Форум » Заклепкометрия » "лгали, лгут и будут лгать..." Очерки российских идеологий ХХ-XXI вв. » Ответить
"лгали, лгут и будут лгать..." Очерки российских идеологий ХХ-XXI вв.
ВЛАДИМИР-III: Взялся, наконец, за этот труд, который я замышлял еще в нулевые годы - критический обзор идеологий, их истории от зарождения в качестве ментальных структур индустриальной эпохи и до вырождения к концу ХХ века (плюс оценка современного состояния). Первая часть должна иметь продолжение: во второй части (которая займет 60-70%) речь пойдет о российских идеологиях от декабристов до нашего времени. Информации собрано вполне достаточно, а также обнаружил, что не смотря на смену симпатий и антипатий зав последние 10-12 лет, я вряд ли в 2005 году писал бы иными словами и определениями (а это значит, что базовые представления автора не изменились)))). Для начала общий обзор идеологических течений: ИДЕОЛОГИИ. 1. Либерализм. 1.1. Классический республиканизм (Макьявелли). 1.2. Вигизм (1680-е). 1.3. Классический либерализм (Монтескье) (1710-е). 1.4. Республиканский патриотизм (1790-е). 1.5. Республиканский федерализм (1790-е). 1.6. Национал-либерализм (Германия) (1800-е). 1.6.1. Декабризм (1810-е). 1.7. Джорджизм (1870-е): уравнительное налогообложение. 1.8. Социальный либерализм (1880-е). 1.9. Консервативный либерализм. 1.10. Национал-прогрессизм (около рубежа XIX-XX вв). 1.11. Исламский либерализм (Ата-Тюрк) (1920-е) (?) (младотурки: 1860-е; джадиды: 1900-е). 1.12. Неолиберализм (1930-е): активная государственная политика. 1.13. Либертарианство (1940-е). 1.14. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). 2. Консерватизм 2.1. Торизм (1680-е). 2.2. Либеральный консерватизм (Берк) (1790-е). 2.3. Классический традиционализм (1800-е). 2.4. Монархический абсолютизм (легитимизм; самодержавный монархизм) (1800-е). 2.5. Клерикализм (Де Местр) (1800-е). 2.5.1. Ультрамонтанизм (1800-е). 2.6. Конституционный монархизм (1810-е). 2.7. Джексонианство (1820-е). 2.8. Теодемократизм (1840-е). 2.9. Солидаризм (1850-е). 2.10. Интегрализм (1880-е). 2.11. Дистрибутивизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.12. Национал-консерватизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.13. Популяризм (христианская демократия) (начало ХХ века). 2.14. Социальный консерватизм (начало ХХ века). 2.15. Младоконсерватизм (1910-е). 2.16. Фундаментализм (1910-е). 2.17. Интегральный традиционализм (Генон, Эвола) (1920-е). 2.18. Голлизм (1940-е). 2.19. Неоконсерватизм (1970-е). 2.20. Палеоконсерватизм (1980-е). 2.21. Коммунитаризм (1990-е). 2.22. Христианский реконструкционизм (1990-е). 2.23. Теоконсерватизм (2000-е). 3. Социализм 3.1. Мютюэлизм (Прудон) (1820-е). 3.2. Сенсимонизм (1820-е). 3.3. Фурьеризм (1820-е). 3.4. Анархо-социализм (1830-е). 3.5. Классический марксизм (1840-е). 3.6. Христианский анархизм (1840-е). 3.7. Христианский социализм (1840-е). 3.8. Левое народничество (1860-е). 3.9. Социал-реформизм (1880-е). 3.10. Фабианский социализм (1880-е). 3.11. Социалистический сионизм (1890-е). 3.12. Желтый социализм (1900-е). 3.13. Лейборизм (1900-е). 3.14. Большевизм (1910-е). 3.15. Исламский социализм (1910-е). 3.16. Буддийский социализм (1920-е). 3.17. Национал-коммунизм (1920-е). 3.18. Неосоциализм (1930-е). 3.19. Сталинизм (1930-е). 3.20. Троцкизм (1930-е). 3.21. Арабский социализм (1940-е). 3.22. Демократический социализм (1940-е). 3.23. Титоизм (1940-е). 3.24. Африканский социализм (1950-е). 3.25. Классический коммунизм (1950-е). 3.26. Коммуно-патриотизм (чучхэ? 1950-е; Зюганов: 1990-е). 3.27. Маоизм (1950-е). 3.28. Еврокоммунизм (1960-е). 3.29. Фиделизм (1960-е). 3.30. Экосоциализм (1960-е). 3.31. Ведический социализм (1970-е). 3.32. Китайский социализм (1980-е). 3.33. Боливарианизм (Уго Чавес) (1990-е). 4.Фашизм. 4.1. Национал-синдикализм (1910-е). 4.2. Классический фашизм (1920-е). 4.3. Клерикальный фашизм (1920-е). 4.4. Монархо-фашизм (1920-е). 4.5. Национал-социализм (1920-е). 4.6. Революционный национал-социализм (1930-е). 4.7. Фалангизм (1930-е). 4.8. Неофашизм (1950-е). 5.Национализм. 5.1. Общий патриотизм. 5.2. Государственный патриотизм. 5.3. Этнический национализм. 5.4. Религиозный национализм. 5.5. Правое народничество (почвеничество). 6.Особые идеологии «анти… 6.1. Антимонархизм (1820-е) 6.2. Антибольшевизм (антикоммунизм) (1910-е). 6.3. Антифашизм (1920-е). 6.4. Антилиберализм (1990-е). Не правда ли, пестрый спектр?)))) Каждое из этих течений будет охарактеризовано (30% книги), а затем посмотрим как это реализовывалось с "российской спецификой".
ВЛАДИМИР-III: 7. Специфические идеологии: В условиях постиндустриального и постидеологического общества, когда идеологии перестают играть роль руководящих и направляющих стратегий развития, на первый план выходят вопросы, которые маститые идеологи начала ХХ века сочли бы второстепенными. Помимо партий, представляющих интересы определенных социальных групп, в т.ч. новых (например, Партия автомобилистов), появляются довольно заметные политические силы, пропагандирующие «полуидеологии» – т.е. стратегии изменения не всего уклада жизни, а лишь отдельных его сторон. Эти специфические идеологии существовали и раньше, взаимодействуя с коренными идеологиями, но, осиротев после гибели последних, развернули свою особую деятельность в рамках специфических сфер общественной активности. Главным качеством данных идеологий, как и прежде, является их уживчивость с любыми (или почти любыми) политическими и экономическими порядками (тем более, что с 1990-х годов экономические порядки в глобальном масштабе более-менее однородны). При отсутствии коренных идеологий в качестве главной силы, специфические идеологии стали заметнее, вокруг них кипит больше страстей и дискуссий чем 50 или 100 лет назад. Дополнительным эффектом развития специфических идеологий стало выделение ими своих активных адептов из достаточно однородного общества, и поэтому для людей, не желающих сливаться с массой, они дорогого стоят. Специфическую идеологию придумать легко. Если вы уфолог, вы можете пропагандировать расширение экономических и культурных связей с инопланетянами, требовать проведения мирной политики в космосе и т.д. Люди, неизбалованные зрелищем идеологии, оставшейся в прошлом, даже найдут вас забавным и достойным внимания (в информационном обществе человеку, обделенному высоким образованием, жить скучновато). Конечно, не все специфические идеологии «продают воздух», но их специфика может показаться не стоящей выеденного яйца. 7.1. Феминизм. Идеология не только решает проблемы, но и создает их. Капитан Панталеон Пантоха из романа Варгаса Льосы «Рота добрых услуг» с удивлением выяснил, что у женщин бывают месячные, и в этот период они непригодны для оказания добрых услуг. Аналогично для большинства мужчин специфические женские проблемы кажутся надуманными, а особые женские интересы – излишними. В ХХ веке женское равенство дало женщинам мужские права, и что же им еще нужно? Впрочем, завоевание женщинами мужских прав произошло не сразу и не просто. Феминистские движения и в прошлом, и в настоящем борются за права женщин: избирательное право, право занимать государственные должности, право на труд и равную оплату труда, право на собственность, образование, участие в сделках, равные права в браке, право на отпуск по беременности и родам, право на телесную автономию и неприкосновенность (защита женщин и девочек от изнасилований, сексуальных домогательств и домашнего насилия). Феминистские движения считаются одной из главных движущих сил крупнейших социальных изменений в области прав женщин, особенно в западных странах, где их деятельность почти единогласно признается причиной таких достижений как женское избирательное право, женские репродуктивные права (доступ к средствам контрацепции, право на аборт), право заключать сделки и обладать собственностью и гендерная нейтральность словоупотребления в английском языке. Хотя феминистские движения были и остаются сосредоточенными в основном на правах женщин, многие феминистки выступают за включение в феминистскую повестку освобождения мужчин, поскольку патриархальная организация общества и традиционные гендерные роли, по их мнению, наносят вред и мужчинам. История западного женского движения подразделяется на три волны. Первая волна относится главным образом к суфражистскому движению XIX и начала XX веков, в котором ключевыми вопросами были права собственности для замужних женщин и право голоса для женщин. Под второй волной понимают идеи и действия, связанные с женским освободительным движением, которое начало развиваться с 1960-х годов и выступало за полное юридическое и социальное равенство женщин и мужчин. Третья волна является продолжением второй волны и реакцией на ряд её неудач. Появление третьей волны относят к 1990-м годам и связывают с так называемыми сексуальными войнами между феминистками. Эта дискуссия и последующий глубокий раскол внутри феминизма на антипорнографический феминизм и сексуально-позитивный феминизм считается закатом эры второй волны и началом третьей. В России до 1917 года феминистическое движение шло в общем русле европейского и американского, но пришедшие к власти большевики одним махом дали советским женщинам все права и ряд привилегий, за которые американские феминистки боролись весь ХХ век. Великая Отечественная война внесла существенный вклад в феминизацию советского общества. Тем не менее, даже в 1930-х женщин на производстве и в учреждениях относительно немного (в 1939 году женщины составляли 11% чиновников и прочих управленцев, 20% инженерно-технических работников, 60% врачей, 54% учителей, 15% адвокатов – в общей сложности на 100 работающих мужчин приходилось 76 работающих женщин). Если в 1913 году в Российской империи существовал почти полный гендерный баланс, то уже в 1939 в СССР на 100 мужчин приходится 109 женщин (заметный половой дисбаланс в пользу женщин наблюдается в возрастных когортах 20-50-летних – удивительно! в какой войне 1930-х полегли 25-38-летние мужчины 1900-1905 годов рождения?), а в 1946 на 100 мужчин 129 женщин (в возрастной когорте 20-50-летних численность женщин превышала мужскую в 1,5 раза) – это самая неблагоприятная демографическая картина среди всех участников второй мировой войны: в Германии в 1950 на 100 мужчин приходилось 114 женщин, в Польше в 1946 на 100 мужчин 118 женщин. Дефицит трудовых ресурсов, висевший дамокловым мечом над всей советской послевоенной экономикой, привел к дифференциации – женщин стали чаще брать на работу, не связанную с тяжелым физическим трудом, а эти работы даже в индустриальном обществе нередко связаны с высоким образованием. Поэтому к 1970-м годам женщины почти полностью вытеснили мужчин из медицинской и образовательной сфер, резко увеличился процент женщин в управлении (особенно его нижнем звене), сферах культуры и науки. Нехватка мужчин для женского поколения 1910-1925 годов рождения привела к огромному проценту внебрачной рождаемости и превращению заметной доли молодых женщин в главы семей. Нередко в полной семье женщина имела образование и доходы, превышающие образование и доходы мужа. На этом фоне в последние десятилетия существования СССР впору было говорить о защите прав мужчин и их феминизации. Отдельные жалобы на женское засилье и подчиненное положение мужчин в сферах общественного производства и услуг, не связанных с физическим трудом (а следовательно, инновационных), раздаются в России до сих пор (автор не без свифтовского сарказма вспоминает передачу петербургского православного радио с участием трех православных феминисток, которые согласились, что мужчина – этот большой ребенок – должен играть в семье главную роль, и пусть только попробует не послушаться!) Нетрудно заметить, что феминизм более комплиментарен в отношении либерализма и социализма и почти не дружит с консерватизмом (чему препятствует ориентация большей части консервативных идеологий на традиционные ценности, в т.ч. женское неравноправие). Для традиционалистов, особенно тех, у кого не сложилась личная жизнь, феминизм – разновидность сатанизма, и поскольку постидеологический либеральный миропорядок реализует большую часть требований феминистического движения, это лишнее доказательство заговора «мировой закулисы» против мужчины-традиционалиста. Помимо неизбежных следствий потери мужских трудовых ресурсов в ходе двух мировых войн, общее развитие городской цивилизации выставляло совершенно иные требования к воспроизводству населения и профессиональной подготовке, чем это бытовало в эпоху аграрной цивилизации. Поэтому уравнивание женщин в правах с мужчинами происходило естественным образом в ходе становления позднеиндустриального и постиндустриального укладов жизни. Совсем иначе выглядит тенденция феминистического движения добиваться не просто равноправия женщин и мужчин, а равноправия с сохранением женских привилегий, что вызывает социальный дисбаланс (который по аналогии с расовым дисбалансом, получаемым в ходе слишком жесткой борьбы с расовым неравноправием (когда уже белые начинают жаловаться на неравноправие), будет неизбежно выравниваться в обозримом будущем).
ВЛАДИМИР-III: 7.2. Пацифизм. Пацифизм подобен национализму – им пользовались все (или почти все), но мало кто желает садиться с ним за один стол. В годы первой мировой войны все воюющие страны рассчитывали на пацифистское движение в стане противника (однако, проигравшие потом начали говорить о «засылке агентов» и «ударе ножом в спину»). Пацифизм – идеология сопротивления насилию ради его исчезновения. Пацифистское движение, движение за мир – антивоенное общественное движение, противодействующее военным методам решения политических конфликтов, в частности осуждением аморальности таких методов. Пацифисты осуждают всякую войну, отрицая саму возможность войн быть правомерными, освободительными, священными (настаивание на священном характере войны может дискредитировать само «священное»). Хотя пацифистские идеи высказывались еще в античности и Древнем Китае, христианские историки настаивают, что пацифизм родился (как и многие другие вещи, известные за много веков до принципата Августа) в лоне христианства. Но пацифистские движения действительно возникали в рамках христианских церквей (преимущественно среди католиков). Первые пацифистские организации на Западе основаны в Великобритании и США после наполеоновских войн (1815-1816 годы). В 1880-1890-х годах пацифистское движение получило широкое распространение. Международные конгрессы пацифистов неоднократно выступали с предложениями запретить войны, осуществить всеобщее разоружение, а споры, возникающие между государствами, разрешать в международных третейских судах. Распространение пацифизма в России во многом связано с деятельностью Л.Н.Толстого. Официальный курс правительства СССР на мир и разоружение был основан на готовности граждан СССР к выполнению долга по защите Родины, в связи с чем те пацифисты и их движения, которые выражали негативное отношение к армии и военной службе вообще, подвергались преследованиям как антисовесткие элементы. И хотя в уголовном кодексе РСФСР не было статьи за пропаганду пацифистских идей, пацифистов сажали по другим подходящим статьям: «тунеядство», «уклонение от призыва на срочную службу в вооруженные силы», «злостное хулиганство», «антисоветская агитация и пропаганда», «клевета на государственный и общественный строй». Деятельность пацифистов привела к тому, что в законодательстве многих стран, где имеется воинская обязанность, была предусмотрена возможность её замены альтернативной гражданской службой. Пацифизм, по большому счету, упирается в ту же проблему, что и анархизм: невозможность или затрудненность консенсуса всех заинтересованных сторон, особенно тех, кто имеет реальную возможность нарушить состояние «мира всех со всеми» (в противоположность Гоббсовской «войне всех со всеми»). Как и анархисты, пацифисты будто живут в обществе, состоящем из абстрактных людей, у которых нет тех стремлений и ценностей, которые в реальном мире приводят к преступлениям внутри общества и войнам между странами, партиями и народами (причем, всякий раз во имя любви и добра). Ефремовский Мвен Мас из «Туманности Андромеды» вовсе не собирался убивать ассистентов своей лаборатории – он всего лишь хотел преодолеть скорость света и с этой целью пошел на риск (это заодно иллюстрирует чрезмерную самоуверенность классиков марксизма, считавших, что при коммунизме преступления будут совершать лишь сумасшедшие). Что касается пацифистской политики, то, как мы помним, все страны мира проводят исключительно миролюбивую внешнюю политику, ведут только оборонительные войны и являются объектом совершенно неспровоцированной агрессии противников. Количество войн вряд ли уменьшилось со времен диадохов или крестоносцев. Изобретение каждого нового вида вооружения, качественно менявшего технологию ведения войны, вызывало своего рода «пацифистский традиционализм» – осуждение новых методов ведения военных действий (с применением боевых слонов, огнестрельного оружия, отравляющих газов, авиационных бомбардировок или ядерной бомбы) как аморальных и требование использовать исключительно традиционные виды оружия (бывшие нетрадиционными новинками несколько веков назад и вызывавшими соответствующие протесты). Самый сильный шок первой мировой войны состоял в том, что рыцарское единоборство, как фактор боевых действий со времен махача дубинами неандертальцев и кроманьонцев в приледниковых тундрах Моравии, сменилось технологией убийств огромных масс людей. Упразднение войны как элемента международной политики возможно лишь в случае существования доминирующей в мировом масштабе сверхдержавы, которая объективно сильнее всех остальных стран вместе взятых и которая имеет желание возиться с ними, выполняя роль международного третейского судьи к обоюдной выгоде сторон (последнее столь же важно, как и первое; хотя проигравшие войну или развалившие своей бестолковостью страну элиты априори считают своего противника маниакально стремящимся к мировому господству, такое стремление встречается крайне редко и в основном во внешней политике недемократических стран – денежные мешки, которые, по мнению критиков либерализма, управляют демократией, до неприличия скупы, чтобы оплачивать риск военных кампаний с непредсказуемым результатом; приступы болезни изоляционизма преследовали почти все демократии). Но на протяжении мировой истории такой сверхдержавы ни разу не возникло (СССР мог стремиться стать центром новой цивилизации трудящихся, но империализм оказался несовместим с философией равенства, которую ни один советский руководитель не променял бы ни на какие обещания эфемерного величия на базе национальной, религиозной или культурной исключительности). Другой вариант – создание Всемирного государства также пока далек от реализации. Равенство людей во всемирном масштабе вовсе не отменяет их непохожести, которая приводит к неразрешимым конфликтам, а также не может отменить факта разности уровней развития отдельных стран и племен, которая существовала со времен верхнепалеолитической технологической революции. Возможно, существование Всемирного государства будет предполагать тенденцию к определенной языковой и культурной интеграции (проще говоря, отмиранию «древних» языков и тех элементов культуры: например, холопского почитания иерархии или заматывания женщин в буркини, которые противоречат обычаям инициаторов глобального объединения) в той степени, в которой богатейшие части будущего Всемирного государства пожелают поднять беднейшие области до своего уровня. В научной фантастике Всемирное правительство Земли часто фигурирует на фоне активного освоения других планет, обнаружения инопланетян (перед угрозой которых все местечковые патриотизмы кажутся обыкновенной глупостью, и автор не откажет себе в удовольствии созерцания сторонников лозунга «Православие или смерть!» под лучами марсианского треножника – их англиканский коллега выглядел более чем жалко в уэллсовском романе; хотя православные смертники в свою очередь не отказывают себе в удовольствии считать всю эту жидо-масонскую демократию и НАТО – элементами вселенского заговора серых пришельцев из созвездия Тельца) или раскола человеческой цивилизации, вышедшей в космос, как англосаксонский мир раскололся на Британскую империю и США. В XXI ничего не меняется, и страна «икс» считает пацифистов страны «игрек» борцами за справедливый мир, а своих собственных – врагами народа. Если же страна «зет» не проводит подобной политики в отношении пацифистов, все дружно считают это ее слабостью и знаком близкого конца. Самим пацифистам, в свою очередь, совершенно безразлично, против чьей военщины бороться (и в этом есть известная объективность).
ВЛАДИМИР-III: Начало экологизма: 7.3. Экологизм. Экологические движения в 1980-1990-х выдвигаются на первый план во многих странах и находят почти всеобщую поддержку если не своим избирательным спискам на выборах, то своим идеям. Крупные техногенные катастрофы (взрыв на химическом заводе в индийском Бхопале в 1984, авария на Чернобыльской АЭС в 1986, выброс нефти из танкера компании «Эксон» в 1989 году у берегов Аляски) настраивали публику в антисциентистском и даже иррациональном умственном направлении. После 1986 атомная энергетика потеряла для европейцев свою привлекательность. Утопия «домика в деревне» относится не столько к неотрадиционалистической эстетике, сколько к экологической, отличающейся от неотрадиционализма заметным левым уклоном. Видение будущего как конца человечества, погубившего себя своей же цивилизацией, становится общим местом в сознании поколения эпохи дурной гипериндустриализации и фильмов «Через тернии к звездам» и «Посетитель музея». Однако, постиндустриализация в сочетании с усилением экологической политики и становлением (разумеется, от дефицита ресурсов) безотходных технологий меняет к 2000 году ситуацию к лучшему. Не смотря на то, что новые индустриальные страны, а также промышленные гиганты – Китай и Индия – продолжают наращивание промышленного производства (мыслящие в категориях начала ХХ века геополитики уверены, что этот процесс сделает их господствующими силами на планете, а очкарики из Силиконовой долины попадут в зависимость от индийского и китайского пролетариата), ни один апокалипсический сценарий 1970-1980-х до сих пор не сбылся, и даже слоны не вымерли. В России после распада СССР и окончательного упадка сельского уклада (к ужасу неотрадиционалистов) во многих частях страны (по сравнению с 1990 в 2017 сельское население Архангельской области сократилось на 35%, Вологодской – на 30%, Новгородской – на 21%, Псковской – на 39%) происходило восстановление природных ландшафтов и увеличение численности диких животных (как это не странно на первый взгляд, крестьянин – гораздо больший враг дикой природы, чем горожанин, поскольку контактирует с нею круглогодично, а не только в дачный сезон и в зоне дачного поселка). В начале XXI века экологическое движение, и ранее не отличавшееся единством, но в целом вырастающее из контркультур 1960-х, окончательно разделяется на экофундаменталистов, мечтающих о полном уничтожении всех культурных наработок после неолитической революции, инвайроменталистов, которые лишь стремятся сделать из человека вечно унылое существо, мучающееся от осознания своего разрыва с природой, и ряд мелких городских течений типа зоозащитников. В России самой колоритной фигурой в экологическом движении оказался Ф.Я.Шипунов (1933-1994), одно время бывший лидером перестроечного Общественного комитета спасения Волги. Шипунов по совместительству оказался православным фундаменталистом, видел на кладбищах духи умерших людей (что очень смахивало на картинки из западных фильмов-ужасов), считал колокольный звон разновидностью системы противоракетной обороны и, обнаружив у себя рак, оказался человеком последовательным и предпочел безбожной медицине в качестве главного средства лечения молитву, отчего и скончался (такая позиция, на взгляд автора, вызывает больше уважения, чем странное подчас для фундаменталиста влечение к тем достижениям сатанинской цивилизации, которые обеспечивают его долголетие и безопасность; автор сравнил бы эту религиозную непоколебимость даже перед лицом смерти с японской самурайской культурой самоубийства, отменяющей животный инстинкт самосохранения, толкающий человека на миллиардные траты в области медицинских наук и тому подобное).
ВЛАДИМИР-III: окончание экологизма: В эпоху упадка идеологий и превращения их адептов в группки шизиков или рекконструкторов (или того и другого одновременно) именно экологизм, если не считать движения наиболее искренних верующих, откуда выходят шахиды, объединил людей, которые не могли найти в обычном мещанском обществе приложение своей энергии и реализацию тяги к борьбе и подвигам. Современные активисты, кидающие в лицо покупателям дубленок обвинение в каннибализме, ложащиеся под колеса машин спецтранса, перевозящих отловленных собак, атакующие французские полигоны в Океании, действительно более всего похожи на людей революции прошлого и позапрошлого веков. Но эра идеологий ушла, политики руководствуются не идеями, а интересами, и бойцы баррикад кажутся в современном мире не более уместными, чем крикливая, но бестолковая фракция якобинцев, окажись она в британском парламенте. Одно из городских экологических движений – зоозащитничество очень быстро сосредоточилось на защите собак, превратилось в связи с этим в чистое отрицание права людей на безопасность и дало его участникам ценность, вынесенную за пределы антропологического измерения цивилизации, сходную со сверхъестественными существами в религиях и национальной идеей, рядом с громадой которой отдельный человек – ничто. Поскольку на протяжении всей своей истории (хомо сапиенс выделился из хомо эректусов около 200000 лет назад) средний человек был занят борьбой за существование, неожиданное отсутствие в последние 50-70 лет моровых эпидемий, голода и массовых репрессий вызывает некоторую аллергическую реакцию, и на роль новой опасности, с которой необходимо бороться, сгодится даже взбесившийся питбуль. 100 лет назад тоже были педофилы, догхантеры и торговцы гнилыми овощами, но на них обращали в разы меньше внимания, поскольку общество занимали куда более важные вещи, а парламент был местом для дискуссий. *** Причина усиления влияния специфических идеологий и их определенных успехов в постидеологическом мире понятна: в новом обществе, гораздо более сложном даже по сравнению с позднеиндустриальным (первая половина – середина ХХ века), а тем более с позднеаграрными и раннеиндустриальными обществами XVIII-XIX веков, сохраняются сферы, в которых идеология может оказывать действие на умы и добиваться поставленных целей, не ломая общество в целом и не отбрасывая его в пройденное прошлое. Однако, эти сферы должны быть достаточно специфическими.
ВЛАДИМИР-III: Ну вот, последняя уже часть))) 8. Эрзац-идеологии: Заявленное автором выше отмирание идеологий в постиндустриальную эпоху случилось не только по причине информационного сдвига от монополизации к полицентризму знаний и информации, и не только в связи со сменой специфики производства в третьей тоффлеровской волне, уже невозможного без объединения в свободные ассоциации, но и по причине того, что во второй половине ХХ века все идеологии дискредитировали себя либо за счет слишком высокой цены, в которую обходится строительство светлого будущего по рецептам конкретной идеологии, либо за счет откровенной неудачи в построении обещанного, даже не взирая на уплаченную высокую антропологическую и культурную цену. Общество совершенно точно развивается не циклически, и многие явления прошлого в будущем уже не могут повториться, поскольку каждое поколение (вопреки поэтически настроенным мизантропам, которые провозглашают, что все повторяется) все же учится на ошибках предшественников и не повторяет многих из них. Это, во-первых, обесценивает непререкаемость опыта прошлого для будущего (разве что в виде негативного опыта), а во-вторых, требует объективного познания истории, что является залогом неповторения ошибок (т.е. учебники истории должны говорить в том числе неприятную правду, а не служить исключительно для поднятия боевого духа нации, уже хотя бы потому что бывают не только спасительные поражения, но и гибельные победы). Разочарование в идеологии нарастает и справа, и слева. Обещанный рай свободы и справедливости левой идеи оборачивался тоталитарной казармой при полном нежелании играть в солдатики под командой обидчивого вождя, а патриотический культ Родины-Матери, к которой каждый человек едва ли не законодательно обязан питать родственно-идеологические чувства, культивирует этнические гекатомбы (которых можно было бы избежать, если не видеть в любом иностранце заведомого врага) и вновь режим власти очередного вурдалака, лично уполномоченного Родиной-Матерью творить вещи, гораздо худшие, чем те, за которые Тиберия выбросили в Тибр. А тем временем сбылась мечта человечества о минимуме доступного потребления, самые зверские режимы стали стесняться (к неудовольствию их критиков со стороны «эффективности») проводить массовые репрессии, на военное противостояние уже смотрели как на профессиональную забаву людей в погонах (не увольнять же их – это жестоко и негуманно), а информационное пространство расширялось и меняло взгляды людей на мир вокруг («порнографический» Джойс уже был издан в Ирландии, а антисоветский Бунин – в СССР), причем это последнее изменение стало необратимым, как и любой информационный прорыв в истории прошлого человечества (в свое время ни протестантизм, ни сократовскую философию уже нельзя было загнать обратно в бутылку, даже в бутылку с цикутой). Люди, которые уже не боялись со дня на день помереть от оспы или недоедания, меньше всего хотели отдать жизни в ядерной войне за идеалы либерализма или коммунизма. Часто перестройку считают (разоблачители мирового антиправославного заговора) спецоперацией масонов-марсиан по уничтожению жидо-большевистского СССР, но в 1970-1980-е изменился весь мир, пали режимы проамериканской военщины, да и сам Запад в 1991 существенно отличался от себя же в 1970 (милитаристам всех стран следовало создать интернационал в защиту своих эстетических, прежде всего, ценностей). Это не была односторонняя капитуляция, и наиболее искренние «прорабы перестройки» с другой стороны (Фукуяма) даже утверждали, что самый сложный период мировой истории завершился, и впереди лишь работа экспертов, отвечающих за то, как бы получше устроиться в новом мире. Возможно, если бы на завершающем этапе индустриальной фазы в истории человечества стояла страна континентальной Европы, отношение к идеологии как способу освоения действительности было бы иным, но историческая роль США, находящихся в сфере англосаксонской аналитической неприязни в отношении всех идеологий, сделала разрыв с идеологическим образом мысли более радикальным и необратимым. Интересы (в т.ч. общенациональные, но не этнически-национальные) одержали победу над идеологиями. На Западе процесс шел плавно, но поступательно в 1950-1980-х годах, в странах социалистического лагеря он оказался спрессован в недолгий период перестройки (1985-1991), хотя кризис идеологий начинается там также в 1950-х. Интеллектуалы, а за ними все общество в целом, уходят из под идеологического ярма: первые слишком уже образованы и информированы, вторые ведут себя наплевательски в отношении идеологических ценностей, которые расходятся с их образом жизни, и к тому же идеологи понимают, что напрямую простой народ не склонен воспринимать идеологию, которая овладевает массами через интеллектуалов, а эти-то первыми покинули позиции. Случилось то, чего так боялись сторонники сохранения тоталитарных систем в романе Оруэлла (и в этом отношении его прогнозы не сбылись). Победили не решительные закручиватели гаек, а закомплексованные «меньшевики» – социал-либералы прошлой идеологической эпохи, которых уже давно списали в исторический архив, и от которых ожидали лишь слезливых мемуаров на тему «как я проиграл выборы, страну, мир…» В 1980-х в глобальном масштабе окончательно сформировался постиндустриальный консенсус, базирующийся на четырех свободах: свободе информации, свободе предпринимательства, свободе передвижения и свободе убеждений. Хотя эти свободы в большей степени ассоциируются с ценностями либеральной идеологии, в рамках общесоциалистического выбора могут быть легитимизированы три из четырех (четвертая – с важными оговорками, и поэтому идеологи либерализма могут расценивать постидеологический мир как просоциалистический и «розовый»). Почему выиграл либерализм? Он в концентрированной форме собрал все вменяемые идеалы других идеологий и запросил за их реализацию минимальную цену. Однозначно проиграли: традиционные консерваторы, коммунисты, религиозные фундаменталисты и сторонники «порядка». Дальше любая политическая линия либо вынуждена была считаться с постиндустриальным консенсусом, либо заведомо заводила доверившееся ей общество в цивилизационный тупик, который не является бесконечным, но, как и во времена Чингисхана, имеет конец в виде военного поражения и исчезновения соответствующего сообщества с лица земли. Впрочем, и первый вариант (считаться с постиндустриальным консенсусом) не давал неоидеологам никакой гарантии, выставлял их посмешищем и оставлял ощущение несерьезности всех их потуг. Разумеется, проигравшие стали мстить. Не в силах постичь сути произошедших перемен цивилизационного уровня, оставшиеся у разбитого корыта истории идеологи винили в своем поражении мировые заговоры, тупость и скотство масс, предательство любого мыслящего человека и т.д. Эти «водители кобылы» не могут жить в новом обществе. Все вокруг им кажется ненормальным, и главным лейтмотивом их творчества стало вечное брюзжание глубоко обиженного старого человека. Поскольку старые идеологии дискредитировали себя, неоидеологи разделились на три течения: одни пытались оживить покойника – старые, одряхлевшие и умершие естественной смертью (за исключением насильственно уничтоженного фашизма) идеологии, сделать их в лайт-варианте (сталинизм без репрессий, фашизм без национально-державной исключительности – неофашизм оказался даже падок на интернационализм, традиционалистический консерватизм как элитарное превосходство художника-интеллектуала над пошло-мещанским миром), другие взяли за основу религии и попытались построить на них идеологическую основу общества (ведь работало же во времена Ивана Грозного!), наконец, третьи постарались найти себе особую нишу, в которой их оставят в живых и даже востребуют при надобности (например, националистов, когда понадобится резать людей по этническому принципу).
ВЛАДИМИР-III: продолжение Эклектизм – наверное, самый общий признак неоидеологий. Они ориентированы на новую публику, далекую от «потерянного поколения» первой мировой войны и мобилизованных на фермах и в колхозах академиков от сохи времен завершения урбанизации и индустриализации. Эта публика хотела бы изменить мир, но без отмены тех преференций, которые ей дала постиндустриальная волна (неофашист не откажется от совокупления с негритянкой, а превозносящий достоинства жизни в нечерноземной деревне неотрадиционалист не покинет столичной квартиры, да и не его это дело волам хвосты крутить). Поэтому разговоры о том, как бы обустроить, о необходимости неомобилизационного проекта и т.д. больше всего смахивают на мудрствования чеховских интеллигентов, вовсе не собирающихся жить по своим же принципам (литературный критик может это назвать постмодернизмом, социолог – мещанством, а политолог – постидеологией, в которой все перемешано и ни на что нельзя положиться, если вы привыкли мыслить ясными идеологическими категориями). Не удивляйтесь, если неосталинист заявит о проекте темных сил по уничтожению белой расы, а неотрадиционалист будет защищать режим Фиделя Кастро. Мало их осталось – постидеологов, и они вынуждены вступать в самые противоестественные альянсы, чтобы совсем не сгинуть. Не стоит также думать, что либеральная идеология не понесла пропорциональных убытков от завершения идеологической эры. «Либеральный фашизм» Новодворской стоит «коммуно-фашизма» Проханова и неомонархизма Бакова. Последняя здравая мысль А.А.Зиновьева была: «при реставрации возвращаются обычно худшие черты того, что возвращается». Он не ошибся. Все эрзац-идеологии кажутся несмешными карикатурами на своих идеологических предков, с которых будто сняли посмертную маску и назвали ее «возрождением». При этом они, учтя горький опыт тех же предков, старались оставить пространство для маневра, вписаться в новую реальность информационного мира. Поэтому иногда неоидеологии кажутся совершенно непохожими на свои объекты подражания, и всегда есть поле для обвинения неоидеологов в «ревизионизме» и предательстве изначальных идей. Не смотря на попытки вписаться в новый дивный мир, все неоидеологии построены на категорическом его отрицании. Это вечная оппозиция (впрочем, читатель может пофантазировать на тему возможного прихода нижеперечисленных идеологических отрядов к власти).
ВЛАДИМИР-III: 8.1. Неофашизм (1950-е). Как уже отмечалось, неофашисты старательно избегают номинальной идентификации себя с фашистами, и это нередко мешает дискуссиям по определению феномена неофашизма (особенно с учетом того, что неофашисты соединяют чисто неофашистские доктрины с идеями других, самых разных, иногда далеких от фашизма, идеологий и солидности ради самоидентифицируются по ним). Так Национал-демократическая партия Германии настаивает на своем демократизме, а Национальный фронт Франции выдвигает на первый план антиэмиграционные лозунги – т.е. заведомо неидеологические, но отвечающие определенным социальным интересам и обеспечивающие партии широкую поддержку (интересно, что до 2014 года с Национальным фронтом близко сотрудничало Всеукраинское объединение «Свобода», которое оценивается как неофашистское, но поддержка со стороны Мари Ле Пен российской политики в отношении Крыма эти партии рассорила: дружба патриотов разных стран носит очень кратковременный и условный характер). После разгрома Германии и Итальянской Социальной Республики в 1945 фашизм (в широком смысле) умер как в Европе, так и за ее пределами (оставались лишь два реликта завершившейся эпохи европейского правого тоталитаризма – режимы Испании и Португалии, дожившие в союзе с НАТО до 1970-х годов). Однако мода на обвинения своих политических противников в фашизме сохранилась – прежде всего, в советской пропаганде, да и американские журналисты леволиберального направления не исключали такой риторики (за что их нередко хвалили в Москве, если мишень была обоюдной). Тем не менее, в Германии сразу же возникло несколько мелких партий, фактически продолжающих политическую линию НСДАП (на первых выборах в бундестаг ФРГ в 1949 году они получили вместе 2,7% голосов). В Италии, где никакого идеологического суда над фашистским режимом не проводилось, сложился достаточно крупный блок неофашистских партий с опорой на студенчество севера страны. Неофашистская фракция в итальянском парламенте стабильно существовала до 1992 года, а правый полюс итальянских партий во главе с С.Берлускони многими политологами считался неофашистским (во всяком случае, к нему примкнула заметная часть неофашистов во главе с внучкой Муссолини). Неофашистские партии неоднократно проходили в парламенты многих европейских стран. Помимо парламентского крыла неофашисты создают огромное количество мелких группировок военизированного характера. В Италии в 1969-1980 годах фашисты организовали десятки террористических актов, соревнуясь с Красными бригадами. Политологи сомневаются в правомерности фашистских характеристик в отношении партий и режимов стран третьего мира, однако, в данном случае следует прибегать к общей методологии и не делать скидку на тяжелое колониальное прошлое и ненависть к колонизаторам на шестом десятке лет после «года Африки». Режим Гарсия Месы в Боливии (1980-1981) – главный пример неофашистского эксперимента. Основной партией, поддержавшей режим, стала Боливийская социалистическая фаланга, объединяющая фашистов и правых солидаристов. Для гарсиямесизма характерны: демонстративный характер масштабного террора против оппозиции, прежде всего левой и коммунистической, особое значение гражданского криминалитета, в т.ч. наркомафии, в системе власти, видная роль иностранных консультантов-неофашистов, зачастивших в Боливию, революционная риторика, идеология фашистского популизма, ориентация на широкие люмпенские и полулюмпенские слои, вступление в силу «социального пакта». В области внешней политики Гарсиа Меса настойчиво акцентировал антикоммунизм режима, называя искоренение марксизма в Боливии своей основной задачей (при этом поддерживались официальные контакты с СССР, велись закулисные торговые переговоры). В то же время политический террор, легализация «эскадронов смерти» и наркокриминала, откровенно фашистские идеологические мотивы, покровительство нацистским преступникам, видная политическая роль бывшего шефа гестапо Лиона Барбье крайне осложнили отношения «гарсиамесистской» Боливии с США. Летом 1980 года Госдепартамент безуспешно пытался предотвратить переворот Гарсиа Месы. Затем администрация США ввела экономические санкции против Боливии. В ответ режим Гарсиа Месы повел во внешней политике антиамериканский курс. Жесткий конфликт возник и в отношениях правительства Боливии с Международным валютным фондом. МВФ соглашался выделить Боливии кредит на условиях массовых увольнений, замораживания зарплаты, отмены социальных субсидий, продажи шахт иностранным покупателям по заведомо заниженной стоимости. Итальянский неофашист, курировавший боливийскую внешнюю политику, Делле Кьяйе категорически отверг эти условия, причем мотивировал свою позицию защитой боливийских трудящихся. 3 августа 1981 года гарнизон Санта-Круса поднял мятеж с требованием отставки Гарсиа Месы. К тому времени социальная опора режима крайне сузилась, поскольку легализация криминала обострила конкуренцию группировок. После месячного двоевластия президентом Боливии был утвержден Сельсо Торрелио, а в 1982 к власти вернулись свергнутые в 1980 социал-демократы. Неофашистский характер носили ультраправые парамилитарные формирования в Чили, Аргентине, Колумбии, Гватемале, Сальвадоре, Мексике. Откровенно неофашистский характер имеет Партия национального движения Турции с ее военизированным крылом «Серые волки» (другие названия – «Корпус идеалистов», «Идеалистические очаги»). Заметную роль в Иране в начале 1950-х годов играла профашистская группа СОМКА, возглавляемая Давудом Моншизаде. На Тайване в 2006 году создана Национал-социалистическая ассоциация. Даже в Монголии в 2000-х годах возникло три неофашистских группы, чтущих Гитлера и Чингисхана. В африканской политологии существует термин «тропический фашизм», которым обозначают тип постколониального государства, которое либо считается фашистским, либо имеет сильные фашистские тенденции. Диктатура Гнассингбе Эйадемы (Отца Нации, Национального Кормчего, Просветленного Руководителя и Освободителя), правившая в Того с 1967 по 2005 год, считается примером тропического фашизма в Африке, но советские источники были иного мнения, подчеркивая его «буржуазный» характер. После смерти Эйадемы власть в лучшей традиции духовных скреп перешла по наследству сго сыну. «Модернистский» («ревизионистский») неофашизм дистанцируется не только от классического фашизма, но и от неофашизма второй половины ХХ века. Большинство неофашистских организаций сохраняет такие родовые черты, как ориентация на нацию как основную движущую силу развития человеческого общества. Зачастую приоритет отдается традиционализму – иногда христианско-консервативного, иногда полумистического характера. Все выходящее за эти рамки, вызывает активное неприятие неофашистов. Решение социальных проблем видится на основе этнонациональных ценностей. Но модернистское направление успешно конкурирует с носителями традиционного фашизма и продолжателями неофашизма. Антикоммунизм остается важным элементом неофашистской идеологии. Однако современный неофашизм приоритетно заостряет критику международного финансового капитала и государственной бюрократии. При таком развитии в неофашистской идеологии усиливаются «левацкие» элементы, восходящие к синдикалистским истокам классического фашизма. Эти тенденции особенно заметно проявлялись у итальянских неофашистов и боливийских гарсиамесистов. В настоящее время они выходят на первый план, создавая феномен анархизма справа. Такого рода организации декларативно признают демократические институты и особенно экономические принципы свободного рынка, позиционируются как национально-консервативные и даже национально-демократические движения. Но такого рода демократизм сочетается с авторитарно-популистскими и корпоративистскими чертами. В России наиболее типичный представитель неофашизма – А.Г.Дугин, которого изгнали из Национально-патриотического фронта «Память» с формулировкой «контактировал и контактирует с представителями эмигрантских диссидентских кругов оккультистско-сатанинского толка, в частности, с неким писателем Мамлеевым», но в 1995-1998 он пытался контролировать идеологию Национал-большевистской партии Лимонова, а в наше время вдребезги разругался с неосталинистом Кургиняном. Об уровне представлений Дугина об окружающем мире свидетельствует характеристика его диссертации, данная биофизиком Б.Режабеком: «так, Лейбниц и Ньютон для него – «полупрофаны», поскольку не до конца посвящены в идеи розенкрейцеров; Архимед и Евклид с Пифагором виноваты в том, что человечество научилось мыслить не только в категориях власти и подчинения». К тому же, по Дугину, критерии науки «ясно связаны с англо-саксонским ареалом, в первую очередь с Англией», а это уже «очевидно пахнет зловредным влиянием атлантистов». О том, что наука Европы начиналась, прежде всего, в Академиях Италии, он как бы и не подозревает. Ни в эпоху холодной войны, ни после 1991 года неофашистам не удается играть самостоятельную геополитическую роль. Максимум на что их хватает, это поддержка вначале антисоветских крайне реакционных режимов (в основном латиноамериканских правых каудильо), а после распада СССР – любого правого антиамериканского режима, и окончательная ссора российского, в основе своей компрадорского, режима с «вашингтонским обкомом» закономерно привлекла их внимание (а современному российскому режиму друзей выбирать не приходится). Но «Третья Позиция» (так называется геополитическая программа неофашистов) не могла противостоять ни левым силам, ни либеральному миропорядку, устанавливаемому Западом. Все попытки создать фашистский интернационал на каких-либо интернациональных позициях и принципах неизменно заканчивались неудачей, также как в свое время не состоялись проекты социалистического фашизма. И то и другое адептам «темного логоса» противопоказано. Вместо социализма у них получается наркомафия, а вместо интернационализма – эзотерика.
ВЛАДИМИР-III: 8.2. Неомонархизм (1990-е). Вопреки распространенному мнению, ни в Российской империи, ни в других абсолютистских монархиях не было монархической идеологии как таковой. Отдельные идеи о покровительстве монарха над общественными группами, которые популяризировались в художественной литературе, отнюдь не заменяли полноценной идеологии со всеми ее атрибутами: политической программой, функционирующей политической организацией, системой политической пропаганды и т.д. Трудно представить поручика Ржевского, сидящего на политзанятиях, где лектор из Москвы ему рассказывает о самодержавии, православии и народности (пресловутая «триада» Уварова – «православие, самодержавие и народность» (теория официальной народности) оглашена им же при вступлении в должность министра народного просвещения в докладе императору «О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством Народного Просвещения» (19 ноября 1834 года), а «теорией официальной народности» ее назвали только в 1873 году, т.е. касается не общей идеологии, а лишь сферы народного образования, не охватывающей ни 95% «подлого народа», на тот момент не учившего своих детей грамоте, ни… детей аристократии, которые довольствовались домашним образованием, и есть обратная калька с девиза Великой французской революции «Свобода, равенство, братство» – неомонархисты полагают, что «братство» – это масонская подпись под первыми двумя принципами). Монархических партий до введения парламентаризма также не могло существовать (хотя персоналистские группировки, кучкующиеся вокруг отдельных министров или принцев, конечно, были, но их политические расхождения вовсе не касались идеологических дискуссий вокруг определения понятия «народность»). Монархическая идеология формулируется в более-менее популярном виде лишь в качестве реакции на антимонархизм и задним числом проигрывает всем остальным идеологиям, которые бросаются в бой с нею во всеоружии структур и методов (массовая политизированная и идеологизированная пресса в России возникает лишь усилиями оппозиционных партий в начале ХХ века – большевики затем довели ее до совершенства – а «монархическая» пресса XIX века наоборот отвлекала от политики и конкурировать с идеологическими зубрами не могла). Поэтому никакого «морально-политического единства» совет… российского народа не существовало. Реакция на то и реакция, чтобы запоздало реагировать. Традиционные монархии далеки от идеократий (для классической идеократии нужен грамотный, но малообразованный народ, или государство типа иезуитского в Парагвае). Национал-монархическое движение черносотенцев в начале ХХ века создавалось с целью бить жидов, а вовсе не с целью разрабатывать монархическую идеологию (характерно, что многие царские чиновники относились к нему с нескрываемым презрением – ничего удивительного: барину не обязательно уважать холопа, даже если тот исполняет все свои обязанности). В 1917 черносотенное движение моментально исчезло вместе с монархией, и если не считать нескольких маргинальных законспирированных групп, которые сразу же выявлялись и запрещались местными властями, на правом фланге российского политического спектра оказались консервативные партии: Союз домовладельцев, Всероссийский союз мещанских обществ, Торгово-промышленный союз и Стародумская партия – не идеологические, а корпоративные организации, представляющие интересы имущих классов и получившие на выборах в городские думы в 1917 году в целом 11% мест гласных – в основном в мелких городах. В 1921 году уже в эмиграции как-то разом появляется множество монархических групп, часть из которых выступала за конституционную монархию, но основная тенденция тяготела к восстановлению самодержавия, т.е. находилась гораздо правее режима Хорти в Венгрии – ближе к режиму Примо де Риверы в Испании. Впоследствии образ непримиримого монархиста – стареющего поручика, которого ждет скромная могилка на Сен-Женевьев-де-Буа, стал знаковым для русской эмиграции первой волны, хотя в политическом отношении русская эмиграция была неоднородна, и главную ее часть составляли, скорее, не монархисты, а кадеты с примыкающими к ним союзами промышленников, юристов и прочими корпоративными организациями центристского толка. Идеологическая история русской эмиграции заслуживает отдельного исследования, но монархические организации, пожалуй, единственные – вместе с солидаристским НТС – которые пережили весь период эмиграции и теоретически могли вернуться в перестроечную Россию – часть СССР – и включиться в политическую борьбу. Но в 1980-х в СССР появляется свое доморощенное неомонархическое движение на базе радикального антикоммунизма и общей перестроечной мечтательности о простом и легкодостижимом совершенном обществе. Как это не удивительно, монархическая идеология отсутствует и в современной России. Потому что восстановление монархии (главный тезис неомонархистов) – это не идеология или политическая программа, а военный приказ (а приказы, как известно, не обсуждаются). Кроме этого главного тезиса, монархизм пуст как комната, из которой вынесли перед ремонтом всю мебель. Считается (с т.з. неомонархистов), что произойдет какое-то чудо (описаниями таких чудес полны монархические журналы 1920-1930-х годов), вернется истинный царь (Николай II воскреснет или его родственник снизойдет до занятия трона), все верные холопы под колокольный звон повинятся и покорятся (подобные образы встречаются в сатирической поэзии Беранже в эпоху французской Реставрации), и вся жизнь сразу станет настолько прекрасной, что пером не описать! Но за пределами коронационных торжеств неомонархисты ничем не интересуются, и им нечего сказать ни об экономике, ни о социальных отношениях, ни о тысяче других вопросов. Если бы жизнь состояла из экзерциций, всеми странами мира до сих правили бы монархисты, однако, неожиданно появляются скучные для блестящего гвардейского реконструктора, произведшего себя в майоры, вопросы. Сколько бы неомонархисты не рассуждали о «народной экономике» (термин «народный» используется в популистских целях – как же иначе заманить презренную чернь под свои знамена?), они не могут скрыть амбивалентность экономического и монархического вопросов – неомонархисту глубоко безразлично, какая будет экономика при возрожденной монархии (хоть трудовые коммуны времен китайской культурной революции, хоть дикий капитализм Гайдара), – лишь бы монархия была восстановлена. Столь же амбивалентна для неомонархизма социальная политика. Если в XIX веке монархия опиралась на устоявшееся общественное устройство (пусть даже тормозящее развитие страны: крепостное право делало невыгодным наемный труд на промышленных предприятиях), то в XXI веке общественного устройства, соответствующего самодержавию, не существует. В поисках простого русского мужика, способного безропотно прокормить двух неомонархистов, этим последним придется переделывать все социальное устройство общества (уничтожать или изгонять из страны всех «лишних людей» – в первую очередь с высшим образованием), вводить сословные привилегии (здесь есть консенсус с российским чиновничеством) и отменять все социальные перемены, произошедшие как минимум с 1860 года. Опять возникает проклятый вопрос возрождения «исконного»: где ж мы столько крепостных возьмем? Отдельно взятый неомонархист согласен быть сановником в будущей возрожденной России, но никак не крепостным. К тому же следует озаботиться стабильностью социальной системы, потому что развитие под предлогом ответа на технологические вызовы времени грозит снова ее сломать. Тоталитаризма, на сей раз монархического, не избежать. Русская аристократия XIX века, даже будучи против революций и развития по капиталистическому пути (как Лантенак в романе Виктора Гюго), защищала свои реальные привилегии и богатства, свои сословные права высшего класса, в том числе право на вольнодумство, а у этих реконструкторов присутствует особое бессребреничество, они – то самое поле чистое, над которым должен возвышаться дуб Ивана Грозного, и напоминают российских троцкистов, которые тоже никогда не придут к власти. Это действительно чернь, рядящаяся в обноски умерших господ, выражаясь языком д’Аннунцио. А их претензии на новую аристократию невозможны без признания социального прогресса, который убийственен для традиционной монархии (социальные лифты в прошлые века, конечно, работали, но не в ущерб старой аристократии, и надо быть Ломоносовым или Разумовским, чтоб их преодолеть, а холопам верным с их социальным эскапизмом в господских покоях не место). Внешняя политика глазами неомонархиста столь же экстравагантна. Бурбоны во Франции, как известно, были реставрированы в результате проигранных, наконец, Наполеоном войн и иностранной интервенции. Эмигранты-монархисты, которым приписывали девиз «Лишь бы с чертом, но против большевиков!», никогда не зарекались от иностранного военного вмешательства с целью восстановления легитимного правителя (что создает когнитивный диссонанс неомонархизма с патриотизмом, хотя все неомонархисты считают себя патриотами). Но это все вопросы низменные, и вместо них неомонархист может часами обсуждать тонкости законодательства о престолонаследии и права того или иного родственника последнего императора (каждая идеология имеет свой ареал интересов, и подчас они не пересекаются – это определяет степень адекватности или неадекватности конкретной идеологии в отношении текущих общественных интересов). Неомонархическая идеология в 1990-2000-х получила заметное распространение в среде российских военных с их привычкой жить по приказам (монархист никак не может понять, что общество и армия – это разные социальные измерения). Здесь лучше всего видна социальная неприспособленность неомонархиста. Когда отставник начинает писать книгу, не относящуюся к сфере его деятельности, историческую или политическую, читатели видят мучительные попытки осознать то, чему автора никогда не учили (аналогично и университетский очкарик вряд ли справится со сложным маневром на соединение или с подготовкой воинской части к важной ревизии), автор понимает, что какая-то часть жизни находится вне армейского распорядка, но вот какая? Гораздо лучше у военных получается военная история (Мольтке-Старший при написании истории франко-прусской войны сознательно исключил все политические и экономические вопросы). Неомонархизм остается экзотической идеологией где-то в районе неотрадиционализма, и хотя РПЦ в целом поддерживает восстановление самодержавной монархии, это самый маловероятный вариант будущего России. Идеологическую пустоту неомонархизма не заполнить ничем. Дугин действительно им кажется сатанистом. Ильин нашел во всей Европе в качестве союзников только фашистов (и еще бабушка надвое сказала, захотят ли эти коричневые холопи верно служить белому царю). Братья Солоневичи предлагали тоталитаризм без коммунистов (как Советы без коммунистов в 1921 году) для реконструкции XVII века. Национально-патриотический фронт «Память» отрицал возможность построения правового государства в условиях, «пока из 27 тысяч адвокатов 15 тысяч – евреи» (может быть, неомонархисту стоило не экзерцициями интересоваться, а на юрфак пойти?) Классический тоталитаризм ХХ века исходит из ничтожности отдельной человеческой личности (у Маяковского «единица – ноль!») У неомонархистов все общество равно нулю. Важен только самодержавный царь. Таков политический солипсизм неомонархизма. Типичная идеология постидеологических времен. Отдельный вопрос об аналогиях российскому неомонархизму за рубежом. Некоторые монархии существуют до сих пор, но они далеки от неомонархического самодержавного идеала (за исключением нефтедобывающих социально-консервативных режимов Персидского залива), а случавшиеся реставрации монархии (прежде всего в Испании в 1975) требовали особой роли монарха – не сказочного короля, а активного общественного деятеля, и вели общество не к тоталитаризму, а к проклятому либерализму (в Камбодже в том числе). Все остальное, как и в России, не выходило за пределы театрализованных рыцарских турниров.
ВЛАДИМИР-III: 8.3. Неосталинизм (1990-е). В СССР 1989 года найти живого сталиниста было, наверное, труднее, чем в Москве 1945 года найти живого национал-социалиста. В годы перестройки наблюдался общесоветский консенсус в отношении сталинского периода советской истории, оцениваемого крайне негативно хотя бы уже по одной-единственной причине: слишком много людей уничтожено. Но наивные гуманисты не подозревали, что в рамках неоидеологий не только отдельный человек – ничто, но и все общество может быть ничем. В 1990-е наступила новая реальность. После 1953 года западные политологи не вполне корректно именовали неосталинизмом политику правительств Хрущева и Брежнева, более мягкую по сравнению с политикой Сталина. После 1986 года «неосталинист» становится ругательной политической кличкой, и лишь принципиальная Н.А.Андреева могла выступить против всех и заступиться за сталинизм. После 1991 ситуация резко изменилась, симпатия к Сталину и его политике оказалась прямо пропорциональной антипатии к либеральным экономическим реформам и достигла апогея в самом конце 1990-х, толкая КПРФ к власти, которой сама КПРФ старалась избежать. В 2000-х сталинистские настроения потеряли остроту, но в нынешнем десятилетии вновь приобрели популярность. Следует отличать микроскопические организации собственно сталинистов и сталинистские настроения в обществе в целом, причем не только среди сторонников коммунистических партий. Аргументы неосталинистов сводятся к тому, что период 1929-1953 годов был вершиной развития СССР (после 1953 начался его упадок, загнивание, и, в конце концов, произошел распад, именно потому, что в 1953-1954 произошло предательское (термин «предательство» не сходит с уст неосталинистов) забвение принципов сталинизма). В течение сталинской четверти века были достигнуты небывалые темпы развития СССР, которые, если бы их сохранить, уже давно сделали бы СССР самой развитой страной мира не только в количественном, но и в качественном отношении. Индустриализация, коллективизация, культурная революция, победа в тяжелейшей войне, превращение СССР из среднего игрока на международной арене в сверхдержаву – все эти аргументы неосталинист предъявляет в любом споре, а также прибавляет к ним космический проект, который начал осуществляться еще до 1953, борьбу с коррупцией и личную скромность советской элиты при Сталине (действительно, дача Сталина показалась бы современному депутату Санкт-Петербургского Законодательного Собрания слишком уж скромной и непригодной для проживания). Отношение неосталинистов к массовым репрессиям двоякое: одни неосталинисты вообще отрицают факт репрессий, другие полностью их одобряют, считают реабилитацию жертв неоправданной и жалеют о прекращении подобной практики, что привело к расхлябанности и распаду СССР, потому что враги народа и Советской власти почувствовали свою безнаказанность (иногда отрицание репрессий и их оправдание происходят в одном и том же тексте или выступлении неосталиниста). Не без оснований неосталинисты могут утверждать, что после знаменитого хрущевского доклада международный авторитет СССР и мирового коммунистического движения заметно снизились. Контраргументы антисталинистов касаются не только гуманитарного аспекта сталинской модернизации (в конце концов, многие страны переживали не менее острые исторические периоды, когда за быстроту развития приходилось слишком многим платить – это одинаково относится к периодам английского промышленного переворота и петровских реформ). Удар наносится по святая святых неосталинизма – тезису об эффективном менеджменте. Все достигнутые успехи могли быть достигнуты проще, легче и быстрее. Список провалов распространяется на любую сферу, до которой доходили известно откуда растущие руки сталинской команды – от спровоцированного голода 1932-1933 годов, включая абсолютно бессмысленную советско-финскую войну, которая повлекла блокаду Ленинграда и все ее жертвы, кончая столь же бессмысленным конфликтом с Югославией и депортацией целых народов. Что касается общественно-культурной сферы, то перефразируя афоризм о сохе и ядерной бомбе, левонастроенные критики Сталина отмечают, что Сталин принял страну с высочайшим интеллектуальным потенциалом, с лучшей в мире культурой, с фантастическим энтузиазмом масс и 30 лет превращал ее в скучнейшую и гнуснейшую страну мира, а когда соизволил помереть, то не оставил оплакавшим его людям лучшего выбора, чем выбор между Хрущевым и Брежневым. Когда мы говорим о Российской империи XIX века, не следует забывать, что ценность человеческой жизни была аргументом только в отношении высшей аристократии (даже самодержавный царь мог казнить дворянина лишь в чрезвычайных обстоятельствах), средние слои довольствовались ограниченной ценностью своей жизни, а жизнь 90% населения (тех самых крестьян, которых так лелеют традиционалисты) не стоила вообще ничего (правда, тогда и в самых развитых странах Запада ситуация была немногим лучше). Это отношение к разным стратам населения сохранялось и в ХХ веке, не смотря на заметные перемены социальной структуры. Неосталинисты отрицают любые обвинения, считают, что их вождь не виноват ни в чем (потому что он мудр и непогрешим), требуют жалости к одинокому вождю, преданному даже ближайшим окружением (хотя факт предательства ближайшего окружения не свидетельствует в пользу мудрости при подборе кадров), и начинают походить на неомонархистов, которые с таким же исступлением защищают своего заслуженного святого Российской Федерации – самого нелепого царя в русской истории Н.А.Романова (неомонархистам он также кажется мудрым и непогрешимым, а земной рай существовал не в 1929-1953, а примерно до 1913 года). Псевдомонархизм неосталинистов смешон на первый взгляд. По мере удаления современного российского общества от эпохи реального социализма новые поколения уже не представляют себе особенностей жизни в 1923-1991 годах, и место коммунистической проблематики в неосталинизме занимают другие проблематики: патриотическая, общемодернизаторская, даже почвеническая, как это последнее не удивительно. В этих условиях то, что рассматривалось самими сталинистами как временные вынужденные меры, неосталинистами воспринимается в качестве естественной и неотъемлемой части жизни общества. Сам по себе мобилизационный проект имеет смысл, только когда сформулирована четкая цель мобилизации (для Петра I это строительство флота, реформа армии, победа в Северной войне), но неосталинистским романтикам вроде Проханова и Кургиняна нужна мобилизация ради мобилизации, чрезвычайка ради чрезвычайки, репрессии ради репрессий. Консерватизм неосталинизма проявляется в его стратегии «исторического примирения красных и белых». Само по себе необходимое действо в стране, где несогласие по политическим, теологическим или литературоведческим вопросам приводило к уголовной ответственности одного из спорщиков (а иногда обоих в разные исторические периоды), в исполнении неосталинистов выглядит странновато. Дело даже не в том, что инициаторов «исторического примирения» совершенно не интересует мнение Ленина и Деникина, которые мириться меж собой вовсе не собираются. Неосталинисты все меньше и меньше идентифицируют себя с левым, социалистическим движением (как свинское правительство в оруэлловской «Ферме животных»), зато их все больше и больше интересуют другие формы тоталитаризма, как родственные подходы к регулированию общества. Если уже давно никого не удивляет взаимная симпатия неосталинистов и неомонархистов, то комплиментарность неосталинизма в отношении неофашизма – вопрос времени (они подобны тем богу и дьяволу из ницшеанского афоризма, которые вынуждены в едином строю бороться против отрицающего их в равной степени атеизма). Неосталинизм чужд современному постиндустриальному социал-либеральному устройству общества не меньше, чем другие неоидеологии.
ВЛАДИМИР-III: Ну с, почти уже все))) 8.4. Неотрадиционализм (2000-е). В 1784 году Иммануил Кант опубликовал в декабрьском выпуске «Берлинского ежемесячного журнала» свое программное эссе «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?» Кант дал ответ на вопрос, заданный годом ранее лютеранским пастором И.Ф.Зольнером. Зольнер адресовал свой вопрос всему интеллектуальному обществу Европы, и на него откликнулись многие философы того времени. Однако ответ Канта стал самым известным и оказавшим наибольшее влияние на философов того времени. Эссе начинается с часто цитируемого определения непросвещенности, как человеческой неспособности думать независимо и самостоятельно, проистекающей не из тупости, но из трусости. Кант провозглашает: «Просвещение – это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине – это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! – имей мужество пользоваться собственным умом! – таков, следовательно, девиз Просвещения». Он считает, что необходимо отменить церковный и государственный патернализм, чтобы дать людям свободу использовать свой собственный интеллект. Разумеется, Кант, как законопослушный подданный, хвалит Фридриха II за создание таких условий. Главные враги неотрадиционалистов вовсе не отдельные богохульники или чиновники, отказывающиеся наказать этих первых, враг неотрадиционализма – сам разум, способ мышления, соответственно все его достижения и следствия. Традиционализм хорошо понимает (или верит – там роль веры выше роли иных способов мышления), что любое изменение грозит разрушением традиции, а поэтому – во имя ее сохранения (что воспринимается как наивысшая ценность) – необходимо прекратить любое развитие, подменить диалектическую борьбу метафизической стабильностью, перепрыгнуть из республики количества в царство качества. Традиционализм последовательно отрицает разум в пользу веры, знание – в пользу спасительного невежества, свободу – в пользу рабства, гражданственность – в пользу холопства, гуманизм – в пользу теоцентризма, множественность – в пользу единения, кантовское совершеннолетие – в пользу вечного инфантилизма с богом-отцом и Матерью-Родиной. Но традиционалистические идеологии проявляли заметную непоследовательность, соглашались на компромиссы с просветительскими достижениями, пытались «начать жить заново с понедельника». Неотрадиционализм учел все ошибки, приводившие к историческим поражениям допустивших их разновидностей традиционализма, и вытащил (руками Достоевского) свой козырь – нигилизм. Парадоксальным образом, именно нигилизм стал фирменным оружием неотрадиционализма в борьбе против мира, в котором монархии сменяются республиками, и против Вселенной, которой 13,7 млрд. лет, и на одной из планет которой слезшая с дерева обезьяна совершенно случайно стала человеком. Неотрадиционалист живет в мире, движущемся от совершенства к упадку и гибели, и его мало волнует сохранность чего бы то ни было – каких бы то ни было ценностей: просвещения, разума и т.д. (смотри выше) Это тотальное падение могут на какое-то время задержать т.н. «катехоны» (так неотрадиционалисты именуют любой тоталитарный режим, помогающим им отрицать вышеперечисленное), но, в конечном счете, жидо-масонский заговор, оранжевая революция, пришествие антихриста свершатся, и все погибнет. Эту эстетическо-идеологическую концепцию пытались вывести из якобы всеобщего настроя средневековых обществ, порожденных пришествием мировых религий в первой половине I тысячелетия н.э., в которых было замешано манихейское наследие самой первой религии – зороастризма (иудаизм лишь подражал ему с V века до н.э.) Но, вопреки бытующим мнениям такого рода (они регулярно попадаются в трудах всех мизантропов, которые с сократовских времен презирали человечество в одиночку, а затем создали с этой целью организацию), человечество развивалось. Отдельные цивилизации гибли, но общий вектор развития мог лишь замедлиться. XIII век уже отличался в лучшую сторону от XII века, а в начале XVI Мартин Лютер восхитился множеством замечательных вещей, появившихся всего за последние 50 лет. Технический прогресс сильно толкнул общественное развитие, но даже в обществе без пара, электричества и атома никто не отменял революции и эссе «О достоинстве человека». Все это для неотрадиционализма неприемлемо. После крушения всех идеологий, особенно очевидного в России к 2000 году, неотрадиционалисты обратились к религии, как к последнему средству, обладающему непререкаемостью в их среде. Однако, после идеологического века религия в чистом виде, как явление иррациональное и неантропоцентрическое, уже не может быть основой общественного строя. Неотрадиционавлисты не смутились и подняли на щит иррационализм и теоцентризм (человек и общество, как и у неомонархистов – этих отставников, питающихся идеологическими крохами со стола неотрадиционализма – у них равны нулю, во всяком случае, сами по себе). Неантропоцентризм снимает в неотрадиционализме ограничение в цене проводимых изменений (требующихся для уничтожения достижений прогресса), которое доконало многие левые идеологии. Иррационализм позволяет неотрадиционалистам отрицать все умопостигаемое и очевидное (в ответ на теорию эволюции неотрадиционалист заявляет: «а я не верю», или «я верю, что наука не может утверждать теорию эволюции»; в ответ на утверждение, что Земля шарообразна, неотрадиционалист возразит: «откуда мы можем это знать?») Инфантилизм превращает неотрадиционалиста в дитятю, с которым приходится возиться взрослым. Поскольку утерю свободы, разума, совершеннолетия и др. даже самому последовательному нигилизму требуется чем-либо компенсировать, то в обмен предложен теоцентрический дар – божественная любовь (т.е. чувство собственности творца в отношении сотворенной им вещи). Однако божественная любовь ограничена: с теми, кто его не любит, божество расправляется (не верите – спросите у неотрадиционалистов). Каким же образом эта мудреная идеология, созданная нигилистом Раскольниковым, который пережил религиозное пробуждение, но остался нигилистом, сочетается с окружающей повседневной реальностью? Колоссального масштаба прогрессивный социальный эксперимент, происходивший в СССР, провалился. Этот провал не просто дискредитировал Декрет о земле, усатого Сталина, улыбку Гагарина и гусарские мундиры The Beatles, он дискредитировал саму идею прогресса. Иррационализм – как явление общественной жизни высших (а следовательно самых мыслящих) слоев общества, эпизодически дающее о себе знать еще в 1970-х, после 1985 года стало господствующим. Дальше уже речь шла не о противостоянии разума и иррационализма, а о конкуренции разных видов иррационализма: РПЦ против саентологов или Чумак против Кашпировского. Простонародье и элита в прошлые века также не очень-то напоминали профессоров Марбургского университета, но апелляция к иррационализму в политике, экономике, культурной жизни не встречала такого сильного отклика, как в России после 1980-х (особенно в условиях нарастающего антисциентизма в послечернобыльскую эпоху). Остальное стало неизбежным следствием произошедшего цивилизационного надлома, который становится первым вестником грядущего цивилизационного маразма и гибели цивилизации, поскольку отказ от развития лишает конкретное общество будущего. Древнеегипетский крестьянин, берущий заступ вместо молитвы облаку, древнегреческий поэт, прославляющий для потомков победителей на олимпийских играх, матрос, штурмующий Зимний дворец – все они имели будущее, но общество, которое отказывается от роскоши развития (оно противопоказано сохранению традиции), его не имеет. Можно обманывать себя, делать бодрые заявления по дипломатической линии, уходить в черную дыру неосознанности, когда думают немногие, остальные принимают на веру, но все это не отменяет конечного результата. В мире есть немало стран, в погоне за традиционными ценностями выпавших из исторического процесса, и даже то, что там рожают по пять детей в год, ничего к лучшему не меняет – они становятся «этнографическим материалом» для сообществ исторических, которые, как те мальчики из марктверновского фельетона, лезут купаться в день воскресный, но громом их не поражает. В этой атмосфере конца идеология неотрадиционализма чувствует себя комфортно. Понятия «лучше» и «хуже» по сравнению с магистральной линией развития российского общества на протяжении, по меньшей мере, последних 350 лет, у неотрадиционалистов настолько смещены, что для них декабристы – это зловредные жидо-масоны на окладе у английских атлантистов, а Сталин победил в войне благодаря иконе казанской богоматери (атеисты, которые воевали в окопах, для православного нигилиста – ноль). Еще в начале ХХ века власть и оппозиция в России (на всем пространстве от Ленина до Николая II) были согласны хотя бы в одном: Россия – европейская страна, а евразийскую идентификацию разделяла лишь часть славянофилов. Неоевразийцы затеяли свое заискивание перед коллегами Туркмен-баши только ради того, чтобы отрезать Россию от Европы, спасти от гибельного прогресса. Даже самый замшелый традиционалист желает прогресса в области вооружений, поскольку чует, что одними молитвами себя и свою черную дыру регресса не защитишь. Но здесь дает о себе знать хитрость дикаря, который охотно приобретет мобильный телефон – вещь удобную и полезную, однако в устройстве мобильника он не разбирается (бессильный разум не способен познать истину) и считает это явлением, скорее сверхъестественным, чем естественным. Все идеологии лгут по необходимости, если их картина мира расходится с реальностью. Неотрадиционализм лжет тотально, потому что его картина мира вообще не соответствует действительности. Что означает неотрадиционалистическое «вернуться в прошлое»? Уничтожить электростанцию, но пользоваться холодильником, отрицать теорию эволюции, но пичкать свое непослушное духу тело лекарствами, появление которых было бы невозможно без развития биологических наук, звать в деревню, но ждать, пока какой-нибудь крепостной не вычистит деревенский сортир. Неотрадиционалисты – обитатели городских ландшафтов очень слабо представляют себе, что их ждет без интернета и оспопрививания. Оруэлловский Эммануэль Голдстейн пишет в книге «Теория и практика олигархического коллективизма»: «Даже сегодня, в период упадка, обыкновенный человек материально живет лучше, чем несколько веков назад». Это верно. Достаточно сравнить младенческую смертность в СССР 1950 года – 100 младенцев до года на 1000 родившихся со смертностью в начале ХХ века в Российской империи – 275 на 1000 и до 500 в прошлые века. Три голода ХХ века при советской власти – 1921, 1932-1933 и 1946-1947 годов – ужасны, но только если не знать, что в XIX веке в Российской империи подобное случалось регулярно, и рождаемость заметно падала, а смертность росла в 1817-1818, 1821, 1833, 1840-1841, 1851, 1860, 1866, 1868-1872, 1891-1892 и 1895 годах. Из этих голодовок наиболее известна 1891-1892 годов, потому что общественные деятели и литераторы создавали особые комитеты помощи голодающим и попали в историю. Разумеется, на рацион Победоносцева, также как и Чехова, это почти не влияло: город уже давно жил своей, отдельной от деревни, жизнью (неотрадиционалистам хотелось бы вернуть горожан в «естественный» сельский уклад). Особую опасность для неотрадиционалистов представляет образование. Социальный обскурантизм, проповедуемый неотрадиционалистской моделью общества, просто не оставляет места для образования, кроме церковно-приходской школы, где главным аргументом доказательства чего бы то ни было является «батюшка сказал» (а все высшее образование сведется к попытке выжать «вечные истины» из представляющих разве что исторический интерес трудов византийских богословов – тогда уж лучше изучать богомерзких язычников Платона и Аристотеля, они первичнее). Коллеги православных фундменталистов – нигерийское исламское движение «Боко харам» – принципиальные враги сатанинского образования. В России неотрадиционалисты, которые могут влиять на власть, еще не до конца осознали все открывающиеся возможности для борьбы с повторением трех этапов революционного движения. Учитывая, что на современном российском книжном рынке доли зарубежной и отечественной литературы составляют соответственно 75 и 25 % (т.е. российский читатель демонстрирует самый откровенный безродный космополитизм), неотрадиционалистам придется запретить и изъять до 90% отечественной и до 99% зарубежной литературы, поскольку она объективно враждебна делу возрождения традиции и непереводима на язык архаики, как непереводима на оруэлловскимй новояз Декларация независимости США. А еще лучше вообще принять программу полного снижения грамотности, поскольку создать традиционалистическую литературу у сторонников традиционных ценностей все равно не получается (пробы с Гарри Поттером, принявшим православие, это наглядно продемонстрировали). Литературные критики отмечают, что Россия выжила из эпохи, когда литература играла сколь-нибудь важную общественную роль, и даже кивают на США, где поэты отнюдь не были властителями дум и «больше, чем поэтами». Всякому государственнику известно, что управлять невежественными людьми гораздо легче, чем образованными, которые норовят непочтительно смотреть на начальственную иерархию и того и гляди революцию, поначитавшись какого-нибудь Виктора Гюго, устроят. Но конечным итогом реализации неотрадиционалистического идеала стало бы вовсе не сусальное воплощение мании величия России, а полное одичание населения и превращение России в унылое подобие самых отсталых африканских стран в одном регрессивном поясе с исчерпавшими свои нефтяные ресурсы арабскими шейхами, в то время как на Западе и Востоке мировая цивилизация будет развиваться дальше (украинское общество в 2013-2014 годах постаралась оказаться по ту сторону от рубежа между этими зонами). Эстетический идеал неотрадиционализма – не столько заплывший жиром, как японский борец сумо, мультяшный древнерусский витязь, сколько нечто немощное и убогое.
ВЛАДИМИР-III: Все! *** Главное отличие неоидеологий от идеологий состоит в том, что идеологии брали на себя ответственность за развитие общества и – уж как там получалось – несли ее. Неоидеологи не то, чтобы совсем отказываются умирать за свои идеалы, но у них на первом месте стоит мания самооправдания, в их идеологиях господствует пошло-мещанский тон невиноватости-ни-в-чем, любой тезис озвучивается с оглядкой на возможную апологию (даже если атеист обвинит православного в сожжении протопопа Аввакума, тот будет гундеть, что, во-первых, Аввакума никониане не сжигали, во-вторых, он сам виноват, что сгорел, в-третьих, он был сатанистом и врагом Родины и Престола). При таком состоянии умов неоидеологии не способны ни приходить к власти, ни тем более ее держать. Их существование может происходить лишь в симбиозе с деидеологизированными «светскими» властями, которым они зачем-то (скорее всего, для какой-либо частной надобности) будут полезны, но в очень ограниченном масштабе. В чистом виде неоидеологии уничтожают цивилизацию гораздо основательнее либералов-масонов и жидо-большевиков позапрошлого и прошлого века. Кому понадобились неоидеологии, и почему их так много в России? Деидеологизированное общество, как и все новое и неизведанное, оказалось очень опасным. За сотню и более лет все политические системы все-таки привыкли в той или иной степени контролировать умы народных масс. Образованный человек, руководствующийся своими интересами, а не идеями мировой революции или сохранения арийской расы, опасен вдвойне. Запад оказался лучше подготовлен к такой метаморфозе (благо политическая культура США изначально строилась на смещении центра тяжести с идей на интересы), те посткоммунистические страны, которые выбрали ориентацию на Запад (предав тем самым советского воина-освободителя, в чем уверены постсоветские патриоты), шли в том же фарватере усиления ответственности правительств за принимаемые решения, а в России в условиях полной невозможности возродить или создать новую идеологию (кроме идеологии ненависти к укро-фашистам) сама собой сложилась политическая культура безответственности власти перед обществом, если его нельзя контролировать былыми методами. Произошло это еще в середине 1990-х, и к 2000 году люди, которые в 1990 году на полном серьезе обсуждали, должен ли глава правительства ездить на работу в троллейбусе, уже не ждали от власти ничего. До сих пор «партия и правительство» выдвигали определенную политическую программу, и, сравнивая ее с окружающей реальностью, избиратели, которые формально считались сувереном в СССР, определяли, выполнена она или нет. Долгое время за выражение вотума недоверия советские силовые структуры расстреливали выразителей из пулеметов, но настал момент, когда это уже не сопровождалось серьезным риском для жизни, и КПСС, честно взяв на себя ответственность, ее не выдержала. С т.з. современного политического режима России ответственные коммунисты – просто лохи, пошедшие на поводу у холопов. Больше такой ошибки допустить нельзя. Поэтому никакой ответственности партия власти современной России не несет, нести не будет и не может. Все возможные каналы привлечения к ответственности уже давно перекрыты, а активная оппозиция выдавливается из страны (как некогда помещики возили на базар продавать слишком крикливых младенцев, родившихся у своих слуг). Требовать таковой ответственности от власти означает подрывать национальную безопасность и разваливать страну, что совершенно правдоподобно, поскольку безответственность власти – главная основа современной российской государственности. Будучи регрессивной цивилизацией, российское общество уже не способно перестроиться, а завоевывать Россию (как Францию в 1814 или Германию в 1945) с целью такой перестройки никто не собирается. В условиях отказа партии власти, не несущей никакой ответственности перед обществом, и руководствующейся своими новоэлитарными интересами (мы ведь уже давно в постидеологической эпохе, а поэтому в ходу не идеи, а интересы), подавление оппозиции, т.е. тех, кто нагло требует от власти ответственности, предполагает культивирование (в малых дозах – как японские карликовые деревья на подоконниках) тех идеологий, которые выступают против ответственности власти перед обществом, исходя из неомонархических, неотрадиционалистических или даже (как это не странно, памятуя о кровожадности Сталина в отношении коррупционеров) неосталинистских установок. Эти идеологии, которые враждебны восторжествовавшим на загнившем Западе принципам, от власти не требуют ничего, даже соблюдения своих интересов, и всегда готовы быть пехотинцами в борьбе против революций, угрожающих власти, совершенно безвозмездно. Надолго ли хватит такой системы? Если в ближайшее время не произойдет войны между НАТО и Россией, которую Россия заведомо проигрывает, стагнация режима растянется на несколько десятилетий, но к концу XXI века политическая карта Северной Евразии заметно изменится в сторону дробления. Осталось только в приложении - критические рецензии на А.А.Зиновьева «Русская трагедия» и Д.Далоша «1985».
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к неомонархистам: Слабость и условность неомонархической идеологии хорошо видна на примере объяснения причин погибели русской монархии. Здесь полный простор для самых глуповатых теорий заговора. Считается, что то ли немцы, то ли англосаксы кого-то подкупили (за бесплатно ни один русский царя бы не предал), свергли царя-батюшку и расстреляли его, совершив тем самым жидо-масонскую ритуальную казнь. В свете неомонархической эстетики революция выглядит чем-то вроде нарушения народом воинского устава, и наказание должно быть соответствующим. Как всегда, паранаучные объяснения каких-либо явлений оставляют гораздо больше несостыковок и неясностей, чем научные. Почему сторонники монархии, если их большинство, спокойно смотрели на происходящее? Почему они позволили себя обмануть? Почему на них нельзя положиться? В конце концов, почему вопрос о подкупе (неосталинисты и коммуно-патриоты также задействуют его в своих псевдонаучных объяснениях распада СССР, а теоретики «оранжевых революций» – в их объяснении) не был снят контрподкупом, если такая безделица решала дело? Или дело упирается в нищебродство монархистов? Строго говоря, тезис о пассивности монархически настроенных общественных масс (если действительно поверить, что революцию в Россию завезла жалкая кучка масонов, и не было ей места на русской почве) высвечивает очень неприглядное следствие политики любого не доверяющего рядовому избирателю режима (монархического, коммунистического, авторитарного и иного подобного). Внутренняя политика по подавлению любой общественной активности закономерно приводит к социально-политической пассивности холопов (гражданами их назвать язык не поворачивается, да и не бывает в условии самодержавной монархии граждан, это в республиках граждане), и в решающий момент всенародно любимому не на кого положиться.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к коммуно-патриотизму: Если в советской ментальности понятия «революционный», «прогрессивный», «светский» носили положительную коннотацию, а «реакционный», «религиозный», «консервативный» – отрицательную, метаморфозы коммуно-патриотизма способны вызвать жесточайший когнитивный диссонанс коммуно-пратриотизма и прочих патриотизмов современной России с советским наследием, на которое они претендуют (попробуйте описать коммуно-патриотическим языком Парижскую коммуну). Дополнение к либерализму: Что случится, если большинство избирателей совершенно демократическим путем отвергнет принципы либерализма? Эту перспективу либералы предусмотрели, и поэтому создают в составленных на идеях либерализма конституциях систему «сдержек и противовесов», которые должны нивелировать последствия принятия нелиберальных решений (разделение властей – один из таких механизмов), что позволяет обвинить либералов в недоверии к народовластию.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к национализму: Пожалуй, первыми национальными войнами в истории Европы стали революционные войны Франции, хотя можно считать их предвозвестником окончательное завоевание Англией Ирландии при Кромвеле (что не исключало, конечно, проявления национальных противоречий в прошлом, но северная война 1700-1721 годов была «государевым делом», а не войной русского и шведского народов, и нидерландская революция – в большей степени борьба католиков с протестантами, чем голландцев с испанцами). Антифранцузская национальная реакция в Германии создала самую жесткую линию национального противостояния в период 1805-1945 годов, и для националистов обеих наций противник стал «наследственным врагом». Создание ЕС, базирующееся на примирении Франции и Германии, автор, будь он верующим, назвал бы настоящим чудом, завершающим цикл разделения Европы, начатый внуками Карла Великого в Вердене в 843 году, когда их конюшие подрались из-за языкового барьера, но причины вполне рациональны: новая эпоха американизации и советской угрозы сделала старые конфликты бессмысленными. Европа в целом от этого только выиграла, ставши впервые с 1817 года не источником миграций, а их притяжением.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к национализму: На эстетику и этику национализма огромное влияние оказали две мировые войны. Поскольку в XIX веке таких тотальных войн не случалось, а в ХХ все страны активно использовали националистов в качестве главного топлива войны, у последних сформировался комплекс вечного солдата, который не пригоден к мирной жизни и требует продолжения войны, ставшей смыслом и основным содержанием его жизни (этому способствовала индустрия памяти о войнах, развернувшаяся везде, кроме Германии после 1945 года).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к антикоммунизму: Что касается любимого тезиса верующих противников коммунизма: коммунизм – еще одна религия, только неправильная, то он выдает полную беспомощность этих самых противников (начиная с Бердяева и прочих «пришедших ко Христу» легальных марксистов рубежа XIX-XX веков). Не понимая сути любой идеологии, которая существенно отличается от любой религии в сторону наукообразного и рационального (даже в сочинениях А.Розенберга сравнительно с сочинениями Дж.Савонаролы) понимания действительности, они обращают внимание на ряд второстепенных деталей общей технологии пропаганды идеологического содержания, фетишизируют их и считают, что все доказано. Такой подход смахивает на уверенность человека, первый раз в жизни увидевшего автомобиль, в том, что автомобиль не поедет, если в него не впрячь лошадь. Спуск упомянутых легальных марксистов с уровня идеологии на уровень религии не принес никаких выгод их методике, стал шагом назад в осознании действительности, и согласиться с ними можно только в случае уважения к чувствам верующих.
Чал Мышыкъ: Зер гут! По частностям поспорю (о Бакунине, напр., - недавно герценские "Былое и думы" перечитывал ; наверное, по т.н. классическому либерализму можно поспорить... мемуары Гладстона, думаю, читали, - и хер там поймешь?!!), но в качестве общего обзора - Владимир, снимаю шляпу!!! *которую, впрочем, не ношу Особое отлично - заглавие гениальное! К любой идеологии подходит Ибо будут! лгать, само собою. Даже если идеология - эрзац
Чал Мышыкъ: ПС. ледь був не забув В свое далекое время (1995-й г.) наша (Одесский, тогда еще Гос., а не Нац., университет) преподавательница по периоду - галлицист, спец и любитель Ля Гран Революсьон - вздрючила всех по полной по деятелям ея. Мне достался конкретно Эбер, но некуда было деться, пришлось штудировать и Мара/Ле Ру/Леклерка, и бр. Робеспеьер/Сен Жюста/Кутона, и клуб кордельеров, и Гаспара Шоммета со всем Парижским комитетом... - короче, ради автомата можно горы своротить Что я вынес из наших академиков Тарле/Манфреда, из Альбера Собуля, из Мориса Делаво, из документов дела Гракха Бабёфа, эт цетера, эт цетера - ...да, в эпоху Первой Республики идеи значили больше людей...
ВЛАДИМИР-III: Чал Мышыкъ пишет: ПС. ледь був не забув В свое далекое время (1995-й г.) наша (Одесский, тогда еще Гос., а не Нац., университет) преподавательница по периоду - галлицист, спец и любитель Ля Гран Революсьон - вздрючила всех по полной по деятелям ея. Мне достался конкретно Эбер, но некуда было деться, пришлось штудировать и Мара/Ле Ру/Леклерка, и бр. Робеспеьер/Сен Жюста/Кутона, и клуб кордельеров, и Гаспара Шоммета со всем Парижским комитетом... - короче, ради автомата можно горы своротить Что я вынес из наших академиков Тарле/Манфреда, из Альбера Собуля, из Мориса Делаво, из документов дела Гракха Бабёфа, эт цетера, эт цетера - ...да, в эпоху Первой Республики идеи значили больше людей... Вот это более чем интересно, потому что левая идеология радикального эгалитаризма (но не социалистическая!) осталась за кадром. Эбер на пути к ней, Бабеф - самое то. Думаю, как исправить. А вообще, я это все сочинял и носил сочиненные формулировки в голове аж с 2005 года - 12 лет, так что плотность на единицу времени не так уж велика, но потом сел и почти без черновиков написал - с 10 августа.
ВЛАДИМИР-III: Уже опубликовал в Сети. В конце месяца презентую на местной (питерской) конференции.
полная версия страницы