Форум » Заклепкометрия » "лгали, лгут и будут лгать..." Очерки российских идеологий ХХ-XXI вв. » Ответить
"лгали, лгут и будут лгать..." Очерки российских идеологий ХХ-XXI вв.
ВЛАДИМИР-III: Взялся, наконец, за этот труд, который я замышлял еще в нулевые годы - критический обзор идеологий, их истории от зарождения в качестве ментальных структур индустриальной эпохи и до вырождения к концу ХХ века (плюс оценка современного состояния). Первая часть должна иметь продолжение: во второй части (которая займет 60-70%) речь пойдет о российских идеологиях от декабристов до нашего времени. Информации собрано вполне достаточно, а также обнаружил, что не смотря на смену симпатий и антипатий зав последние 10-12 лет, я вряд ли в 2005 году писал бы иными словами и определениями (а это значит, что базовые представления автора не изменились)))). Для начала общий обзор идеологических течений: ИДЕОЛОГИИ. 1. Либерализм. 1.1. Классический республиканизм (Макьявелли). 1.2. Вигизм (1680-е). 1.3. Классический либерализм (Монтескье) (1710-е). 1.4. Республиканский патриотизм (1790-е). 1.5. Республиканский федерализм (1790-е). 1.6. Национал-либерализм (Германия) (1800-е). 1.6.1. Декабризм (1810-е). 1.7. Джорджизм (1870-е): уравнительное налогообложение. 1.8. Социальный либерализм (1880-е). 1.9. Консервативный либерализм. 1.10. Национал-прогрессизм (около рубежа XIX-XX вв). 1.11. Исламский либерализм (Ата-Тюрк) (1920-е) (?) (младотурки: 1860-е; джадиды: 1900-е). 1.12. Неолиберализм (1930-е): активная государственная политика. 1.13. Либертарианство (1940-е). 1.14. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). 2. Консерватизм 2.1. Торизм (1680-е). 2.2. Либеральный консерватизм (Берк) (1790-е). 2.3. Классический традиционализм (1800-е). 2.4. Монархический абсолютизм (легитимизм; самодержавный монархизм) (1800-е). 2.5. Клерикализм (Де Местр) (1800-е). 2.5.1. Ультрамонтанизм (1800-е). 2.6. Конституционный монархизм (1810-е). 2.7. Джексонианство (1820-е). 2.8. Теодемократизм (1840-е). 2.9. Солидаризм (1850-е). 2.10. Интегрализм (1880-е). 2.11. Дистрибутивизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.12. Национал-консерватизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.13. Популяризм (христианская демократия) (начало ХХ века). 2.14. Социальный консерватизм (начало ХХ века). 2.15. Младоконсерватизм (1910-е). 2.16. Фундаментализм (1910-е). 2.17. Интегральный традиционализм (Генон, Эвола) (1920-е). 2.18. Голлизм (1940-е). 2.19. Неоконсерватизм (1970-е). 2.20. Палеоконсерватизм (1980-е). 2.21. Коммунитаризм (1990-е). 2.22. Христианский реконструкционизм (1990-е). 2.23. Теоконсерватизм (2000-е). 3. Социализм 3.1. Мютюэлизм (Прудон) (1820-е). 3.2. Сенсимонизм (1820-е). 3.3. Фурьеризм (1820-е). 3.4. Анархо-социализм (1830-е). 3.5. Классический марксизм (1840-е). 3.6. Христианский анархизм (1840-е). 3.7. Христианский социализм (1840-е). 3.8. Левое народничество (1860-е). 3.9. Социал-реформизм (1880-е). 3.10. Фабианский социализм (1880-е). 3.11. Социалистический сионизм (1890-е). 3.12. Желтый социализм (1900-е). 3.13. Лейборизм (1900-е). 3.14. Большевизм (1910-е). 3.15. Исламский социализм (1910-е). 3.16. Буддийский социализм (1920-е). 3.17. Национал-коммунизм (1920-е). 3.18. Неосоциализм (1930-е). 3.19. Сталинизм (1930-е). 3.20. Троцкизм (1930-е). 3.21. Арабский социализм (1940-е). 3.22. Демократический социализм (1940-е). 3.23. Титоизм (1940-е). 3.24. Африканский социализм (1950-е). 3.25. Классический коммунизм (1950-е). 3.26. Коммуно-патриотизм (чучхэ? 1950-е; Зюганов: 1990-е). 3.27. Маоизм (1950-е). 3.28. Еврокоммунизм (1960-е). 3.29. Фиделизм (1960-е). 3.30. Экосоциализм (1960-е). 3.31. Ведический социализм (1970-е). 3.32. Китайский социализм (1980-е). 3.33. Боливарианизм (Уго Чавес) (1990-е). 4.Фашизм. 4.1. Национал-синдикализм (1910-е). 4.2. Классический фашизм (1920-е). 4.3. Клерикальный фашизм (1920-е). 4.4. Монархо-фашизм (1920-е). 4.5. Национал-социализм (1920-е). 4.6. Революционный национал-социализм (1930-е). 4.7. Фалангизм (1930-е). 4.8. Неофашизм (1950-е). 5.Национализм. 5.1. Общий патриотизм. 5.2. Государственный патриотизм. 5.3. Этнический национализм. 5.4. Религиозный национализм. 5.5. Правое народничество (почвеничество). 6.Особые идеологии «анти… 6.1. Антимонархизм (1820-е) 6.2. Антибольшевизм (антикоммунизм) (1910-е). 6.3. Антифашизм (1920-е). 6.4. Антилиберализм (1990-е). Не правда ли, пестрый спектр?)))) Каждое из этих течений будет охарактеризовано (30% книги), а затем посмотрим как это реализовывалось с "российской спецификой".
ВЛАДИМИР-III: 1.14. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). Для либертарных левых, как это определяют современные теоретики, такие как Питер Валлентайн, Гиллель Штайнер и Майкл Оцука, общей является доктрина, которая декларирует твердое стремление к личной свободе и эгалитарную точку зрения по поводу природных ресурсов, полагая, что никому не должно быть позволено требовать частной собственности на ресурсы в ущерб другим. Некоторые либертарные левые такого рода поддерживают в той или иной форме перераспределение доходов на основании требования каждого отдельного лица в связи с его правом на равную долю природных ресурсов. Ноам Хомский также говорит о себе как о либертарном левом. Этот термин иногда используется как синоним либертарного социализма или используется в качестве самоназвания «геоистами», которые поддерживают идею выплаты земельной ренты обществу (и здесь опять возрождаются идеи джорджизма). Леволибертарианские партии, такие как зеленые, разделяют с традиционным социализмом недоверие к рынку, частным инвестициям, к установленным этическим нормам, а также к убеждениям, провозглашающим расширение социального государства. Либертарные левые скорее принимают узнаваемо левые позиции по таким разным вопросам, как феминизм, гендер и сексуальность, сексуальная свобода, политика в отношении наркотиков, расы, классы, иммиграция, окружающая среда, права на оружие, и внешняя политика. В настоящий момент авторами, которые имеют значительное влияние или изучают эту сторону левого либертарианства, являются, например, Крис Скьябарра, Родерик Лонг, Чарльз Джонсон, Кевин Карсон и Артур Зильбер. Можно ли говорить о левых либертарианцах как о своего рода «новых левых»? В 1960-х годах ситуация в мире существенно изменилась, упростилась по сравнению с миром 1930-х. Мир разделен на две части (двуполярность) – советскую сферу и свободный мир во главе с США. Эти центры геополитики борются друг с другом, но предсказуемы, дипломатичны и, действительно, подпирают друг друга, как те сверхдержавы в оруэлловском романе. В Европе произошло даже заметное упрощение партийно-политической структуры, вместо 10-15 партий, регулярно попадавших в парламенты в 1920-1930-х, в конце 50-х – начале 60-х в них проходят по 3-4 партии. Рядом с двумя мирами (капиталистическим и советским) вырастает и быстро увеличивается т.н. «третий мир» постколониальных стран. Кинематографисты, фантасты и аналитики пугают в будущем ядерной войной, перенаселением и нашествием инопланетян (дрюоновские герои XIV века интересовались марсианами гораздо меньше – с чего бы это?) Но уровень жизни за 20-25 послевоенных лет вырос, выросло и новое поколение (бэби-бумеры), которые уже не помнят лишений 30-летней давности и тогдашних политических и идеологических коллизий. О.Ю.Пленков в своей замечательной монографии «Истоки современности» показал, как «революции» 1968 года, которые революциями можно назвать с большой долей условности, если пользоваться критериями XVIII-XIX веков, существенно изменили образ жизни и мысли западного общества за последние 30 лет ХХ века. В условиях победившей демократии в США и Западной Европе политическая активность неоклассических либералов приобретала аллергический характер, и если какой-нибудь активист взахлеб пишет газетную передовицу с характерным названием «Государственный нацизм в США», то это могло означать всего-навсего впечатление от скандала между белыми и черными водителями в дорожной пробке. Советский мир смотрел на эти «революции новых левых» с недоумением: «с жиру бесятся!», хотя средний советский шестидесятник по своему менталитету был ближе к западному новому левому, чем к людям других эпох. А.А.Зиновьев так описал Западную Европу накануне падения СССР: «Ни одной целой машины. Мусор. Правительственные кризисы. Убивают. Взрывают бомбы. Похищают детей и политиков. Воруют. Обманывают. Бастуют. Но очень вкусно питаются. И очень усердно занимаются любовными делами. Одним словом, свобода». С т.з. консервативной мысли, такой мир неминуемо был обречен на погибель, и Ален де Бенуа уже собрался приветствовать в Париже советские танки, но… еще через 20 лет советские танки ржавели, а «растленные» европейцы продолжали взрывать бомбы и заниматься любовью. Критика левого либертарианства ведется как справа, так и слева. Правые либертарианцы, вроде Роберта Нозика, считают, что права распоряжаться собой и приобретать собственность могут не соответствовать эгалитарным стандартам, и люди должны просто следовать локковской идее не ухудшать положение других. Философ Джеральд Коэн, аналитический марксист, широко критиковал акцент либертарных левых на равнозначной ценности суверенитета личности и равенства. В своей работе «Суверенитет личности, Свобода и Равенство», Коэн утверждает, что любая система, которая принимает принцип равенства и приводит его в исполнение, серьёзно не согласуется с полным суверенитетом личности и «негативной свободой» либертарной мысли. *** В результате создания вышеприведенного экскурса по разновидностям либеральных идеологий и изучения общего исторического фона их появления и развития, у автора рождается вопрос: со времен штурма Бастилии и российского Вольного экономического общества реализовали ли либералы весь свой потенциал? Может, они могли добиться большего. Схватившийся с консервативным этатистом Гегелем Бертран Рассел выделяет в качестве яркого мыслителя, даже философа начала XIX века лорда Байрона, его же делает героем своего альтернативноисторического фантастического романа 1990 года в стиле стимпанка Брюса Стерлинга и Уильяма Гибсона «Машина различий» (действия разворачиваются в Лондоне 1855 года, в альтернативной Англии, в которой в 1831 году победила антифеодальная революция. Режим тори во главе с диктатором герцогом Веллингтоном был свергнут, а к власти пришла Партия промышленных радикалов (левые виги) во главе с лордом Байроном; монархия сохранена, королева Виктория сохранила свою власть, но в стране произошла форсированная индустриализация, решающую роль в которой сыграла разностная машина, по сути «паровой компьютер», изготовленная Чарльзом Бэббиджем; при этом протосоциалистическое движение, луддиты, жестоко подавляется). Эйнштейн назвал физику «драмой идей». На идеологических полях основной драмой либерализма стала проблема свободы – «основного вопроса» либеральных идеологий. Рефлексия любой идеологии движется по станциям: от констатации проблемы – к предложениям мер по ее решению и прогнозированию ожидаемых результатов. Либерализм констатировал отсутствие свободы, к которой человек предрасположен естественным образом, назвал разумные пути решения этой проблемы и создал утопический мир своего варианта царства разума. Либеральный характер английской и американской революций был лишь наброском общего плана переустройства. Первый же эксперимент в чистом виде – Великая французская революция – отметился массовым уничтожением не только носителей реакционных представлений и пережитков, но и уничтожением одних разумных людей другими разумными людьми, потому что они никак не могли договориться о том, что есть разумное, хотя заранее никто из просветителей (разве что, умный циник Джонатан Свифт) не мог додуматься до такого странного результата. Мы в 2017 году живем, скорее, в либеральном мире, чем в коммунистическом, традиционном или фашистском. Была ли это просто историческая случайность, или же закономерность? Естественным ли образом либерализм ближе повседневной жизни постиндустриального (и как следствие деидеологизированного) мира, чем коммунизм или фашизм? Не произойдет ли ревизии привычного нам образа жизни в сторону реакции? Ниже автор попробует ответить на эти и другие вопросы идеологии.
thrary: 1.14. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). Наскількі мені відомо, вони звуться лібералами, бо комуністами у США називатися у 60ті все ж було соціяльно неприйнятно. А так звичайний постмарксизьм, нічого спільного з лібералізмом не маючий. PS. Ноам Хомський просто божевільний лівак на кшталт Гадафі, якого роздула до хвігури ліва преса та телебачення (ну як садиста та вбивцю Че Гевару, вони ж перетворили на героічну постать).
ВЛАДИМИР-III: Известная американская коллизия, с которой бодался еще Маккарти в начале 50-х. Американские комуняки записываются в либералы, ну не в консерваторы же? - это по части быв. советских комуняк. Но погодите! Это только еще либералы. Потом у меня пойдут консерваторы-социалисты-фашисты-эрцазники... там такие зайчики!!!
ВЛАДИМИР-III: Так, теперь консерваторы: 2. Консерватизм Если настаивать на том тезисе, что идеологии, как явления общественной жизни, все же гораздо древнее, чем стадия индустриального развития, то в качестве доказательства лучше всего подходит консерватизм. Он вообще может претендовать на вечность позади нас. Вообразите сцену около 1 миллиона лет назад, когда некий либерал, а точнее прогрессист, из племени хомо эректусов где-то в современной Эфиопии или Кении, стал добывать огонь. Остальное племя, как минимум, удивилось, а авторитетные старейшины сделали энтузиасту серьезное замечание, чтоб больше такого не делал, и привели минимум три довода в пользу неразумности его действий: во-первых, огонь опасен по природе своей, и его применение может привести к выходу стихии из-под контроля и человеческим жертвам, в чем убеждает вся история племени и гибели его членов от лесных и степных пожаров; во-вторых, термическая обработка пищи, помимо видимых, но еще неподтвержденных научным образом, преимуществ, имеет существенный недостаток, а именно то, что термическая обработка пищи уничтожает значительную часть содержащихся в мясе и прочей пище витаминов, что приведет к ухудшению питания, авитаминозу и болезням детей (детей!!!); наконец, в-третьих, экстремисту напомнили, что использование огня плохо, так как не соответствует древним традициям племени, которое никогда огнем не пользовалось, духи предков разгневаются, особенно, когда увидят, что их потомки подражают тем бесхвостым обезьянам из соседнего племени, которые недавно приручили «красный цветок» с явным намерением растлить нас путем применения непристойных плясок вокруг костра, а затем уничтожить и расчленить наше родное племя. В этом историческом анекдоте вкратце, но достаточно четко, описана вся суть консервативного взгляда на мир, того ворчания, которым сопровождалась вся его история. С точки зрения политологии, консерватизм – идеологическая приверженность традиционным ценностям и порядкам, социальным или религиозным доктринам. За главную ценность принимается сохранение традиций общества, его институтов и ценностей. Консерваторы во внутренней политике подчеркивают ценность существующего государственного и общественного порядка и отвергают радикальные реформы, расцениваемые ими как экстремизм. Во внешней политике консерваторы делают ставку на укрепление безопасности, допускают применение военной силы, стараются поддерживать традиционных союзников, во внешнеэкономических отношениях отстаивают протекционизм. Однако, описать консерватизм в нескольких детерминированных четкими определениями фразах, как мы сделали в случае либерализма, трудно и почти невозможно, поскольку он на удивление разнороден с идеологической точки зрения. Когда мы говорим о либерализме или о социализме, эти идеологические типы, также разделенные на множество течений и форм, однако, представляются более гомогенными, чем консерватизм, хотя и не имеют, выражаясь в терминах эволюционной биологии, «единого предка» (например, Маркс – не эталон для всех типов социализма, хотя они с ним считаются). Своеобразие консерватизма продиктовано тем обстоятельством, что любая разновидность консервативной идеологии всегда являлась всего лишь реакцией на уже появившуюся и заявившую о себе неконсервативную идеологию: консерваторы полемизируют не только с либералами, но и с социалистами, фашистами (т.н. «критика фашизма справа»), националистами и другими типами идеологий. Консерваторы напоминают антитезисы Гегеля, которые самостоятельно не могут существовать без опровергаемых ими тезисов, и в некотором роде даже паразитируют на них (впоследствии это выродилось в типы «анти…» идеологий, и т.о. консерватизм в течение первых 100 лет его существования можно назвать первой такой «антиидеологией» - антилиберализмом). Реакционный тип образа мысли консерваторов приводит к его невероятной пестроте, и подобно трем старейшинам племени из вышеприведенного анекдота, консерваторы выдвигают самые разнородные, подчас никак не связанные друг с другом возражения на доктрины своих противников. Одни консерваторы выступают за сохранение монархии, но большинство консерваторов давно отказались от этого непременного пункта своей программы (а если где в мире сохранились монархии, то, скорее, за счет гибкости местных либералов, чем за счет настойчивости консерваторов). Клерикальные и религиозные ценности объединяют многие течения консерватизма, но опять же не все, то же самое касается этатизма (признания необходимости сильной роли государства), которому многие консерваторы противопоставляют семейные ценности и, в случае конфликта государства и семьи, уверенно становятся на сторону последней. Одни консерваторы совершенно глухи к социальным проблемам, считая их демагогией с целью развала общества, но другие считают необходимой социально-патерналистскую политику, и здесь даже заметен водораздел между элитарным консерватизмом и консерватизмом простонародья. Некоторые из консерваторов гордятся высокой культурой, созданной предками, и видят себя защитниками ее от «новых варваров» (будь то либералы, инородцы или социалисты), но есть достаточно посконное течение консерватизма, преимущественно в слаборазвитых странах, которое с большой опаской относится к высокой культуре, оторвавшейся от народа и ставшей уделом извращенцев, а поэтому требующее убрать статуи голых мужиков и баб с дворцов, доставшихся нашим современникам от Галантного века, а тем более нарисованных вчера, или, в крайнем случае, задрапировать их. Даже патриотизм не есть обязательный кандидатский минимум консерватора, потому что, если иного лекарства от либерализма или социализма, кроме иностранной интервенции и судьбы протектората иной державы, нет, консерватор может пожертвовать суверенитетом ради консервативных ценностей. Также нельзя всех консерваторов считать в обязательном порядке противниками масонства и подобных мистических тайных обществ, хотя для многих консерваторов масоны жизненно необходимы для объяснения несостоятельности консервативной политики, в результате чего происходят революции. Сама по себе защита традиционного уклада жизни кажется многим консерваторам недостаточной, и они соединяют ее с иными ценностями, например, со свободой, которой, в ее консервативном понимании, угрожает чрезмерный либерализм (такой т.з. придерживался лорд Актон во второй половине XIX века, который заявлял, что абсолютная демократия – явление на деле еще более страшное, чем абсолютная монархия; от подавляющего большинства укрыться некуда, и воля этого большинства, если она не сдержана представлением о высшей правде (конституцией, совестью, божеством), может быть и преступна, и самоубийственна; в этом смысле прямым отрицанием свободы была афинская демократия времен первого морского союза – именно она на многие столетия отвратила человечество от республиканского строя). Встречаются даже консерваторы, которые отрицают, что они – консерваторы, маскируются под иными названиями: «народников» или «умеренных прогрессистов» (одна из двух главных партий Канады именуется Прогрессивно-консервативной), и уверяют, что ведут общество вперед, хотя и без излишней спешки, но все равно, прошлое им милей будущего, и их лица, образно выражаясь, находятся на задней стороне головы (либерал Козьма Прутков непременно съязвил бы по этому поводу). При этом внутривидовая конкуренция различных патриотических течений носит не менее острый характер, чем у либералов, но все же меньше по сравнению с социалистами. Историки революций XIX – начала ХХ веков подметили закономерную разницу в среднем возрасте приверженцев различных политических партий и течений. Среди консерваторов, как правило, преобладали люди солидные и в возрасте, либералы – люди средних лет, а в революционеры подавалась молодежь. Можно ли считать это социо-психологической закономерностью (согласно изречению, ошибочно приписываемому Черчиллю: «Кто в молодости не был радикалом – у того нет сердца, кто в зрелости не стал консерватором – у того нет ума», хотя наиболее ранний вариант пословицы, скорее всего, принадлежит французскому консерватору историку Франсуа Гизо: «Не быть республиканцем в 20, значит доказать отсутствие сердца; оставаться же им в 30, значит доказать отсутствие ума»), или здесь чисто возрастной фактор (теоретически, по мере увеличения средней продолжительности жизни, соответствующее общество должно терять радикализм)? К середине ХХ века консерваторы исправили эту возрастную диспропорцию, и почти все без исключения западные и не только консервативные партии обзавелись молодежными организациями, пытающимися найти эстетический компромисс между молодостью и солидностью, без которой консерваторы всех мастей себя не мыслят. Вообще, консерваторы, в отличие от либералов, неплохо освоили создание партий «нового типа». Различие между т.н. партиями «нового» и «старого» типа заключается в том, что «старая» партия, свойственная периоду XVIII-XIX веков, включала лишь идеологов, печатные органы, депутатов парламента и действовала преимущественно только в период выборов, когда функционировали дискуссионные клубы – впрочем, и в этот период получил распространение промежуточный заговорщический тип тайной организации, подражающий тайным масонским и парамасонским организациям, в сотрудничестве с которыми их регулярно обвиняли. А партия «нового типа» в отличие от «старой», уже в ХХ веке, активно работает со всеми избирателями, причем не только в период выборов, для чего вводит фиксированное членство с членскими взносами и создает крупные примыкающие организации, охватывающие все сферы жизни общества: молодежные, профсоюзные, женские, спортивные, даже научные, а крайние партии пытаются превратиться в боевые организации для захвата власти; хотя общественные организации с фиксированным членством и членскими взносами существовали повсеместно еще со времен средневековья и даже ранее (древнеримские коллегии), первый тип более характерен для англо-саксонских стран и Франции, второй – для Германии, откуда он распространился в Центральную и Восточную Европу. Из дополнительных формальных признаков консерватизма можно назвать обилие в этой среде ярких интеллектуалов и вообще исторических личностей (при том, что либерализм также богат на ученых, писателей и прочих видных деятелей, кажется, консерватизм его все же превосходит): Джамбаттиста Вико и Джонатан Свифт, Меттерних и Черчилль, Карамзин и Дизраэли, Гизо и Шатобриан, де Местр и Новалис, Достоевский и Токвилль, Победоносцев и Леонтьев, Бисмарк и Честертон, Сантаяна и Шпенглер, Гегель и Берк, Солженицын и Хантингтон, Карлейль и Эрнст Юнгер, де Ривароль и фон Ранке – все они были консерваторами, и автор затрудняется представить себе полноценную западную цивилизацию без этих людей, в т.ч. русских. Как будто консерватизму нужны были именно выдающиеся деятели для авторитетной поддержки соответствующих идей (в этом отношении, следует признать, что социализм в целом гораздо беднее «великими личностями», и не только потому, что он младше либерализма и консерватизма: попробуйте представить себе Пушкина, живущего сто лет спустя). Тем не менее, в этом хороводе гениев есть что-то от барского стола, за который не пускают простолюдинов, и они должны довольствоваться консерватизмом второй и даже третьей свежести. За спинами этих изящных господ стоит социальное неравенство, тупой клерикализм, глубокое недоверие к природе человека, и в этом они ревизуют не только просветительскую идеологию XVIII века, как это азартно делал ныне забытый всеми, кроме либерала Исайи Берлина, Георг Хамман (1730-1788), но и возрожденческий антропоцентризм. Когда критики консерватизма обрушивают свое негодование на его крайние формы, будь то клерикализм и традиционализм, они, как правило, обращают внимание на самые эффектные, внешние проявления консервативных требований: отращивание бород, ношение скрывающей тело одежды, обязательное посещение религиозных мероприятий, но за кадром остаются внутренние проблемы консерватизма. В Викторианской Англии некая дама, из соображений приличия, выпалывала в лесу грибы, напоминающие ее служанкам мужские половые органы, а многие ученые были по совместительству священнослужителями, но страна быстро развивалась. Обскурантизм же на то и обскурантизм, что призван в принципе убить возможность развития, изменения, поскольку оно враждебно тем ценностям, которые он хранит. Превратить страну в серое пятно истории. Можно ли так существовать? Наверное, можно. Сотни миллионов людей живут в ничем непримечательных странах. Никто не знает ни о ядерной физике на Филиппинах, ни о великой литературе Танзании – хотя это огромные страны со ста- и пятидесятимиллионным населением. Впрочем, никто не слышал и о филиппинском традиционализме, как главном факторе политики. Как следствие, Филиппины развиваются, так что полностью исключать в будущем великой филиппинской науки и столь же великой танзанийской литературы нельзя, но высоты эти будут достигнуты вовсе не за счет сохранения отживших традиций. А надежда приспособиться своим замкнутым мирком к остальному миру, сохранить достигнутый когда-то, в нетрадиционные времена, уровень жизни, например, с помощью транзита китайских автомобилей (как в антиутопии «День опричника»), является утопической, не меньше, чем надежда на построение коммунизма к 1980 году. До сих пор историки спорят о дате рождения консерватизма как идеологии: была ли это эпоха Славной революции, разумеется, реакции на нее, или же речь может идти о толчке, данном творчеством Берка в эпоху Французской революции? Представляется, что обе даты справедливы, вторая – в отношении континентальной Европы.
ВЛАДИМИР-III: Раз уж перечислил "гениев" консерватизма, надо добавить к статье 1. Либерализм либералов: Крупнейшими представителями либеральной мысли и вообще либералами являются, кроме вышеупомянутых: Раймон Арон, Иеремия Бентам, Исайя Берлин, Людвиг Брентано, Иван Бунин, Макс Вебер, Вильям Гладстон, Вильгельм фон Гумбольт, Чарльз Диккенс, Камилло Кавур, Иммануил Кант, Николя де Кондорсе, Бенджамин Констан, Дж.Ст.Милль, Владимир Набоков, Хосе Ортега-и-Гассет, Томас Пейн, Давид Рикардо, Адам Смит, Герберт Спенсер, мадам де Сталь.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: Известная американская коллизия, с которой бодался еще Маккарти в начале 50-х. Американские комуняки записываются в либералы, ну не в консерваторы же? - это по части быв. советских комуняк. Но погодите! Это только еще либералы. Потом у меня пойдут консерваторы-социалисты-фашисты-эрцазники... там такие зайчики!!! Відповідно незрозуміло, чому це знаходиться у лібералізмі, а не як воно і має бути у комунізмі.
ВЛАДИМИР-III: Эффект правящей партии. Не все любят быть в вечной оппозиции.
ВЛАДИМИР-III: Едем дальше. Разновидности консерватизма: 2.1. Торизм (1680-е). Будучи ровесником вигизма и реакцией на него, английский торизм появился в 1679 году («тори», как и «виги», первоначально была обидной кличкой, что-то вроде «заговорщиков»). К 1760-м годам партия тори пережила жестокий кризис и формально распалась, но после 1780 ее возрождает Уильям Питт-Младший, хотя британские историки Кларк и Томас считают, что вплоть до 1820-х партии фактически не существовало. Тем не менее, в 1852 году тори становятся основой Национального союза консервативных и юнионистских ассоциаций (в просторечье Консервативной партии Великобритании). Тори представляли консервативных роялистов, поддерживавших Карла II (1660-1685), рассматривавших сильную монархию в качестве противовеса власти парламента, а также видевших в выступавших против королевского двора вигах квази-республиканскую тенденцию сходную с той, что наблюдалась в Долгом парламенте, то есть к лишению монархии её основных прерогатив и превращению монарха в марионетку парламента. То, что Билль об отводе, который должен был отстранить принца-католика Иакова от наследования, являлся главным камнем преткновения между двумя партиями, зависело не от оценки личности герцога Йоркского, хотя именно его обращение в католицизм являлось ключевым фактором, сделавшим Билль возможным, но, скорее, от вопроса о власти парламента избирать короля по собственному соизволению вопреки установленным законам о престолонаследии. То, что парламент (с согласия короля) обладал такой властью не являлось предметом споров, спорным было утверждение о том, что король был обязан своей короной воле парламента и, таким образом, являлся, по сути, парламентским назначенцем. После Славной революции тори не утратили своих позиций, наоборот, получили значительную поддержку целого социального класса – джентри (английское нетитулованное мелкопоместное дворянство), поскольку в XVII веке идеология как таковая без ориентации на интересы какой-либо весомой социальной группы стоила недорого. В 1690-х на сторону тори перешли «сельские виги» по той же причине – как представляющие интересы класса джентри. Впоследствии применяемый оппонентами к сторонникам Уильяма Питта Младшего (премьер-министр в 1783-1801 и 1804-1806) в парламенте, термин «тори» стал обозначать политическое течение, находящееся в оппозиции к «старым вигам» и радикализму, порожденному американской и французской революциями. Это использование термина было подкреплено расколом партии вигов в 1794 году, когда консервативная группа, ведомая герцогом Портлендом присоединилась к правительству Питта. Если Даниэль Дефо, хотя и не в прямом смысле, то по совокупности своих убеждений, тяготел к вигам, в лице Джонатана Свифта мы встречаем типичного тори. Не все читатели «Путешествий Гулливера» замечают, что перед нами сложный политический трактат, выражающий классический торизм начала XVIII века. В образе Лилипутии высмеяна партия вигов (для читателей – современников Свифта – многие лилипуты были узнаваемы), в Бробдингнеге дана типовая программа тори: просвещенная монархия, защита интересов сельской Англии, неприязнь к активной внешней политике, торговле («Бедна же, однако, страна, которая не может прокормить своего населения» - здесь почти в готовом виде выражена идея автаркии ХХ века), сокращение налогов и уничтожение постоянной армии, попадая в Лапуту и другие страны, Гулливер оказывается как бы в будущем (и это будущее Свифта откровенно пугает), наконец, страна гуигнгнмов – некая идеальная страна, утопия, но вот населить ее приходится лошадьми, потому что люди (йеху) внушают Свифту нескрываемое омерзение, что также характерно для консерватизма в целом. Хотя светский, остроумный Свифт очень мало походит на своего современника – бородатого, кидающегося калом протопопа Аввакума, сожженного на костре, когда Свифту было 15 лет (подобно тому, как обывательское сознание не может роднить дельфина с енотом, не смотря на то, что они происходят от единого предка), голосовали бы они за сходные партии. Остроумный и изящный Свифт, творчество которого, как заметил автор этих строк в 2006 году, не только предшествует в хронологическом порядке великим французам и немцам, не только предвосхищает все основные идеи XVIII века, но и «закрывает» все просветительские темы, приводя столь веские аргументы их бесплодности и сумасбродности, что герцогиня Джозиана в романе В.Гюго «Человек, который смеется», может лишь хмыкнуть: «Вы воображаете, что ваше презрение чего-нибудь стоит?» 2.2. Либеральный консерватизм (Берк) (1790-е). Как уже говорилось выше, в XVIII веке почти все европейские правительства не были против либерализации общественных отношений и «споспешествования прогрессу» (как это именовали декабристы), что составляло суть просвещенного абсолютизма. Если иной автор до 1789 года восстает против реформ, то лишь потому, что они затрагивают его личные интересы (да и то среди противников рабства было немало плантаторов, а среди русских помещиков – немало сторонников отмены крепостного права). К примеру, в Петербурге начавшуюся революцию в Париже считали поначалу повседневным бунтом, вызванным временными финансовыми затруднениями и личными качествами Людовика XVI. Первые нотки озабоченности слышны лишь уже по ходу развития Французской революции, ускорения процессов ее радикализации. В России в 1790 сажают в крепость Радищева (примечательно, что в 1801 году Александр I назначил этого «экстремиста» в комиссию по составлению законов), а в Англии в том же году либерал Эдмунд Берк публикует консервативные «Размышления о Французской революции», в которых Берк показал свою убежденность в том, что свобода может быть только в рамках закона и порядка и что реформы должны осуществляться эволюционным, а не революционным путем. У критиков Берка (в том числе позднейших социалистов) был готов ответ, а точнее объяснение его позиции: боялся за свою собственность, положение в обществе, власть. Не слишком ли просто? Берк, как и почти все видные идеологи, которые уже упомянуты и будут упомянуты дальше в настоящей книге, относится как по происхождению так и по дальнейшему состоянию к среднему классу. Прямой зависимости между его убеждениями и размером его доходов, а также изменением их размера в результате революции, не существует, и это всегда позволяло критикам марксизма указывать на марксистский «идиотизм непосредственного социологического детерминизма», что сам Маркс мог парировать в гегельянском стиле, дескать, история согласных ведет, а несогласных тащит, и от принца никто не требует быть непременно республиканцем, но если принц примкнет к инсургентам, это есть хорошо. Берк застраховал своих однопартийцев от обвинения в радикализме, как способе решения общественных проблем, но консерваторы также восприняли его аргументы, тем самым задав на века тот снобистский взгляд, которым англо-саксонский мир одаривает бестолковых континентальных политиков, кувыркающихся от революции к реакции и снова к революции (а тем временем капиталы и умы перетекают в зону стабильности, где нет ни гражданской казни Чернышевского, ни национализации Путиловского завода). Однако, эта неприязнь к революциям способствовала сохранению в англо-саксонских странах подчас весьма странных, на взгляд континентального европейца, пережитков едва ли не феодализма, уже давно немыслимых во Франции, Германии или России, подобно тому, как прецедентное право носит гораздо более архаичный характер сравнительно с четкими формулировками континентальных кодексов – детища революций. Современную Консервативную партию Великобритании вполне можно считать типичным примером организации, руководствующейся либеральным консерватизмом. Во Франции эпохи реставрации Партия доктринеров высказывалась в отношении Великой французской революции: да, но… После 1830 эта идеология оказалась востребована правительством Луи Филиппа. Сюда же можно отнесли Консервативную народную партию Дании, Национальный центр независимых и крестьян во Франции, Консервативную партию Канады, Лейбористскую партию Ямайки (!), Умеренную партию в Швеции, Союз правых сил в России (на Украине Блок Петра Порошенко и его главный противник – «Батькивщина» Ю.Тимошенко – также одинаково декларируют либеральный консерватизм). Обещанное автором разъяснение разницы между консервативным либерализмом и либеральным консерватизмом состоит в том, что либеральные консерваторы находятся на самом левом фланге консерватизма, и их девиз: ни революций, ни реакций! а консервативные либералы придерживаются либерализма в экономике и консерватизма (не обязательно левого) в политике. Хотя зачастую, либеральные консерваторы и консервативные либералы организационно объединены в составе одних и тех же политических партий. Друг Пушкина П.А.Вяземский утверждал, что Пушкин – типичный либеральный консерватор. Ближе к ХХ веку в России к числу либеральных консерваторов принадлежали дядя будущего наркома иностранных дел Советской России Б.Н.Чичерин, П.Б.Струве (уже после «Вех») и С.Л.Франк.
ВЛАДИМИР-III: 2.3. Классический традиционализм (1800-е). Классический традиционализм гораздо больше соответствует расхожему представлению о консерватизме, чем либеральный консерватизм. Примитивный, дорефлективный традиционализм (как образ мысли) отличается практическим отсутствием противостоящей изменениям группы людей и связан с мифологическими представлениями о традиции. Появление идеологического, или рефлективного традиционализма связано с концом XVIII века, когда философами Просвещения были посеяны сомнения в традиционных истинах. Реакция на Просвещение вообще и на Великую Французскую революцию в частности связана с такими именами, как Жозеф де Местр, Луи Габриэль Бональд Амбруаз, Франсуа Рене де Шатобриан и Фабр д'Оливе, а также немец Георг Хамман. Естественное право, которое либералы выводят из разума, традиционалисты черпают в божественном откровении, что делает традиционализм зависимым от религиозного взгляда на мир. Традиционалист придерживается аксиоматического убеждения о том, что религия предшествует цивилизации (подобный взгляд был выражен в эссе англичанина Т.Элиота «Христианство и культура» в 1939 году). Человеческое общество получает от предков эту сакрализованную культуру и должно передать ее в «чистоте» потомкам. Отдельный человек мало что значит сравнительно с целым обществом (как выразился Берк: «The individual is foolish, but the species is wise» - «Отдельный человек глуп, но вместе они мудры»), и поэтому вопроса, кто кому должен подчиняться, даже не должно возникать. Также традиционалисты считают, что человеческое общество по существу иерархическое (т.е. оно всегда включает в себя различные взаимозависимые неравенства, степени и классы ,и что политические структуры, которые признают этот факт, устанавливают наиболее справедливое, процветающее и в целом выгодное общественное устройство). Иерархия позволяет одновременно сохранять целостность сообщества, а не только защищать одну часть общества за счет других. Поскольку в XVIII веке шел процесс роста городов, формирование прединдустриального экономического уклада крупных мастерских, а в Англии уже начался промышленный переворот, традиционалисты призвали вернуться к аграрному образу жизни (вероятно, в VI-V тысячелетиях до н.э. эры они в ответ на неолитическую «революцию» призывали бы вернуться к охотничьему укладу). Наконец, не смотря на приверженность «классической культуре», традиционалисты с подозрением смотрят на образование, полагая (вполне справедливо), что пахарю вовсе не обязательно уметь читать. Т.о. вкратце традиционализм можно обозначить как реакцию на прогресс и желание остановить развитие общества, заставить его замереть во времени (оно – самый страшный враг традиционалиста), как древнеегипетская статуя. Девиз традиционализма: «Раньше было лучше», и его адептов можно заподозрить, всего-навсего, в произнесении заклинаний с целью вернуть ушедшую молодость (которая, разумеется, лучше старости). В этой, достаточно стройной системе взглядов есть два слабых участка. Природы меняется, человечество, которое существует в форме совокупности воспроизводящихся материальных организмов, также меняется. Поэтому существует история, в которой не только II век н.э. эры отличается от ХХ века н.э., а XIX век отличается от XVIII, но и – не следует впадать в иллюзию аберрации дальности – IV век до н.э. тоже отличается от V века до н.э. (любой преподаватель античной истории это подтвердит). Меняется образ жизни людей, представления о классической культуре, религиозные верования, исчезают народы и языки, появляются новые и т.д. Известно, что в Российской империи в 1890-х годах 15% населения были горожанами и 85% - жителями села. В 1990-х годах в Российской Федерации 75% горожан и 25% селян. Даже если мы больше ничего не будет знать об истории России с 1900 по 2000 годы, уже этого достаточно, чтобы понять: произошли огромные социальные, политические, экономические, культурные перемены. Однако, не надо быть историком, чтобы знать о столь же колоссальных переменах в России между 1650 и 1750 годами, когда, казалось бы, доля селян в населении почти не изменилась. Как традиционалисты собираются совладать с этими, вполне естественными процессами. И второе (родственное коренной проблеме создания ограниченного в пространстве анархического общества): как традиционалисты собираются защищать свою страну, общество от натиска более развитых соседей (ни у кого нет сомнения, что войска Наполеоновской Франции сильнее, чем войска Евгения Савойского и герцога Мальборо за сто лет до них), которые не столь щепетильны в вопросах внедрения безбожных новшеств. Традиционалистам свойственно решать вопрос о безопасности общества на теологических путях. Автору приходилось не раз слышать от современных православных традиционалистов в России утверждения, что «ядерный щит» СССР – это «покров богородицы над Россией» (этим, видимо, их познания в ядерной физике ограничиваются), но автор не нашел, сколько не искал, упоминаний о том, что все предыдущие виды оружия массового уничтожения: отравляющие газы, динамит, пулемет Гатлинга – также есть дар богородицы России. Наверное, австралийские аборигены в конце XVIII века также молились своим божествам, что б те защитили их от англичан. Результат – увы… Если вернуться к первой проблеме – проблеме реставрации прошлого и стабилизации его в неизменном виде, то вместо опоры на общественное мнение традиционалисты уповают на спасительную роль государства. Немецкие романтики (а практически весь романтизм конца XVIII века был настроен реакционно в отношении Просвещения и Французской революции) пели гимны сильному государству – единственной опоре добрых традиций, а Новалис (барон Гарденберг) в своем культе державности и регулярности дошел до предложения обмундировать все население и записать его в единую армию во главе с королевской четой – отцом и матерью Отечества (эстетика человека-солдатика не чужда была эпохе Александра I, когда солдата хотели превратить в самодвижущийся автомат). Государство должно определять жизнь общества – на этом сходятся все консерваторы той эпохи (от Гегеля до Карамзина). Таково первое откровение массовой идеологии в истории. Вильгельм фон Гумбольт даже выступил против этого консервативного этатизма в своем трактате «Идеи к опыту определения границ деятельности государства», где обосновывал ценность свободы важностью индивидуального саморазвития с целью достижения совершенства. Однако, по мере дальнейшего развития обществ, ряды традиционалистов редели – прежде всего, не ряды идеологов, которые и в 2000 году за щик почитают заявить, что «надо жить в деревне», и «книги сжечь», а ряды тех, кто, собственно, должен жить по «органическим» традициям, возрожденным Солженицыным и Гундяевым: восстановить крепостное право можно, но где взять столько крепостных? Впрочем, социальные и геополитические катаклизмы, низводящие целые общества на грань выживания, или особенно патриотическая политика самоизоляции (как в Северной Корее), демонстрируют примеры того, что шанс у традиционалистов всегда есть. В США к традиционалистам относят большую группу политиков и общественных деятелей типа Патрика Бьюкенена и Барри Голдуотера, но здесь сказывается терминологическая невнятица между Америкой и Европой. Американские «традиционалисты» являются сторонниками не европейской, а именно американской традиции, существенно отличающейся от первой степенью представлений о личной свободе и демократической форме правления. Патрик Бьюкенен похож на европейских традиционалистов не более, чем поручик Ржевский на Александра Невского из его жития. Другой источник американского традиционализма – творчество группы университетских профессоров (названных популярной прессой «новыми консерваторами», чтобы не путать с неоконсерватизмом), которые в начале 1950-х отвергли понятия индивидуализма, либерализма, эгалитаризма, современности и социального прогресса, возрождения культуры и развития образования и подчеркивали интерес к церковным организациям, семье, государству, местному сообществу. 2.4. Монархический абсолютизм (легитимизм; самодержавный монархизм) (1800-е). Если вы хотите сочинить роман в апокалиптическом жанре, вовсе не обязательно населять его пришельцами, мутантами, извергающимися вулканами и т.д. Возьмите помещиков из гоголевских «Мертвых душ» и лишите их крепостных. Произойдет страшное. Почти все из них по миру пойдут, особенно непрактичные Маниловы: мужу придется, в лучшем случае, вернуться на военную службу, а его жене придется зарабатывать на жизнь музицированием. В аналогичной ситуации оказались сотни тысяч французских дворян и прочей аристократии, когда санкюлотский атлант расправил плечи. Перед мыслящей частью французской (да и европейской в целом, поскольку ничто не мешало штурму Зимнего дворца и потсдамского Сан-Суси) встали два вопроса: кто виноват и что делать? Не смотря на уровень образования и интеллектуальные высоты в этой среде, ответы на оба вопроса продемонстрировали чудовищную неполноценность (чтобы не сказать хуже) европейской консервативной мысли. Объяснения причин революции заблудились между тремя соснами мелких административных ошибок и некомпетентностей правительств, что сверху присыпали теорией заговора. Надо заметить, что теория заговора (не в казуальном смысле, а в системноописательном) пришла в консервативные идеологии из либерализма. Жан Жак Руссо объявил причиной неравенства и общественной несправедливости в целом «заговор богачей». Это, однако, выглядело не криптоисторически, а примерно так, как выглядело марксистское объяснение эксплуатации одних классов другими. Французские роялисты, которые ни на минуту не могли допустить того, что в числе причин революции находится их собственная неспособность управлять развивающейся страной и решать возникающие проблемы, вытащили полузабытый Орден иллюминатов (легальный масонский орден, основанный в Баварии Адамом Вейсгауптом в 1778 и запрещенный властями той же Баварии в 1784), на который Жюль-Огюст-Арман-Мари, граф де Полиньяк возложил всю ответственность за революцию во Франции. Неохота углубляться в бесплодную пустыню теории заговора (хотя это придется сделать во второй части книги), а поэтому лишь подчеркнем суть политологических «открытий» европейской реакции около 1800 года: «старый порядок» ни в коем случае не виноват в революции, революция организована тайными масонскими и заговорщическими организация, а смерды («вилланы» на старофранцузском языке), забыв о своем счастье жить под властью христианейшего короля и платить соляной налог, чтобы обеспечить солидный пенсион придворному, способному лишь на то, чтобы подавать ночную рубашку королю, повелись на эту тайную и ужасную в своей тайности агитацию, и вообще революцию можно было запросто предотвратить, сослав дюжину либеральных писак на галеры. Следовательно, если старый порядок был прекрасен, его следует восстановить в полном объеме, а революцию подавить, как подавляли крестьянские бунты времен Жакерии и кроканов. Впоследствии появилась даже поговорка о Бурбонах, которые ничему не научились и ничего не забыли. Ровно те же аргументы будут приводить русские монархисты после 1917 и монархисты любых других стран, где случится революция. Сравнивая этот полет мысли с аргументами Берка, обнаруживаем коренное различие континентальной Европы и англо-саксонского мира, вызванное отсутствием в абсолютистской Европе парламентской традиции свободного обсуждения общественных проблем и выработки путей их решения. Пути развития этих двух регионов Запада разошлись где-то в середине XVII века, когда английскому королю не позволили разогнать парламент, как вполне получилось у его испанского и французского коллег. Недостаток отсутствия полноценного парламента (даже там, в Европе, где парламенты еще собирались к концу XVIII века) пытались возместить за счет политики просвещенного абсолютизма, однако получалось, что либеральные реформы производятся исключительно монаршей милостью. Прусский король, император Священной Римской империи германской нации, российская императрица и даже либерально настроенный испанский король обещали французским роялистам все исправить. Вот так, в ходе казавшихся бесконечными антиреволюционных и антифранцузских войн, формируется идеология легитимизма, представляющая аристократическую надстройку над идеологией традиционализма. В 1815 году в форме Священного Союза эта идеология восторжествовала, но уже к 1830 понесла первые потери, а в конце века превратилась в безнадежный анахронизм Беда монархического легитимизма заключалась в том, что его социальная база исчезающе мала. Во Франции XVII века все хотят быть как минимум мушкетерами, но почему-то никто не хочет быть платящим налоги крестьянином. Хотя в условиях существования привилегированных сословий близ них всегда появлялись привилегированные обслуживающие группы: лакеи, лесничие, надсмотрщики и управляющие, которые несколько расширяли монархический электорат в условиях всеобщих выборов, поскольку их личное благополучие зависело от сохранения привилегий и богатства господ (от кормилицы дофина, пополнившей ряды «дворянства груди», можно было ожидать монархических убеждений), даже это не могло изменить баланс (хотя во многих избирательных законах XIX века по инициативе либералов и республиканцев, «люди, находящиеся в услужении», включая придворные чины, были лишены избирательных прав, а следовательно влияния). В условиях новых экономических порядков наследникам тургеневской барыни уже невыгодно держать многочисленную дворню, и немало отставленных лакеев пополняли ряды люмпен-пролетариата. В современном мире разве что какие-нибудь диктаторы могут создать иллюзию неолегитимизма, подражая монархам прошлых веков, как латиноамериканские каудильо подражали Наполеону. Кроме того остается вариант элитарной демократии, но даже она вынуждена следовать стратегии меритократии (социальное и политическое положение индивида зависит от его личных талантов, а вовсе не наследства предков). Среди современных образованных людей, капитанов экономики и политических деятелей встречаются потомки дворянства (особенно там, где не происходило целенаправленное истребление аристократии, как в советском пространстве), но доля их мала, а подавляющее большинство президентов, олигархов, академиков и прочих – «из грязи в князи», выражаясь языком легитимизма. С олигархами у современных монархистов очень натянутые отношения. Какой-нибудь «патриот-монархист» любит порассуждать о том, что «народ» отстранен от власти бесстыжими дельцами (континентальные монархисты унаследовали от французских эмигрантов-роялистов романтическое презрение к торгашам), а вот раньше… Люди, которые пугают тайной властью масонских центров, состоящих всего из 300 или около того олигархов, тем не менее, почему-то ничуть не опасаются власти 400 аристократических родов Европы, за 1000 лет перероднившихся друг с другом, чья политика также чуралась публичности (в лучшем случае подданным через газеты сообщали об объявлении войны и заключении мира). Легитимисты могут возразить на это, что монарх соединен с народом религиозной связью, которая отсутствует у жидо-масонских олигархов, но тут уже начинаются угодья клерикализма.
ВЛАДИМИР-III: 2.5. Клерикализм (Де Местр) (1800-е). Не стоит считать, что все люди одинаково привержены «онанизму прогресса», и что никто не предпочтет полной риска жизни частного предпринимателя стабильную судьбину крепостного даже в 2017 году. Возьмем Российскую империю начала XIX века, куда прибыл в качестве посланника Сардинского королевства в 1803 году Жозеф Де Местр. Население – 40 млн. человек. Из них жителей городов 4% - т.е. 1,6 млн. Дворян 0,7% - т.е. 280 тысяч. Вместе с грамотной частью духовенства, купечества и городской верхушки – едва ли 400 тысяч человек обоего пола могли составлять высшие сословия России. Вычтите примерно 250 тысяч детей (хорошие урожаи и расширение пахотных земель на юге стимулировало в ту эпоху быстрый рост населения и обеспечило большой процент выживаемости детей). Остается 150 000 человек. Это и была Россия «дней Александровых прекрасного начала». Эти люди писали и читали книги, командовали войсками, управляли департаментами, составляли заговоры против царей, танцевали на балах и т.д. – в общем, попадали в историю. Остальные 99% платили налоги, пахали землю, строили Михайловский замок, служили в армии рядовыми и массово гибли (например, в битве под Аустерлицем 1805 года погибло не менее 8 тысяч русских рекрутов), рассказывали друг другу сказки и непристойные анекдоты, бились в кровь за красивую крестьянку, если на нее не претендовал «кащей» с господского двора, просили Николу Угодника дать хороший улов рыбы, а Пантелея-Целителя – залечить рану на ноге. Их мнение не интересовало никого (даже Пушкина, не смотря на его лояльность к няне), хотя бы уже потому, что от того, что в головах у 1% населения России, зависело неизмеримо больше, чем от мнения 99%. Это не тоталитарная утопия XXI века, а реалии века XVIII (уже в 1820-х ситуация стала меняться). Как «Партии» в оруэлловском мире, Де Местру важны не мнения холопов-пролов, а настроения в самой «Партии», т.е. в социальных верхах. В отличие от современных русских неомонархистов, Де Местр хорошо понимал, что если, как в старом анекдоте, Россию вернуть в 1913 год, через четыре года все равно наступит 1917, тем более что он с большим скепсисом смотрел именно на Россию – этот последний бастион на пути санкюлотов во главе с солдатским императором. Для современного человека это обстоятельство будет удивительным, но в абсолютных монархиях (не только в России) XVII-XIX веков отсутствовали монархические партии. Они были просто не нужны. Чиновники служили за жалование, офицеры и солдаты сохраняли верность присяге, официальная религия требовала лояльности от всех остальных в рамках обыденных верований. Как мы уже отмечали выше, для появления идеологии не было ни стимулов, ни пространства. В России даже отсутствовали католические ордена – мощные приводные ремни в системе церковной власти Рима. Были, конечно, сословно-корпоративные организации, например, дворянские собрания (с 1766 года), собиравшиеся раз в три года, и занимавшиеся решением локальных общественных вопросов (при этом им запрещалось обсуждение вопросов государственного устройства). Православная церковь к 1803 году была под полным контролем государства. Полуофициально существовали масонские ложи (с 1730-х гг), куда входили люди самых разных убеждений, включая высших чиновников (а, по мнению современников, и императора Павла Первого). Масонскими ложами старого масона Де Местра было не удивить, но он обнаружил, что русское общество насквозь либерально и не имеет никаких, в сущности, идеологических аргументов против Французской республики (империей Франция официально была провозглашена в 1808 году). Русское офицерство симпатизировало Наполеону, а на войну с Францией смотрело не глазами антифашиста на генерала Франко в Испании 1936 года, а как на дуэль двух равных и равноценных сил. Большая часть образованных людей владела французским языком и смотрела на Париж, как на столицу мира. Нетрудно догадаться, что Де Местр пришел в ужас. Мистик (именно это привлекало его в масонстве), человек консервативных взглядов, Де Местр бросился за помощью к религии. Первоначально Де Местр симпатизировал Французской революции, но уже в 1792 году разочаровался. В своих произведениях Де Местр выступает как философ-провиденциалист. В работе «Размышления о Франции» (1796) он выдвигает собственную теорию революции, находя ее причиной божественный замысел, цель которого состояла в очищении Франции от элементов, виновных в «покушении, совершённом на верховную власть во имя нации». Такими элементами де Местр считает выродившиеся, по его мнению, либеральное дворянство и духовенство, которые попали под влияние философов Просвещения. Также в главе «О насильственном уничтожении человеческого вида» де Местр апологизирует войну как неизбежный фактор прогресса, очищающий народы от бесполезных элементов. Де Местр хорошо отдает себе отчет в том, что главный враг старого порядка – прогресс. И он выдвигает четкий план борьбы с прогрессом, по меньшей мере, в масштабе целой цивилизации: ограничение гражданских свобод, сохранение социального неравенства, запрет заниматься общественными науками, поскольку они угрожают стабильности, и вообще ограничение образования, установление над высшими слоями общества столь же твердого контроля, что и над низшими, а чтобы вся система работала, обеспечить религиозный, клерикальный контроль над обществом. Де Местр резко противостоит «органическим» традиционалистам, потому что совершенно не допускает естественного развития общества в нужном направлении. Его интеллект оказался настолько силен, что целая плеяда его русских последователей: Тютчев, Катков, Данилевский, Константин Леонтьев, Достоевский, Победоносцев и Тихомиров не придумали, по сути, ничего нового. Удивляться тому, что главной целью клерикалов является ограничение чего бы то ни было, не приходится.
ВЛАДИМИР-III: 2.5.1. Ультрамонтанизм (1800-е). Читателям советской литературы с ее стерильным пониманием истории политической мысли, жестко завязанным на проблематике марксизма, в которой все иные, немарксистские разновидности политической мысли удостаивались лишь условных кличек и оттеснялись на обочину идеологии, удивительно было бы представить, что в эпоху перехода к империализму, монополизации капитала, борьбы за 8-часовой рабочий день, издания марксова «Капитала», «Критики Готской программы», Парижской коммуны и прочих важнейших, знакомых по советскому взгляду на мир, проблем, кого-нибудь (кроме последних шизиков) может интересовать вопрос о влиянии папы римского на политическую и культурную жизнь Германии (аналогично в современной России люди, написавшие за последние годы толстенные тома, посвященные дискуссиям вокруг православной проблемы имяславия, искренне не понимают, на кой черт взбунтовались рабочие Ленских приисков в те самые времена, когда каждого православного человека должна была занимать главная загадка мироздания: действительно ли «имя Бога есть сам Бог»). Казалось бы, для наиболее эффективного подавления революционного движения в Европе необходим союз всех консервативных сил, но римско-католическая церковь и здесь осталась себе верна, считая главными своими противниками сепаратистов в католических кругах за пределами Альп и светские власти, которые желали подчинить себе своих католиков. Для этого направления идеологической мысли была характерна несколько странная система ориентиров: например, Де Местр совершенно серьезно заявляет, что все разновидности Просвещения и революционеров происходят от кальвинистов – вот главные враги цивилизации. Впоследствии, когда в советских марксистских учебниках истории (на которых лежал особый налет немецкого классического школярства) речь заходила о Лютере или о Варфоломеевской ночи, негласные симпатии были на стороне протестантов, поскольку Маркс и Энгельс считали их «более прогрессивными», но манией преследования классики все же не страдали. Борьба ультрамонтанов с другими разновидностями католицизма продолжалась весь XIX век: в 1870 году на Первом Ватиканском соборе ультрамонтаны одержали победу, утвердив непогрешимость папы римского и освободив его от соборной опеки, зато Бисмарк в 1873-1878 годах вел против них упорную борьбу (т.н. Культуркампф). В 1814 возрожден Орден Иисуса, чьи учебные заведения по прежнему пользовались успехом (в числе выпускников кубинского иезуитского колледжа «Вифлеем» 1945 года – Фидель Кастро Рус). В ХХ веке ряд католических орденов, особенно «Опус деи», обвинялись в попытках создания тоталитарных структур и «католического масонства». «Опус деи», основанный в 1928 году, сыграл значительную роль в испанских событиях 1930-х гг.
ВЛАДИМИР-III: 2.6. Конституционный монархизм (1810-е). В 1814-1815 годах Европа наконец-то одолела Наполеона. Произошло это, с т.з. православных клерикалов, по божьему изволению, по мнению русских патриотов, все дело в особом патриотизме русских солдат, чего не наблюдалось ни в Германии, ни в Австрии, а с научно-исторической точки зрения, причина тому – в измученности Франции непрерывными 22-летними войнами, которые подорвали экономику и резко ухудшили демографическую ситуацию, и, не смотря на некоторые успехи в импортзамещении, блокада Франции Великобританией также внесла свой вклад. Перед монархической Европой встала проблема реставрации «старого порядка». Будет нелишним напомнить, как происходила смена власти во Франции в 1814 году. Хотя союзники заняли Париж 31 марта 1814, Наполеон, как и год спустя, сохранял надежды продолжить борьбу, однако 6 апреля маршалы Ней, Бертье и Лефевр убедили Наполеона отречься в пользу сына от короны Французской империи. Тем временем в Париже по инициативе министра иностранных дел Франции Талейрана (либерал, как мы помним), Сенат Французской империи, созданный еще по конституции 1799 года, 3 апреля отрешил Наполеона, виновного «в нарушении присяги и покушении на права народа, поскольку набирал в армию и взымал налоги в обход положений конституции» (стандартные формулировки той правовой эпохи), от власти, а 6 апреля Сенат предложил корону Людовику XVIII. Людовик распустил Сенат. Казалось бы, с помощью иностранных войск цель всех течений французской реакции достигнута. Хотя Людовик XVIII отличался от прочих эмигрантов тем, что был способен извлекать уроки из событий – он понял, что полное возвращение к прошлому немыслимо, а пребывание в Англии убедило его в совместимости монархии с конституционным режимом, Конституционная Хартия 27 мая 1814 года подписана была под нажимом Александра I. Во Франции (окончательно в 1815) установился режим полуконституционной монархии. Суть ее состояла в наличии декларированной Конституции (это уже отличало от старого порядка, когда действовали лишь королевские ордонансы и договоры с католической церковью), но объем власти монарха был по-прежнему велик. Из 30-миллионного населения Франции избирательные права получили всего 88 тысяч человек (при Наполеоне формально избирателями являлись 5 млн.) Хотя, с т.з. роялистов, разницы между республикой и Наполеоном не было никакой, отменить Гражданский кодекс Наполеона и многие другие законы республиканского времени оказалось немыслимо. К власти пришло правительство умеренных роялистов, и в течение 15 лет происходила борьба ультрароялистов, роялистского центра и левых групп либералов. Ни одна из группировок не имела подавляющего большинства в парламенте. В остальной Европе лишь в Испании, Португалии и Швецарии существовало нечто подобное полуконституционному режиму Людовика, в остальных странах власти даже не обсуждали возможность принятия конституций и создания законодательных учреждений, избираемых хотя бы ничтожной частью населения. Могла ли подобная политическая система (король, парламент, ничтожный процент избирателей, ответственное перед королем правительство) просуществовать до нашего времени? Если бы мы жили в мире без пара, электричества и атомной энергии, такое положение могло законсервироваться на достаточно долгий срок, хотя периодические кризисы вызывали бы новые революции с переменным успехом. Монархисты не предусмотрели главного: в конце XVIII – начале XIX века европейское общество начало стремительно меняться, из аграрного превращаясь в аграрно-индустриальное или даже индустриальное, резко возросли грамотность, мобильность населения, религия, если и не перестала играть существенную роль в частной жизни людей, то, во всяком случае, уже не служила для большинства населения руководством в общественно-политической жизни. Политика слишком уж расходилась с экономикой и общественными отношениями. Нарисованный реакционерами и романтиками уютный мирок простого и патриархального средневековья не соответствовал ни реальному средневековью, ни тем более наступающему XIX веку. Ничего иного, кроме верности монарху, почитания традиционной общественной системы и религиозного благочестия самые крупные идеологи реакции предложить не могли. Восстание масс, во всех смыслах этого термина Ортеги-и-Гассета, фатально отправляло реставрированный старый режим в историческое небытие.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: Эффект правящей партии. Не все любят быть в вечной оппозиции. Це зрозуміло чудово, але все ж таки, чого Грамшіанці (тоб-то постмарксисти) класифікуються як ліберали? Мало хто, як себе зове...
ВЛАДИМИР-III: Я это покажу, когда дойдем до социалистов. У них вообще было плохо с философией, и философу тесно в социализме. А либерализм - наиболее приемлемый "родственник". Хотя опять же замечу: в России после 1991 коммунисты подались в консерваторы. Это очень непохоже на Запад после 1945.
ВЛАДИМИР-III: 2.7. Джексонианство (1820-е). Но что в это самое время происходит за океаном? Наблюдатель, привыкший к устойчивой двухпартийной системе после гражданской войны, был бы удивлен партийно-политическим ландшафтом США в первой половине XIX века, когда действовало два десятка партий, самой разной политической и идеологической ориентации, часть из которых проникала в Конгресс и правительства отдельных штатов. США XIX века – страна со стремительно растущим населением (в 14 раз за век, для сравнения население Сибири выросло в 5,5 раза), огромными неосвоенными, но осваиваемыми просторами, демократически-архаической общественной системой (без европейских культурных центров, но и без феодального сеньора, а грамотность уже в 1850 году достигает 85%), с сильной ролью религии в жизни общества, но без официальной церкви и без вмешательства государства в частную жизнь. Если человеку не нравился городок, он переселялся на новое место: степень патернализма по сравнению с Европой была очень снижена. Хотя американцы считали свою страну самой свободной в мире, от 20 до 15% населения были рабами-чернокожими или свободными, но неполноправными «цветными», а индейцы в переписях до 1860 вообще не учитывались. Городское население выросло за полвека с 5 до 15% всего населения. Казалось бы, многомиллионные массы мигрантов должны привнести в Америку свои европейские порядки, но это возникало редко, в локальных общинах, к тому же, большая часть мигрантов уезжала от этих опостылевших европейских порядков. В первой половине XIX века США заселяли в основном выходцы из Англии, Шотландии, Ирландии, Бельгии, Нидерландов, Северной Германии и Скандинавии – народы, достаточно близкие друг другу, во всяком случае, с т.з. китайца. До 1822 года существовала двухпартийная система из Республиканско-демократической партии (тяготеющей к европейским патриотическим республиканцам, но с сильной либеральной составляющей) и Партии федералистов, которая выступала за сохранение прав штатов, хотя и не в ущерб единству страны (германские партикуляристы в это время высказывались радикальнее), базировалась на идеологии классического консерватизма (традиционализма), но опять же с американской спецификой (Де Местр счел бы Гамильтона опасным радикалом). После распада Федералистской партии в 1820-х годах наступил период американской «многопартийности». Действовали Национально-республиканская партия (левые республиканцы), Антимасонская партия (помимо борьбы с масонам отстаивали протекционизм), Рабочая партия (первая социалистическая организация США, просуществовавшая недолго после 1829 года), Партия равных прав (объединение левых либералов и активистов распавшейся Рабочей партии), Партия вигов (также защищала протекционизм), Партия свободы (объединявшая аболиционистов), Американская республиканская партия (активно боролась против ирландской католической эмиграции), Партия свободной земли (аболиционисты и либералы) и другие. В 1828 году возникает Демократическая партия во главе с Эндрю Джексоном. Эндрю Джексон (1767-1845) – одна из крупнейших фигур в американской истории. Джексонианство, ставшее первой идеологией Демократической партии (впоследствии она сместилась к левому либерализму, окончательно в 1994 году), может считаться продолжением политической линии федералистов, хотя сам Джексон – выходец из Республиканско-демократической партии). Это вариант консервативной демократии с некоторой религиозной санкцией. Требования джексонианцев в ходе президентских выборов 1828 и 1832 годов, на которых победил Джексон: всеобщее избирательное право для белых мужчин (достигнуто к 1850, когда были отменены последние имущественные цензы в ряде штатов), формирование органов власти из числа членов победившей партии, ограничение влияния федерального правительства на штаты, невмешательство государства в экономику, продолжение экспансии вплоть до Тихого океана. Любой сведущий в американской истории видит здесь основные темы, которые будоражили общество на протяжении всей последующей американской политической истории. В первые 50 лет своего существования Демократическая партия была консервативной и представляла в основном интересы плантаторов Юга. Затем в ней существенную роль играли защитники самобытности американского Юга, проигравшего войну, но выигравшего великую литературу, как выразился в советской «Литературной газете» в 1988 году директор библиотеки Конгресса США Джеймс Биллингтон. Современная Демократическая партия ушла с юга, и джексонианство потеряло для нее актуальность.
ВЛАДИМИР-III: 2.8. Теодемократизм (1840-е). Одним из существенных отличий американского традиционализма от европейского является то, что в Европе религия, религиозные организации и божество ассоциируется с властями. Со времен Никейского собора, на котором римский император Константин фактически заставил пестрые разновидности христианства договориться об общих принципах верований и создать единую иерархию, божество в Европе и Ближней Азии не только, перефразируя Наполеона, на стороне больших батальонов, но и на стороне власти, а любая оппозиционность попахивает ересью. Хотя в Европе на протяжении тысячи лет накоплены традиции функционирования отдельных от господствующих церквей, а, следовательно, оппозиционных существующим властям, религиозных сообществ, трудно отделить искренних приверженцев официальных религий от попросту лояльных власти светски настроенных вплоть до атеизма людей. По мере того, как XVIII-XIX века стали эпохой отхода образованной части европейцев от религии, традиционалисты стремились играть на схемах сочетания религиозности и законопослушности на основе национальной идентичности. Так, Достоевскому приписывается афоризм: «Ты настолько русский, насколько ты православный, и настолько православный, насколько ты монархист» (что дает редкую возможность русским атеистам и республиканцам создать новую нацию, раз уж они не ко двору). В отличие от Европы, где религия стала уходить на задний план общественно-политической жизни, в Америке XVIII-XX веков роль религии как общественно-политического фактора сохраняется. Однако американское божество не воспринимается как непременный сторонник существующий (притом любой) верховной власти. Сакрализация «парня из Белого Дома» никак не давалась американскому обществу. Американец вообще не приемлет монархию, иерархию, даже к аристократии относится с недоверием (это объясняет кеннедифобию в США не только с позиций неприязни к католикам), не смущаясь тем, что европейцы вслед за британцами видят в таком настрое элементарную невоспитанность. Европейский религиозный проповедник в XIX веке мог апеллировать к иерархическому устройству общества, американские проповедники, особенно в затерянных где-то на Диком Западе общинах, лишены такого аргумента. Как уже отмечалось выше, основной проблемой политической работы с массовым человеком в условиях демократии (и на этом регулярно обжигался либерализм) является то, что когда человека ждут определенных убеждений и действий в соответствии со своими доводами разума, он действует совершенно иначе, а никаких авторитарных рычагов к его принуждению в демократической системе нет. Лидеры небольших, локальных американских общин, обычно построенных по принципу приверженности тому или иному религиозному течению, нашли объединяющий принцип вне феодальной власти – религию. Как бы это не показалось странным православному традиционалисту, протестантские богословы находят в религии аргументы против иерархии и в пользу демократического устройства политических систем (к тому же теодемократия апеллирует не к преходящему авторитету царя или аристократа, а к непосредственному боговодительству на основе сакрального текста, что более всего находит аналогов в теологическо-политической мысли русских старообрядцев, бывших самыми последовательными антимонархистами от Петра Первого до Николая Второго). Еще общины отцов-пилигримов в Новой Англии XVII века можно считать теократическими в форме теодемократии, но в самом классическом, идеологическом виде теодемократия относится к деятельности мормонов. Теодемократия относится к теократическим политическим системам, но включает элементы демократии. Теоретическую базу теодемократии подвел основатель движения «!святых последних дней» Джозеф Смит. По мнению Смита, теодемократия должна стать сплавом традиционных республиканских демократических прав в соответствии с Конституцией Соединенных Штатов и теократических принципов, разумеется, в рамках мормонского вероисповедания, которое некоторые историки религии относят к маргинальному протестантизму. Смит описал это как систему, в соответствии с которой бог и люди совместно правят в состоянии праведности (соответствия религиозным требованиям). Он считал, что это будет форма правления, которая будет править миром во время Второго пришествия Христа. Это государство будет представлять собой «Царство Божье», предсказанное пророком Даниилом в Ветхом завете. Будучи основанной Смитом в 1830 году, мормонская община после долгих скитаний по Огайо, Иллинойсе и Миссури, неизменно конфликтуя с местным населением, в 1849 году обосновалась в районе Соленого озера, где создала непризнанное государство Дезер на территории современного штата Юта и прилегающих к нему частях других штатов. Хотя теократия Дезер самоликвидировалась в 1851, компромисса с федеральными властями мормоны достигли только в 1890 году, когда запретили практику многоженства. Образ религиозного проповедника-скваттера, живущего на лоне природы в своей американской самодостаточности и из книг имеющего лишь Библию и календарь, один из самых ярких в американской культуре. В ХХ веке он, однако, подвергся критике многими американскими писателями и кинематографистами, слившись с образом религиозного фанатика, который сознательно портит людям жизнь. В Европе подобные идеологические течения не получили распространения, а роль русских старообрядцев в революциях 1905-1917 гг еще ждет своего исследователя. Поскольку Государство Израиль строилось на демократических принципах, еврейские религиозные партии также склонялись к теодемократизму. Но во второй половине ХХ века светская западно-советская модель общества столкнулась с различными течениями теодемократизма в исламском мире. Их радикальное отличие от исламского либерализма заключается в том, что исламский либерализм пытается развести религию и политику, по образцу средневековой и возрожденческой Европы, высвободить общество ХХ века из под гнета многочисленных средневековых и даже досредневековых правил и принципов (шариат, как свод обычаев арабских кочевников, хорош для кочевников VI века, но попробуйте жить по нему в XXI веке – придется ломать все, настроенное за 1500 лет), а исламский теодемократизм (иногда его именуют исламским радикализмом, исламизмом и исламским фундаментализмом, что характеризует более широкий спектр идеологических течений, чем республиканский исламский теодемократизм) наоборот считает, что в жизни общества и отдельного человека должно быть как можно больше ислама, и если исламизация приводит к экономическому и социальному упадку общества, то в ответ на это ислама должно быть еще больше – и так до бесконечности; культура шахидства представляется не рациональным актом политической и идейной борьбы, как это было с левым терроризмом в Европе XIX века, а актом отчаянья, ввиду несоответствия религиозного идеала и безбожной реальности, доведенной до логического конца «покорностью богу», рядом с которой афоризмы Де Местра и Достоевского выглядят спекулятивной болтовней людей, не способных пожертвовать жизнью во имя истинной веры. В свое время исламские революционеры в Иране радикально решили проблему проституции: расстреляли всех проституток. Солон, который известен своим узаконением проституции а Древних Афинах, если бы ему рассказали эту историю, заметил бы, что эта страна обречена на рост внутренней напряженности, озлобления, ищущего выход в домашнем насилии и внешней агрессивности ради агрессивности. Помимо исламского республиканского режима в Иране, к числу теодемократических партий в исламских странах можно отнесли братьев-мусульман в Египте, афгано-пакистанских талибов, никогда не приходившую к власти иорданскую Партию исламского возрождения, Исламское Государство, видимо, доживающее последние месяцы, и многие другие, но не саудовских ваххабитов, которые в принципе отрицают любые формы демократии. На взгляд автора, конфликт западного светского общества и любых форм религиозного фундаментализма неразрешим, и, учитывая социально-экономическую и научно-техническую отсталость исламских стран, будет развиваться по пути нарастания практики шахидизма со стороны мусульман, поскольку иного выхода у них уже не осталось. В свое время Новодворская удивила своим афоризмом «бог – демократ», и автору подумалось: а с чего? Даже если бы божество имело политические убеждения Гитлера, Пол Пота и Цинь Ши-хуанди, верующим ничего не остается, как покориться ему, а не заниматься нравоучительными проповедями, обучая божество толерантности и демократическим ценностям, как это регулярно проделывает Дмитрий Быков, уж слишком несоизмеримые, согласно религиозному вероучению, это величины. В противном случае верующим придется признать, что они занимаются «богостроительством» в стиле Луначарского и Богданова. В этом причина поражений всех разновидностей либерального богословия внутри религии. Либеральный бог не нужен ни атеистам, ни верующим, разве что он нужен верующим для заманивания в религию неверующих. Русским монархистам нужен бог в образе Сталина, а исламские республиканцы отрекутся от божества, если оно снимет хиджабы с женщин.
ВЛАДИМИР-III: 2.9. Солидаризм (1850-е). Не смотря на то, что XIX век именуют великом либерализма, консерваторам заметно везло в этом столетии. Новая волна революций – 1848-1849 годов – казалось, потерпела решительное поражение, лишь в странах Скандинавии и Бенилюксе утвердился пояс парламентских демократий, который сохранял стабильное демократическое правление в течение всех неблагоприятных для либерализма 1930-х, да в Сардинии после 28-летней борьбы наконец-то появился парламент и ответственное министерство. Объединение Италии и Германии откладывалось не без деятельного участия России, Австрии и Франции. Во Франции, к общему изумлению либералов и республиканцев, президентом выбрали императора. Пруссия, Австрия и Россия стояли на страже легитимизма в Центральной и Восточной Европе, что окончательно сделало их злейшими врагами национально-либеральных, а тем более левых движений в регионе. В 1850 году на фоне начавшегося промышленного бума легитимисты могли почивать на лаврах (подобно современным неомонархистам, которые убеждены, что «народу нужен царь», а кому не нужен, тот не народ), но более дальновидные идеологи из кругов, близких к католической церкви, в ожидании ползучей либерализации и неминуемого расширения избирательных прав, озаботились будущим. Солидаризмом католики обязаны французскому философу и политэконому социалистического направления Пьеру Леру (1797-1871), в чьей работе «Индивидуализм и социализм» (1834) впервые был употреблен термин «социализм». Поиски в солидаристском направлении стимулировали революционные события 1848 года в Париже. Июньское рабочее восстание и его подавление доказали, что республиканский строй не гарантирует от жестоких социальных конфликтов и кровопролитий. Леру и его последователь юрист Леон Буржуа (1851-1925) выступали за социальную ориентацию демократической республики, предлагали различные формы социально-экономической солидарности – справедливую налоговую систему, развитые социальные программы. При этом они подчеркивали самоценность демократии, гражданского равноправия, общественного взаимопонимания. Католическая церковь, которая со времен средневековья накопила достаточно солидный опыт организации и контроля массовых движений, позаимствовала солидаризм как средство организации католических низовых движений для предотвращения революций. В 1863 году в бельгийском Мехелене был проведен Первый конгресс католических организаций, и уже в 1870-х годах во Франции и Италии создаются многочисленные католические организации, в 1905 году объединенные под общим брендом Католическое действие, которое в ХХ веке распространило свое влияние практически на все страны мира, кроме советского сектора. В 1891 году папа римский Лев XIII публикует энциклику «Rerum Novarum»: «Огромная ошибка в отношении рассматриваемого вопроса состоит в убеждении, что классы изначально враждебны друг другу, и что богачи и бедняки по самой природе своей должны конфликтовать. Эта идея настолько иррациональна и ложна, что истиной является абсолютно противоположное утверждение. Так же как соразмерность человеческого тела является следствием взаимного согласия разных его частей и членов, так и в Государстве сама природа его предписывает классам, его составляющим, сосуществовать в гармонии и согласии, дабы Государство было устойчиво и уравновешено. Классы в равной степени нуждаются друг в друге: капиталисты не могут существовать без рабочих, но и рабочие не могут без капиталистов. Взаимное согласие приводит к красоте доброго порядка, в то время как бесконечный конфликт необходимым образом влечет за собой беспорядок и проявления дикого варварства. В настоящий момент эффективность христианских институтов в деле предотвращения подобного конфликта и искоренения самих этих идей изумительна и многообразна. И в первую очередь потому, что нет более мощного связующего звена между классами, чем Церковь, способная их объединять и напоминать каждому из них об их обязанностях по отношению друг к другу, особенно — обязанности заботиться о справедливости». Социалисты негативно отреагировали на вторжение попов в их сферу влияния – рабочее движение и отрицание классовой борьбы. «Rerum Novarum» стала программным документом католических профсоюзов и возникшего на их основе левого крыла христианство-демократических партий. Типичным примером солидаристской организации является польский профсоюз «Солидарность». Во время гражданской войны в России идеи солидаризма пропагандировал лидер антибольшевистского движения в Сибири соратник Колчака Гинс, который сделал солидаризм идеологией эмигрантского НТС в 1930. Кроме католиков солидаризм приватизировали крайне правые политические круги. Праворадикальный солидаризм 1920-х совмещает принципы христианской демократии с идеями раннего фашизма и отчасти синдикализма. Общество понимается как система взаимодействующих корпоративных ассоциаций. Важное место уделяется общественной морали, уходящей корнями в спаянность «малых сообществ» (иногда криминального характера). Первые проявления солидаризма как праворадикального течения связаны с именем германского политика Эдуарда Штадлера. Классическому марксизму и коммунизму Штадлер противопоставлял популистский «немецкий социализм». Сходные идеи проповедовали идеологи австрийского «христианского корпоративизма». Правый солидаризм во Франции и Испании формировался как активная альтернатива коммунизму, поэтому заимствовал коллективистские мотивы социалистической идеологии. К правому солидаризму тяготели некоторые идеологи режима «санации» в Польше (1926-1939), а также режим Перона и его третьей жены в Аргентине (с перерывами в 1943-1976), режим генерала Месы в Боливии (1980-1981), Демократическая лейбористская партия в Австралии. В сторону солидаризма могло развиваться в случае победы антоновское движение 1921 года в России. Историческая практика, однако, показала, что солидаризм с трудом «конструируется», и в своих реальных проявлениях далеко не всегда соответствует теориям. Как правило, солидаристские структуры и коммуникации формируются стихийно, как организованная бытовая взаимопомощь, и зачастую приобретают весьма специфические, внеправовые и околокриминальные формы. Например, в качестве солидарных сообществ иногда рассматриваются сомалийские джилибы – мафиозные объединения пиратов. На примере солидаризма мы видим удивительную эволюцию левого, в принципе, движения, превратившегося в парафашистское, пройдя через организаторские объятья религиозных кругов. Это вовсе не означает правоту либерального тезиса «левые – это фашисты», но подчеркивает неустойчивость массовых движений, созданных по принципу «против всего плохого и за все хорошее», и сторонний наблюдатель мог проникнуться деместровским презрением к «черни».
ВЛАДИМИР-III: 2.10. Интегрализм (1880-е). Однажды автор этих строк сочинил парафразу к песне Виктора Цоя: «Мама – монархия, папа – бокал бурбона!» Речь шла о том, почему правые проигрывали в XIX-XX веках левым в привлечении народных масс. Ответом на этот вопрос может служить разница в мировосприятии: на парных плакатах времен гражданской войны, позаимствовавших концепцию у британского плаката с Горацием Китченером «Твоя страна нуждается в тебе!», красноармеец призывает: «Ты записался добровольцем?», а белогвардеец вежливо вопрошает: «Отчего вы не в армии?» - эта разница «ты» и «вы» существенно ограничивает сферу действия призыва противников большевиков. В конце XIX века во Франции избирательные права получили все мужчины старше 21 года (хотя избирательный закон Второй империи был немногим менее либеральным, и в выборах 1852-1869 годов принимал участие немногим меньший круг избирателей), и традиционные монархические партии постепенно потеряли большую часть депутатов в парламенте, даже бонапартисты с их широкой поддержкой на селе (в 1877 году из 521 депутата 159 монархистов, в 1898 – 44 из 585). Во Франции сформировался устойчивый республиканский истеблишмент, вдохновляемый наследием Французской революции, Виктора Гюго и Гарибальди, в котором уже не было места «ничего не забывшим и ничему не научившимся». Правые публицисты превратились в брюзжащих мизантропов типа Леона Блуа. Вот тут-то поэт-символист Шарль Моррас попытался оживить окуклившееся монархическое движение, создав в 1899-1905 Французское действие на идеологической платформе интегрализма. Католический интегрализм, родившийся в XIX веке в Испании, Франции и Италии, - движение, которое стремилось утвердить католичество, лежащее в основе всех социальных и политических действий, и свести к минимуму или устранить любые конкурирующие идеологические субъекты, такие как светский гуманизм и либерализм. Католический интегрализм отрицает доктрину создания автономной католической государственной церкви, или эрастианство (галликанство во французском контексте), пропагандирует подчинение государства всемирному католицизму под руководством папы римского и, таким образом, отвергает отделение католической церкви от государства и выступает за сохранение государственного статуса католицизма. Вместе с возрождением идей времен борьбы гвельфов и гибеллинов католики-интегралисты объявили войну всему наследию Просвещения и Французской революции. Отчаянная попытка противостоять ходу истории, адресованная тем интеллектуалам, кто испытывал естественную неприязнь к народной массе и ее пришествию во власть и видел во всех событиях последних 100 лет лишь деградацию западной цивилизации. В романских странах появились небольшие, но крикливые и очень заметные интегралистские движения (Испания 1890, Португалия 1914). Интегралистские организации (например, Фаланги католической контрреформации) бродили по Парижу еще в 1980-х, искренне возмущая советских политологов, которые всех правее де Голля клеймили как фашистов (я бы не отказался переместить парочку советских пропагандистов, например, из 1957 в 2017 год и показать им современную антисоветскую Россию). В процессе соединения реакционной идеологии с массовым движением идеологические химики были вынуждены выражать реакцию через революционное антигосударственное (поскольку оно выступало против республиканского строя) движение, быстро перенявшее эстетику стиля апаш (знакомую всем зрителям французского кино, где герой просто обязан по ходу фильма дать кому-нибудь по морде). Некоторую путаницу в терминологию интегрализма внес американский социолог русского происхождения Питирим Сорокин, который объявил интегрализм своей философией, но понимал его совершенно иначе: «Идя на смену буржуазному либерализму и марксистскому социализму, в историческом плане отрицая их, интегрализм принимает в наследство все ценное, что выработано этими главными течениями индустриальной эпохи и, интегрируя это ценное, переплавляет в новый синтез, свободный от односторонности, крайностей и не отвечающих новым условиям развития общества положений. Это прорыв в научном знании, но прорыв, основанный не на разрушении и отрицании всего прежде достигнутого, а на скачке в кумулятивном накоплении суммы знаний и приведении её в соответствие с радикальным меняющимся обществом, с переходом к гуманитарно-ноосферной постиндустриальной цивилизации и интегральному социокультурному строю. Меняется объект познания – перемены неизбежны и в его познании».
ВЛАДИМИР-III: 2.11. Дистрибутивизм (около рубежа XIX-XX вв). Англо-католики и примыкающие к ним британские католики – интереснейший субэтнос (субконфессия?) в составе англичан XVI-XXI веков. Некогда сурово гонимые англиканскими властями, католики, однако, сохранили социальные позиции даже среди английской аристократии и после уравнения в правах 1830 года развивались как очень деятельная среда (начиная с Оксфордского движения 1833 года – тенденции перехода членов т.н. «высокой церкви» англиканства в католицизм). Среди англо-католиков и католиков Англии Честертон, Драйден, Ньюмен, Маннинг, Толкиен, Ивлин Во, Грэм Грин, барон Кларк и даже бывший премьер-министр Тони Блэр. Если на континенте папская энциклика «Rerum Novarum» вдохновила создание экстремистских движений, в Великобритании два писателя-католика Кит Честертон и Илер Беллок свели воедино разрозненный опыт различных кооперативов и обществ взаимопомощи в северной Англии, Ирландии и северной Европе в гармоничную и логически последовательную политическую идеологию, которая выступала за широкое распространение частной собственности на жилье и контроля за промышленностью через малые бизнесы, управляемые собственниками, и кооперативы, управляемые рабочими. Позиция дистрибутистов в сравнении с другими политическими философиями иногда представляется несколько парадоксальной и запутанной. Будучи убежденными английскими католиками, сторонниками принципа органического единства, носителями ценностей культурного традиционализма и аграризма, находясь в прямой оппозиции основным принципам историографии вигов, оба создателя дистрибутивизма, однако примыкали к либералам: Беллок был членом Парламента от Либеральной партии, а Честертон однажды заявил: «...я верю в либерализм. Но было и то светлое время невинности, когда я верил в либералов». Данный тип либерализма, отличающийся от современных форм этой идеологии, брал свое начало в работах Уильяма Коббета и Джона Рёскина, которые с радикальных позиций оспаривали идеалы и претензии либерального истеблишмента, но делали это в рамках обновленческой, а не революционной перспективы: они видели себя борцами за восстановление традиционных свобод Англии и ее народа, которые были отобраны у них, помимо прочих вещей, со времен Промышленной революции. Перед нами, таким образом, реликты полулиберального торизма, с которыми бы солидаризовался Свифт, причем в рамках дистрибутивизма долго и мучительно (почти схоже с дискуссией о профсоюзах в большевизме) дебатировался якобитский вопрос о династических правах Стюартов. Рейнольд Уильямс так описывает взгляды Беллока: «Беллок утверждает, что капитализм как система сдает свои позиции, и это можно только приветствовать. Общество, в котором меньшинство владеет и контролирует средства производства, в то время как большинство низведено до статуса пролетариата, не только нездорово, но и нестабильно. Беллок считает, что распад капиталистического общества может произойти двумя способами – либо на общество всеобщего благосостояния (что несовместимо с устройством системы капитализма), либо на монополистическое общество со строгими ограничениями в торговле. Альтернатив всего две: социализм, который Беллок называет коллективизмом, и перераспределение собственности на основе шкалы значимости, которое Беллок называет дистрибутизмом». Существует как минимум одна политическая партия с дистрибутивистской идеологией – Гуманистическая партия солидарности в Бразилии. Усилиями американской сторонницы дистрибутивизма Дороти Дэй в 1933 году создан политизированный профсоюз Движение католических рабочих. С т.з. социалистов, все это выглядело забавой с жиру бесящихся господ, желающих оседлать рабочее движение и направить его в религиозные врата, и очень уж смахивало на появившийся в то же самое время т.н. «желтый социализм» (см. ниже).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к 2.10 Не смотря на в целом либеральные взгляды Сорокина, теория социальной стратификации воспринята консерваторами, привыкшими мыслить общество как пирамиду.
полная версия страницы