизм», даже расисты считают своим долгом защиту человечности от тьмы выродившихся (с т.з. черного расизма это может быть и белая раса) рас. Европа середины XVIII века в идейном плане была на удивление либеральным пространством. Просветительский принцип разумного устройства общества разделялся, пожалуй, всеми правительствами, из которых одни проводили более либеральную, другие менее либеральную политику, но, к примеру, ни к кому из династии Романовых, начиная с Петра и Софьи и заканчивая Павлом Первым, ярлык «реакционный» не могли приклеить даже раннесоветские пропагандисты. Предполагалось, что постепенно монархи дадут своим подданным конституции, проведут необходимые реформы, станут образцовыми слугами Отечества (в XVIII веке в понятие «Отечество» еще не вкладывали позднейший националистический смысл, замешанный на поиске врагов-инородцев), а все иррациональные пережитки феодализма уйдут в прошлое, как гладиаторские бои с участием осужденных преступников и право первой ночи (на этом строится концепция романа-утопии Мерсье «Год 2440»; к примеру, автор считал, что для России переломным периодом станет правление Екатерины Второй). Запрет во многих католических странах Европы после 1758 года Ордена Иисуса и его официальный роспуск папством в 1773 можно считать предвозвестником массовых репрессий против духовенства в ХХ веке (СССР, Мексика, Испания, отчасти кемалистская Турция). Либерализм ассоциировался с масонством – столь же популярным в XVIII-XIX веках мистическим течением, взявшимся примирить религиозные конфессии Европы после кровопролитных религиозных войн (1525-1648 годов). Насколько эта задача была осуществима, можно судить по росту атеистических убеждений, к которым масонство вплоть до ХХ века относилось враждебно, а регулярное масонство и сейчас. Мы еще не дожили до программной даты Мерсье (осталось 423 года), но развитие человечества либеральным путем оказалось гораздо сложнее и извилистее, чем это представлялось теоретикам «царством Разума» в аристократических салонах эпохи Регентства и кардинала Флери: в современной академической среде России хватает сторонников возрождения крепостного права, а в современной Швеции протестантский пастор создал в деревне образцовую тоталитарную общину. Подобно «неработающим» марксистским «законам» развития общества, либеральные принципы также можно заподозрить в абстрактности и неприменимости к большинству общества, что в свою очередь толкает либеральных идеологов к элитарной демократии.
ВЛАДИМИР-III: 1.4. Республиканский патриотизм (1790-е). Говоря о либерализме французских просветителей, не следует забывать о том, что в целом просветители – очень пестрая философская среда с не менее пестрыми политическими взглядами. Если Монтескье, Вольтер, Дидро, Ламетри и Дюбо были сторонниками либеральной монархии, то Руссо больше склонялся к республике (что не удивительно, учитывая то, что он родился и вырос в Женеве), Дешан, Морели и Мабли пропагандируют «нравственный коммунизм», а Марат еще в 1774 году в своем трактате «Цепи рабства» формулирует идею диктатуры. Это последнее примечательно. Пока разумные идеи просветителей не выходили за пределы салонов, они оставались частью философии, но когда им понадобилось овладеть массами, т.е. стать полноценными идеологиями, перед французским обществом, за 175 лет основательно отученым от самоуправления и неизбежного при этом социально-политического компромисса, возникли две основные проблемы реализации прекрасных идей: во-первых, проблема нежелания какой-либо части общества реформироваться, а во-вторых, проблема конкуренции разных разумных идей между собой. Из истории XVIII века известен случай Струэнзе: итальянский врач-просветитель, будучи любовником датской королевы, в 1770 году фактически обеспечил себе диктаторскую власть в Дании рядом с душевнобольным королем. За 16 месяцев он издал 1069 декретов и провел наиболее радикальные либеральные реформы в эпоху до 1789 года, включая свободу печати, независимость судов, запрещение пыток («жидо-масонский» заговор покусился и на эту традиционную ценность) и отмену сословных ограничений, однако аристократия взбунтовалась, и Струэнзе приговорили к варварской казни. В Дании в 1772 году установился единственный в Европе сознательно-реакционный режим, который отменил все реформы, кроме создания дома для сирот, но спустя 12 лет новый государственный переворот открыл дорогу умеренно-либеральным реформам. Во Франции же Генеральные Штаты, а тем более Конвент собрали людей, которые отлично знали, как и куда тащить упирающуюся клячу истории, но очень ревностно относились к другим знатокам. Разумеется, нельзя говорить о французской политической сцене 1789-1799 годов как о принципиально разделенной на небольшие партии-секты, в принципе враждебные друг другу (в учебной литературе обычно упоминают 4-5 французских политических клуба времен революции: фельянов (Лафайет), кордельеров (Марат и Дантон), жирондистов, якобинцев (Робеспьер) и Общество друзей свободы и равенства (Бабеф), но реально действовало больше дюжины партий и обществ, например, Партия французских реалистов и Общество друзей монархической конституции). Все, кроме роялистов (от Мирабо до Бабефа включительно) выступали против королевского абсолютизма, кордельеры, жирондисты и якобинцы сходились на необходимости республики, но дальше начинались доктринальные споры и личные амбиции. Партия, дорвавшаяся до власти, отправляла на эшафот сначала явных врагов, потом тайных, потом уже просто подозрительных. Огромную миллионную миграцию за пределы Франции в последние 10 лет XVIII века невозможно считать только исключительно роялистской. Традиционная историография (в т.ч. марксистская) именует Великую французскую революцию «буржуазной», потому что она сменила королевский абсолютизм на власть верхушки третьего сословия и убрала феодальные препоны развитию капитализма (знаменитый Декрет 11 августа 1789 года отменял «феодальный порядок», исключительное право заводить голубятни, право охоты и разведения кроликов, а также феодальные суды). В ХХ веке произошел пересмотр общей концепции событий революции, и некоторые историки стали обращать внимание на сильный антибуржуазный, «плебейский» элемент в программах крайних республиканских партий, в т.ч. якобинцев. Высказывалось даже мнение, что для развития капитализма (французская экономика в XVIII веке стабильно росла, а Париж доминировал в качестве культурного и научного центра) революция вовсе не была необходима, и в действительности революция затормозила экономическое развитие, но это заставляет обратить более пристальное внимание на средние и низшие слои третьего сословия (тем более, что жертвами якобинского террора на 80% были именно они). Если бы революция во Франции происходила английским образом, она ограничилась бы принятием конституции (хотя бы той – 1791 года, достаточно либеральной) и превращением короля в главнокомандующего «в силу конституционного закона». Конституция 1791 года даровала избирательные права 15% населения (60% взрослых мужчин), что, как мы помним, в три раза шире, чем в Англии и Венеции. Но уже в 1791 году основные политические силы считали конституцию недостаточной, и она осталась мертворожденной. Полным ходом шла перестройка всех сфер жизни общества, сравнимая разве что с реформами Петра Первого, сконцентрированными в два-три года. Уже в 1792 году падет монархия, а конституция 1793 года расширила избирательное право до всеобщего мужского с 21 года (напомню, что Конституция США ничего не говорит о всеобщем избирательном праве, оно впервые введено в Южной Каролине в 1828 году, а на федеральном уровне – в 1860). С экономической т.з., революции некоторыми историками приписывается антикапиталистический характер: она представляла собой взрыв массового протеста против распространения свободных рыночных отношений и крупных предприятий. В таком случае «буржуазной» можно считать, скорее уж, Директорию. Еще одна т.з. представляет революцию в значительной мере как борьбу за власть между различными группировками, сменявшими друг друга несколько раз в течение 1789-1799 годов, которая привела к изменению политической системы, но не привела к существенным изменениям в социальной и экономической системе. Современная система кодовых слов, употребляемых в политическом лексиконе, относит «патриотизм» к правому крылу (само деление на «правых» и «левых» появилось именно в эпоху Французской революции в ходе рассадки депутатов Учредительного Собрания в 1789 году), даже к монархическим понятиям. Но к тихому ужасу современных сторонников эрзац-идеологии неомонархизма (см. ниже) в XVIII веке «патриот» означало «республиканец», что в условиях монархических порядков звучало как «революционер». Одна из партий Швеции, стремившаяся к ограничению власти Карла XII, так и называлась – Партия добрых патриотов, а в Нидерландах в 1780 году случилась республиканская революция под руководством «Партии патриотов». Суть республиканского патриотизма заключалась в борьбе с королевской властью – рассадницей вредного фаворитизма и коррумпированной системы управления. В 1788 году из доходов французского бюджета в размере 502 млн. ливров на королевский двор ушло 42 млн. (8,3%; для сравнения, в 1724 году Петр Первый потратил на императорский двор всего 3,9% доходов, а Николай Первый в 1832 – 4,2%; цивильный лист английского короля – в три раза меньше французских расходов на королевский двор). Таким образом, демократизм и национализм на заре идеологической эры были сродни друг другу. Чрезвычайная ситуация – неизменный спутник любой революции – стимулировала расширение полномочий государства, этатизм и существенное вмешательство правительства в жизнь общества. Еще о Кромвеле говорили, что объем его протекторской власти гораздо превышает властные полномочия свергнутого им короля, и это же самое можно сказать о республиканской диктатуре, столкнувшейся с внешней войной, монархическими мятежами и сепаратизмом в провинции. Теперь уже вместо королевской власти или католической церкви сакрализации подверглась нация в целом. Республиканская диктатура осуществляла власть (в том числе репрессии) от имени нации. Впоследствии Наполеоновская Франция с ее Гражданским кодексом и религиозными свободами была не консервативной, а именно либеральной реакцией на «безумства 93 года». Поскольку вся история Наполеоновской Франции связана с изнурительными войнами, в конце концов, завершившимися поражением, мы обращаем на внутрифранцузскую жизнь куда меньше внимания, и поэтому тот колоссальный скачок в развитии, который сделал фатально неизбежной конституционную Хартию Людовика XVIII, остается почти без внимания. Далее с 1815 по 1870 во Франции существует мощная Либеральная партия (первоначально во главе с Талейраном), которая продолжает традицию либерализма Наполеоновской Франции. Племянник Наполеона – Наполеон III все двадцатилетие своего правления провел в баталиях с республиканской оппозицией, что также нивелировало либеральный потенциал его правления (трудно сказать, что вызрело бы во Франции, победившей, допустим, в 1870 году, к концу века, а тем более – в ХХ веке, но есть т.з., что это был бы совсем иной вариант развития европейской и мировой истории, без двух мировых войн и фашизма, а большевизм остался бы в недрах «татарской пустыни» - как это показано в фантастическом романе Набокова «Ада»).
ВЛАДИМИР-III: 1.5. Республиканский федерализм (1790-е). В настоящее время те президенты, которые пытаются управлять страной в «ручном режиме», могут рассчитывать на усовершенствование средств связи, ведь еще 30 лет назад понятие «телефонная связь» железно ассоциировалось со стационарными телефонными будками, а единственным видом широко распространенным видом мобильной связи были милицейские рации. Однако, посмотрим на мир XVIII века с т.з. правительственной связи. 10 мая 1775 года в Филадельфии собрался Второй Континентальный Конгресс представителей североамериканских колоний Великобритании, который намеревался создать Континентальную армию и принять ряд мер, которые в итоге привели к провозглашению Декларации независимости 1776 года. Когда об этом событии узнает британское правительство? В условиях XVIII века – не ранее, чем через две недели, потому что самый быстроходный парусник потратит минимум 14 дней на преодоление Атлантики, и не меньшее время понадобится для сообщения правительственного решения представителям британских колониальных властей, т.о. эффективно отреагировать на вышеназванное событие в режиме ручного управления можно было не ранее чем через месяц, а за это время вокруг Континентального Конгресса могло произойти множество событий. Таким образом, возможности доэлектронных средств связи существенно ограничивала монарший абсолютизм районом, непосредственно прилегающим к столице, а уже в соседней губернии приходилось опираться на полномочное местное правительство, пусть назначенное в столице, но с определенного момента имеющее карт-бланш в рамках своих полномочий. Следовательно, даже в условиях абсолютной монархии неизбежна определенная федерализация страны ради большей эффективности ее управления. Монтескье считал, что республиканский образ правления возможен только в небольших государствах, масштаба античных полисов или швейцарских кантонов, поскольку принцип народовластия лучше всего соблюдается на уровне местного самоуправления, любой парламент же будет уже не прямым народовластием, а неизбежным делегированием властных полномочий со всеми неизбежными издержками этого. В ходе Французской революции Клуб Жиронды, взявший власть в стране после правительственного кризиса 24 марта 1792 года, когда ушли в отставку последние министры Людовика XVIII, представлял интересы региональных элит, которые рассчитывали на превращение Франции в федеративное государство по образцу Швейцарии или США – во всяком случае, в этом их обвиняли якобинцы. Аналогичная коллизия в эти же годы наблюдалась в новорожденных США: шла борьба Партии федералистов Александра Гамильтона против лидера Демократическо-республиканской партии Томаса Джефферсона, которого первые обвиняли в тиранических поползновениях. Во Франции федералисты проиграли унитаристам, в США их борьба закончилась вничью, в результате чего сейчас в каждом штате, а иногда и в каждом городе – свои законы и предельная скорость на дорогах. В самом классическом виде в сочетании с развитой плебисцитарной демократией республиканский федерализм состоялся в Швейцарии. Основная проблема федерализма – трудность проведения единообразной политики на всей территории страны, хотя сама по себе унификация политики не является первичной ценностью. 1.6. Национал-либерализм (Германия) (1800-е). Противостояние революционной республиканской Франции и остальной Европы нередко изображают в виде борьбы революции с самой махровой реакцией, но это выглядит слишком схематично. В Европе 1780-х годов происходили события примерно той же направленности, что и во Франции. В Нидерландах и Брабанте произошли революции, хотя и подавленные властями, но оказавшие существенное влияние на дальнейшие события в этих странах, встречавших французские республиканские войска как освободителей. В Австрии проводится правительством секуляризация церковных земель, а еще ранее секуляризацию провели Екатерина Вторая в России и Помбал в Португалии (самый тяжелый удар по РПЦ нанесли не большевики, закрывавшие церкви, а Екатерина Вторая, лишившая РПЦ земельной собственности и тем самым сократившая ее доходы более чем в 3 раза; по штатам 1764 года из 954 великорусских монастырей упразднены 569, за штатом оставлен 161; к 1801 году во всей Империи из 1072 осталось всего 452 монастыря). Даже, если бы Французской революции по тем или иным причинам не случилось, общий европейский либеральный тренд от этого бы только выиграл, поскольку у противников либеральных реформ не было бы пугала в виде факта якобинского террора. Во Франции находились тысячи иностранцев, в т.ч. студентов, в т.ч. русских, которые восторженно приветствовали революцию. Образованные люди в Германии, Австрии, России, Испании в целом симпатизировали Французской республике, хотя, конечно, осуждали террор 1793 года (аналогично, в 1920-х левая и либеральная мировая общественность симпатизировала русской революции, но затем значительная ее часть подвергла критике сталинизм; современные неосталинисты (см. ниже) наоборот приходят в ужас от революции 1917 года и в восторг от репрессий). Достаточно проанализировать эволюцию взглядов на Французскую революцию Канта, Гете и Гегеля. Война антифранцузских коалиций против Франции не рассматривалась в современном, свойственном патриотическому сознанию, ракурсе тотальной войны с расчеловеченным врагом, и даже когда 25 июля 1792 года именем европейских монархов герцог Брауншвейгский пригрозил разрушить Париж, это была угроза не французам вообще, а революционерам. Английское общество отстранилось от Франции, в США влияние Французской революции также слабо ощущалось, но в остальной Европе возникают либеральные общества, которые присматриваются к ее опыту. В России о необходимости либеральных реформ прямо заявил Сперанский, а Карл Гарденберг просто призвал прусского короля к проведению «революции сверху». Антинаполеоновская реакция в Германии приняла либерально-патриотические формы, т.е. боровшиеся против французского влияния члены Тугенбунда стремились не к реставрации донаполеоновской княжеско-монархической раздробленности Германии и всех ее порядков, а к ее развитию на либеральных началах, хотя и в противостоянии Франции. В Латинской Америке национал-либералы начиная с 1810 года подняли восстания против власти испанской короны (в этом регионе весь XIX век и даже кое-где в ХХ понятия «либерал» и «революционер» были синонимами). Начиная с XVI века в Европе наблюдается разделение на три «пояса» стран с принципиально разными политическими судьбами. Пояс «Крайнего Запада» - т.е. Португалия, Испания, Франция, Англия – уже прошел стадию позднесредневековой централизации, и национальные (этнические) проблемы там отошли на второй план перед общесоциальными и общеполитическими, и хотя национальные движения в каталонской, бретонской, ирландской и шотландской среде дают о себе знать, не они формируют повестку дня в политической и идеологической среде. Поэтому к западу от Рейна термин «национальный» к этническому национализму отношения не имел. Центральноевропейский пояс – Италия и Германия – находился в зоне столкновений интересов своих геополитических соседей, и не без участия процессы национального объединения немцев и итальянцев затянулись до XIX века. Собственно, даже говорить о немецкой и итальянской политических нациях вплоть до Кавура и Бисмарка можно с известной долей условности, хотя литературные языки формируются еще в средневековье. Таким образом, в идеологическую эру эти страны вступили с еще нерешенным вопросом национального объединения, что спровоцирует серию войн в середине XIX века, а впоследствии и обе мировые войны. Не стоит, однако, думать, что даже в XIX веке процесс объединения этих стран шел ровно и напоминал единодушный хор на вагнеровском фестивале в Байройте: какая-нибудь Бавария и Королевство Обеих Сицилий решительно сопротивлялись намерению принести их независимость в жертву общенациональной идее. В условиях, когда консерваторы после наполеоновских войн оказались ассоциированными с партикуляристскими силами Италии и Германии, роль сил объединения перешла к левым, прежде всего к либералам (что понимал и ценил Бисмарк). Из среды немецких либеральных буршей начала XIX века вышли последующие разновидности романтического национализма и в т.ч. русское либеральное славянофильство 1840-х годов (как не странно, славянофильство тоже является западничеством, понеже заимствовано у немцев и лишь переведено на русский язык). Некоторые историки германского национал-социализма утверждают, что из всех политических течений XIX века он ближе всего именно к национал-либералам, являясь их мутацией в условиях ХХ века, а в России доморощенный фашизм стоит на почве почвеничества, родившегося внутри либерального славянофильства уже после 1861 года. Наконец, в третьей зоне Восточной и отчасти Центральной Европы с XVI века несколько государственных центров (Москва, Краков, Стокгольм, Стамбул и Вена) приступили к созданию обширных многонациональных империй. К концу XIX века видим, что из числа конкурентов выбыл Стокгольм, а Польская «империя» разделена между тремя конкурентами (Пруссия также пыталась заглотить как можно больше земель в регионе, и в варианте истории без похода Наполеона на Москву большая часть Конгрессовой Польши остается под ее властью). Империи принято хвастаться своей многонациональностью (СССР позаимствовал эту похвальбу у ранней (!) XVIII – начала XIX веков Российской империи), но само по себе это свойство имеет как достоинства, так и недостатки. Хотя Австрия вышла из наполеоновских войн победительницей, следующий раунд военных столкновений в 1859-1866 положил конец идее всемирной габсбургской монархии, и в 1867 Вена, трезво оценив свои возможности, перешла к политике федерализации. После поражения в Крымской войне российский имперский истеблишмент сделал прямо противоположные выводы. В середине XIX века, он видя вполне позволительные тенденции «Крайнего Запада» Европы и только что собравшихся в национальные и довольно либеральные государства Италии и Германии к национальной унификации, решил, что то же самое можно внедрить и в России. Появился ужасный монстр – химера национал-имперства, которая строилась на иллюзии о превращении полиэтнической Российской империи в Русское государство, хотя тенденция этнических процессов выглядела прямо противоположным образом: если около 1870 года доля этнических русских в населении Империи, включая Финляндию, составляла менее половины – 48%, то в 1897 году она снизилась до 43%. На беду национал-имперцев Россия вступила в период капиталистического развития, и по ряду причин большая часть новых индустриальных центров (Баку, Донбасс, Одесса, Рига, Польша) оказались за пределами этнической русской территории, а общий ход развития промышленности и городской жизни привел к формированию у всех народов Запада и Юга России национальной либеральной интеллигенции, которая – да, вы догадались – тут же естественным образом стала бороться за автономию и независимость своих народов. И дело вовсе не в какой-то особой русофобии Дзержинского, Яна Райниса или Леси Украинки, если бы Российская империя по каким-либо причинам не состоялась (прежде всего, в случае ранней гибели Петра и отсутствия его модернизаторских реформ), в роли «оккупантов» для украинцев выступали бы поляки, а для эстонцев – шведы. В начале ХХ века Российская империя просто не выдержала груза национальных проблем, отягощенных социальными, хотя все еще пыталась расширяться в сторону Желтого моря, Карпат, Одера и Месопотамии. Австро-Венгрия тоже исчезла с карты мира, как ни пытался Франц Иосиф договориться с национал-либералами дюжины народов, хотя некоторые историки считают, что роковую роль сыграла первая мировая война, но на взгляд автора Дуалистическая Монархия все равно доживала последние если не годы, то десятилетия. Проект создания Соединенных Штатов Австро-Венгрии мог лишь оттянуть ее распад, подобно тому, как федерализация Югославии при Тито оттянула ее распад до начала 1990-х.
ВЛАДИМИР-III: 1.6.1. Декабризм (1810-е). Движение декабристов, о котором в советской исторической науке написано более, чем достаточно, интересует нас в качестве наглядного примера национал-либерализма. Расхожее мнение, растиражированное в советских учебниках истории, будто главным фактором формирования декабристского (разумеется до декабря 1825 года оно называлось иначе) движения был заграничный поход русской армии в 1813-1814, и «насмотревшись» на европейскую жизнь Трубецкой, Муравьевы и Пестель решили… Надо бы выяснить, кто и когда сформулировал столь превратное мнение (Тарле?) – в первых двух изданиях МСЭ 1929 и 1935 годов подобная формулировка в статье «Декабристы» еще отсутствует и появляется лишь в 3-м издании МСЭ (1959 год). Трудно, однако, предположить, что русские аристократы, составлявшие костяк декабристского движения нуждались для получения информации о «европейских порядках» в походе на Париж (даже запрет на ввоз книг из-за рубежа относится лишь к последнему году правления Павла Первого). Автор этих строк когда-то высказывал т.з., что здесь произошел перенос настроений советского общества 1945 года (ведь за первые 25 лет советской власти выросло поколение вполне образованных, но плохо информированных о ситуации в Европе 20-30-летних людей, которые действительно побывали в самой массовой командировке советских людей за рубежом, но не в Париже, а восточнее – в Берлине, Праге, Вене, Будапеште) в формально схожую историческую ситуацию. Если бы нечто подобное имело место в 1814, движение декабристов приняло бы низовой характер и называлось бы движением капралов, а не полковников. В целом декабристское движение вписывается в исторический феномен офицерских заговоров и революций, прокатившихся по Южной Европе и Латинской Америке в 1810-1820 гг. (в Латинской Америке это началось ранее, чем в Европе). Участниками таких заговоров были преимущественно оставшиеся не у дел военные (вот разве что здесь обнаруживается связь с предыдущей эпохой наполеоновских войн), а идеология располагалась между национал-либерализмом и республиканским патриотизмом (в Латинской Америке и Италии тема национального освобождения, несомненно, стояла на первом месте). У русских декабристов (они называли себя истинными и верными сынами отечества) на повестке дня стояли два других вопроса: отмена крепостного права (в этом сходятся все декабристские организации) и ограничение самодержавия (как минимум в виде конституционной монархии). Также следует знать, что помимо 3-4 широко известных декабристских организаций в 1813-1825 годах существовала еще дюжина аналогичных организаций (начиная с Ордена русских рыцарей 1811-1814 гг). Исследователи отмечают два основных сегмента программных положений декабристского движения: унитарная республика и федеративная либеральная монархия. В случае победы декабристского движения, таким образом, намечалось разделение на две основные партии, которые сменяли бы друг друга у власти до конца XIX века. Достаточно беззастенчивое использование образа декабристов большевиками и советской политической мифологией в целом породило ответную реакцию. Историки и публицисты правого, охранительного толка нередко утверждают, что «Николай спас Россию от декабристов», и что приход декабристов к власти обернулся бы чудовищной трагедией, кровопролитной гражданской войной, русским бунтом, бессмысленным и беспощадным, что в среде декабристов нашлись бы свои Сталин, Берия и ГУЛАГ – одним словом, русская культура, литература от этого только бы пострадала (разумеется, монархический клерикализм считают любую разновидность республиканской идеологии сатанизмом и т.д.) Подобное мнение представляется предвзятым и является таким же анахронизмом, «переносом» реалий ХХ века в XIX. Принадлежа к высшей аристократии, декабристы относились к привилегированным классам совсем иначе, чем революционные массы в 1917. Миф о монархических настроениях русского крестьянства – исключительно на совести почвенников и неомонархистов (результаты выборов во Всероссийское Учредительное Собрание его не подтверждают). Конечно, приход к власти в России республиканско-либеральных сил, поссорил бы ее с Европой Священного Союза (возможно, ненадолго – до прихода к власти в Париже, Берлине и Вене республиканцев и либералов). Зато более ранняя (на 35 лет) отмена крепостного права влечет более раннее начало промышленного переворота; никакой продажи Аляски (порадую патриотов), а в союзе с США и латиноамериканскими либералами Россия вполне может выиграть Крымскую войну. Это, однако, не отменяет следующего раунда революций – уже на основе социалистических движений (впрочем, во Франции социалисты относительно безболезненно вросли в республику).
ВЛАДИМИР-III: 1.7. Консервативный либерализм (1820-е). Виктор Гюго однажды заметил, что британская демократия вполне ценит свободы на своем острове, но совершенно равнодушна к ним на континенте. Цинизм торгашей? Действительно, посмотрим на ситуацию глазами вкладчика: вы – француз начала ХХ века, почти все ваше добро вложено в кредиты французских банков России, но происходит революция 1917 (неплохо! европейский жандарм повержен), однако большевистское правительство поначалу наотрез отказывается платить долги, а затем лет 20 подряд размахивает этой морковкой перед вами, получая за счет вашего желания вернуть деньги внешнеполитические дивиденды. Проблема демократии и порядка – консервативные идеологии сходятся на том, что чем меньше первой, тем больше второго. Наоборот, либералов обвиняют в интервенционизме, желании насадить свои порядки в других странах. Особенно странно подобные обвинения выглядят со стороны левых – уж чья бы корова мычала! – левые неоднократно создавали интернационалы с целью распространения своих идей и организации революций по всему миру. Монархисты в 1815 создали свой Священный Союз ровно с такой же целью – зашиты монархических порядков в других странах, вплоть до планов интервенции в Латинскую Америку (собственно, Доктрина Монро стала ответом на эти планы; можете себе представить лермонтовского Печорина, воюющего за интересы испанской короны и принципы легитимизма где-нибудь в Мексике). Консервативный либерализм, отказавшийся от замысла экспорта революции, стал компромиссным ответом на итоги наполеоновских войн: поражение носительницы либеральных идей Франции и попытки реставрации старого режима, но уже на новом идеологическом основании. Отчасти эта идеологическая разновидность сформировалась под влиянием наступившего в Великобритании промышленного бума, в результате чего к середине XIX века она господствовала на всех рынках мира и не нуждалась в иных, кроме экономического, основаниях своего влияния в мире. Поэтому консервативный либерализм сосредотачивается на экономических проблемах, считая политику второстепенной «надстройкой» над экономикой свободного рынка – почти марксистский подход, задолго до Маркса. В Великобритании эта идеология формировалась в условиях борьбы вокруг стратегии свободной торговли (манчестерской школы) и ее победы. В 1859 году партия вигов слилась с частью тори (пиэлистов – также сторонников фритредерства) в новую Либеральную партию. В наши дни консервативно-либеральными партиями являются Национальная партия Новой Зеландии, греческая Новая Демократия, Либерально-демократическая партия Японии, Демократическая партия Таиланда, датская Венстре и др. В США к подобной идеологической линии примыкала Демократическая партия во главе Конфедерации. У автора возникает в связи с этим вопрос: как торжество консервативного либерализма могло повлиять на международные отношения в XX веке? Мы живем в том варианте истории, в котором консервативные общества Европы, ставшие базисом правого тоталитаризма, были сметены второй мировой войной, а в советском секторе все подобные политические силы репрессированы. Но не стал ли бы консервативный либерализм на путь бесконечного умиротворения, полагая, что все эти посконные традиционалисты и даже национал-социалисты, изгнавшие «еврейскую физику», все равно, в конце концов, будут вынуждены закупать в США и Британской Империи высокотехнологическое оборудование, потому что либеральные режимы доказали свое превосходство в деле организации научно-технического прогресса и внедрения его достижений? Безразличие либерального Запада к боданиям советского лево-прогрессивного проекта с европейской «архаикой» могло привести к гибели СССР еще в 1940-х – без активной помощи Запада он проигрывает один на один с Германией и ее союзниками. С другой стороны, безразличие британских консервативных либералов к европейским демократиям ничуть не помещало дальнейшей колониальной экспансии и столкновению с амбициями Николая Первого, что привело к Крымской войне.
ВЛАДИМИР-III: дополнение к 1.7. Несогласные с такой мутацией либерализма ушли в подпольные кружки карбонариев и революционных республиканцев, а частью подались в Латинскую Америку, где шел непрерывный процесс переворотов и гражданских войн в рамках общего тренда борьбы либералов против консерваторов, и которая в 1820-1850-х служила для европейских радикалов полигоном осуществления самых «экстремистских» замыслов (в Мемуарах Гарибальди это обстоятельно изложено).
ВЛАДИМИР-III: 1.8. Джорджизм (1870-е): уравнительное налогообложение. Джорджизм – небольшое течение в рамках либеральной идеологии, связанное с именем американского политэконома Генри Джорджа (1839-1897), в основе учения которого лежит идея, что каждый владеет созданным им продуктом, однако все природные блага, и прежде всего земля, принадлежат в равной степени всему человечеству. Философия джорджизма обычно ассоциируется с идеей единого налога на землю. В США Г.Джордж – предмет гордости – как-никак первый оригинальный политэкономист в Америке. В России страстным пропагандистом джорджизма выступал Л.Н.Толстой. Левый крен джорджизма более чем понятен в условиях растущей конкуренции со стороны новых социалистических учений, и Карл Маркс напал на Джорджа, как на конкурента: «Человек этот в теоретическом отношении совершенно отстал. Он не понял сущности прибавочной стоимости и потому вращается, по примеру англичан, в мире спекуляций о рассматриваемых как самостоятельные частях прибавочной стоимости, т. е. о соотношениях прибыли, ренты, процентов и т. д., причем уровень его спекуляций даже ниже, чем у англичан. Его основной догмат заключается в том, что всё было бы в порядке, если бы земельная рента выплачивалась государству» (в письме к Фридриху Зорге 20 июня 1881 года).
ВЛАДИМИР-III: 1.9. Социальный либерализм (1870-е). Хотя три волны революционных событий в Европе (1820-1825, 1830-1831 и 1848-1849) не привели к превращению европейских монархий в республики и даже почти не изменили политическую карту континента, либеральная вода точила консервативные камни, и любой европеец, чудесным образом перенесшийся из 1820 в 1870, обнаружил бы, что те идеи и представления, которые в эпоху Меттерниха и Людовика XVIII считались самыми опасными и радикальными, теперь приняты большинством политических элит. В 1870 году свергнут потерпевший военное поражение «полулиберальный» (на фоне ультрароялистских утопий Карла Х) наполеоновский режим Второй Империи, в Великобритании шла борьба за расширение избирательного права, неконституционное и непарламентское правление из всех европейских стран сохранялось только в Российской империи и Черногории. Далее, в начале того же 1870 года либералы возглавляли правительства Бельгии, Великобритании, Венгрии, Испании, Нидерландов, Португалии и Швейцарии, консерваторы – Австрии (Цислейтании), Греции, Дании, Италии, Норвегии и Швеции. На карте Европы было три республики: Испания, Франция и Швейцария. Правительство только что созданного Канадского Союза возглавлял консерватор, в США президентом был левый республиканец Грант, а в Латинской Америке консервативные партии были у власти в Бразилии, Венесуэле, Гондурасе, Доминиканской Республике, Никарагуа, Парагвае, Перу, Сальвадоре, Чили и Эквадоре, а либеральные – в Аргентине, Боливии, Гаити, Колумбии, Коста-Рике, Мексике и Уругвае. Спустя 30 лет – в начале 1900 года либералы возглавляли правительства Болгарии, Венгрии, Греции, Нидерландов, Норвегии, Португалии. Сербии, Франции и Швейцарии, консерваторы – правительства Австрии, Бельгии, Великобритании, Германии, Дании, Испании, Италии, Люксембурга, Румынии и Швеции, либеральные партии возглавляли правительства Канады и Новой Зеландии; в Латинской Америке консервативные партии были у власти в Аргентине, Бразилии, Колумбии, Коста-Рике, Мексике, Парагвае и Перу, а либеральные – в Боливии, Венесуэле, Гондурасе, Доминиканской Республике, Никарагуа, Сальвадоре, Уругвае, Чили и Эквадоре. Казалось бы, цель либерального движения после века революций и реформ достигнута: созданы народные представительства, ответственные правительства, обеспечены основные гражданские свободы, начат процесс отделения церкви от общества и школы, а консерваторы в борьбе с либералами настолько сами пропитались либеральными идеями, приняли правила игры, что возникла либерально-консервативная амальгама политического строя Западных стран. Но в середине XIX века у консерваторов и либералов появился сильный конкурент – социализм. Обе идеологии отнеслись к нему достаточно серьезно и приняли меры. Либералы обратили внимание на социальную сферу. В отличие от классического либерализма, рассматривавшего рынок как саморегулирующуюся категорию и негативно относившегося к возможности регулирования экономических и социальных отношений, социальные либералы полагают, что для осуществления на практике главного принципа либерализма – обеспечения права индивида на самоопределение и самореализацию – не всегда достаточно только его собственных усилий. Выравнивание стартовых возможностей невозможно без участия государства, и именно государство должно обеспечивать перераспределение части общественного продукта в пользу социально слабых членов общества, оказывая им поддержку и тем самым способствуя гармонизации общественных отношений и укреплению социальной и политической стабильности. Однако в отличие от различных разновидностей социалистической идеологии, социальные либералы привержены капиталистическому типу экономики. При этом некоторые социал-либералы восприняли, частично или полностью, марксизм и социалистическую теорию эксплуатации и пришли к заключению, что государство должно использовать свою власть для восстановления социальной справедливости. Другие разновидности либерализма сразу же подвергли социал-либералов серьезной критике. Основным вопросом стало использование государства для достижения равенства возможностей, неизбежное его вмешательство в жизнь общества и его отдельных представителей, как минимум в сфере значительного повышения налогов. Это усиление роли государства внушало опасения либералам, поскольку делало отсылку в их глазах к средневековым порядкам (не то, чтобы средневековое государство было достаточно сильным, чтобы реально контролировать жизнь общества а ля тоталитарные режимы ХХ века, но если уж средневековое государство могло что-то контролировать то оно начинало заниматься самой мелочной регламентацией и больше мешало, чем помогало), хотя надо заметить, что этатизм (представление о необходимости активного влияния государства на общество) в среде либералов и консерваторов не определял степень их «правизны» или «левизны»: правые консерваторы и левые либералы одинаково могли относиться с подозрением к вмешательству государства в жизнь человека (впоследствии из этого родится либертарианство). Социал-либералы должны были разъяснить, как они собираются нивелировать негативные последствия усиления роли государства, которое хотели использовать во благо обществу (американская шутка из романа Анны Рэнд звучала как: контролировать тех, кто контролирует меня), впрочем, речь здесь шла о неизбежном усложнении общественных отношений по мере развития общества (ведь никто не требует вернуться в XXI веке к простоте варварских законодательных «правд», все понимают, что сложность современных кодексов определяется сложностью общественных процессов, ими регулируемых). Другая проблема социального либерализма – проблема человеческих способностей, равенства как такового, трагедия исключительной личности, вынужденной подчиняться обществу (в т.ч. делиться с ним своими доходами), поскольку она в нем живет. Рост популярности ницшеанства на рубеже XIX-XX веков объясним в т.ч. за счет полемики ницшеанства с социальным либерализмом, а не только с социализмом, тем более, что ницшеанцев, глубоко презирающих социал-либеральное мещанство, хватало и на левом фланге. К социал-либеральным партиям относятся течение Нового Либерализма внутри Либеральной партии Великобритании, Либеральная партия Канады, движение «На Марше» современного президента Франции Макрона, японская Демократическая партия, Итальянские Радикалы, тайваньская Демократическая прогрессивная партия. В США разновидностью социального либерализма стал течение прогрессизма, к которому принадлежал ряд выдающихся американских президентов: Теодор Рузвельт, Вудро Вильсон и Франклин Делано Рузвельт со своим Новым Курсом (Новый Курс консерваторы ругали за тоталитаризм коммунистического типа, а современные левые критики Америки отмечают в нем элементы пара-фашизма; однако, если американец обзывает президента «фашистом» или «коммунистом», это всего-лишь означает, что он недоволен степенью этатизма, неизбежной при реализации любой социальной программы). В России начала ХХ века типичной социал-либеральной партией был Конституционно-демократический союз (да, самая массовая и сильная либеральная партия России находилась на крайнем левом фланге либерализма, и даже противостояние ее большевикам после 1917 года мало что изменило). В 1990-х крупной социал-либеральной партией стала Российская демократическая партия «Яблоко», которая за неимением в России сколько-нибудь заметной социал-демократической партии, пыталась играть и на этом поле.
ВЛАДИМИР-III: Немного не по порядку: 1.12. Неолиберализм (1930-е): активная государственная политика. Если сравнить суммарное количество депутатов от либеральных партий в нижних палатах парламентов независимых стран Европы в 1900 и 1930 годах (за исключением, соответственно Российской империи и СССР), то в 1900 из 5244 депутатов в 22 парламентах либералов было 2817, а в 1930 из 7226 депутатов в 32 парламентах (включая отсутствующие по причине военных переворотов парламенты Испании, Литвы, Португалии и Югославии) всего 1138. Налицо резкое сокращение либерального сегмента европейской политики (с 54% до 16%). По другим авторским расчетам, с учетом удельного веса населения каждой из стран, либеральный сегмент за эти 30 лет сократился с 48% до 14% избирателей. Одной из причин, несомненно, стало расширение избирательных прав в этот период (достаточно назвать пример Венгрии в составе Двуединой Монархии, где до 1905 года многочисленные цензы сокращали численность избирателей до 5,9% населения, и даже не все преподаватели могли преодолеть образовательный ценз). Следовательно, либеральный электорат подтвердил репутацию «богатых господ», а новые участники избирательного процесса рекрутировались другими, не только левыми, но и правыми партиями. Однако, «богатые господа», в силу своего образования, оставили немало артефактов, которые живописали крушение их мира (Бунин, Набоков, в романе-антиутопии американского нобелевского лауреата Синклера Льюиса «У нас это невозможно» также встречаются аналогичные мотивы), и добились того, что последующие поколения читателей оплакали именно их, потерю ими своего привилегированного положения, а вовсе не былую тяжкую долю непривилегированных классов. Современный игрок в бисер путем перенесения сознания в Серебряный век видит себя аристократом, и перспектива «ползать на карачках под паровозом», как выразился один из героев Льва Кассиля, его совершенно не привлекает. Другой причиной потери либералами популярности стало изменение общих условий существования европейцев между 1913 и 1930 (даже 1939) годами: мировая война, экономические кризисы и неконтролируемые инструментами старого либерализма (и старого консерватизма) общественные процессы демонстрировали беспомощность либеральных методов и требовали поиска других, в т.ч. подчеркнуто антилиберальных. На либералов давили со всех сторон: левые критиковали «богатых господ» за циничное безразличие к «тем, кто внизу», фашисты считали либерализм в лучшем случае салонной забавой, консерваторы опять припомнили либералам «масонскую» Французскую революцию и разрушение традиционного уклада жизни. Конечно, либералам было что ответить. Они могли признать, что в конце XIX века значительная часть простонародья продолжала пребывать в скудном существовании, жила от зарплаты до зарплаты, детская смертность по прежнему уносила невероятное с т.з. начала XXI века количество жизней младенцев, при том, что выжившие в 10-12 лет пойдут на заработки, а сословное неравенство XVIII века превратилось в денежное неравенство XIX. Но, сравнивая свой «звездный час» с эпохой мобилизационно-тоталитарных режимов 1920-1940-х, либералы противопоставляют свободу творчества цензуре, накопление интеллектуальных сил – систематическому преследованию интеллектуалов, самое жесткие меры в отношении левых заговорщиков и бунтарей – массовым репрессиям против целых политических, социальных и национальных групп, и главное (заглядывая в будущее): конечную безрезультатность мобилизационных моделей, потерпевших между 1945 и 1991 полное поражение в борьбе со «свободным миром», что привело местами к возрождению самого махрового обскурантизма. В критике прогрессивных, но вынужденных гнать общество в светлое будущее, не считаясь с жертвами, тоталитарных режимов ХХ века принимают также деятельное участие консерваторы, а самые обскурантские их разновидности противопоставляют «сияющему дворцу из стекла, металла и бетона» (как выразился один из героев Оруэлла) крестьянскую избу в качестве символа истинности бытия, утверждают, что все крестьяне жили до глубокой старости (демографы, утверждающие, что, например, в России 1897 года средняя продолжительность жизни, учитывая колоссальную младенческую смертность, равнялась 32 годам, а в СССР 1959 года – 69 годам, нам врут), заявляют, что инквизиция вообще ни разу никого не казнила, а крепостное право считают всего-навсего одной из форм борьбы с пьянством в крестьянской среде (мужик, как известно гоголевскому персонажу, балует, с ним иначе нельзя). Если в Европе к 1940 году либерализм умер, либо перешел в стадию оплакивания вырубленных вишневых садов, то в Северной Америке в англо-саксонских демократиях, наоборот, он получил вторую жизнь. В 1935-1948 годах патриарх канадской политики Макензи Кинг реализовал (уже на новом историческом этапе) все программные положения социального либерализма: пенсионное обеспечение, субсидии фермерам и учащейся молодежи, осуществление программы улучшения жилья, укрепление профсоюзов и т.д., но в классическом виде неолиберализм ассоциируется с Новым Курсом в США. Хотя в нем много черт социального либерализма, Новый Курс шире и вбирает в себя множество достижений политэкономической мысли ХХ века (уже совершенно не признаваемых ортодоксальной марксистской мыслью, что стало одной из причин краха СССР, а вовсе не заговор американских спецслужб вкупе с жидо-евреями, как думают неосталинисты). Прежде всего это кейнсианство. С 40-х до первой половины 70-х годов XX века концепция Дж.М.Кейнса (1883-1946) занимала доминирующие позиции в правительственных и академических кругах наиболее развитых индустриальных стран Запада. Рыночной экономике, по Кейнсу, несвойственно равновесие, обеспечивающее полную занятость. Причина – склонность сберегать часть доходов, что приводит к тому, что совокупный спрос меньше совокупного предложения. Преодолеть склонность к сбережению невозможно. Поэтому государство должно регулировать экономику воздействием на совокупный спрос: увеличение денежной массы, снижение ставок процента (стимуляция инвестиционной деятельности). Недостаток спроса компенсируется за счёт общественных работ и бюджетного финансирования. Основные методологические положения подхода Кейнса: важнейшие проблемы расширенного воспроизводства необходимо решать не с позиции изучения предложения ресурсов, а с позиции спроса, обеспечивающего реализацию ресурсов; рыночная экономика не может саморегулироваться, и поэтому вмешательство государства неизбежно; кризисы перепроизводства нежелательны, поэтому проблему равновесия в макроэкономике следует решать с позиции «эффективного спроса», который выражает равновесие между потребителем и производством, доходом и занятостью; введение термина «эффективный спрос» стимулировало анализ макроэкономических показателей, что позволило выяснить, как функционирует экономическая система в целом, движется поток производимой, распределяемой и потребляемой стоимости; основным инструментом регулирования экономики признавались бюджетная политика, на которую возлагались задачи обеспечения занятости рабочей силы и производственного оборудования. Является ли это, действительно, «социализмом», как утверждают правые критики кейнсианства, или неизбежным следствием усложнения развивающейся системы, как показано в умеренной антиутопии Джека Вэнса «Додкин при деле», но в условиях 1930-1940-х годов эта политика сработала (Ф.Д.Р. оказался более «эффективным менеджером», чем Сталин), и дикий капитализм, слегка облагороженный манчестерской школой, ушел в прошлое. Когда мы читаем и смотрим на киноэкранах о лишениях простых американцев в годы Великой Депрессии, как-то забывается, что в США даже в 1930-х уровень жизни намного превышал уровень жизни большинства европейских стран и тем более стран неевропейских. Как пошутил мой киевский друг летом 2016 года, в годы Великой Депрессии американцы были настолько бедны, что не все могли себе позволить регулярный ремонт автомобиля. Согласно современным статистическо-экономическим подсчетам, ВВП на д/н в 1938 году в США превышал германский показатель на 20%, французский – на 29%, польский – в 2,9 раза, советский – в 3,3 раза, индийский – в 13 раз. Если в США дети фермеров падали на уроках в голодные обмороки, можно себе представить, что творилось в других странах. Человек начала XXI века настолько привык к дешевизне питания, что с трудом представляет реалии предыдущих эпох. Кейнсианство, создавшее, в конечном счете, современную инфляционную экономику, справедливо подвергается критике сторонниками стратегии «жить по средствам», однако, если бы эта стратегия восторжествовала, немецкие, итальянские и австрийские рабочие продолжали добираться на работу на велосипеде или трамвае, а среднего американца в начале нового тысячелетия волновали не ипотечные выплаты, а откладывание из своих скромных доходов на свое захоронение. Впрочем, разрешить созданную проблему инфляционного «мыльного пузыря», созданного ямайской системой, неокейнсианцам не удается.
ВЛАДИМИР-III: 1.10. Национал-прогрессизм (около рубежа XIX-XX вв). Автор долго колебался, относить ли вышеуказанную разновидность идеологии именно к либерализму, или же создать особую классификационную категорию. До сих пор мы не покидали ареала Западной цивилизации (даже когда говорили о Латинской Америке или столь же географически-фатально вестернизированной России). Но теперь нам придется заглянуть в Азию и Африку. Хотя в средневековье уровень экономического и общецивилизационного развития Европы (на этом сходятся все историки) был заметно меньше, чем в Азии (удивительно, но в VI веке н.э. в число наиболее развитых стран мира входили государства на территории современного Афганистана), в XV-XVI веках произошел перелом, подготавливаемый рядом факторов, действующих еще с XII века, и в течение всей интересующей нас идеологической эпохи, будь то XVIII, XIX, XX век, Запад существенно превосходит неЗапад практически по всем показателям качества жизни и эффективности производства. Грань между Западом и неЗападом – отдельная тема, но никого не удивляет тот факт, что уровень жизни в Южной Корее выше, чем в Болгарии (правда, выше он с самых недавних пор). В XVIII веке мировая экономика состояла из находившихся в застойном состоянии, но огромных потребительских рынков Китая и Индии, на которых уже активно работали европейцы, и быстрорастущей экономикой Европы (включая Россию). Споры о возможности достижения «прединдустриальной» и «предкапиталистической» фазы некоторыми из азиатских стран в XVIII веке нас не должны волновать, поскольку, эта вероятность, будучи нереализованной, ни на что не повлияла. В XIX веке Европа господствует уже не только качественно, но и количественно (интересно, что вплоть до 1900 года естественный прирост в странах Азии и Африки был меньше, чем в Европе, на отсталые, «примитивные» народы европейцы смотрели, как на вымирающие, и многие колониальные территории рассматривались как зона размещения избыточного европейского населения: так французы колонизировали к 1940 году Алжир, а англичане – Южную и Восточную Африку, русские же активно заселяли Кавказ и Среднюю Азию). В ХХ веке по множеству причин (на которых пока не останавливаемся), колониальные системы европейских стран рухнули, но это, за редким исключением, не привело к выравниванию уровней развития т.н. «развитых» и «развивающихся» стран. Идеи конца ХХ – начала XXI века о «многополярности» и одинаковой ценности немецкой классической философии и мозамбикской классической философии (никогда о такой не слыхали?) оказались полным лицемерием, поскольку их авторы, за редким исключением, предпочитают хранить сбережения и лечиться не в Иране или Северной Корее, а в Швейцарии и США (заставить их изменить поведение даже путем введения санкций невозможно). Конечно уровень жизни в Индии, Китае, Африке в 2000 году был существенно выше, чем ста годами ранее, а «зеленая революция» покончила с массовым голодом. Отношение среднего просвещенного европейца к неевропейскому миру было двойственным. С одной стороны он понимал, что все люди равны, и африканец ничуть не хуже/лучше жителя Лондона, а французские крестьяне разбираются в географии куда хуже, чем жюльверновский Талькав (эта общегуманистическая т.з. диктовала стратегию европеизации населения колоний и, кстати, в гораздо большей степени способствовала разрушению традиционных культур, чем противоположная – расистская т.з., которая могла согласиться на апартхейд и консервацию традиционных пережитков). С другой стороны европеец не мог не видеть отсталости и даже дикости нравов неЗапада. Классические цивилизации Востока: Индия, Китай, Япония, Корея и отчасти мусульманские страны еще могли рассчитывать на снисхождение Запада, но австралоидов, африканцев, племена Сибири и американских индейцев считали в лучшем случае «этнографическим материалом», в худшем – помехой цивилизации. Внутри азиатских и африканских обществ реакция на европейское влияние тоже была двоякой: одни требовали изоляции и сохранения традиционного уклада жизни любой ценой (цена эта, как правило, была еще большей отсталостью и военным поражением с потерей суверенитета), а другие начинали подражать Европе, которая к концу XIX века уже потеряла былой ореол сакральности и всемогущества в глазах аборигенов. Когда впоследствии возникнет философия антиколониализма, обвиняющая Запад в любых бедах неЗапада, в т.ч. бедах начала XXI века, ее адепты будут исходить из ошибочной т.з., будто ломать традиционные культуры умела только христианская Европа. Любая цивилизация древности и средневековья поступала ровно также: мусульманская, античная, китайская, вплоть до организованной ловли древнеегипетскими воинами рабов в окрестных племенах. В духе эстетики романтизма мы всегда на стороне угнетенных, забывая, что любая сколько-нибудь развитая цивилизация, нуждаясь в ресурсах для развития, естественным образом угнетает отсталую периферию, и для исправления положения нам пришлось бы разрушить все цивилизации и выгнать их обитателей в первобытный рай. Национал-прогрессизмом автор назвал совокупность идеологий, которыми руководствовались крупные партии, представляющие интересы коренного населения колоний, и которые, после обретения независимости обеспечили известное развитие своих стран. Индийский национальный конгресс, Национальная партия Голландской Индии, Гоминьдан, Партия свободы Шри-Ланки. Марксистская советская литература, хотя и поругивала их за некоторую «реакционность», но считала важными союзниками СССР и коммунистических партий в борьбе против империализма. Но почему автор отнес эти партии именно к либеральной зоне? Когда в рамках европейской политологии и партологии пытались оценить партийно-политические системы азиатских и африканских стран на наличие европейских типов партий, столкнулись с проблемой: как в странах третьего мира (так после второй мировой стали называть слаборазвитые страны Азии, Африки и Латинской Америки) определить, является ли партия фашистской или коммунистической? Если, к примеру, с т.з. арабского палестинского национального движения, еврейские партии, ратующие за захват арабских земель и вытеснение арабов с территории, на которой они решили основать Государство Израиль, являются фашистскими, то с т.з. евреев, во-первых, евреи в принципе не могут быть фашистами (аналогично и Гитлер не мог быть фашистом, поскольку некогда немцы помогали Англии и России бороться с Наполеоном), а во-вторых, клятвы арабских партий уничтожить Государство Израиль делают их самих фашистами. В итоге любая европейская партия, заподозренная в фашизме, могла кивать на прецеденты признания «национально-освободительными движениями» самых реакционных или ультранационалистических партий третьего мира. Или можно ли считать коммунистическим режим вождя-людоеда в какой-нибудь африканской стране, который получил от СССР финансовую помощь и на радостях провозгласил себя «первым марксистом Африки», а потом переметнулся на сторону «свободного мира», получил финансовую помощь от США и закусил своим противником, вовремя не поменявшим политическую ориентацию? Накал полемики вокруг политкорректности в отношении порядков и образа жизни в слаборазвитых странах объясним историческим фактом наличия крайне жестких колониальных режимов, однако, к началу XXI века европейцам порядком надоело извиняться за преступления своих прадедушек, а отсталость Сьерра-Леоне уже стало невозможно объяснять последствиями колониализма 60-летней давности. Сложность партологической и идеологической классификации вышеназванного типа партий проистекает из того, что их политика включала самые разные программные положения и принимаемые меры, которые в Европе служат маркером разных, подчас враждебных друг другу политических сил, а нередко существующее монопольное положение конкретной партии в политической системе страны приводит к тому, что внутри нее происходит борьба самых разных политических течений. Джавахарлал Неру, возглавивший ИНК в 1927 года, был социалистом, китайский Гоминьдан также считают партией, близкой к социализму, эсеровского типа, то же самое касается большинства других национал-прогрессистских партий, тем более, что их приход к власти (за исключением Гоминьдана) совпал с торжеством кейнсианства (см. ниже) в политэкономии и реальной экономической политике стран Запада. Однако, борьба с правыми, в т.ч. традиционалистами, и левыми, в т.ч. коммунистами, способствовала укреплению центристских позиций в данных партиях. Все они при этом хорошо понимали необходимость модернизации своих стран, именно в сотрудничестве с более развитыми странами (будь то Запад или СССР). В Индии не было установлено какого-либо диктаторского режима, аналогично и власти Индонезии до 1965 года сохраняли многопартийность. Т.о., не смотря на известное тяготение к левой части спектра вышеупомянутые политические партии можно считать либеральными, особенно на фоне различных разновидностей социализма в странах третьего мира.
ВЛАДИМИР-III: 1.11. Исламский либерализм (Ата-Тюрк) (1920-е) (?) (младотурки: 1860-е; джадиды: 1900-е). То же самое можно сказать о феномене т.н. исламского либерализма (понятие «исламский» используется здесь лишь в качестве индикатора принадлежности либералов к странам той обширной общности, которую принято связывать с исповеданием большей части населения ислама, но внутри которой страны и народы различны не меньше, чем Эстония и Мексика). Хотя в первые века Хиджры исламский мир имел все шансы возглавить развитие человечества, как это сделал Запад после XVI-XVII вв., уже в XII столетии наметился надлом, и последующие века существования почти всех без исключения исламских стран – это эпоха упадка и прозябания на обочине мировой цивилизации (некоторый шанс был у Турции в XV-XVI вв., но и он исчерпан ко временам осады Вены). К 1900 году та часть исламских стран, которые не входили в состав Турции, находилась под колониальным или полуколониальным владычеством европейских держав, включая Россию. В европейской литературе XIX века (прежде всего, в отчетах путешественников и военных) средний житель мусульманской стран кажется незадачливым простаком, либо мелким мошенником, реже безумным фанатиком-дервишем. После нескольких веков серьезного военного противостояния Европа с изумлением смотрела на останки некогда блестящей исламской цивилизации. Как уже указывалось выше, 100-150 лет назад никакой демографической проблемы для Европы исламские народы не представляли: за период 1897-1917 суммарная численность всех мусульманских народов Российской империи возросла на 21%, а численность русских – на 37% (доля русских в населении Российской империи 1897 года – 43%, всех мусульманских народов – 11%). Находившиеся вблизи процветающей Европы исламские интеллектуалы особенно остро чувствовали это цивилизационное отставание. «Догнать Европу» со времен Петра Первого означало «сделать как в Европе». В конце XIX века в мусульманской среде появляются первые либеральные партии. Это оказалось не таким простым делом, по сравнению даже с Китаем или Эфиопией тех времен. Дело в том, что спецификой политической культуры исламских стран является жесткое сращивание политики с религией (не смотря на высокий градус европейского клерикализма в Средние века, в рамках христианства степень такого сращивания относительно мала, а в современной политической еврейской (израильской) среде этот феномен проявляется только в деятельности т.н. «религиозных партий»). В отличие от христианских стран, где существовало четкое институциональное и персональное разделение духовной и светской власти (вне зависимости от приоритета той или другой), в исламских странах они оказались сращены друг с другом персонально, хотя институциональное разделение формально существовало (глава Турции носил светский титул падишаха и в то же время был халифом). Поэтому, когда мусульманские пропагандисты хвалятся «демократией» в исламе еще со времен пророка Мухаммеда, речь идет не о демократии в античном, средневековом или современном смысле, а о теодемократии (см. ниже), при которой любая власть легитимна лишь при соблюдении определенной религиозной вероисповедательной нормы. Эта система существует как у суннитов, так и у шиитов. Любое правительство, которое отступит от нормы, рискует быть свергнутым. Пришлось либералам Турции, Ирана и других стран основательно перетолковывать Коран, чтобы получить санкцию на свою деятельность (в XIX веке наиболее просвещенные исламоведы вполне одобрили теорию эволюции Дарвина, а главный муфтий Египта Мухаммед Абдо в самом начале ХХ века даже отменил запрет на ростовщичество через банки и немало сделал для развития в Египте высшего образования европейского образца). Обычно исламский либерализм связывают с республиканским режимом Мустафы Кемаля Ата-Тюрка в Турции (1920-1938), но при этом забывают, что предшественники Кемаля – младотурки также были либералами, движение которых зародилось еще в 1860-е годы. Первая турецкая конституция была принята в 1876 года, но так и не вступила в силу. Младотурки мечтали о радикальных реформах и сильном лидере – османском Петре Первом, который возродит империю (здесь заметно проявление чуждого в принципе для либеральной идеологии тяготения к культу исключительной личности, вождя, на которого политическая сила и нация в целом возложит свои задачи). К началу ХХ века либеральные партии существуют в Афганистане, Египте, Персии, Тунисе. В России возникает движение джадидов, в 1911 формируется Тюркская демократическая партия «Муссават», а в 1917 году – казахская партия «Алаш». Все эти политические группы находились на левом фланге либерализма. Наиболее успешный опыт либерализации известен на примере Кемалистской Турции (любопытная деталь: в 1942 году турецким национал-либералам оказались одинаково близки национал-социалистический режим в Германии и либеральный Запад, впрочем, это могла быть геополитическая случайность), чей режим относился к крайнему левому флангу либерализма. В середине ХХ века либеральную политику проводило правительство последнего короля (падишаха) Афганистана, в 1960-1970-х – правительства Ирана, а также Туниса и Марокко, в 1970-2000-х - правящий режим Египта. Сейчас, когда в исламских странах (в т.ч. в Чечне) символом будущего стал хиджаб, удивительно видеть студенток в европейских модных платьях и брюках на фотографиях Кабула и Тегерана пятидесятилетней давности. Что виновато в провале либерального проекта в исламском регионе: демографический взрыв, политическая радикализация, интервенции великих держав или неизжитая в менталитете жесткая связь между религией и политикой?
ВЛАДИМИР-III: Изменил название книги: «…лгали, лгут и будут лгать…» (Очерки мировых и российских идеологий).
ВЛАДИМИР-III: ВЛАДИМИР-III пишет: 1.12. Неолиберализм (1930-е): активная государственная политика. Ну вот, перепутал. Правильнее "новый либерализм", который проистекает из социального либерализма, но его ровесником (почти). Новый либерализм - это new liberalism, неолиберализм neoliberalism. Термин «новый либерализм» не стоит путать с «неолиберализмом» - его ровесником, который не отрицает полностью государственное регулирование экономики, но оставляет его функцию лишь для установления принципов конкуренции и законов свободного рынка, рассматривая свободный рынок и неограниченную конкуренцию как основное средство обеспечения прогресса и достижения социальной справедливости, возможных, прежде всего, на основе экономического роста, который измеряется валовым внутренним продуктом.
ВЛАДИМИР-III: Далее: 1.13. Либертарианство (1940-е). Усиление в 1930-е годы в целом и даже в либеральном спектре идеологий этатистских (государственнических) настроений, естественно, привело к реакции в виде появления нового, достаточно оригинального идеологического течения – либертарианства. В СССР либертарианцы стали известны лишь после его распада, и поэтому мы не найдем в советских политических словарях о нем никакой информации. Это тем удивительнее, что впервые понятие «либертарианец» появилось в эссе «О свободе и необходимости» (1789) американского унитарианского философа Уильяма Белшама. Термин был производным от «свободы» по аналогии с образованием слова «унитарианец» от «единства» в английском языке и обозначал сторонников философской доктрины «свободы воли». Как нередко случается, новая идеология получила популяризаторский импульс от своих противников: в эссе Белшам осудил идеи, которые он приписывал либертарианству и противопоставил им религиозный детерминизм. Во второй половине XIX века термин «либертаризм» взяли на вооружение французские анархисты в значении «анархист». И лишь в 1940-х годах происходит рождение либертарианства в современном значении, к чему приложили руку такие американские, прежде всего, авторы как Леонард Рид, Анна Рэнд, Милтон Фридман, а из неамериканских – Фридрих фон Хайек и Людвиг фон Мизес. В художественной литературе («Атлант» Рэнд – это трактат, а не художественная литература) самым ярким примером либертарианства является творчество Роберта Хайнлайна, а вот другой американский фантаст – Роберт Шекли – либертаританство высмеял ("Билет на планету Транай"). Хотя либертарианцы делятся на более левых и более правых, все они сходятся на необходимости ограничения роли государства в жизни общества и отдельного человека. Казалось бы, это течение можно и нужно отнести к анархистам, но подобное отнесение не учитывает некоторых важных нюансов в доктрине либертарианства. Либертарианцы считают необходимым не уничтожение государства как такового, а отобрание у него тех функций, которое государство присвоило себе за последние время и которые, с их т.з., вредны для свободного развития общества. Например, все либертарианцы считают, что люди имеют право на свободу от посягательств на свою личность или собственность, а законы должны лишь обеспечивать такую свободу, а также исполнение свободно заключённых договоров, что налогообложение аморально, по сути ничем не отличается от грабежа и поэтому налогообложение следует заменить добровольными методами финансирования услуг, представляемых государством в настоящее время населению (то же самое касается таможенных пошлин и дотаций производителям). Либертарианцы выступают против государственного контроля за безопасностью и эффективностью лекарственных средств, против установления законом минимального размера оплаты труда, разумеется, против всеобщей воинской повинности (будучи, как правило, пацифистами, но не будучи против свободного владения оружием), особенно сильно возражают против любого государственного контроля над средствами массовой информации, а иногда против системы обязательного школьного образования. Автор определил бы общие положения либертарианизма как стремление вернуться в эпоху государства небюрократического, того которое Бурдье относит к эпохе до XVII века, и которое именно в ту эпоху превращается в государство современное – «рэкетира» и «информационного капиталиста» по терминологии Бурдье (впоследствии, когда славянофилы и иные консерваторы будут вздыхать по патриархальной власти и противопоставлять ее современному им «государственному тоталитаризму», они будут иметь в виду именно то, еще не сложившееся, по Бурдье, государство, которое даже если б захотело, вряд ли имело действенные механизмы вмешательства в жизнь общества: попробуйте в XVII веке поймать преступника… виноват, подозреваемого, без паспортов, отпечатков пальцев, камер слежения, средств массовой информации и связи, способных молниеносно передать о нем информацию по стране, действительно, получится, как в песне из сериала про гардемаринов: «а спасаться легче, чем ловить»; образ жизни человеческих обществ и его техническое обеспечение резко изменились за последние 200-300 лет, что не всегда осознается: век XVII меньше отличался в этом отношении от века VII, чем от века ХХ). Во Франции становление регулярного государства относится ко второй половине XVII века (абсолютизм Людовика XIV), в России, несомненно, это относится к эпохе петровских реформ (хотя местами произошло позже: удивительно, но в Поволжье многие помещики не имели фамилий (!) до времен Екатерины Второй, просто потому, что они им не требовались; семейство Гриневых из «Капитанской дочки», по всей видимости, приобрело фамилию во время военной службы отца семейства в Петербурге). А в США? Отцы-пилигримы бежали за океан от власти английского короля, и это было следствием их поражения по итогам английской революции. В Библии содержатся две прямо противоположных версии мотивации переписи израильского народа царем Давидом: согласно одной, его вдохновил на это Яхве, согласно другой – сатана, и отцы-пилигримы, будучи религиозными фундаменталистами, приняли именно вторую версию. С тех пор средний американец, особенно мало-мальски состоятельный и способный прокормить себя и свою семью трудом своих рук, относится к государству с нескрываемым недоверием (и не только к государству: даже общественные инициативы не всегда находят отклик, в американской литературе нет-нет, да и проскользнет ирония по поводу «людей, любящих совать нос не в свои дела, и создавших с это целью целую организацию»). Таким образом, мы имеем дело не с идеологией как таковой, а с выражением национального менталитета отдельной нации, и этот архаизм был бы даже смешон, если не знать, что в США каждый третий преступник задерживается самим потерпевшим, а убийств на душу населения в США в три раза меньше, чем в разоруженной России, где оружие на руках лишь у полиции да преступников, которые совместно категорически выступают против того, чтобы какой-нибудь «лох» давал отпор самостоятельно, что тем, что другим. Критика либертарианизма строится на тех же основаниях, что и критика любого современного анархистского или параанархистского учения: современное общество слишком сложно, чтобы отказаться от не менее сложной и многофункциональной государственной системы его регулирования. При всех отличиях американского образа жизни от европейского, чем дальше, тем больше этот образ жизни уходит в прошлое, и хотя все сюжеты американского постапокалиптического жанра строятся на одном и том же: суровый, но немного сентиментальный отец семейства на фоне ядерных взрывов и извержений вулканов лишний раз доказывает, что его ячейка общества самодостаточна, и вся эта погибшая цивилизация не очень-то и нужна, в реальности это ограничивается сурвивалистскими играми (сурвивализмом именуется особый стиль жизни и мысли на случай каких-либо катаклизмов). Любопытно также, что если советские фантасты собирались сажать на Марсе коммунистические сады, то американские астронавты несли с собой на пыльные тропинки далеких планет эстетику американского фронтира XIX века, экранизированную Голливудом. К сожалению, либертарианцы ни разу еще не приходили к власти, даже на уровне штата или отдельного города, и нам остается только гадать, как их программа будет подкорректирована реальностью.
полная версия страницы