Форум » Заклепкометрия » НАЧАЛА НОВОГО РЕАЛИЗМА (философский трактат) » Ответить
НАЧАЛА НОВОГО РЕАЛИЗМА (философский трактат)
ВЛАДИМИР-III: Ну наконец-то сел за философию (три месяца обдумывал, и вот - пишу). Это только начало: НАЧАЛА НОВОГО РЕАЛИЗМА ФИЛОСОФИЯ ОСОЗНАНИЯ Характеристика философии осознания. Проблема философии в научный век. Философские школы современности. Диалектика объясняет то, что не способна объяснить логика. Если и диалектики не хватает, требуется аналитика. У Эрнста Кассирера есть «Философия символических форм», у Фридриха Юнгера – философия техники, у Ницше и Бергсона – философия жизни, у Серена Кьеркегора – философия отчаяния, у Пятигорского – «Философия одного переулка». Если рассуждать в этом стиле, моя философия должна носить наименование «философия осознания». Не будучи преподавателем философии, я отлично знаю: философия не так уж сложна; каждый философ может взять лишь то, что его больше всего волнует, и не утруждать себя иными темами, а чем эксцентричнее он себя поведет при этом, тем занимательнее окажутся разделы учебников истории философии, ему посвященные (бочка Диогена, занудность Гегеля, самооскопление Оригена смотрятся достаточно ярко, чтобы украсить ментальность соответствующих эпох). Но неужели меня волнует это самое «осознание»? Что я собираюсь осознавать, кроме собственного места в мировой философии (которое, хотя бы уже по правилам приличия, я должен назвать весьма скромным)? Философия как определенный способ осознания действительности вокруг нас появляется в VI веке до н.э. в античной Греции, и с тех пор самым больным вопросом философии оказывается само ее место в системе окружающего. Остроумные греки смеялись над оторванностью философии от реальной жизни вокруг (хотя и берегли ее, как берегут ценную безделушку, которая, тем не менее, не перестает быть ценной, хотя и является безделушкой). Позднейшие религии, нуждавшиеся в целом штате служанок, требовали от философии повиновения и отказа от любых фантазий, а равно от киваний на какую-то там реальность, если это не соответствовало утверждениям конкретной религии (надо заметить, что и философия всегда смотрела на религию свысока – как на неизбежную забаву простонародья, нижний этаж человеческой ментальности, себя же полагая сферой аристократов учености). Наука (любая наука) стала изгонять не только религию, но и философию из своей сферы интересов. Точные знания не оставляли места для философских спекуляций, и это серьезно сузило само пространство, в рамках которого философы ощущали себя специалистами. Те области познания, для которых удаётся выработать ясную и работоспособную методологическую парадигму, выделяются из философии в научные дисциплины, как, например, в своё время из философии выделились физика, биология и психология. В идеократических обществах (как прогрессивных, так и реакционных, опиравшихся за последние 200 с лишним лет, соответственно, на революционные и религиозные идеологии) предпринималась попытка сделать философию «наукой наук», управляющей всеми остальными науками, но и эти труды оказались напрасными – научное знание не давалось в руки идеологу, а без него идеолог чувствовал себя и свое дело неполноценным, тем более что реальность этому чувству вполне соответствовала. В начале современной эпохи (которую мы можем мерить последними 30 годами), философия сосредоточилась на четырех-пяти направлениях, которые пытаются спасти от надвигающейся «научной опасности» последние островки спекулятивного сознания, где еще могут действовать кантовские антиномии, и у любой философии есть свобода маневра. После краха большинства марксистских и вообще социалистических идеократических режимов в конце ХХ века, неомарксизм разрывается между необходимостью верности социологическому учению позапрошлого века и осознанием новых явлений в жизни современных обществ и подходов к их изучению. Этот эксперимент провалился, и ничего равного ему на данном фланге пока не просматривается. Позитивизм XIX века в веке ХХ перерос в аналитическую философию – от позитивизма она заимствует антиметафизическую направленность (критика философских «псевдопроблем»), сциентизм и опору на опытное знание, а от прагматизма — здравый смысл. Это неплохое прибежище для философа-материалиста в эпоху, когда нет такой невнятицы, которая не была бы провозглашена истиной с полной серьезностью провозглашающего, но остается проблема популяризации, которая в эпоху разветвленности и быстро расширяющегося объема научных знаний противопоставляет не только специалиста и профана («из народа»), но и специалистов разных научных дисциплин, которые даже не в состоянии сформулировать общую парадигму и найти методологические отличия своих научных дисциплин. Если во времена Платона и Аристотеля философа мало волновали «невежественные массы», то в современную эпоху философия, непонятная большинству, чувствует определенную свою ущербность. Экзистенциализм – эта «тепличная», даже «оранжерейная» философия, которая неплохо питала художественную культуру ХХ века, но за пределами художественности обнаружила полную беспомощность что-либо объяснить (иногда кажется, что невольным родоначальником экзистенциализма была та самая девушка – Регина Ольсен, которую отверг Кьеркегор – прояви она больше настойчивости, мир обошелся бы без экзистенциализма). Феноменология, которую так невзлюбили создатели позднесоветского фильма «Посетитель музея», замышлялась как противоядье от крайностей идеализма, но очень скоро выродилась в искусственную и совершенно излишнюю примитивизацию, а идеализм преспокойно стал паразитировать на этом противоядье от себя самого. Преодолеть сознание конкретного философа, ставшее модусом соответствующей философской системы, феноменология не может. Герменевтика – это, в сущности, не философия, а философская методология. Вопрос о том, чем мы философствуем, имеет право на существование, но он вторичен сравнительно с вопросом – над чем мы философствуем? каков предмет философии? Аналогично структурализм выглядит лишь методологией, которая попыталась нащупать закономерности языка философии и любой рефлексии в целом, а также создать новую, неисторическую систему изучения феноменов (отсюда происходит современное недоверие к истории как способу отбора информации). Существует концепция повторяемости в философии, согласно которой еще в Древней Греции были заложены основы всех философских школ, и последующие 2000 лет интерпретаций и переложений, применений и практик не дали ничего принципиально нового, а поэтому вполне можно ограничить историю философии тремястами годами греческой классики и большим к ней философским послесловием. Но это делает философию явлением культурологическим и не поясняет наличие таковой за пределами постэллинистического мира. Наука опирается на определенную реальность. Астроном не может сказать, что он «верит» в открытую им галактику (она или есть, или ее нет, причем не только для первооткрывателя). Философия и рада бы последовать этому примеру, но принципы мешают. Логика должна работать в естественном мире причин и следствий (есть, однако, люди, которые не хотят жить в таком мире), но это не значит, что она – в погоне за простотой, которая хуже воровства – лишена непрерывно возникающих проблем интерпретаций. Вспоминается анекдот о пятилетнем мальчике, которому мама объясняет, откуда берутся дети, и показывает на живот беременной женщины: «У тети в животе ляля». Мальчик с ужасом смотрит на тетю и говорит: «Тетя съела лялю!» В то же время мы не можем сказать, что пятилетний ребенок, дебил или аутист не есть люди и не имеют право на свою (в доступных им пределах) философию. Чтобы избежать подобных вывихов логики, берется на вооружение диалектика, но увлечение диалектическим методом также не дает гарантий правдоподобности суждений, и стороннему наблюдателю всегда может показаться, что он стал свидетелем фокуса (на этом настаивают такие критики диалектического метода как Н.Гартман и К.Поппер; впрочем, и их критика диалектического метода не абсолютна). Аналитика как метод познания кажется более основательной и лишенной спекуляций, но если применение научных методологий к философии становится единственным выходом, следует ли понимать философию как науку, а если следует, то необходимо определить ее предмет. 1. Необходимо осознать реальность. Отсутствие единого знаменателя. Реализм тождественен материализму. Вырождение идеализма. Зачем же в таком случае нужна философия, если очищенная от всевозможных спекуляций, как было показано во вступлении, она превращается в науку? Нужна ли философия в качестве «сторожа методологий разума»? Или она – разработчик системы знаний о наиболее общих характеристиках, предельно-обобщающих понятиях и фундаментальных принципах реальности (бытия) и познания, бытия человека, об отношении человека и мира? Все эти, употребленные мной термины требуют дополнительных определений, вызывают разнородные оценки и герменевтические интерпретации. К примеру, «человек» в философском смысле может быть и отдельным человеком – читателем, к которому обращается автор философского трактата, и символом всего человечества, и образцово-показательным примером человеческой особи (утверждение «человек изобрел радио» представляется относительно ложным, поскольку я лично радио не изобретал, но отлично осознаю себя человеком). Правы ли те философы, кто настаивает на том, что философия представляет собой скорее мировоззрение, общий критический подход к познанию всего сущего, который применим к любому объекту или концепции? Нет, такая философия никому не нужна, именно в силу своей субъективности. Ничто так не восхищает философа, как согласие с ним человека, отделенного от него временем и пространством. А если два человека смотрят на одно и то же явление и приходят к сходным выводам, то они имеют дело с реальностью. Осознание реальности необходимо. Это требование соответствует самому существованию философствующего субъекта и является подходом на основе антропного принципа (хотя можно предположить, что, будь Вселенная – окружающая нас реальность – иной, мог появиться соответствующий (тоже иной) наблюдатель, но если уж так сложилось, то наилучшим выходом будет объективное познание этой самой окружающей реальности). Накопленный к настоящему времени багаж научных знаний позволяет если и не ответить на все вопросы мироздания, то, во всяком случае, на большинство из тех, что были заданы к настоящему времени (а нелишне будет отметить, что расширение научных знаний происходит весьма быстрыми темпами; достаточно вспомнить, что еще ровно сто лет назад (1918) существование галактик было всего лишь гипотезой, а К.А.Ф.фон Шлегель во времена Пушкина совершенно искренне считал, что обезьяну сотворил дьявол в насмешку над сотворителем человека). Греческие натурфилософы в первый и последний раз в истории философии могли позволить себе роскошь отталкиваться от бытовых представлений среднего человека, когда формулировали свои концепции, тем самым переводя ясный смысл терминологии окружающего мира в категорию сложных, абстрактных понятий – после мы вынуждены пользоваться данными наук, в которых разбирается специалист, и которые мы далеко не всегда можем наглядно воспринимать. Итак, человечество обитает на каменном шаре, возраст которого достигает 4540 млн. лет. Это шарообразное тело («геоид») вращается вокруг звезды спектрального класса G2V, чей возраст ненамного превышает земной. Время существования Земли и Солнца превышает среднюю продолжительность жизни хомо сапенса в нашу эпоху (75 лет) в 65000000 раз. Расстояние от Земли до Солнца превышает дорогу из Санкт-Петербурга в Москву в 213,7 тысяч раз, соответственно, поезду «Сапсан» потребовалось бы 105 лет на преодоление этого пути. Впрочем, все это пустяки сравнительно с размерами Вселенной в целом. Срок ее существования в тех физических параметрах, которые может изучать современная наука, составляет 13730 млн. лет, а размеры наблюдаемой части (если считать центром положение наблюдателя, находящегося на Земле) – в 28 млрд. раз больше, чем расстояние от Солнца до ближайшей звезды, что в свою очередь, в 270 тысяч раз больше, чем расстояние от Земли до Солнца. Менее всего Вселенная похожа на свое киновоплощение в современном голливудском блокбастере, скорее, она напоминает пространство, с которым столкнулся герой романа М.Хэддона – аутист, который обнаружил, что его маленькое, знакомое пространство несопоставимо мало по сравнению с бессчетным количеством других домов, дворов, в каждом из которых есть гаражи, а в гаражах машины, а в каждой машине лежит коврик, а на коврике есть узор и т.д. Есть все основания полагать, что Вселенная не ограничивается ее наблюдаемой частью и имеет продолжение как в пространстве, так и во времени, и т.о. утверждение о бесконечности Вселенной (так волновавшее Канта) близко к реальности. В любом случае, сравнительно с бесконечностью времени и колоссальным сроком существования наблюдаемой Вселенной, вся история человеческой цивилизации ничтожно мала – около 10000 лет со времени распространения земледелия и скотоводства. Гегель и Кондорсе, при всей несхожести их философских концепций, воспринимали временной промежуток существования Вселенной как относительно небольшой срок, который едва ли не в 10-20 раз дольше, чем «историческая эпоха» (согласно Бюфону, Земля появилась 64000 лет назад). У них еще не было того потрясения масштабами окружающего мира, которое пережили люди ХХ века. Те события, которые так волнуют людей в последние 10, даже 100 лет, уже через 1000 лет забудутся, а, доведись человечеству прожить еще 1 млн. лет, будут памятны разве что узкому кругу историков, интересующихся глубокой древностью (это ничуть не мешает нашим современникам пребывать в глубокой уверенности, что именно здесь и сейчас происходят, или должны произойти, самые главные и захватывающие события – аналогично Геродот считал самым главным событием мировой истории греко-персидские войны, а Виктор Гюго – Французскую революцию). Мнение, что планета Земля образовалась 4540 млн. лет назад именно для того, чтобы спустя много геологических эпох на ней могло поселиться современное человечество, наивно и предвзято. Проживание в таком огромном пространстве, существующем столь продолжительное время, не то чтобы заставляет задуматься о ничтожности человечества, но больше всего указывает на случайность его существования. Если на одной-единственной планете, вращающейся вокруг одной из 100-200 млрд. звезд Млечного Пути, который в свою очередь – лишь одна рядовая галактика из нескольких сотен миллиардов таких же звездных систем, появляется жизнь, которая достигает стадии разума (а до сих пор все предположения о существовании внеземной жизни, разума, машинной цивилизации и технологии межзвездных перелетов, вопреки настойчивости уфологов, подкрепленной публикациями желтой прессы, не выходят за пределы гипотез), то это всего лишь случайность. Разумеется, для нас эта случайность счастливая (поскольку наше существование практически всеми философскими школами оценивается позитивно, и даже те авторы, которые считают совершенно «несправедливым» феномен смерти, не отзываются таким же образом о феномене рождения – оно их вполне устраивает). Но обыватель (особенно, обыватель, соприкоснувшийся с азами философского знания) не желает считать себя случайностью, боится сотенномиллиардных цифр, которыми описывается окружающий мир, гнушается родством с обезьяной и вообще животным миром, хотя, в знак доказательства своей непричастности к животному миру, ни один идеалист еще не отказался от еды, ее переваривания и испражнений. Наверное, основным вопросом философии будет не соотношение духовного и материального, человека и мира, познаваемого и непознаваемого, а проблема: почему люди боятся объективности? Да, объективная реальность пугает. Именно тем, что она объективна и неумолима. Отдельный человек (в первом из вышеупомянутых философских значений понятия «человек») боится огромных расстояний, боится вечности, боится смерти и потому придумывает какую-либо бессмертную часть себя, не знает, кого винить в сложившемся положении, но, как Ксеркс, хочет высечь море и поэтому придумывает себе воображаемых всемогущественных хозяев реальности, которые, если они ее сотворили, то изменят ее в знак лояльности к этому человеку, потому что они обязаны быть лояльны к нему, либо создает маленькие формально-логические идеалистические мирки, в которых, как улитке в раковине (в любой библейской хронологии), ему получится спрятаться от пугающей бесконечности. Уже по одному списку этих допущений и выдумок видно, что перед нами человеческий инфантилизм, помноженный на леность мысли. Он не так уж безобиден (хотя, действительно, так ли уж шоферу важно знать, по плоской или круглой земле он водит машину?) – Людвиг Фейербах заметил, что допуская необъективность в осознании окружающего мира в чем-либо одном, пусть даже труднопроверяемом и абстрактном, подобный «наблюдатель» начнет допускать аналогичную необъективность в других, более обыденных, сферах и в конечном счете расстанется с реальностью вплоть до того момента, когда она не ударит его и не вернет в реальный мир (если, конечно, он не предпочтет погибнуть, но не изменить своим принципам). Все идеалистические и метафизические аргументы, которыми обыватель желает заслониться от объективной реальности, в конечном счете, сводятся к «так не может быть», «я не хочу, чтобы так было», «я не могу поверить в то, что существует» и даже «мне невозможно жить в таком мире». Увы, ничем утешить таких меланхоликов невозможно. Есть то, что есть. Человечество (и отдельный человек) действительно – часть животного мира, не смотря на это (или благодаря этому – с какой стороны посмотреть) человек разумен, каждый человек занимает определенное положение в пространстве и времени, а поэтому он рождается и умирает – разумеется, умирает полностью, поскольку «жизнь после смерти» – логический и не только оксюморон. Религии с их обещанием невнятного существования после смерти удивительно обесценили факт смерти, создали как бы двойную мораль, в рамках которой верующий одновременно «официально» должен быть уверен в своем вечном существовании и храбриться по поводу смерти, но под влиянием биологического инстинкта самосохранения «сам-для-себя» панически боится смерти. Особость человеческого разума выделяет хомо сапиенс из природы, но не настолько, чтобы еда и сон (т.е. чисто животные обыкновения) не были бы им обожествлены. Каждый человек уникален и неповторим, потенциально велик и гениален, но подавляющее большинство ведет самую тривиальную жизнь и существует лишь затем, чтобы пить, есть, спать и работать для того, чтобы пить, есть и спать. Рассчитывать при этом человечество может только на самое себя. Как бы идеалистические философские теории не критиковали объективизм за его «бездушность» или даже за особый рационалистический цинизм, от которого они заслоняются фантастикумами Августина Блаженного, никакого иного критерия отношения с окружающим миром у нашего Я (выражаясь в категориях фихтеанства) нет и быть не может. Необходимо достаточное мужество, чтобы смотреть реальности в глаза. Если его нет - увы, придется жить нереальностью. А это апофатическое определение, как и другие подобные апофатические определения, мало кого удовлетворит. Позитивистская основа жизни требует иных определений. Кому-то это покажется пессимистической философией, но я так не думаю. Если человечество (и отдельный человек – эталон человека разумного, тот самый что изобрел радио, открыл Америку, придумал колесо, написал поэмы и совершил много всего другого) существует, не смотря на миллиарды световых лет окружающего космоса, в котором нет ни верха, ни низа, не смотря на ничтожно краткий (в космических масштабах) срок жизнедеятельности, не смотря на прочие неприятности, это происходит не благодаря, а вопреки. Человек (во всех философских смыслах этого термина) существует вопреки обстоятельствам. Энтропия – такая же реальность, как и борьба с ней. Это не значит, что смысл существования человечества (как утверждают некоторые идеалисты-космисты) заключается в создании в будущем некого галактического сверхсущества, все проще: мое Я ощущает себя здесь и сейчас, ему нет практического дела до размеров Вселенной или результатов Троянской войны, в любом случае оно живет, действует, добивается поставленных целей и испытывает удовлетворение по поводу достигнутого и обстоятельств достижения. Мое существование достаточно продолжительно, чтобы я успел то, чего я желаю. Мой «примитивизм» (если позволительно так описать мое мироощущение) является условием моего существования, и в этом смысле он является антропным фактором. На это можно возразить, что не все люди могут согласиться с моими примитивно-материалистическими убеждениями, и вообще люди разные. Ничуть не оспаривая этого утверждения, я могу напомнить, что именно идеалистические философы старались найти у всего человечества нечто общее, подвести всех людей под некий единый знаменатель. Платоновский мир идей стал такой попыткой, и если реальность не подверстывается под идею, тем хуже для нее: Платон готов утопить любую Атлантиду. Аристотель оказался хитрее – он не стал увлекаться «тем, что должно быть», а обратил внимание на «то, что есть», пойдя, таким образом, на поводу у объективной реальности. Живи я в эллинистическую эпоху, я был бы последователем Аристотеля в гносеологии и логике, Демокрита – в физике и Эпикура – в этике. Люди, действительно, разные, и мало что объединяет Аристотеля и главу мексиканской шайки наркоторговцев – собственно, к ним и относятся по разному, если не считать общих деклараций о равенстве людей. Разнородность, несводимость окружающего мира к единой основе, о которой так мечтали поколения философов, начиная с натурфилософов Древней Греции, кроме, может быть, самых примитивных уровней, приводит к неудачам в прогнозировании и реализации тех или иных действий, требующих сходных условий, отсылающих к некоей единой основе. Например, можно отчасти согласиться с выдвигаемым в настоящее время тезисом, что цензура царских времен могла благотворно влиять на русскую классическую литературу, но современная цензура ничем современной русской литературе (которой, по общему счету, нет) помочь не может. Следовательно, вооружившись концепцией о некоей единой основе и надеясь на схожий результат, можно предпринять одинаковые действия, но результаты окажутся разными. Причина этого проста: помимо одного, некритически фетишизируемого фактора в процессе действуют еще множество иных факторов, а само обращение на них внимания невозможно для философа – искателя мирового монизма. Является ли это отрицание необходимости единого критерия, по которому можно осмыслять и оценивать людей, своего рода «антифилософским бунтом», коль скоро философия строится на поиске таковой общности и без нее немыслима? Это является антиметафизическим отрицанием очередной философской «псевдопроблемы», поскольку предлагаемые идеалистические общности не удовлетворяют меня, и естественные (объективные) общности я нахожу лишь в поле материалистического понимания мира. Материализм вводит категорию «материи» как объективной реальности, являющейся онтологически первичным началом (причиной, условием, ограничением) в сфере бытия, а идеальное (понятия, воля, сознание и тому подобное) – вторичным (результатом, следствием). Материализм утверждает существование в сфере бытия единственной «абсолютной» субстанции – материи; все сущности образованы материей, а идеальные явления (в том числе сознание) – суть процессы взаимодействия материальных сущностей. Законы материального мира распространяются на весь мир, в том числе на общество и человека. Примечательно, что сам термин «материализм» ввел Лейбниц с его терпимостью к любым философским концепциям и использовал его для обозначения противников своего синтеза материализма и идеализма в среде материалистов. Материализм тождественен реализму, объективной реальности. Единственным возражением материализму со стороны идеализма по сути является религиозная тенденция отождествления божества (одного-единственного или многих) с бытием, а следовательно с материей. Идеалисты, по большому счету, тяготятся своим «невидимым» и очень бы хотели, чтобы все спекулятивное предстало реальным. Не отрицая автоматического признания любой реальности, в т.ч. всех верований (в конце концов, непознанная часть реальности достаточно велика), ежели таковые обнаружат свою реальность, я не нахожу здесь и сейчас никаких оснований не только признавать нечто необъективное, но и уважать требования о таковом признании. Ничего, кроме «я верю», «он верит», «они верят», в подтверждение своих слов это направление философии предъявить не может. Греческие натурфилософы относились к той эпохе, когда деление на материализм и идеализм еще не стало определяющим. Божества т.н. «язычества» (да и Яхве в эпоху древнеизраильских царств) еще не были отделены от природы. Но со времен Платона идеализм проделал сложную эволюцию приспособления к объяснению реальной действительности. Я ценю в идеалистической философии ее интеллектуальный размах и ту «цветистость», которая обозначает полет человеческой фантазии, хотя не уверен, что нечто, измышленное идеалистами, имеет такое уж «внеземное» происхождение – достаточно нарисовать фантастическое существо, назвать его, а потом внимательно рассмотреть, и вы увидите, что перед вами химера, составленная из элементов чего-либо вполне реального. Кризис материализма в ХХ веке, однако, сопровождался сопоставимым по масштабам кризисом идеализма. Еще «традиционалисты» начала XIX века напали на идеалистический панлогизм классической философии, потребовали «живого бога» и основали ту самую «философию жизни» (Шлегель), которая затем у Ницше и Шопенгауэра ушла в совсем иные поля, чем замышлялось романтиками, испуганными атеизмом и материализмом Французской революции и жаждавшими реставрации, хотя любая реставрация неизбежно будет возрождением самого худшего, что было в прошлом. Часть идеалистов окончательно связала себя с религиями, тем самым, с т.з. классической философии, спустившись на более примитивный этаж общественного сознания и выдав продукт, столь же примитивный сравнительно со средневековой схоластикой или эпохой Канта и Гегеля, как примитивна современная русская православная художественная литература сравнительно с произведениями Толстого и Достоевского. Другие вознамерились повернуть историю философии вспять, нашли в прошлом (иногда достаточно отдаленном) вдохновение в той или иной философской системе, присягнули ей и оказались ее пленниками, подобно К.А.Свасьяну, который из позднесоветского философа-марксиста превратился в популяризатора антропософии Р.Штайнера (на мой взгляд, все же неравноценная замена). В одном ряду с теософиями-антропософиями, возрождающими античный гностицизм, встали теории заговора (ведь в теории заговора содержится в концентрированном виде концепция духовного мира, скрытого от непосвященных). Отдельные философы идеалисты (например, Б.Кроче) пытаются быть объективными, вспоминают о разумности, но, как уже говорилось выше, территория, на которой они могут себе позволить спекулятивную рефлексию, сильно сокращается под напором расширения научных знаний. Разве что среда образованных неспециалистов может стать публикой идеалистического дискурса (неспециалист в истории Фоменко убедителен лишь в глазах таких же неспециалистов в области истории). Таким образом, мы можем основываться на следующих положениях: Человек (отдельный человек, читатель этих строк, человечество) существует. Воображаемый мир (персонажи религиозных культов, духовные сущности и т.п.) отсутствует. Наличие или отсутствие первого никак не связано с наличием или отсутствием второго, хотя воображение человека рождает воображаемое. Воображаемое никак не влияет на экзистенциальную проблему существования реального и лишь приспосабливается к ней. Человек – часть природы, но имеет свои особенности, которые отличают его от животных. Особость человека не делает его бессмертным, а всемогущество человеческого вида базируется лишь на тех достижениях, которые получены в результате многотысячелетнего развития.
Ответов - 11
ВЛАДИМИР-III: 2. Сознание не тождественно бытию, но «гонится» за ним. Существуют ли препятствия объективному познанию? Познание неизбежно. Возникает вполне обоснованный вопрос: а зачем человечеству и отдельному человеку знать объективную реальность? Неужели нельзя продолжать жить на плоской Земле, или на Земле, вокруг которой по плотемеевским орбитам вращаются планеты во главе с Солнцем, или думать, что мир сотворен всего-навсего 6-7,5 тысяч лет назад, а невидимые наблюдатели (инопланетяне или злые и добрые духи ближневосточной мифологии) наблюдают за людьми и могут принять самое непосредственное участие в судьбе любого? Парадокс палеолитического охотника заключается не только в том, что ему требуется гораздо меньше сил и средств, чтобы справить жене меховую шубу, сравнительно с нашим современником, но и в том, что он – в рамках своего образа жизни – может позволить себе тот минимум знаний (опять же сравнительно с нами), который позволяет ему выживать и не более. Если в настоящее время на Земле еще сохранились примитивные племена, сохраняющие быт пяти-десятитысячелетней давности, то вся наша цивилизация может показаться сциентистским излишеством (особенно, если принимать во внимание положения экологического фундаментализма). Известно, что во времена короля Франции Филиппа Красивого люди практически не интересовались ни солнечной фотосферой, ни визитами инопланетян (интерес к инопланетянам оказался в прямой зависимости от развития астрономии вплоть до практической космонавтики и стал, тоже вполне закономерно, частью масс-культуры, сменив интерес развитого средневековья к чертям и великанам), но ведь Солнце вполне могло превратиться в сверхновую даже в ту (отдаленную с т.з. современных астрономов) эпоху, вопреки отсутствию общественного интереса. Как и в других случаях, утверждение «человек открыл» или «человек познал» будет касаться лишь ничтожной части человечества, не смотря на популяризацию знаний. Платоновское отождествление мышления и сознания одного-единственного мыслителя (ордена мыслителей) с общей ментальной сферой, «ноосферой» человечества не дает никакого объективного критерия оценки реальных умонастроений и, по большому счету, напоминает стратегию страуса, который знает только то, что желает знать. К счастью сознание полицентрично, а поэтому ни одна ошибка в истории человечества не стала фатальной, из любого тупика оно выбиралось с минимальными потерями, и какие бы катастрофы не обрушивались на людей, баланс развития всегда бывал положительным. Сознание не тождественно бытию, поэтому само по себе, естественным образом, будучи предоставлено само себе, оно имеет весьма низкие познавательные способности (это-то и смущало агностические школы в философии, толкало их на пути иррационализма и мистики как суррогата познания реальности – в мистике все достаточно примитивно, чтобы сознание не слишком напрягалось, особенно если сознанию некогда заниматься абстрактными вопросами). В конце концов, бесконечность мира разрешает очередную кантовскую антиномию в пользу непознаваемости мира до конца, поскольку у человечества просто не хватит времени доля завершения этого процесса. Но сознание «гонится» за реальностью. Оно вынуждено к тому самим своим существованием. Действующие лица процесса познания окружающего мира не могут позволить себе роскошь обойтись без уже приобретенных знаний, а расширение круга познанного приводит к увеличению границы с еще непознанным. Даже если антиномии могут перестать быть таковыми, та часть информации, которая находится за пределами антиномий, вполне доступна познанию и из «вещи-в-себе» превращается в «вещь-для-нас». Самый закоренелый агностик-фундаменталист, однако, не отказывается от тех приобретений (например, от новейших лекарств), которые стали возможны в результате познаваемости мира, которое он формально отрицает. Существуют ли препятствия объективному познанию? Френсис Бэкон еще в начале XVII века в «Новом Органоне» приводит примеры четырех «обманчивых образов» (идолов), которые мешают объективному познанию. Все они являются своего рода ценностями, с которыми даже современное человечество не в силах расстаться: а) idola tribus (идолы рода) – ложные представления, которые лежат в природе всякого человека; б) idola specus (идолы пещеры) – те, которые коренятся в особенностях отдельных лиц; в) idola fori (идолы площади) – те, причина которых в человеческой речи и общении; г) idola theatri (идолы театра) – основанные на предании. К сожалению, к старым «идолам» прибавились новые. Джордж Оруэлл показал противопоставление бэконовскому девизу «знание – сила» прямо противоположного – «незнание – сила», но стоит отметить совсем другую стратегию агностицизма, которую я бы назвал «нежелание знать – сила». Это отчаянная реакция людей, боящихся как будущего, так и настоящего, и желающих вернуться в прошлое, но не в реальное прошлое, а в искусственно ими созданное, как правило, не имеющее с реальностью прошлого ничего общего. Такая позиция соответствует т.н. «традиционализму». Агностицизм – трусливое дезертирство человека с дороги развития, на которой он, как выразился лемовский доктор Сарториус, «обречен на познание». Познание неизбежно. Человеку свойственно стремление к истине, какая бы она не была, и это снимает все агностические и прочие ограничения. Даже традиционалисты ведут, так сказать, «двойную бухгалтерию», предоставляя тем – другим открывать нечто новое, а затем пользуясь плодами их усилий. Бэконовский цинизм, считающий окружающий мир всего лишь вещью, которой следует воспользоваться, оскорбляет щепетильные натуры, но разве с тех пор, как древняя обезьяна потребительски попользовалась камнем, чтобы расколоть орех, и не выбросила камень, но стала совершенствовать его, что-либо изменилось, и человечество (равно как и отдельный человек) изменило само себе? Следует ли считать традиционализм своеобразным природным регулятором эволюции хомо сапиенс, вроде массовых самоубийств китов и леммингов? С понятием познаваемости или непознаваемости мира связано представление о совершенстве или несовершенстве человека (опять во всех значениях, поскольку совершенство человека абстрактного и несовершенство конкретного индивида не могут удовлетворить философию). Можно было бы саму постановку вопроса о «совершенстве» считать разновидностью отрицаемой позитивизмом философской спекуляции, но в данном случае можно наблюдать аналогичное с проблематикой познания положение: вне зависимости от того, что именно считается «совершенством», человеку свойственно стремиться к нему, хотя бы теоретически, и он «гонится» за совершенством.
ВЛАДИМИР-III: 3. Разум – приспособительное явление. Человек приспосабливается к окружающей среде. Человек – часть природы. У традиционалистов разум всегда под подозрением. Он должен, обязан направлять человека к установленным ценностям, ему даже обещана свобода, но в строго ограниченных пределах. Разуму все хотят найти альтернативу (вроде противопоставления «ума» и «мудрости»), что-то сверхчеловеческое и нечеловеческое из презрения к человеческому, свойственному всем неантропоцентрическим системам ценностей. «Сверхчеловек» Ницше и «людены» Стругацких одинаково хотят отделиться от человечества. Любая религия, любая философская система, основанная на системе ценностей, начинается с презрения к человечеству, которое делится на две части: обладающие ценностью и не обладающие ею. Себя авторы таких систем, разумеется, относят к «избранным». Реакция на такие акции еще хуже самих акций – возникает тенденция уничтожить всех, кто претендует на «нечеловеческое», и человечество делится на «людей» и «нелюдей». Что же есть разум, и нужен ли сверхразум? Разум – приспособительное явление. В природе предки людей (высшие приматы) не отличались ни особенной силой, ни размерами, ни положением на вершине пищевой цепочки. Развитие органов чувств (цветное зрение) и мозга стало компенсацией за эти недостатки. Мозг в качестве материального носителя и органа, продуцирующего разум (да, следует осознать, что мозг вырабатывает мысли, как печень вырабатывает желчь, как бы этот факт не оскорблял некоторых людей), развивается ровно настолько, насколько это необходимо для приспособления к соответствующей окружающей среде. Палеолитический охотник, сторож на шахте или преподаватель истории философии в университете – каждый по своему, неплохо приспособлены к своей роли, в т.ч. интеллектуально. Основной проблемой идеализма всегда был вопрос о принадлежности человека (этого «мыслящего выродка Вселенной», выражаясь словами А.Бестера) к природе. Идеалист одновременно не мог отрицать животную природу человека (даже средневековые схоласты считали людей всего лишь разумными животными), но и не мог согласиться на животную сущность, поскольку идеалист боится природы, ее закономерностей, а весь идеализм – по сути – это попытка (на мой взгляд, совершенно бесплодная) вырваться из природных круговоротов и закономерностей, остановить время и выгадать некое особое пространство, в котором закономерности природы (их не вполне правильно называть «законами», поскольку возникает коннотация с «законодателем», которого, разумеется, не существует) не действуют. В любой религии рай – это именно то самое, придуманное идеалистом пространство, где время есть, но времени нет, где есть еда и питье, но «преображенная плоть» в них не нуждается, где человек существует, но его как бы нет, потому что очень мало что от него остается. Религии, будучи синтезом примитивных, мифологических народных верований и заумной гностической философии эпохи эллинизма и первых веков нашей эры, опошляют философию и лишают мифологию ее конкретности и непосредственности. Для того, чтобы во все это верить, необходимо существенно ограничить свои интеллектуальные способности. И все же человек (во всех трех вышеприведенных значениях) – часть природы. Возникнув благодаря эволюционным закономерностям, без какого-то ни было «плана» – просто в связи со сложившимися условиями (которые могли быть иными и обеспечить совершенно иной результат), наш биологический вид проявил колоссальную способность к адаптации практически в любых условиях (благодаря чему человечество обитает на всех континентах, кроме Антарктиды, и не только в урбанизированном ландшафте). Каждая идеалистическая система считает человечество мобилизованным на выполнение тех обязанностей, которые определяет именно она. Когда в конце XIX века русские идеалисты отрицали материалистический характер мышления, они не подозревали о сложности материи, для них материя была и осталась «мертвой плотью», которую оживляет некий «дух». Античные натурфилософы VI-V веков до нашей эры определяли дух, как «нечто газообразное, жизненную силу, движущуюся в теле людей и животных». Дальше – сколько было идеалистов-философов, столько концепций «духовного». Дискуссия временами напоминала спор о количестве чертей на острие иглы. Панлогизм от Платона до Гегеля стал лишь крайним выражением средневекового реализма, другие схоласты попытались выразить одно невыразимое через другое – появилась «субстанция» (если бы субстанции существовали, мир бы развалился, как развалился бы он в случае несовместимости разного типа элементарных частиц), творцы религий олицетворили «дух» своими божествами, иррационалисты хвалили иррационализм за его иррационализм. Все боялись признать очевидное и простое: разум – способность материи, он возникает на определенном этапе ее существования, но, будучи неотделимо связан со своим материальным носителем, бесследно исчезает вместе с ним. А кажущееся тождество «идеи» и устройства материального мира, помимо простого примитивизма идеи и одновременных им хронологически знаний об окружающем мире, могло иметь место только в качестве логического минимума действующего в мире сознания, который позволяет ему выживать (см. выше парадокс палеолитического охотника). Это идеалистам кажется недопустимым. Они полагают, что обладание разумом – то, что по Аристотелю, вполне справедливо отделяет человечество от животного мира – дает человеку право на эксклюзивное бессмертие (аналогично, животные могли бы потребовать бессмертия для себя по той причине, что они, в отличие от смертных растений, имеют способность к движению). Нравится это или не нравится кому-либо, но человек – часть природы, разумная ее часть. Биологическая основа жизни никуда не делась, вне зависимости от того, жил ли какой-нибудь отшельник семь лет без пищи и воды (как он сам может уверять), или совершил ли культурный японский самурай сэппуку. Желание вырваться из природы диктуется опасением того, что, будучи частью ее, человек подчиняется ее закономерностям, круговороту веществ, сам подписывается под своей неминуемой (по биологическим закономерностям) смертью. Однако, вырваться за пределы природы человек не может, и даже самые смелые картины неприродного существования (райские сады и «преображенная плоть») носят природоописательный характер.
ВЛАДИМИР-III: 4. Антропоцентризм. Я – это Я. Отличительной чертой любого идеализма всегда будет отрицание ценности человека самого по себе. Греческие идеалисты (Платон и еще ранее Пифагор) создают идею «совершенного человека», т.е. недостаточности человека вообще и необходимости его переделки и воссоздания уже на основе своих ценностей. Религии также не склонны симпатизировать человеку вообще, если он не принимает их требований. В Средние Века интеллектуалы помещали в ценностный центр мироздания человека, отягощенного божеством (т.н. «богочеловека»), а люди располагались иной раз на далеких орбитах от этого центра (в те времена не было более современного представления о «всеобщем спасении»). Наверное, интеллектуальная вспышка эпохи Возрождения в Европе – единственное сознательное размещение человека в центре мира, во всяком случае, в центре внимания человечества. Затем, все философские и этические системы не уставали выдвигать к человеку (опять во всех трех философских значениях термина) все новые и новые требования, без соблюдения которых он рисковал перестать быть человеком в их шкале ценностей. Этим философским школам человека мало. Они все время хотят подменить «просто человека» человеком с каким-нибудь добавлением, причем это добавление становится самой существенной частью определения человека и вытесняет его самого куда-то на периферию смысла. Однако, какие бы требования мы не предъявляли к человечеству вообще, к конкретному человеку и к себе лично, человек был и остается мерой всех вещей, и ничего лучшего у нас нет. Человечество будет нещадно поносить его недостатки, ссориться с ним, но будет все также возвращаться к нему (т.е. к самому себе). У меня спокойное отношение к человечеству: я не презираю его всего лишь за то, что оно может быть не согласным с моими взглядами и поведенческими стереотипами, но и не требую от себя повиновения человечеству. Я – это Я. Ценность отдельного человека не умаляется его смертью. Он все равно существует в том прошлом, которое реально и которое не в силах никто отменить (хотя бы потому, что этого некта – «божества» идеалистов – не существует). Безличный космос не теряет смысл, оттого, что в нем нет сверхличности – наоборот, именно в этом случае возвышается просто личность, которая есть, – любой из нас.
ВЛАДИМИР-III: 5. Относительность всех ценностей. Этика непредвиденности. Проблема свободы. Философы-идеалисты очень не любят относительное и стремятся к абсолютному. Платон именно этого искал своей философией. Ему было невыносимо чувство непредвиденности – хотелось, что все выглядело определенным, завершенным и совершенным. Все идеалистические системы, будь то религиозные, псевдорелигиозные или нерелигиозные, оперируют понятиями абсолютного, причем не только в сфере «духовного», но и в профанной сфере окружающей повседневности. Преломление абсолютного в окружающем мире стало именоваться ценностью (благом, согласно Сократу). Философы – чрезвычайно специфический тип, которому свойственно явное или тайное презрение к миру и особое внимание к своим ценностям, которым каждый философ придает столь важное значение, что если остальной мир или часть его не соответствуют данным ценностям, они обречены на погибель (философы могут быть абсолютно безжалостны). Релятивизм всегда был под подозрением в пошлости, неполноценности и даже антигуманности. Констатация бесстыдства «свинок из Эпикурова стада» должна закрыть любое сомнение в любых ценностях. Социологический подход в аксиологии (Вебер, Маркс), тем не менее, не отказывается от самих по себе абсолютных ценностей, но лишь обуславливает их возможность достижением благого общественного устройства. Если мы проанализируем какие-либо общественные ценности (а любая ценность неизбежно становится общественной в силу общественного характера любой человеческой деятельности), мы обнаружим, что наряду с т.н. «общечеловеческими», т.е. свойственными любому обществу в любые времена, имеют место быть ценности, обусловленные национально-культурной, территориальной, возрастной, политической, религиозной, социальной и какой-либо иной принадлежностью их презентующих (так, например, непригодность Аравийских пустынь для свиноводства определила представление о вреде свинины для здоровья человека в исламе, а поскольку пожилой человек вряд ли сможет прыгать через скакалку, подобное поведение будет рассматриваться им как аморальное). Не следует при этом думать, что можно составить некую «естественную» систему ценностей для всего человечества (подобно «естественной» религии), просто исключив то, что отличает разные общества, и оставив то, что у них общего – именно эти отличия будут восприниматься как главное на фоне второстепенного общечеловеческого (употребление в пищу свинины, с т.з. мусульманина, гораздо более скверный грех, чем убийство или воровство; во всяком случае, это первое мусульмане позволяют себе гораздо реже остального). Те же ценности, которые считаются «общечеловеческими», могут быть вполне легитимно пересмотрены, если они войдут в противоречие с отличительными. Например, хотя убийство считается, с т.з. всех этических систем, злом, убийство на войне – это подвиг (язык любезно предоставляет действующему индивиду смысловое алиби поступков: героев войны награждают не за убийство врагов, но за защиту Родины). Что же делать отдельному человеку, случайно (по замыслу родителей) появившемуся на маленьком каменном шарике в бездонном космосе, если звездное небо равнодушно к его моральным законам? Не смотря на все неистовые филиппики моралистов в адрес нарушителей, не считающихся с теми или иными ценностями, человечество никуда не исчезло, наоборот, оно численно росло, а качество его жизни, совершенно объективно, улучшалось практически каждый век. Нередко направленность философских оценок окружающего мира тем или иным автором зависит от его темперамента, и теодицея могла возникнуть лишь под пером жизнерадостного человека. Вместо простого обозначения правил житейской мудрости, декларируемые и реализуемые ценности превращались в яркие маркеры роли того или иного сообщества единомышленников, пользующегося своей системой ценностей для выделения из остального человечества. Хотя ценность всегда превозносилась над отдельным человеком (высказывание евангельского автора о том, что человек важнее субботы, звучит, действительно, как пародия), в любой системе ценностей слишком много «человеческого, слишком человеческого» – иначе и быть не может, ведь все ценности создаются людьми, нередко, без оглядки на ограничительную роль физических факторов. Оруэлл прав, когда говорит, что за пределами нескольких несложных правил начинается полный ценностный произвол. Тем не менее, подобная ситуация также не есть повод для пессимизма. Можно создавать любые (в принципе любые!) системы ценностей, но при этом не стоит забывать об их относительности. Например, все попытки создать образ совершенного существа в божественном образе (религия) закономерно завершаются «усталостью» от таких попыток в атеизме. Другая проблема поведенческих стереотипов заключается в непредсказуемости результата действий каждого конкретного человека. Идеалистическое стремление к полноте-завершенности не оставляет места для чего-то нового, но мы сталкиваемся с новым – как в природной среде, так и в социальных отношениях – гораздо чаще, чем отдаем себе в этом отчет. Циклические явления (обращение Земли вокруг Солнца или предсказуемый временной период беременности у хомо сапиенс) охватывают незначительную часть протекающих процессов, которая может быть использована для объяснения всего массива наблюдаемых явлений, но циклическая теория не может предсказать новых явлений, и поэтому, чем интенсивнее изменения в той или иной сфере изучения явлений окружающего мира, тем больше нареканий в адрес неудачных прогнозов соответствующей научной дисциплины (в первую очередь социальных – истории, социологии, психологии). Одно и то же действие может повлечь совершенно различные последствия, и поэтому этику – т.е. стратегию поведения каждого отдельного человека – можно считать этикой непредвиденности. Примирить непредвиденность результата поступка с ценностями неоднократно пытались путем переоценки ценностей, отказа от одних ценностей в пользу других: «действуй, как решил, и будь, что будет» (личный выбор противопоставлен общественному настроению) или «нет худа без добра» (взаимозачет с обязательным положительным балансом). В конечном счете, никакие рецепты не могут работать в мире реальных человеческих взаимоотношений, и все моралисты выглядят как люди не от мира сего. Человек свободен в том смысле, что может делать все, что пожелает. Запретить ему этого никто не может. Речь, разумеется, идет не о действиях, невозможных в физическом мире, а о поведенческих феноменах. Спор о том, имеет ли право человек или является ли он «тварью дрожащей», некорректен: человек всегда имеет право и им регулярно пользуется. Никто не способен заставить отдельного человека и целое общество поступать так, как им нежелательно, – в конечном счете, они действуют свободно, даже если акт свободного выбора сложен для примитивного понимания. В то же время выбирающий выбирает из того, что есть, и в этом смысле мы можем говорить о детерминированности свободы выбора существующими условиями.
ВЛАДИМИР-III: 6. Концептуализм понятий. Метафизический вкус идеалистов осложнял философию – ее терминология стремилась с каждым новым поколением философов описать простое как можно сложнее (а платоновский «эйдос» не так уж сложен), в то время как наука – наоборот – стремится сложное описать как можно проще. В результате труды философов-идеалистов многократно возросли в объеме, наполнились множеством абстрактных терминов, каждый из которых выражал необъяснимое через столь же необъяснимое. Чтобы обеспечить связь идеального мира с окружающей философа действительностью, создается дополнительный набор понятий, столь же осложненный, поскольку приходится иметь дело одновременно с реальным и с воображаемым. Философия стала походить на некую интеллектуальную игру, где победа доставалась тому, кто сумел превзойти всех в сложности. Неизбежно должна была встать проблема терминологии, прежде всего проблема ее реальности. Если «дух» идеалистов не находил себе внятного выражения в материальной реальности, стали искать его реальность в общих понятиях: начался средневековый спор номиналистов и реалистов, отразившийся уже в начале ХХ века в православии в виде споров об имяславии. Наиболее объективным ответом этому схоластическому спору стал концептуализм, сформулированный Пьером Абеляром (хотя впервые встречается еще в «Метафизике» Аристотеля): «общие понятия не являются ни реальностями, ни простым словесным обозначением, а заключены в значении слова и представляют собой мысленное содержание, относимое ко множеству отдельных вещей на основании имеющегося сходства или совпадения между ними». Эта позиция снимает необходимость существования какого-либо метафизического явления, поскольку все «идеи» можно вывести из конкретных реально существующих вещей (чем более философ настаивает на «внеземном» характере его «непознаваемого», тем более простым, даже примитивным оно в итоге оказывается). Мы не можем выйти за рамки нашего сознания, а сознание определяется физиологическими свойствами мозга (объективность же восприятия доказывается жизненным минимумом, достигнутым в результате оперирования реальностью – см. парадокс палеолитического охотника выше). Разумеется, философам, алчущим метафизического абсолюта, это категорически не нравится. Они разрываются между желанием спрятать свою идеальную сферу от безжалостного анализа реальностью и желанием подчинить реальный мир диктату своих «эйдосов», понимаемых, так или иначе, в платоновском смысле, – иначе их философская система выглядит не объяснением сущего, а всего лишь солипсистским самообманом. Если логика противилась таким операциям, тем хуже для нее – философ-идеалист легко расстается с карсавинским «змеем разума» и переходит в ряды иррационалистов. Если он не может что-либо доказать, он объявляет это непознаваемым (и возникает вопрос – откуда он сам познал, что оно непознаваемо?) Идеализм унаследовал от Платона боязнь реальности. Иррационализм не так уж безобиден. Появляясь в сознании отдельного человека и целого общества, иррационализм неизбежно вступает в конфликт с рационализмом и, учитывая предрасположенность индивида либо общества к первому, наносит ущерб второму. Сосуществовать иррационализм и рационализм не могут. Мифология техники, стремление «заколдовать» окружающий мир, свойственна тем, кто мало в чем разбирается, но испытывает мучения оттого, что жизнь проходит мимо них. Показательно, что во времена гончарного круга творение мира уподоблялось работе гончара, в эпоху компьютерных программ – труду программиста, и можно быть уверенным, что, изобрети мы еще что-нибудь, в настоящее время немыслимое и невероятное, демиург тут же переменит профессию, чтобы соответствовать новейшему уровню науки и техники. В этом отношении идеализм (прежде всего религиозный идеализм) откровенно паразитирует на материальной реальности. Он вечно ищет «духовные основания» электрической лампочки или ватерклозета новейшей системы, полагая, что без «духовных оснований» они существовать не могут.
ВЛАДИМИР-III: 7. Смысл жизни – в ней самой, за неимением ничего лучшего. Любые неантропоцентрические философские системы неизбежно будут размещать такое деревянное понятие, как смысл жизни, за пределами человека (в т.ч. в смысле «человечества»). В оправдание самые статичные философские системы приведут аргумент развития: человеку свойственно к чему-либо стремиться. Стремление, однако, во-первых, постулирует известную неполноту, а во-вторых, указывает на стремящегося. Нет стремящегося – нет того, к чему он стремится, в виде понимаемой цели. Такая диалектика обесценивает сам по себе любой идеал (даже религиозные системы, провозгласив совершенство божества, тут же переходят к вопросу о недостаточности «божьего мира» без человека) – и это показательно в том смысле, что реальность (реальный человек) всегда бывает первичной, определяющей в отношении любого воображаемого (смысла, идеала и т.п.) Подавляющее большинство людей не думает о смысле жизни, и это оправдано, поскольку иначе общество разрушилось бы, как разрушилась бы армия, состоящая из одних генералов. Зато есть философ, который, так сказать, думает за всех. Почему-то считается, что философ должен быть меланхоликом (а то и социопатом). Впрочем, встречаются жизнелюбивые и терпимые оптимисты, и тогда продуктом деятельности соответствующего философа оказывается гармоническая система или любование атомами со стороны веселого долгожителя Демокрита. В Античности смысл жизни полагали в стремлении к покою, благому равновесию, некоей бездеятельности – этот идеал проник дальше на картины загробных царств религий, где воцарилось безделье (и тут же появились разные ухищрения в борьбе со скукой – от созерцания божества до слушанья криков грешников в аду). Наивность таких картинок очевидно показывает рукотворность религий, неспособность их творцов вырваться за пределы партикулярного сознания и вообразить что-либо по-настоящему фантастическое и небывалое. Социальные эксперименты, однако, показали, что человечеству (и отдельному человеку) нечего делать с достигнутым идеалом. Достигнув его, он его непременно разрушит. Более актуальным для человечества оказалось стремление не к благу и покою, а к борьбе и уничтожению. То, над чем недоумевали метафизики-идеалисты, вполне правдоподобно объясняют биологи: инстинкт борьбы за существование достаточно силен, чтобы выветриться в условиях относительного благополучия – происходит аллергическая реакция «борьбы ради борьбы», если нет достаточного объекта для реальной борьбы. Каждый кандидат на роль смысла жизни оказывался во власти некоей «негативной диалектики» - т.е. диалектики, не владеющей переходом, поскольку, будучи идеалом, идеал не может совпадать с реальностью, а реальность не в состоянии перейти в идеал, поскольку в этом случае она перестанет быть реальностью. Обесцененность или несбыточность внешних смыслов жизни приводит к единственному выходу: смысл жизни – в самой жизни, за неимением лучшего. Если над реальным миром не висит ничего трансцедентального, эта реальность оказывается самым крупным объектом и доминирует над самой собой.
ВЛАДИМИР-III: 8. Развитие. Человек – пленник не только своей материи (гностики усматривали в этом обстоятельстве его погребенность в злой материи), но и пленник времени. Вернуться назад мы не можем, как не можем выйти за пределы нашего организма и порождаемого им нашего конкретно-личного сознания. Более того: время, чья стрела направлена из прошлого в будущее (иные направления физической наукой пока экспериментально не выявлены), а поэтому любой момент прошлого с каждой секундой отдаляется от нашего настоящего, которое является точкой перехода будущего в прошлое, не оставляет существующему иного выбора, чем бесконечное движение в неизвестность будущего. Избежать такого движения можно одним образом – исчезнуть. Следовательно, все попытки вернуть прошлое или остаться в нем (традиционалистический идеал) оказываются несбыточными – творцы такой стратегии вступают в борьбу со всесильным временем, а эта борьба обречена на поражение, как любая борьба сверхъестественного с естественным, поскольку мир сверхъестественного (начиная с религиозных догматов и кончая спекулятивно-логическими приемами идеалистических философских систем) может восприниматься только как игра в воображаемое, рассыпающееся при столкновении с реальным – именно на предотвращение таких столкновений направлена стратегия идеализма. Неизбежность развития вытекает из категории изменения, которая свойственна окружающему миру в целом и каждому его элементу. Неизменность, остановка времени, стремление сохранить что-либо – мечты романтиков, которые хорошо выглядят лишь в искусстве с его логикой, но не в реальности. Страх перемен – страх будущего. Поскольку стрела времени устроена так, что мы знаем прошлое, но не знаем будущего, страх направлен скорее в будущее, чем в прошлое (например, страх смерти сильнее страха рождения). Изменение – вечный враг неизменности, а следовательно – враг любой ценности, оно до неузнаваемости переделывает самые незыблемые и привычные вещи. Впрочем, существуем мы именно благодаря изменению.
ВЛАДИМИР-III: 9. Послесловие. Должна ли философия (как это представлялось древним философам еще до Сократа) приносить людям счастье, разумно и гармонично располагая знания о мире – так, чтобы все объяснить и одновременно внушить человеку, что он обитает в лучшем из миров? Следует ли философии придерживаться каких-либо правил (логики и т.д.), или философия – всего лишь учение, для которого нет правил, кроме одного-единственного – но вот какого: следования реальности, обращения к человеку, красоты стиля? Может ли философия довольствоваться мыслящим меньшинством, или она обязана обращаться ко всему человечеству и каждому человеку, учитывая его индивидуальные проблемы? Обязателен ли смысл в окружающей Вселенной, или она не обязана выполнять требования своего познающего? Разность людей и их подходов к философским задачам упрощается одним – главным требованием: все философские школы стремились к правдоподобности, явлению как доказательству (даже самая удаленная от реальности идеалистическая система или религиозная вера обещают адепту доказательство явлением). А это создает долгожданное условие проверки тех или иных концепций. Схоласты отличались неприязнью к иррационализму, но им – как и автору этих строк – задается вопрос: а кому нужна ваша рациональность? Тем более, если речь идет о таких абстрактных вопросах, как соотношение вечности и времени, бесконечного и конечного – что никак не соизмеримо с непосредственно окружающей говорящего философа и слушающих его миром, и философ имеет право утверждать вообще все, что ему вздумается, махнув рукой на формальные ограничения верификации истины. Приходилось позитивистам ограничивать рамки философии, исключать из философского дискурса заведомо метафизические субстанции. Куда большую проблему представляют ошибки непроизвольные, связанные с проблемой языка выражения философских истин, с принципами и подходами самого философа. Например, 90% усилий русские философы потратили на выяснение места России в мире (особенно в период расцвета русской философии конца XIX – начала ХХ веков). Но это, как выражались тогда, из другой губернии вовсе. Это не философия, а страноведение. Аристотель решал проблемы соотношения суши и воды на поверхности Земли или существования антиподов, исходя из философских умозаключений. Мы в настоящий момент, почти как Лаплас, не нуждаемся во многих гипотезах, поскольку обладаем достаточно точным знанием относительно данных вопросов. Все же научные знания в обозримой перспективе, сопоставимой с несколькими историческими эпохами, каждая из которых отличалась заметным своеобразием и не была шпенглерианским повторением былого, существенно возросли и стали достоянием широкой публики. Весьма вероятно, что и кантовские антиномии одна за другой получат разрешение на основе научных данных. Философия продолжит отступление в те края, которых еще не коснулась наука, но это будет уже не философия, а антинаука. Философия же сохранится в виде изучения самых общих проблем человечества: хотя бы истории философии – того замечательного феномена в истории человечества, который оказывал на историю существенное влияние.
ВЛАДИМИР-III: Постскриптум. Объективны ли данные гуманитарных наук? Приходится слышать (в том числе от представителей точных, математических и вообще естественных наук) соображение, что науки гуманитарные, в силу присущей им спекулятивности и зависимости от общественно-политических пристрастий, не могут являться науками, поскольку их данные непроверяемы (во всяком случае, методами, принятыми в науках естественных), а меняющиеся общественные запросы и вовсе выхолащивают достигнутые гуманитарными науками результаты. Особенно эта точка зрения характерна для российского общества после 1980-х годов, когда гуманитарные науки освободились от жесткого контроля со стороны обязательной философской доктрины, однако никакого расцвета наук не произошло, наоборот, все достижения в сфере гуманитарных наук ограничиваются фантастическими разоблачениями в стиле Резуна и Фоменко и попытками приживить литературоведение к теологии. Однако, гуманитарные науки существуют, у них есть своя – как и естественных наук – научная методология, они имеют дело со вполне изучаемыми и познаваемыми феноменами, а полученные результаты поддаются проверке. Для этого достаточно соблюдения определенных условий, в т.ч. объективности, которая есть критерий истины. Во всяком случае, никаких объективных препятствий для получения знаний в области гуманитарных наук не существует, а субъективные препятствия легко преодолимы, поскольку хорошо осознаются и всем известны.
ВЛАДИМИР-III: Небольшое дополнение в 1 главу: Также любой наблюдатель подметит странный (на первый взгляд) факт: любая претендующая на объективность система взглядов (будь то философская система, идеология или религия) не имеет как такового внутреннего содержания и обнаруживает лишь бесцветные формы, которые каждый автор и вообще действующее лицо в процессе заполняют своим содержанием. Одни и те же принципы будут выглядеть иначе в руках у весельчака и гуляки в отличие от домоседа и зануды. Поэтому поиск каких-либо абсолютных универсальных оснований в религиях, идеологиях и философских системах не дает желаемого результата, поскольку искомого там просто нет.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к главе 5: Основное возражение идеалистов на материалистический тезис об отсутствии каких либо особых смыслов и ценностей в наблюдаемом мире состоит в том, что «человек» (отдельно взятый идеалист или все человечество?) не может жить без «духовности», «высокого» и «трансцендентного» (ставлю в кавычки каждый термин, поскольку они нуждаются в определении, а с этим у идеалистов проблемы), что элементарная жалость к несчастному в рамках материалистической картины мира человеку, который боится жить, если нет ничего «над миром» (тоже идеалистический новояз, понятный только с т.з. теории всемирного притяжения, которое создает явления «верха» и «низа»; «низ» – это направление притяжения, а «верх» – это противоположное направление). Но философия не может быть богадельней. Ее цель познание и объяснение мира. А если верующий желает жить в мире, в котором злобное и мстительное ближневосточное божество уничтожить всех, кто посмел не любить его, и не может жить в каком-либо ином месте, ему следует обратиться к иным формам умственной деятельности. Гадание также сопровождало человечество на протяжении всей его истории, но никто не будет говорить, что в гадании заключен смысл жизни.
полная версия страницы