Форум » Заклепкометрия » "лгали, лгут и будут лгать..." Очерки российских идеологий ХХ-XXI вв. » Ответить
"лгали, лгут и будут лгать..." Очерки российских идеологий ХХ-XXI вв.
ВЛАДИМИР-III: Взялся, наконец, за этот труд, который я замышлял еще в нулевые годы - критический обзор идеологий, их истории от зарождения в качестве ментальных структур индустриальной эпохи и до вырождения к концу ХХ века (плюс оценка современного состояния). Первая часть должна иметь продолжение: во второй части (которая займет 60-70%) речь пойдет о российских идеологиях от декабристов до нашего времени. Информации собрано вполне достаточно, а также обнаружил, что не смотря на смену симпатий и антипатий зав последние 10-12 лет, я вряд ли в 2005 году писал бы иными словами и определениями (а это значит, что базовые представления автора не изменились)))). Для начала общий обзор идеологических течений: ИДЕОЛОГИИ. 1. Либерализм. 1.1. Классический республиканизм (Макьявелли). 1.2. Вигизм (1680-е). 1.3. Классический либерализм (Монтескье) (1710-е). 1.4. Республиканский патриотизм (1790-е). 1.5. Республиканский федерализм (1790-е). 1.6. Национал-либерализм (Германия) (1800-е). 1.6.1. Декабризм (1810-е). 1.7. Джорджизм (1870-е): уравнительное налогообложение. 1.8. Социальный либерализм (1880-е). 1.9. Консервативный либерализм. 1.10. Национал-прогрессизм (около рубежа XIX-XX вв). 1.11. Исламский либерализм (Ата-Тюрк) (1920-е) (?) (младотурки: 1860-е; джадиды: 1900-е). 1.12. Неолиберализм (1930-е): активная государственная политика. 1.13. Либертарианство (1940-е). 1.14. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). 2. Консерватизм 2.1. Торизм (1680-е). 2.2. Либеральный консерватизм (Берк) (1790-е). 2.3. Классический традиционализм (1800-е). 2.4. Монархический абсолютизм (легитимизм; самодержавный монархизм) (1800-е). 2.5. Клерикализм (Де Местр) (1800-е). 2.5.1. Ультрамонтанизм (1800-е). 2.6. Конституционный монархизм (1810-е). 2.7. Джексонианство (1820-е). 2.8. Теодемократизм (1840-е). 2.9. Солидаризм (1850-е). 2.10. Интегрализм (1880-е). 2.11. Дистрибутивизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.12. Национал-консерватизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.13. Популяризм (христианская демократия) (начало ХХ века). 2.14. Социальный консерватизм (начало ХХ века). 2.15. Младоконсерватизм (1910-е). 2.16. Фундаментализм (1910-е). 2.17. Интегральный традиционализм (Генон, Эвола) (1920-е). 2.18. Голлизм (1940-е). 2.19. Неоконсерватизм (1970-е). 2.20. Палеоконсерватизм (1980-е). 2.21. Коммунитаризм (1990-е). 2.22. Христианский реконструкционизм (1990-е). 2.23. Теоконсерватизм (2000-е). 3. Социализм 3.1. Мютюэлизм (Прудон) (1820-е). 3.2. Сенсимонизм (1820-е). 3.3. Фурьеризм (1820-е). 3.4. Анархо-социализм (1830-е). 3.5. Классический марксизм (1840-е). 3.6. Христианский анархизм (1840-е). 3.7. Христианский социализм (1840-е). 3.8. Левое народничество (1860-е). 3.9. Социал-реформизм (1880-е). 3.10. Фабианский социализм (1880-е). 3.11. Социалистический сионизм (1890-е). 3.12. Желтый социализм (1900-е). 3.13. Лейборизм (1900-е). 3.14. Большевизм (1910-е). 3.15. Исламский социализм (1910-е). 3.16. Буддийский социализм (1920-е). 3.17. Национал-коммунизм (1920-е). 3.18. Неосоциализм (1930-е). 3.19. Сталинизм (1930-е). 3.20. Троцкизм (1930-е). 3.21. Арабский социализм (1940-е). 3.22. Демократический социализм (1940-е). 3.23. Титоизм (1940-е). 3.24. Африканский социализм (1950-е). 3.25. Классический коммунизм (1950-е). 3.26. Коммуно-патриотизм (чучхэ? 1950-е; Зюганов: 1990-е). 3.27. Маоизм (1950-е). 3.28. Еврокоммунизм (1960-е). 3.29. Фиделизм (1960-е). 3.30. Экосоциализм (1960-е). 3.31. Ведический социализм (1970-е). 3.32. Китайский социализм (1980-е). 3.33. Боливарианизм (Уго Чавес) (1990-е). 4.Фашизм. 4.1. Национал-синдикализм (1910-е). 4.2. Классический фашизм (1920-е). 4.3. Клерикальный фашизм (1920-е). 4.4. Монархо-фашизм (1920-е). 4.5. Национал-социализм (1920-е). 4.6. Революционный национал-социализм (1930-е). 4.7. Фалангизм (1930-е). 4.8. Неофашизм (1950-е). 5.Национализм. 5.1. Общий патриотизм. 5.2. Государственный патриотизм. 5.3. Этнический национализм. 5.4. Религиозный национализм. 5.5. Правое народничество (почвеничество). 6.Особые идеологии «анти… 6.1. Антимонархизм (1820-е) 6.2. Антибольшевизм (антикоммунизм) (1910-е). 6.3. Антифашизм (1920-е). 6.4. Антилиберализм (1990-е). Не правда ли, пестрый спектр?)))) Каждое из этих течений будет охарактеризовано (30% книги), а затем посмотрим как это реализовывалось с "российской спецификой".
ВЛАДИМИР-III: Еще можно добавить т.н. "специфические" идеологии. 7.1. Феминизм. 7.2. Пацифизи. 7.3. Экологизм.
ВЛАДИМИР-III: Ну-с, поехали... Я собирался написать эту книгу еще в середине нулевых, когда задумал проверить свою теорию об идеологии – как о сопутствующем феномене индустриального образа жизни, возникающем вместе с началом индустриализации и расцветом городской жизни и увядающим в постиндустриальном мире. Книга должна было стать чем-то вроде энциклопедии идеологий, содержащей подробную информацию о них с историческими примерами. В 2012 я сделал пробный набросок («Идеологизация»), в котором описал 14 основных идеологий современной России и их антиидеологии, однако, учитывая огромный объем информации, в конце концов, решил сосредоточиться на российском случае развития идеологий как исторических феноменов и ограничить исторический горизонт концом XIX – началом XXI веков. Это впрочем, не мешает посвятить всю первую часть книги обзору всех (или почти всех) появившихся идеологий в мировом масштабе с их общей классификацией и хронологизацией. … Я хотел бы избежать многословного цитирования отдельных идеологов, тем более что любой желающий в состоянии вознаградить себя поиском и ознакомлением с их произведениями в Сети Интернет. Здесь будет лишь общая оценка с минимумом ссылок и иллюстраций. ОБЩИЙ ОЧЕРК ИДЕОЛОГИИ Идеология – система концептуально оформленных взглядов и идей, выражающая интересы различных социальных классов, групп, обществ, в которой осознаются и оцениваются отношения людей к действительности и друг к другу, а также либо санкционируются существующие в обществе формы господства и власти (консервативные идеологии), либо обосновываются их преобразования (радикальные, революционные идеологии). Идеология – не наука (хотя может включать в себя научные знания): в отличие от науки идеология не только представляет собой знание о социально-политической жизни, но также включает в себя оценку тенденций, процессов и различных сил этой социально-политической жизни. Не смотря на неизбежную долю ненаучности, каждая идеология претендует на то, что именно она даёт верное знание о мире. Различные политические организации стремятся к распространению в обществе своих оценок прошлого и настоящего, своего представления о будущем. Термин «идеология» был введен во Франции в конце XVIII века А.Дестютом де Траси, который вместе с Этьеном де Кондильяком пытался создать науку об общих принципах формирования идей и основах человеческого знания. Будучи последователем сенсуалистической гносеологии Дж.Локка, де Траси ввёл данный термин для обозначения учения об идеях, понимаемого им как учение об общих закономерностях происхождения идей из содержания чувственного опыта. Данное учение должно было выступать основными принципами для руководства, как в науке, так и в социальной жизни. Поэтому Дестют де Траси видел в идеологии систему знаний первооснов морали, политики, права. Дестют де Траси и Кондильяк пытались оказать влияние на политику, проводимую оказавшимся у власти Наполеоном, который счел, что они пытаются заменить политическую реальность абстрактными утверждениями, и негативно отнесся к выдвинутым предложениям. С легкой руки великого исторического деятеля слово «идеология» приобрело уничижительный смысл, который закрепился за ним вплоть до настоящего времени. В связи с тем, что проект де Траси и Кондильяка был отвергнут Наполеоном, понятие идеологии оказалось на некоторое время забытым. Второе рождение идеология, как система взглядов, переживает уже в середине XIX века, и в первой половине следующего – ХХ становится господствующим образом мысли на планете. Однако, к концу того же ХХ века идеология потерпела самое решительное поражение в нашей стране, что совпало с распадом СССР и изменением общецивилизационной ситуации в мире. На смену бескорыстной идее (основе идеологизации ХХ века) пришел своекорыстный интерес. По прежнему делая ставку на идейную бескорыстность, идеология перестала выражать чьи бы то ни было интересы и как явление сконцентрировалась в сфере интеллектуальных упражнений небольшой части общества. Разумеется, сразу же возникает проблема хронологических рамок идеологии как исторического феномена и объяснения проведения рубежей именно в данные эпохи. Существует т.з., согласно которой идеология – вечный спутник политики и общей социальной организации человеческих сообществ, а поэтому она – ровесница самого человечества. Признавая справедливость тезиса о древности политики (в стаде человекообразных обезьян ученые обнаруживают элементы политической борьбы и знакомых по их человеческим родичам властных структур и взаимоотношений), трудно, однако, согласиться с известной теорией цикличности человеческого развития (известной в XIX-XX вв. по трудам Шпенглера, Данилевского, Тойнби и Гумилева), прежде всего потому, что ее авторы «смотрят и не видят» качественных перемен в человеческом образе жизни. Скорее уж, можно увидеть в мировой истории систему появляющихся и исчезающих факторов, которые в различных сочетаниях превращают количественный процесс развития в качественное изменение образа жизни и мысли (хотя, конечно, существуют факторы, сопровождающие человечество в целом на протяжении всей его истории, но они должны быть универсальны – т.е. встречаться не только в отдельных обществах на виду у социолога и историка, но и в самых затерянных группах, включая дикарей в джунглях и первобытных охотников задолго до «сотворения мира» по позднейшим религиозным представлениям). Вне зависимости от того, справедлив диалектический метод или нет, циклические теории ему противоречат, тем более, что история не повторяется. Поскольку большая часть современных обществ и созданные ими государства претендуют на начало истории в эпоху т.н. «средних веков» (средневековые теологи обозначали термином ævum medium временной промежуток между двумя, прошлым и будущим, пришествиями Иисуса Христа, а итальянские гуманисты в конце XV – начале XVI века стали так называть промежуток между своей эпохой («возрождением античности») и собственно Античностью, которую тогда уже заканчивали падением Гесперии – т.н. Западной Римской Империи). Окончательно в XVII веке термин «Средние века» ввёл в оборот профессор Галльского университета Христофор Целлариус (Келлер), положив начало так называемой гуманистической трихотомии. Он разделил всемирную историю на Античность, Средневековье и Новое время. Вопрос: была ли идеология в средневековье? Разумеется, маститые историки-медиевисты разом ответят «Да!» и приведут многочисленные примеры идейных споров, массовых движений и т.д. Разумеется, средневековье не есть однородное пространство застылой в своем «сельском идиотизме» жизни, где ничего не происходило. Наоборот – 800-1000 лет, отделяющих падение Западного Рима от любой из дат, которой принято начинать Возрождение или Новое время (открытие Америки в 1492, завоевание турками Константинополя в 1453 или сошествие Данте в ад в 1300) – это пестрая эпоха многочисленных войн, восстаний, революций, прогрессов и регрессов, дипломатических комбинаций и прочих событий, разнообразящих жизнь человека в самые «темные века» («темные», естественно, для современного историка, лишенного источников информации, но не для своих жителей). Отдельные эпохи XII или XIII веков столь же разительно отличаются друг от друга, как 1970-е от 1920-х. Можно согласиться с вышеупомянутым Гумилевым, что «истории тысяча лет равна тысяче лет», и поспорить с сторонниками концепции ускорения истории (в результате чего, каждый последующий исторический период короче предыдущего, и именно сейчас – это «именно сейчас» очень привлекательно для самолюбия авторов концепции – мировая история пришла к своему концу, потому что это привело к превращению экспоненциальной кривой в гиперболу. Здесь типичный (и в этом опять же нельзя не согласиться с Гумилевым) эффект аберрации близости и дальности, а также позабыто, что новый исторический период устраняет отнюдь не все факторы предыдущего, и эти неустраненные продолжают действовать дальше, даже если они воспринимаются в качестве «пережитков прошлого». Однако, идеология как явление имеет слишком четкие признаки, которые не позволяют говорить о «средневековой идеологии». Помимо сказанного в первом абзаце настоящей главы, идеология – это представления грамотного общества, находящегося под воздействием стандартизированных средств массовой информации. А это невозможно в условиях аграрного образа жизни, свойственного подавляющему большинству населения VI или XVI веков (вопрос, убийственный для обидчивых пушкиноведов советского времени: а сколько русских крестьян читали Пушкина при жизни?) В условиях, когда грамотность является достоянием 1-2% населения, все идеологи (а они, безусловно, были) выглядят одинокими мыслителями, которые перекидываются мячами отдельных идей и лозунгов через века и страны, но эти идеи отнюдь не овладевают массами и остаются не более чем академическими занятиями. Реальная политика и общественные движения проходят мимо них, как нередко в средневековье схоласт, утверждающий, что расколоть алмаз можно только смазав его кровью козла (как написано в трудах времен Аристотеля), просто оказывается не в курсе мастерских приемов своих современников-ювелиров. Идейная окраска любого мыслителя средних веков удивляет эклектизмом, и уж точно трудно анализировать ее с т.з. современных представлений о «правых», «левых», прогрессе или реакции (интереса ради, попробуйте проанализировать взгляды «коммуниста» XVI столетия Томаса Мора, который по совместительству был Лорд-канцлером Англии, а в 1935 году причислен Римско-католической церковью к лику святых). Можно ли при этом считать (вместе с марксистами и с ними согласными идеологами) переломным моментом выступление Лютера (1517 год) и последовавшую за ним реформацию? И да, и нет. Реформация действительно (с ее тенденцией «превратить мирян в попов») способствовала внедрению в массы определенных идей и расширению идеологического пространства (в XVII веке грамотность в протестантских странах уже достигает 10-15%, а к 1850 – 70-90%, в то время как в католической Европе – не превышает 55%, в Италии и Испании 20-25%, а в православной России в 1850 году писать-читать умело всего 7% населения; да, только 5 млн. из 69 млн. подданных Российской империи МОГЛИ читать Пушкина и Гоголя в 1850 году – в подавляющем большинстве жители городов и дворянских усадеб). Однако, феномен религии существенно отличается от феномена идеологии и даже религиозной идеологии. Это очень сложный, большой вопрос – сходства и различия идеологии и религии (к которому, однако, нам придется обратиться ниже, в разделах, посвященных религиозным и парарелигиозным идеологиям), но кратко можно сформулировать следующее коренное отличие: идеология апеллирует к разуму (даже самая иррациональная), религия – наоборот, принципиально базируется на иррациональных чувствах, желаниях и страхах людей, поэтому являются ли эти ориентации вместе или по отдельности объективно присущими отдельному человеку и человечеству или нет, они разные и оформляются исторически по разному. Столь же мало дал для развития идеологии раскол XVII века в Российской православной церкви: для раскольников «истина» оставалась в двуперстом крещении и орфографии богослужебных книг, а для никониан – в распоряжениях на сей счет начальства (церковного в т.ч.) Искать в русском «бунташном веке» предшественников или предвозвестников социализма, народничества, почвеничества или какой иной позднейшей идеологии – неблагодарное занятие. Советские историки (и историки ХХ века в целом) немало потратили трудов на поиски в средние века различных форм «классовой борьбы» и их изучение: антифеодальных или антицерковных восстаний (сама постановка такого вопроса в начале XXI века оскорбляет чувства верующих российских историков), анализу их документов и т.д. Хотя восстания регулярно имели место (в этом отношении наши предки уважали власть неизмеримо меньше, чем обработанные СМИ современники), но в программных документах восставших место идеологии занимают более-менее четко сформулированные сословные (или иные близкие к сословным) интересы. Это противостояние идеологии и интереса будет давать о себе знать в идеологические века и вместе с информационной революцией века Интернета похоронит идеологию к концу ХХ века. Вопрос о существовании идеологии в поздней или зрелой Античности (оставим уж в покое древние цивилизации вроде Египта или Хеттского царства) оставляет некое пространство для идеологии: грамотность в Риме II-III веков н.э. была достаточно широка, чтобы существовал слой населения, который мы сейчас именуем интеллигенцией, и восприимчивый к его интеллектуальной деятельности полуграмотный «народ», но в древности (ее отличительный фактор) за пределами сформировавшихся в первые века нашей эры мировых религий отсутствовало стандартизированное информационное пространство. Стандартизация настолько въелась в образ жизни современного человека (хмыкающего даже по поводу отсутствия до сих пор стандартных зарядных устройств для мобильников), что ему (обывателю вообще трудно, почти невозможно представить образ жизни, отличный от его собственного – на этом работают многие фольк-хисторики, черпающие аргументацию в этом свойстве обывательской психики) невозможно вообразить мир, где нет ничего стандартного, и ничто (не только вещи – а стандартизация вещей в принципе рождается лишь в XVII веке в Голландии, когда понадобилось быстро ремонтировать сломанные мушкеты, – но и мысли, идеи) не подсоединяется друг к другу. Пример с римскими партиями оптиматов и популяров иногда рассматривается в качестве существенного возражения на сказанное выше. Оптиматы (лат. optimus – наилучший) – идейно-политическое течение в Древнем Риме во II-I вв. до н.э., которое выражало интересы сенатской аристократии, т.н. нобилитета, в противовес популярам, однако, применение термина в исторических исследованиях остается дискуссионным вопросом. Концепция разделения политических сил в Древнем Риме на оптиматов и популяров в классическом виде сформулирована Теодором Моммзеном еще в конце XIX столетия и встретила широкую поддержку. В начале XX века, однако, возникло т.н. просопографическое направление (Маттиас Гельцер, Фридрих Мюнцер, Рональд Сайм). Во второй половине XX века ученые начинают обращать внимание на искусственность разделения римского республиканского политического лагеря на оптиматов и популяров, которое является модернизаторским и не всегда подтверждается источниками. Также подчеркивалось отсутствие у популяров и оптиматов ряда характерных признаков, которые традиционно соотносятся с термином «политическая партия». Тем не менее, поскольку оба термина используются античными авторами (прежде всего, Цицероном), Христианом Мейером предложена их альтернативная интерпретация как непрочных союзов единомышленников. Но оставим древние времена и вернемся в Новое время, когда идеология как явление наконец-то появляется на свет. В условиях перестройки производительных сил, изменения общественных отношений, появления новых требований к участникам общественного развития (здесь трудно не согласиться с марксистской постановкой вопроса о движущих силах изменений в «надстройке»), появился запрос на оформление идейной обработки общественных масс для получения желаемого результата их деятельности. Представим себе солдата, которого вербовщики добровольно-принудительно заграбастали в наемную армию галантного века. Его «идеология», если так можно выразиться, заключается в верной службе работодателю (королю, возглавляющему эту наемную армию). Национальная принадлежность и (после 1648 года) религиозная принадлежность наемника существенной роли не играет (существенную роль, однако, играет выплата наемнику денег, иногда весьма изрядных). Кстати, все утверждения славянофильствующих историков и публицистов, что русская армия, в отличие от европейских, «всегда» строилась на иных основаниях, была «всенародной» и т.д., недорого стоят в силу своей ошибочности. В XVII веке российское войско состояло из стрельцов (сословно-корпоративной организации, свято блюдущей свои интересы и попортившей через это немало крови правителям России в конце века), дворянское ополчение, включавшее т.н. «боевых холопов», (уж не знаю, проводили ли там политзанятия переместившиеся из XIX века славянофилы) отличалось стабильно низкой боеспособностью и разве что заметной дешевизной для государевой казны, а полки нового строя (они появляются в 1630 году) формировались по найму и почти все возглавлялись иностранцами. Казачество также было не патриотическим обществом, а сословием. Впоследствии, когда Петр Первый перешел к рекрутской системе в 1705 году, позаимствованной у Швеции (где она существовала с 1620-х годов), войско стало формироваться путем жеребьевки и четкого разделения крестьянской массы на рекрутов и всех остальных (купцы и мещане, а также еще ряд категорий городского и сельского населения вообще не имели, даже потенциально, никакого отношения к военной службе; таковых по ревизии 1858 года набралось до 20% мужского населения – да, 95% российских мужиков до 1874 года, с точки зрения обывательского представления XX-XXI веков – «ненастоящие мужики», поскольку в армии не служили). Здесь (как и на флоте, в производственных артелях, среди чиновничества и т.д.) наблюдаем не идеологическую основу, а всего лишь корпоративную этику. Таким образом, укрепление в XVI-XVII веках королевского абсолютизма во многих (но не во всех!) странах Европы привело не к возникновению т.н. «монархической идеологии», а всего-лишь к усилению корпоративной этики служения монарху (современная монархическая идеология в конечном счете сводится к тому же самому, и именно поэтому монархические взгляды сейчас больше всего свойственны военнослужащим и прочим силовикам, просто по причине естественной комплиментарности со служебной этикой на фоне общей неприязни в этой среде к политике вообще).
ВЛАДИМИР-III: завершение первой главы: «Мятеж не может кончиться удачей, в противном случае зовется он иначе» - это изречение, приписываемое Шекспиру, на самом деле принадлежит его современнику Джону Харингтону и звучит в подлиннике немного иначе: Treason doth never prosper; what's the reason? For if it prosper, none dare call it treason. – речь идет не о мятеже («револте» по-английски), а об «измене», но суть в переводе Маршака передана достаточно точно: в какой момент обычный мятеж становится легитимной революцией? Шире: почему обычные преступники и изменники (например, полковник Джордж Вашингтон, изменивший британскому королю Георгу III, или верный холоп хана Улу Усуса князь Дмитрий Иванович, изменивший Тохтамышу) становятся героями для подражания. Можно ли дать правовую оценку, к примеру, штурму Бастилии в 1789 году (массовым беспорядкам, подстрекаемым экстремистскими организациями, с использованием нелицензионного оружия, приведшим к захвату административного здания)? Современная российская система информации (или попытка таковую создать), включая образовательные программы по истории и обществознанию, находится в гораздо более невыгодном положении сравнительно с предшествующим советским этосом, в рамках которого революция как таковая была провозглашена (по понятной причине) легитимным путем общественного развития, а антисоветский этос современной России, который любой революции боится как чумы, вступает в неисправимо шизофреническое противоречие с претензиями на советское прошлое. Единственное алиби для современности здесь – напрашивающийся вывод о существовании некоей псевдопозитивистской диафрагмы, разделяющей «революционную эпоху» и правовую культуру современности, в которой живет наблюдатель, дающий правовые оценки. Не смотря на отдельные попытки поиска революций в рабовладельческие времена и даже в Древнем Египте («революция рабов и крестьян 1750 года до н.э.» советских учебников Истории Древнего Мира), классический марксистский исторический материализм очень осторожен с термином «революция». Под ним подразумевается не всякая смена власти (таковых в любой латиноамериканской республике происходит дюжина за век; или ср. «История и анекдоты революции 1762 года в России», написанная секретарем французского посла в Петербурге К.-К.Рюльером), а масштабное событие, связанное со сменой общественно-политического и экономического строя, желательно завершившееся победой либо промежуточным успехом революционных сил. Не смотря на споры по каждому из употребленных в предыдущей фразе специфических терминов, даже Крестьянская война в Германии 1525 года в итоге лишилась звания «революции», а первое событие такого рода в марксистской советской литературе – это Нидерландская буржуазная революция 1566-1573 гг. Понятно, что имеется в виду: помимо рядового вроде бы восстания целой провинции против своего суверена (аналоги: восстания шведов против датского короля в 1523, португальцев – против испанского короля в 1640 и др.), и даже рядовой религиозной войны, вроде тех, что десятилетиями терзали тогда Европу, это была смена феодального строя на буржуазный (Соединенные провинции (правильнее: Republiek der Zeven Verenigde Nederlanden – Республика Семи Объединенных Нижних Земель), упорно именуемые по имени своей главной провинции – Голландией, в середине XVII века почти по всем статьям, хоть и не всегда количественно, но точно качественно, были впереди всей Европы). Разумеется, марксистская концепция общественно-экономических формаций подверглась едкой и фактографической критике: «буржуазные» феномены были обнаружены еще в древнейших городах Вавилонии и Шумера, не говоря уже о финикийских, древнегреческих полисах и «космосе средневекового города», который Тойнби вообще хотел выделить в особую цивилизацию, отличную от европейского сельского средневековья, но для идеологии, ее рождения в рамках нидерландских событий – здесь наблюдается важный качественный скачок: впервые в европейской истории сословные или религиозные интересы дополняются определенной более-менее четко сформулированной идеологией. Таковой был республиканизм. Безусловно, как все иные средневековые структуры сознания, голландский республиканизм еще свои основания в религиозной традиции (ветхом завете; для протестантизма в целом юдаизация характерна, как эстетический прием, вплоть до позднейшей американской теодемократии, над которой сквозь ужас триллера поиздевался Стивен Кинг в «Детях кукурузы»), можно найти аналогии республиканскому устройству Голландии в средневековых патрициатских городах Италии и Германии – вообще не стоит считать средневековую Европу исключительно монархической зоной: в 1600 году, помимо Нидерландов, республиканское устройство было в Генуе, Венеции, Лукке, Швейцарии, 45 имперских городах Германии и Ржечи Посполитой, а почти во всех странах Европы (не исключая отдельных королевств испанской короны, Франции и России) действовали сословно-представительные парламенты, т.о. непарламентская монархия в Европе 1600 года – это Великое Османское Государство (теократия Папского Государства – особый случай), хотя, конечно, средневековый европейский парламентаризм редко где старше XIII-XIV веков. Однако, не смотря на то, что качественное отличие политического режима Нидерландов от средневековых европейских коммун проявилось и в появлении феномена политической эмиграции (отнюдь не только на религиозной почве), говорить о политических идеологиях в XVI веке, как о факторах общественного развития, рановато. Если нидерландская революция еще обросла средневековыми пережитками, то английская революция 1640-1660 годов – уже революция в прямом смысле слова. Участие широких масс, борьба политико-экономических классов, идейные споры, важность фактора пропаганды, журналистский бум, последовавший за революцией, когда Англия стала к 1700 году самой читающей страной мира – все это подготавливает рождение идеологий. Однако, за исключением позднейших торизма и вигизма (о которых речь ниже), все остальные течения английской мысли между 1620 и 1680 оказались в плоскости религиозных течений и сект, что придавало английской революции и последующей эмиграции из Англии отцов-пилигримов в Северную Америку (Американскую революцию 1776 года вполне можно считать вторым актом английской) стойкий теократический привкус. Около 1650 года Англии реально угрожала «мусульманская болезнь» раскола общества на отдельные общины-секты, вся энергия которых будет уходить на взаимное уничтожение (нечто подобное все-таки случилось с Ольстером, и даже сейчас ирландец обязан быть консервативным католиком, потому что он – ирландец и не желает британского владычества) – в этом случае (к большому огорчению теоцентрического взгляда на мир и соответствующей общественно-политической практики) международным языком в наше время был бы точно не английский (возможно, голландский или французский). Поэтому идеология как историческое явление относится к следующему – XVIII веку, и главным катализатором идеологизации общества (не только конкретного французского, но и в европейском масштабе) стала, как нетрудно догадаться, Великая французская революция (и в наше время первый тест-вопрос на реакционность: ваше отношение к французской революции?) Дальше идеологии, будучи создаваемы, как правило, интеллектуалами из среднего класса, функционируют в своей естественной среде. Среда эта – грамотное, но не слишком образованное городское население, обеспеченное минимумом средств массовой информации и (это главное!) допущенное, либо само пришедшее, к политической жизни. Рамки индустриальной фазы (по Тоффлеру) вполне совпадают с хронологическими рамками идеологической эры, но считать именно индустриальный класс – главным носителем любых идеологий было бы необоснованным упрощением. Разумеется, любое общественное явление имеет не только свое начало, но и конец. Для идеологии таковым стала информационная революция, которая избавила мыслящую часть среднего класса и (потенциально) все грамотное население от монополии средств массовой информации. Развитие постиндустриальной экономики естественным образом давало запрос на рост уровня образования, и в сочетании со свободой информации этот процесс сломал в конце ХХ века все жестко-идеологические режимы, противопоставив им те варианты общественного устройства, которые (отчасти из-за свойственной им «архаики», поскольку базовые революции произошли там ранее 1789 года) могли существовать в режиме идеологического плюрализма, а все идеологические режимы начала XXI века (Северная Корея, Исламское Государство, отчасти Куба) являют собой жалкое зрелище, будучи заповедниками отживших свое политических режимов (Исламское Государство – это ко всему прочему, еще и детище хваленого возрождения духовности и борьбы с секулярно-бесовским (или «шайтанским», по их терминологии) миром; на этом фоне даже Северная Корея выглядит аркадской идиллией разновидности просвещенческого этоса, зашедшего, по многим, независящим ни от Вольтера и ни от Свифта, причинам в тупик). Любой верующий человек должен испытывать крайний дискомфорт, глядя на телекадры уничтожения секулярными ракетами и бомбами этой духовности (покончат с ними – возьмутся за вас). Оруэлловский мир, в котором идеология одолела общество, остался за пройденной развилкой в 1950-х годах, и не смотря на действие тех факторов, которые ныне принято называть «новыми вызовами XXI века» (а какой век обходился без «вызовов»? XI?), нет ни малейшего основания считать, что условия, при которых стало возможным формирование идеологии как исторического явления, возродятся (даже если четвертая мировая война, как горько пошутил Эйнштейн, будет войной на дубинах и каменных топорах, это не будет возвращением в индустриальную фазу), а поэтому все современные призывы к «возрождению идеологии» (аргументация, что «человеку/обществу нужна идеология», и это способ его (общества) существования в любые времена) являются откровенным жульничеством, вроде призыва перегнать на паровозе реактивный лайнер, ведущим либо к краху современного постиндустриального общества в случае военно-политического успеха «возрожденцев» (в самых его слабых звеньях, одним из которых является современная Россия), либо к играм типа рекконструкторских слетов, на которых вместо домовыстоганных копий или ремесленных трехлинеек, участники демонстрируют свои идеологические приемы, а потом обижаются на то, что общество им не внимает, потому что оно находится под воздействием разрушительных «темных сил» (и т.д. теории заговора – вот во что неизбежно вырождается идеология постиндустриального века) – в отличие от них настоящие рекконструкторы не жалуются на то, что водитель троллейбуса не хочет покупать для своей лошади овес.
ВЛАДИМИР-III: КЛАССИФИКАЦИЯ ИДЕОЛОГИЙ. В предыдущей главе, где рассмотрено общее понятие идеологии, факторы ее появления и дана некоторая хронология всего процесса, я намеренно почти не затрагивал тему взаимоотношения идеологии и политической партии. Политическая партия имеет множество определений, из которых я бы выделил два: во-первых, политическая партия – объединенная группа людей, непосредственно ставящая перед собой задачи овладеть политической властью в государстве или принять в ней участие через своих представителей в органах государственной власти и местного самоуправления (большинство партий имеют программу — выражение идеологии партии, перечень её целей и способов их достижения), и во-вторых: политическая партия – иерархическая политическая организация, объединяющая на добровольной основе лиц с общими социально-классовыми, политико-экономическими, национально-культурными, религиозными и иными интересами и идеалами, ставящая перед собой цель завоевания политической власти или участие в ней. Эти два определения различаются акцентами: первое ставит ударение на борьбе за власть (отсюда известный афоризм о нелепости существования политической партии, которая не ставит перед собой такой задачи), второе сосредотачивается на представительстве тех или иных групп, а сама по себе борьба за власть отходит на второй план, хотя и не исключается. Термин «идеология» употреблен с оговоркой «большинство» (большинство партий имеют программу – выражение идеологии партии). Это верно в том смысле, что партия как группа людей, борющихся за власть, или в качестве представительства тех или иных интересов, вполне может существовать без идеологии. Нам приводят многочисленные примеры из истории, когда борьба двух претендентов на престол была одновременно борьбой двух программ царствований (самый типичный случай – борьба Петра и царевны Софьи), но, во-первых, ничто (кроме пропаганды Нарышкиных) не указывает на «реакционность» Софьи, а во-вторых, на один случай «принципиальной» борьбы в далеком прошлом приходится дюжина случаев банальной борьбы за власть (хотя, конечно, никто не станет отрицать, что политика президента Ганы Хиллы Лиманна, свергнутого в 1981 году, хотя бы минимально отличалась от политики его преемника полковника Джерри Роллингса, а Каллигула был для римских сенаторов похуже, чем сменивший его Клавдий). Тем не менее, когда некий политический деятель в средневековой Франции борется за власть (допустим, Карл Валуа против Ангеррана Мариньи в 1314-1315 гг), ему вовсе не обязательно создавать политическую партию в современном смысле и тем более вырабатывать идеологию (хотя популяризировавший это событий из истории Франции Морис Дрюон намекает на «реакционность» Валуа и «прогрессивность» Мариньи, мы понимаем, что это могут быть всего лишь анахронизмы взгляда из будущего). Следовательно, появление партий и формирование идеологий – хотя и параллельные, но не обязательно жестко связанные процессы. Что такое «партия Карла Валуа» в 1314 году? Он сам, его вассалы, его родственники (далеко не все) и то, что еще древние римляне называли «клиентеллой». Программа – смещение Мариньи, способ достижения цели – влияние на принимающего решение французского короля (Людовика Сварливого) через королевский совет. И хотя «партия Карла Валуа» не исчезла по достижении поставленной цели (бывало и так) и просуществовала до его смерти в 1325 году, все это мало напоминает какую-нибудь современную Французскую социалистическую партию с членством, съездами, программой (в т.ч. с элементами былой идеологии). Т.о., говоря о развитии идеологий, мы будем опираться на историю политических партий в конце XVIII – начале XXI вв., но должны учитывать и вышеназванный фактор. Не всякая партия является идеологической и не всякая идеология в обязательном порядке базируется на конкретной политической партии. Реальный мир всегда сложнее классификаторских форм. Это необходимо помнить, приступая к необходимой для нашей работы классификации идеологий. В нижеприведенном списке взят за основу принцип деления всех идеологий на три основных течения, оформившихся в XVIII – начале XIX века (либерализм, консерватизм и социализм), но учитывая, что появившийся в начале ХХ века фашизм никак не отнести ни к одному из трех главных доменов, он выделен в четвертую группу; также отдельно дан национализм (даже без хронологии), особые идеологии «анти… и «специфические» идеологии. Внутри доменов отдельные идеологии классифицированы в хронологическом порядке. За редким исключением брался за основу общемировой тренд, хотя учтены также некоторые региональные, этно-конфессиональные и национальные идейные течения. Сложнее всего было классифицировать переходные типы идеологий, однако, автор берется показать несхожесть консервативного либерализма и либерального консерватизма, а равно основания для их соответствующего размещения в представленной схеме. Местами отмечены (для удобства) характерные представители идеологий. Ниже я дам короткие справки о возникновении, содержании, влиянии каждого из идеологических течений, а также (что важно для второй части книги) рассмотрю основные спорные моменты в картине мира данных идеологий. 1. Либерализм. 1.1. Классический республиканизм (Макьявелли). 1.2. Вигизм (1680-е). 1.3. Классический либерализм (Монтескье) (1710-е). 1.4. Республиканский патриотизм (1790-е). 1.5. Республиканский федерализм (1790-е). 1.6. Национал-либерализм (Германия) (1800-е). 1.6.1. Декабризм (1810-е). 1.7. Джорджизм (1870-е): уравнительное налогообложение. 1.8. Социальный либерализм (1880-е). 1.9. Консервативный либерализм. 1.10. Национал-прогрессизм (около рубежа XIX-XX вв). 1.11. Исламский либерализм (Ата-Тюрк) (1920-е) (?) (младотурки: 1860-е; джадиды: 1900-е). 1.12. Неолиберализм (1930-е): активная государственная политика. 1.13. Либертарианство (1940-е). 1.14. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). 2. Консерватизм 2.1. Торизм (1680-е). 2.2. Либеральный консерватизм (Берк) (1790-е). 2.3. Классический традиционализм (1800-е). 2.4. Монархический абсолютизм (легитимизм; самодержавный монархизм) (1800-е). 2.5. Клерикализм (Де Местр) (1800-е). 2.5.1. Ультрамонтанизм (1800-е). 2.6. Конституционный монархизм (1810-е). 2.7. Джексонианство (1820-е). 2.8. Теодемократизм (1840-е). 2.9. Солидаризм (1850-е). 2.10. Интегрализм (1880-е). 2.11. Дистрибутивизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.12. Национал-консерватизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.13. Популяризм (христианская демократия) (начало ХХ века). 2.14. Социальный консерватизм (начало ХХ века). 2.15. Младоконсерватизм (1910-е). 2.16. Фундаментализм (1910-е). 2.17. Интегральный традиционализм (Генон, Эвола) (1920-е). 2.18. Голлизм (1940-е). 2.19. Неоконсерватизм (1970-е). 2.20. Палеоконсерватизм (1980-е). 2.21. Коммунитаризм (1990-е). 2.22. Христианский реконструкционизм (1990-е). 2.23. Теоконсерватизм (2000-е). 3. Социализм 3.1. Мютюэлизм (Прудон) (1820-е). 3.2. Сенсимонизм (1820-е). 3.3. Фурьеризм (1820-е). 3.4. Анархо-социализм (1830-е). 3.5. Классический марксизм (1840-е). 3.6. Христианский анархизм (1840-е). 3.7. Христианский социализм (1840-е). 3.8. Левое народничество (1860-е). 3.9. Социал-реформизм (1880-е). 3.10. Фабианский социализм (1880-е). 3.11. Социалистический сионизм (1890-е). 3.12. Желтый социализм (1900-е). 3.13. Лейборизм (1900-е). 3.14. Большевизм (1910-е). 3.15. Исламский социализм (1910-е). 3.16. Буддийский социализм (1920-е). 3.17. Национал-коммунизм (1920-е). 3.18. Неосоциализм (1930-е). 3.19. Сталинизм (1930-е). 3.20. Троцкизм (1930-е). 3.21. Арабский социализм (1940-е). 3.22. Демократический социализм (1940-е). 3.23. Титоизм (1940-е). 3.24. Африканский социализм (1950-е). 3.25. Классический коммунизм (1950-е). 3.26. Коммуно-патриотизм (чучхэ? 1950-е; Зюганов: 1990-е). 3.27. Маоизм (1950-е). 3.28. Еврокоммунизм (1960-е). 3.29. Фиделизм (1960-е). 3.30. Экосоциализм (1960-е). 3.31. Ведический социализм (1970-е). 3.32. Китайский социализм (1980-е). 3.33. Боливарианизм (Уго Чавес) (1990-е). 4.Фашизм. 4.1. Национал-синдикализм (1910-е). 4.2. Классический фашизм (1920-е). 4.3. Клерикальный фашизм (1920-е). 4.4. Монархо-фашизм (1920-е). 4.5. Национал-социализм (1920-е). 4.6. Революционный национал-социализм (1930-е). 4.7. Фалангизм (1930-е). 4.8. Неофашизм (1950-е). 5.Национализм. 5.1. Общий патриотизм. 5.2. Государственный патриотизм. 5.3. Этнический национализм. 5.4. Религиозный национализм. 5.5. Правое народничество (почвеничество). 6.Особые идеологии «анти… 6.1. Антимонархизм (1820-е) 6.2. Антибольшевизм (антикоммунизм) (1910-е). 6.3. Антифашизм (1920-е). 6.4. Антилиберализм (1990-е). Специфические идеологии: 7.1. Феминизм. 7.2. Пацифизм. 7.3. Экологизм.
ВЛАДИМИР-III: 1. Либерализм. Либерализм провозглашает права и свободы каждого человека высшей ценностью и устанавливает их правовой основой общественного и экономического порядка. При этом возможности государства и церкви влиять на жизнь общества ограничиваются конституцией. Важнейшими свободами в современном либерализме признаются свобода публично высказываться, свобода выбора религии, свобода выбирать себе представителей на честных и свободных выборах. В экономическом отношении принципами либерализма являются неприкосновенность частной собственности, свобода торговли и предпринимательства. В юридическом отношении принципами либерализма являются верховенство закона над волей правителей и равенство всех граждан перед законом вне зависимости от их богатства, положения и влияния. В предидеологическую эпоху (XVII-XVIII веков) базовые идеи либерализма были высказаны Джоном Локком, Монтескье, Вольтером и Жан-Жаком Руссо. Либерализм в целом имел два исторических пика популярности (т.е. периода, когда политические партии, идентифицирующие себя с либеральной идеологией, находились у власти в большинстве стран Запада и мира) – вторая половина XIX века и конец ХХ века, когда либеральные идеи проникают в программные положения широкого спектра политических партий, прежде всего консервативных и социал-демократических (появляется даже такая разновидность демократического социализма, как социал-либерализм – типичный представитель Тони Блэр во главе Великобритании в 1997-2007 годах), и даже недемократические политические режимы проводили вполне либеральную экономическую политику. Наоборот, первая половина ХХ века (точнее 1910-1960-е годы) для либерализма была скверным временем, когда их электорат теснили с разных сторон левые, фашисты и перестроившиеся консерваторы, в силу того, что либералы оказались неспособны создать «партию нового типа», т.е. массовую организацию, базирующуюся на примыкающих структурах (профсоюзных, церковных, полувоенных и т.д.) Однако, когда «мобилизационный» тип общества ушел в прошлое (после 1950 года), либерализм оказался гибче своих противников. Континентальная (европейская) традиция либерализма производит себя от наследия Великой французской революции, а англо-саксонский тип либерализма – от наследия Славной революции 1688 года. До сих пор ведутся споры о степени либеральности «нового курса» Рузвельта, а в ряде стран (Великобритания, Италия, Россия) либералы в этот период либо исчезли, либо уступили лидирующее положение на партийно-политической сцене. Существует определенный водораздел между политическим и экономическим либерализмом, т.е. ситуация, когда нелиберальный политический режим проводит вполне либеральную экономическую политику, тогда как в случае реализации политического либерализма правительство уже не может проводить какую-либо иную экономическую политику, кроме либеральной. Основная проблема либерализма как идеологии (т.е. логической, разумной системы объяснения общественных процессов) – и это очень четко прозвучало в России 1990-х годов – это коренное противоречие между декларируемым принципом народовластия и результатами выборов в конкретных странах в конкретные эпохи. Является ли демократия властью демократов (так в России называли в 1990-2000-х либералов), и не будет ли вполне конвенциональным с т.з. либерализма принятие на референдумах недемократических законов, объявление войны и т.п.? Из истории известно, что отнюдь не все тоталитарные партии пришли к власти недемократическим путем (например, в Германии НСДАП победила на выборах и на первых порах (первые несколько месяцев) правила в составе широкой коалиции с монархистами и националистами, а в Италии Фашистская национальная партия (Итальянский союз борьбы) в 1921 году шла на выборы в коалиции с Итальянской либеральной партией, Партией националистов и Итальянской социал-демократической партией). На это либералы возражают, что, даже придя к власти демократическим путем, антилиберальные силы быстро сворачивают демократическую систему правления, в чем либералов обвинить невозможно, но некоторые либеральные течения допускают варианты «демократии не для всех», с возрождением цензов прошлого, в т.ч. имущественного и образовательного. У противников само понятие «либерал» ассоциируется с космополитизмом, вседозволенностью и аморальностью. 1.1. Классический республиканизм (Макьявелли). Когда современный человек слышит слово «республиканский», у него, как правило, не возникает никаких специфических ассоциаций. Подавляющая часть современных суверенных государств – республики, а разница между «подданным Соединенного Королевства» и «гражданином Итальянской республики» стерлась еще в середине ХХ века (что признавали даже советские авторы). Уже один тот факт, что республиками по конституции являются США, КНДР и Российская Федерация, а к республиканцам относят себя американские консерваторы, итальянские фашисты времен «Республики Сало», адепты религии бахаи и все европейские левые, говорит о крайней неопределенности «республиканской идеологии» в наше время. Понятно, что принцип республиканизма – неприятие наследования власти (хотя, как заметил Дрюон, избирательная урна ошибается столь же часто, как и набор хромосом), требование прозрачности принятия решений и контроля за расходованием бюджетных средств (американские бунтари 1776 года и французские просветители 1789 были единогласны в осуждении порочной финансовой политики и общего снижения качества власти в условиях неконтролируемой монархии). Если в конце ХХ века немногочисленные монархи, оказавшиеся достаточно умными и удачливыми, чтобы договориться со своими подданными о сохранении монархии (разумеется, в конституционно-парламентской форме), уживаются с полуреспубликанским «ответственным министерством» и вполне демократической конституцией, а, следовательно, проблема замены монархии на республику отсутствует (хотя, например, в Великобритании, Австралии и других современных монархиях появляются республиканские партии, но, как правило, маргинального типа), то в конце XVIII – начале ХХ века эта проблема будоражила умы практически во всех странах мира, и «республиканизм» был принципиальным постулатом для Александра Гамильтона, Виктора Гюго или Симона Боливара. Образ монарха как порочного, безвольного, глупого, неспособного человека, как правило, случайно оказавшегося на троне, был популяризирован в публицистике и художественной литературе (для наследного принца могли быть исключения с поправкой на юность и искренность, но лишь при условии его примыкания к народным массам; как это не странно, такие люди в истории бывали: принц Сианук, принц Суфанувонг и один из сыновей бухарского эмира – Шахмурад, который принял фамилию Олимов, отрекся от отца в 1929 году, служил в Красной Армии, участвовал в Великой Отечественной войне (на которой потерял ногу), был награждён орденом Красного Знамени, а после войны преподавал в Военно-инженерной академии имени В.В.Куйбышева). Собственно, спор монархистов и республиканцев был первой в истории чисто идеологической баталией, при том, что в XIV-XVII веках, за редчайшим исключением, подобных споров не возникало, поскольку тогдашние республики (бывшие в XIV веке наиболее развитыми государствами Европы) вполне уживались с монархиями, чьи монархи, как правило, зависели от своих парламентов (оба революционных взрыва – 1640 и 1789 – обязаны своим происхождением в первом случае желанию короля покончить с парламентаризмом, а во втором – в 175-летнем подавлении парламентаризма; возможно, окажись Бурбоны разумнее, мы бы сейчас жили в иной Европе, больше похожей на скандинавские монархии, чем на народные республики). Аргумент, часто приводимый в российских официозных учебниках XIX века, который увязывал слабость Польши, приведшую к ее разделу, с республиканским образом правления, является исключением, но не правилом. Макьявелли упомянут не столько в качестве родоначальника республиканской идеологии, сколько в качестве возрожденческого транслятора республиканских идей Античного мира. В Америку республиканские идеи завезли в XVIII веке, политология африканских традиционных вождеств – особый вопрос, далеко выходящий за пределы тематики настоящей книги, а в Азии, за исключением племенных республик, в интересующий нас период мы не находим никаких республиканских традиций, следовательно, все республики современной Азии обязаны своим существованием европейскому идейному влиянию (первая из них – Тайваньская республика 1895 года). Главным антиреспубликанским аргументом монархистов является то, что, переходя к республике, одного «тирана» народ меняет на сотню-другую тиранов (депутатов и министров), которые, ко всем прочим своим недостаткам, в отличие от принимающего единоличные решения монарха, в критической ситуации не могут даже договориться толком внутри себя о необходимых мерах, а не то чтобы провести принятое решение в жизнь. Также монархисты априори критикуют республиканскую систему за более высокий уровень коррупции (если президент, будучи, в сущности, рядовым чиновником, избирается на четыре, максимум (в альтернативно-демократической системе) десять-четырнадцать лет, то монарх правит пожизненно, и его теоретически невозможно коррумпировать). Эти возражения легко снимаются. Во-первых, монархическая система единоличного принятия решений хороша в условиях, когда монарх – действительно умелый и ответственный правитель, четко понимающий задачи своего правления и пути их решения (перед нами типичная просветительская концепция монарха – слуги Отечества; французские просветители, в т.ч. либералы откровенно завидовали Петровской России и желали Франции такого же монарха; возможно, если бы на месте Николая II был человек масштаба Петра I или Екатерины II, история России пошла бы иначе, но имеем то, что имеем). На одного великого правителя приходится полдюжины бесталанных людей со средними и ниже средних способностями, многие из которых оказываются заложниками всесильных фаворитов и министров, из которых отнюдь не все обладают талантами и порядочностью Бисмарка и Горчакова). Далее, устраняя общественный контроль над машиной управления, монарх становится во главе точно такой же, как республиканская, коррумпированной системы, которую реформировать иногда невозможно иначе, как путем отрубания головы монарху). Показателен пример Франца Иосифа, который честно и аккуратно пытался править огромной империей в «ручном режиме», принимая в день до сотни посетителей и вникая во все мелочи общественно-политической, экономической, дипломатической, военной, даже этно-культурной сфер жизни общества. В конце концов, это оказывается непосильным бременем. Феодальный правитель имел гораздо меньше задач, чем глава современного государства со сложившейся за последние 300-350 лет (как показал Пьер Бурдье) неизбежной системой управления, и поэтому все вздохи о «старом добром времени» носят утопический характер.
ВЛАДИМИР-III: Все-же немного изменил классификацию: Эрзац-идеологии: 8.1. Неофашизм (1950-е). 8.2. Неосталинизм (1990-е). 8.3. Неотрадиционализм (2000-е).
ВЛАДИМИР-III: Далее: 1.2. Вигизм (1680-е). Виги – «палеолиберальная» политическая партия (по сути дела первая политическая партия в современном смысле слова, членов которой связывали уже не верность вождю и не принадлежность к определенной социальной группе, а принятие известного круга идей и положений, которые они намеревались воплощать в жизнь), появившаяся в 1679 году на основе одного из многочисленных политических клубов революционного и послереволюционного периодов – т.н. Клуба зеленой ленты. Виги объявили себя сторонниками наследия английской революции, даже не столько ее республиканских, сколько строго парламентских принципов и Хабеас Корпус Акт, а в экономической сфере представляли интересы торгового капитала и финансовой верхушки лондонского Сити (за что им регулярно доставалось от оппонентов – тори). Из философов-вигов наиболее яркий представитель – Джон Локк, который считал правомерным и необходимым восстание народа против тиранической власти, посягающей на естественные права и свободу народа. Чтобы наглядно представить себе общественно-политическую ситуацию в Англии конца XVII века, надо помнить о том, что из 5,5 млн. общего населения избирательными правами обладало всего 280 тысяч – 5% населения, за вычетом женщин, молодых людей, неимущих и католиков. Та же доля населения управляла патрицанскими республиками Северной Италии, а в Польше сословие шляхты и магнатов, избиравших на сеймиках делегатов Сейма Речи Посполитой (Республики Двух Народов), также составляло до 5% населения (протестанты (с 1717) и православные, также как католики в Англии, не имели избирательных прав). Этот процент впоследствии будет декларироваться сторонниками элитарной демократии как идеальный процент ответственных людей, которые могут управлять страной и нести за нее ответственность, однако критерий определения именно такой, а не какой-либо иной доли вменяемых граждан остается под вопросом. Хотя король Англии и по сей день назначает правительство, с определенного момента (еще до Славной революции) этот акт не мог не учитывать результатов выборов в парламент, состоящий из 513 (позднее из 558) депутатов. Виги боролись с тори в конце XVII – начале XVIII веков с переменным успехом, однако с 1715 года наступает эра вигской олигархии, продолжающаяся до начала XIX века. Виги составили основу Либеральной партии Великобритании, а за ее пределами аналогичные партии возникали в Швеции (т.н. Партия колпаков XVIII века), США и Либерии. Хотя любая идеология (за очень немногочисленными исключениями, как правило, националистического толка) желает править в абстрактной стране, историческая реальность заключается в том, что носители идеологий – политические группы возникали в конкретных странах с конкретными условиями общественной жизни. И таким образом, мы никуда не можем деться от оценки «материализации» идеологий в конкретных регионах и странах. В течение всей идеологической эры (с конца XVIII по конец XX веков) общественно-политическое развитие англо-саксонского мира в целом шло иным путем, нежели развитие континентальной Европы и подражающей ей части неевропейского мира. В сочетании с резким различием аналитической (англо-саксонской) философской культуры и (идеологической) континентальной (некоторые континентальные философы даже утверждают, что объективизм аналитической философии – это тоже идеология) это приводит к сохранению в англо-саксонском мире «архаических» (доидеологических) подходов к политике и общественной жизни в целом, что могло выставлять эти общества как реакционные в эпоху успехов идеологий, но на фоне краха идеологических систем на континенте к концу ХХ века поставило эти страны в выигрышное положение. Исторический анекдот времен Второй мировой повествует о том, как Геббельс из любопытства встретился с первыми американскими солдатами, попавшими в германский плен, и, ошарашенный, прибежал к Гитлеру: «Мой фюрер, у них совершенно нет идеологии!» Действительно, обе крупнейшие политические партии США: Республиканская и Демократическая, хотя и могут включать в себя отдельные идеологические течения, строятся на старом доидеологическом принципе представительства интересов, и хотя республиканцы в ХХ веке считались «правее», «консервативнее» демократов, консервативный демократ-изоляционист с американского Юга оказывается «правее» республиканца-интервенциониста и глобалиста. Французским республиканцам, немецким национал-социалистам и советским коммунистам эта ситуация казалась противоестественной. Ленин по простецки обозвал обе американские партии «двумя группировками реакционной буржуазии», но это ничуть не помогло делу создания в США левой социалистической партии, которое имело шансы в 1890-1920-х, но так и не осуществилось, в том числе благодаря способности «традиционных» партий к осуществлению широкого представительства. Однако, в других англо-саксонских странах левые (лейбористские – см. ниже) партии появляются и даже (в Великобритании, Австралии, Новой Зеландии) становятся ведущими, продуцируя умеренно-идеологический взгляд на мир 1.3. Классический либерализм (Монтескье) (1710-е). Нетрудно догадаться почему, но классический либерализм зародился именно на континенте – во Франции. Франция 1710-х годов (эпоха Регентства) пожинала плоды «великого века» Людовика, который, перефразируя Исаака Дойчера, высказавшегося о Сталине, принял страну анархической, но успешной, а оставил, создав устойчивую бюрократическую систему управления, которая, однако, не сумела решить многих внутриполитических и внешних вопросов, особенно на фоне усиления Англии. Кризисные явления во французской системе управления продолжали нарастать, поскольку все первые министры при дворе мало интересовавшегося политикой, но долго процарствовавшего Людовика XV были один хуже другого, а самооздоровиться система, в отсутствие общественного контроля, не могла (в Англии аналогичное политическое долголетие неспособного по причине психического расстройства короля Георга III, наоборот, способствовало расцвету парламентской системы, созданию механизмов гласного обсуждения и решения возникающих проблем, благодаря чему следующая революция – горькое лекарство, призванное вылечить социальные недуги – случилась не в Англии, а во Франции, хотя в Англии в конце XVIII века также хватало народных бунтов). Поскольку складывавшаяся при Людовике XIV система управления делала ставку на концентрацию власти, французские либералы во главе с Монтескье (опиравшемся на идеи Локка) выдвинули прямо противоположную доктрину разделения властей. Задолго до Локка аналогичные соображения высказывал в XIV веке Марсилий Падуанский, который в свою очередь опирался на политическую практику Древнеримской Республики и Спарты. Впоследствии – в начале ХХ века – советская политическая система выступит против разделения властей, как «буржуазного лицемерия», а тоталитарные правые режимы Европы выхолостят ее в рамках политики укрепления государства. Собственно, зачем нужно разделение властей? Почему садовник, чей сад обнесли грабители, не может единолично изловить их, судить и привести приговор в исполнение? Если бы общество было единым организмом, на чем настаивают многие политические концепции, как левого, так и правого толка, а также все теории культурно-исторических типов (Шпенглер, Данилевский, Леонтьев, Гумилев), концентрация власти, например, в «семейном мире» общества патриархально-абсолютистской монархии, была бы естественной. Но общество – совокупность множества людей с разными, подчас противоположными интересами и ценностями. Социальная органика если и встречается, то в каких-нибудь полудиких племенах в джунглях. А в реальности имеем совершенно другое: армянский прокурор, преследующий избивших азербайджанца армян, будет сочтен армянским обществом предателем, а азербайджанским обществом – объективным расследователем, верующему полицейскому очень хочется опустить задержанного за разгром «непристойной выставки», советский историк, пишущий книгу о гражданской войне, будет живописать зверства белого террора, но ограничится общим замечанием о «вынужденности» террора красного, олигарх сочтет кражу денежных средств со своего счета в банке хакерами безусловным преступлением, предусмотренным любым (даже советским) Уголовным кодексом, но попробуйте убедить его в том, что банкротство компании грабит ее работников и вкладчиков. Общество состоит из отдельных людей, которые вступают в сложные горизонтальные отношения, оно – не армия и не красивая феодальная лестница – этот вывод либералов неминуемо приводил их к требованию создания системы сдержек и противовесов. Монтескье также сформулировал принцип: «Свобода есть право делать всё, что дозволено законами». Не смотря на известное недоверие к руководствующемуся своими интересами отдельному человеку, в основу либеральных теорий положен антирелигиозный принцип гуманизма и антропоцентризма, популяризированный еще в эпоху Возрождения (и хотя верующие (далеко не все) присваивают гуманизм своим религиям, следует помнить, что его появление относится еще ко временам классической античной философии, и не Сократ с Аристотелем были христианами/мусульманами, а наоборот, христианство, иудаизм и ислам испытали мощное влияние аристотелизма). С тех пор любая антилиберальная риторика, будь то клерикальная, националистическая, фашистская или коммунистическая, неизбежно должна строиться на ревизии антропоцентризма, отрицании человека в качестве центра мира и замены его богами, нациями, классами, вождями и т.д. Однако, большинство критиков либерализма почему-то не любит признавать неизбежное (гуманизм давным-давно стал «кандидатским минимумом» любого идеолога, кроме самых маргинальных), и поэтому на свет рождаются странные оксюмороны: «патриотический гуманизм», «религиозный гуманизм», «советский гуманизм», даже расисты считают своим долгом защиту человечности от тьмы выродившихся (с т.з. черного расизма это может быть и белая раса) рас. Европа середины XVIII века в идейном плане была на удивление либеральным пространством. Просветительский принцип разумного устройства общества разделялся, пожалуй, всеми правительствами, из которых одни проводили более либеральную, другие менее либеральную политику, но, к примеру, ни к кому из династии Романовых, начиная с Петра и Софьи и заканчивая Павлом Первым, ярлык «реакционный» не могли приклеить даже раннесоветские пропагандисты. Предполагалось, что постепенно монархи дадут своим подданным конституции, проведут необходимые реформы, станут образцовыми слугами Отечества (в XVIII веке в понятие «Отечество» еще не вкладывали позднейший националистический смысл, замешанный на поиске врагов-инородцев), а все иррациональные пережитки феодализма уйдут в прошлое, как гладиаторские бои с участием осужденных преступников и право первой ночи (на этом строится концепция романа-утопии Мерсье «Год 2440»; к примеру, автор считал, что для России переломным периодом станет правление Екатерины Второй). Запрет во многих католических странах Европы после 1758 года Ордена Иисуса и его официальный роспуск папством в 1773 можно считать предвозвестником массовых репрессий против духовенства в ХХ веке (СССР, Мексика, Испания, отчасти кемалистская Турция). Либерализм ассоциировался с масонством – столь же популярным в XVIII-XIX веках мистическим течением, взявшимся примирить религиозные конфессии Европы после кровопролитных религиозных войн (1525-1648 годов). Насколько эта задача была осуществима, можно судить по росту атеистических убеждений, к которым масонство вплоть до ХХ века относилось враждебно, а регулярное масонство и сейчас. Мы еще не дожили до программной даты Мерсье (осталось 423 года), но развитие человечества либеральным путем оказалось гораздо сложнее и извилистее, чем это представлялось теоретикам «царством Разума» в аристократических салонах эпохи Регентства и кардинала Флери: в современной академической среде России хватает сторонников возрождения крепостного права, а в современной Швеции протестантский пастор создал в деревне образцовую тоталитарную общину. Подобно «неработающим» марксистским «законам» развития общества, либеральные принципы также можно заподозрить в абстрактности и неприменимости к большинству общества, что в свою очередь толкает либеральных идеологов к элитарной демократии.
ВЛАДИМИР-III: 1.4. Республиканский патриотизм (1790-е). Говоря о либерализме французских просветителей, не следует забывать о том, что в целом просветители – очень пестрая философская среда с не менее пестрыми политическими взглядами. Если Монтескье, Вольтер, Дидро, Ламетри и Дюбо были сторонниками либеральной монархии, то Руссо больше склонялся к республике (что не удивительно, учитывая то, что он родился и вырос в Женеве), Дешан, Морели и Мабли пропагандируют «нравственный коммунизм», а Марат еще в 1774 году в своем трактате «Цепи рабства» формулирует идею диктатуры. Это последнее примечательно. Пока разумные идеи просветителей не выходили за пределы салонов, они оставались частью философии, но когда им понадобилось овладеть массами, т.е. стать полноценными идеологиями, перед французским обществом, за 175 лет основательно отученым от самоуправления и неизбежного при этом социально-политического компромисса, возникли две основные проблемы реализации прекрасных идей: во-первых, проблема нежелания какой-либо части общества реформироваться, а во-вторых, проблема конкуренции разных разумных идей между собой. Из истории XVIII века известен случай Струэнзе: итальянский врач-просветитель, будучи любовником датской королевы, в 1770 году фактически обеспечил себе диктаторскую власть в Дании рядом с душевнобольным королем. За 16 месяцев он издал 1069 декретов и провел наиболее радикальные либеральные реформы в эпоху до 1789 года, включая свободу печати, независимость судов, запрещение пыток («жидо-масонский» заговор покусился и на эту традиционную ценность) и отмену сословных ограничений, однако аристократия взбунтовалась, и Струэнзе приговорили к варварской казни. В Дании в 1772 году установился единственный в Европе сознательно-реакционный режим, который отменил все реформы, кроме создания дома для сирот, но спустя 12 лет новый государственный переворот открыл дорогу умеренно-либеральным реформам. Во Франции же Генеральные Штаты, а тем более Конвент собрали людей, которые отлично знали, как и куда тащить упирающуюся клячу истории, но очень ревностно относились к другим знатокам. Разумеется, нельзя говорить о французской политической сцене 1789-1799 годов как о принципиально разделенной на небольшие партии-секты, в принципе враждебные друг другу (в учебной литературе обычно упоминают 4-5 французских политических клуба времен революции: фельянов (Лафайет), кордельеров (Марат и Дантон), жирондистов, якобинцев (Робеспьер) и Общество друзей свободы и равенства (Бабеф), но реально действовало больше дюжины партий и обществ, например, Партия французских реалистов и Общество друзей монархической конституции). Все, кроме роялистов (от Мирабо до Бабефа включительно) выступали против королевского абсолютизма, кордельеры, жирондисты и якобинцы сходились на необходимости республики, но дальше начинались доктринальные споры и личные амбиции. Партия, дорвавшаяся до власти, отправляла на эшафот сначала явных врагов, потом тайных, потом уже просто подозрительных. Огромную миллионную миграцию за пределы Франции в последние 10 лет XVIII века невозможно считать только исключительно роялистской. Традиционная историография (в т.ч. марксистская) именует Великую французскую революцию «буржуазной», потому что она сменила королевский абсолютизм на власть верхушки третьего сословия и убрала феодальные препоны развитию капитализма (знаменитый Декрет 11 августа 1789 года отменял «феодальный порядок», исключительное право заводить голубятни, право охоты и разведения кроликов, а также феодальные суды). В ХХ веке произошел пересмотр общей концепции событий революции, и некоторые историки стали обращать внимание на сильный антибуржуазный, «плебейский» элемент в программах крайних республиканских партий, в т.ч. якобинцев. Высказывалось даже мнение, что для развития капитализма (французская экономика в XVIII веке стабильно росла, а Париж доминировал в качестве культурного и научного центра) революция вовсе не была необходима, и в действительности революция затормозила экономическое развитие, но это заставляет обратить более пристальное внимание на средние и низшие слои третьего сословия (тем более, что жертвами якобинского террора на 80% были именно они). Если бы революция во Франции происходила английским образом, она ограничилась бы принятием конституции (хотя бы той – 1791 года, достаточно либеральной) и превращением короля в главнокомандующего «в силу конституционного закона». Конституция 1791 года даровала избирательные права 15% населения (60% взрослых мужчин), что, как мы помним, в три раза шире, чем в Англии и Венеции. Но уже в 1791 году основные политические силы считали конституцию недостаточной, и она осталась мертворожденной. Полным ходом шла перестройка всех сфер жизни общества, сравнимая разве что с реформами Петра Первого, сконцентрированными в два-три года. Уже в 1792 году падет монархия, а конституция 1793 года расширила избирательное право до всеобщего мужского с 21 года (напомню, что Конституция США ничего не говорит о всеобщем избирательном праве, оно впервые введено в Южной Каролине в 1828 году, а на федеральном уровне – в 1860). С экономической т.з., революции некоторыми историками приписывается антикапиталистический характер: она представляла собой взрыв массового протеста против распространения свободных рыночных отношений и крупных предприятий. В таком случае «буржуазной» можно считать, скорее уж, Директорию. Еще одна т.з. представляет революцию в значительной мере как борьбу за власть между различными группировками, сменявшими друг друга несколько раз в течение 1789-1799 годов, которая привела к изменению политической системы, но не привела к существенным изменениям в социальной и экономической системе. Современная система кодовых слов, употребляемых в политическом лексиконе, относит «патриотизм» к правому крылу (само деление на «правых» и «левых» появилось именно в эпоху Французской революции в ходе рассадки депутатов Учредительного Собрания в 1789 году), даже к монархическим понятиям. Но к тихому ужасу современных сторонников эрзац-идеологии неомонархизма (см. ниже) в XVIII веке «патриот» означало «республиканец», что в условиях монархических порядков звучало как «революционер». Одна из партий Швеции, стремившаяся к ограничению власти Карла XII, так и называлась – Партия добрых патриотов, а в Нидерландах в 1780 году случилась республиканская революция под руководством «Партии патриотов». Суть республиканского патриотизма заключалась в борьбе с королевской властью – рассадницей вредного фаворитизма и коррумпированной системы управления. В 1788 году из доходов французского бюджета в размере 502 млн. ливров на королевский двор ушло 42 млн. (8,3%; для сравнения, в 1724 году Петр Первый потратил на императорский двор всего 3,9% доходов, а Николай Первый в 1832 – 4,2%; цивильный лист английского короля – в три раза меньше французских расходов на королевский двор). Таким образом, демократизм и национализм на заре идеологической эры были сродни друг другу. Чрезвычайная ситуация – неизменный спутник любой революции – стимулировала расширение полномочий государства, этатизм и существенное вмешательство правительства в жизнь общества. Еще о Кромвеле говорили, что объем его протекторской власти гораздо превышает властные полномочия свергнутого им короля, и это же самое можно сказать о республиканской диктатуре, столкнувшейся с внешней войной, монархическими мятежами и сепаратизмом в провинции. Теперь уже вместо королевской власти или католической церкви сакрализации подверглась нация в целом. Республиканская диктатура осуществляла власть (в том числе репрессии) от имени нации. Впоследствии Наполеоновская Франция с ее Гражданским кодексом и религиозными свободами была не консервативной, а именно либеральной реакцией на «безумства 93 года». Поскольку вся история Наполеоновской Франции связана с изнурительными войнами, в конце концов, завершившимися поражением, мы обращаем на внутрифранцузскую жизнь куда меньше внимания, и поэтому тот колоссальный скачок в развитии, который сделал фатально неизбежной конституционную Хартию Людовика XVIII, остается почти без внимания. Далее с 1815 по 1870 во Франции существует мощная Либеральная партия (первоначально во главе с Талейраном), которая продолжает традицию либерализма Наполеоновской Франции. Племянник Наполеона – Наполеон III все двадцатилетие своего правления провел в баталиях с республиканской оппозицией, что также нивелировало либеральный потенциал его правления (трудно сказать, что вызрело бы во Франции, победившей, допустим, в 1870 году, к концу века, а тем более – в ХХ веке, но есть т.з., что это был бы совсем иной вариант развития европейской и мировой истории, без двух мировых войн и фашизма, а большевизм остался бы в недрах «татарской пустыни» - как это показано в фантастическом романе Набокова «Ада»).
ВЛАДИМИР-III: 1.5. Республиканский федерализм (1790-е). В настоящее время те президенты, которые пытаются управлять страной в «ручном режиме», могут рассчитывать на усовершенствование средств связи, ведь еще 30 лет назад понятие «телефонная связь» железно ассоциировалось со стационарными телефонными будками, а единственным видом широко распространенным видом мобильной связи были милицейские рации. Однако, посмотрим на мир XVIII века с т.з. правительственной связи. 10 мая 1775 года в Филадельфии собрался Второй Континентальный Конгресс представителей североамериканских колоний Великобритании, который намеревался создать Континентальную армию и принять ряд мер, которые в итоге привели к провозглашению Декларации независимости 1776 года. Когда об этом событии узнает британское правительство? В условиях XVIII века – не ранее, чем через две недели, потому что самый быстроходный парусник потратит минимум 14 дней на преодоление Атлантики, и не меньшее время понадобится для сообщения правительственного решения представителям британских колониальных властей, т.о. эффективно отреагировать на вышеназванное событие в режиме ручного управления можно было не ранее чем через месяц, а за это время вокруг Континентального Конгресса могло произойти множество событий. Таким образом, возможности доэлектронных средств связи существенно ограничивала монарший абсолютизм районом, непосредственно прилегающим к столице, а уже в соседней губернии приходилось опираться на полномочное местное правительство, пусть назначенное в столице, но с определенного момента имеющее карт-бланш в рамках своих полномочий. Следовательно, даже в условиях абсолютной монархии неизбежна определенная федерализация страны ради большей эффективности ее управления. Монтескье считал, что республиканский образ правления возможен только в небольших государствах, масштаба античных полисов или швейцарских кантонов, поскольку принцип народовластия лучше всего соблюдается на уровне местного самоуправления, любой парламент же будет уже не прямым народовластием, а неизбежным делегированием властных полномочий со всеми неизбежными издержками этого. В ходе Французской революции Клуб Жиронды, взявший власть в стране после правительственного кризиса 24 марта 1792 года, когда ушли в отставку последние министры Людовика XVIII, представлял интересы региональных элит, которые рассчитывали на превращение Франции в федеративное государство по образцу Швейцарии или США – во всяком случае, в этом их обвиняли якобинцы. Аналогичная коллизия в эти же годы наблюдалась в новорожденных США: шла борьба Партии федералистов Александра Гамильтона против лидера Демократическо-республиканской партии Томаса Джефферсона, которого первые обвиняли в тиранических поползновениях. Во Франции федералисты проиграли унитаристам, в США их борьба закончилась вничью, в результате чего сейчас в каждом штате, а иногда и в каждом городе – свои законы и предельная скорость на дорогах. В самом классическом виде в сочетании с развитой плебисцитарной демократией республиканский федерализм состоялся в Швейцарии. Основная проблема федерализма – трудность проведения единообразной политики на всей территории страны, хотя сама по себе унификация политики не является первичной ценностью. 1.6. Национал-либерализм (Германия) (1800-е). Противостояние революционной республиканской Франции и остальной Европы нередко изображают в виде борьбы революции с самой махровой реакцией, но это выглядит слишком схематично. В Европе 1780-х годов происходили события примерно той же направленности, что и во Франции. В Нидерландах и Брабанте произошли революции, хотя и подавленные властями, но оказавшие существенное влияние на дальнейшие события в этих странах, встречавших французские республиканские войска как освободителей. В Австрии проводится правительством секуляризация церковных земель, а еще ранее секуляризацию провели Екатерина Вторая в России и Помбал в Португалии (самый тяжелый удар по РПЦ нанесли не большевики, закрывавшие церкви, а Екатерина Вторая, лишившая РПЦ земельной собственности и тем самым сократившая ее доходы более чем в 3 раза; по штатам 1764 года из 954 великорусских монастырей упразднены 569, за штатом оставлен 161; к 1801 году во всей Империи из 1072 осталось всего 452 монастыря). Даже, если бы Французской революции по тем или иным причинам не случилось, общий европейский либеральный тренд от этого бы только выиграл, поскольку у противников либеральных реформ не было бы пугала в виде факта якобинского террора. Во Франции находились тысячи иностранцев, в т.ч. студентов, в т.ч. русских, которые восторженно приветствовали революцию. Образованные люди в Германии, Австрии, России, Испании в целом симпатизировали Французской республике, хотя, конечно, осуждали террор 1793 года (аналогично, в 1920-х левая и либеральная мировая общественность симпатизировала русской революции, но затем значительная ее часть подвергла критике сталинизм; современные неосталинисты (см. ниже) наоборот приходят в ужас от революции 1917 года и в восторг от репрессий). Достаточно проанализировать эволюцию взглядов на Французскую революцию Канта, Гете и Гегеля. Война антифранцузских коалиций против Франции не рассматривалась в современном, свойственном патриотическому сознанию, ракурсе тотальной войны с расчеловеченным врагом, и даже когда 25 июля 1792 года именем европейских монархов герцог Брауншвейгский пригрозил разрушить Париж, это была угроза не французам вообще, а революционерам. Английское общество отстранилось от Франции, в США влияние Французской революции также слабо ощущалось, но в остальной Европе возникают либеральные общества, которые присматриваются к ее опыту. В России о необходимости либеральных реформ прямо заявил Сперанский, а Карл Гарденберг просто призвал прусского короля к проведению «революции сверху». Антинаполеоновская реакция в Германии приняла либерально-патриотические формы, т.е. боровшиеся против французского влияния члены Тугенбунда стремились не к реставрации донаполеоновской княжеско-монархической раздробленности Германии и всех ее порядков, а к ее развитию на либеральных началах, хотя и в противостоянии Франции. В Латинской Америке национал-либералы начиная с 1810 года подняли восстания против власти испанской короны (в этом регионе весь XIX век и даже кое-где в ХХ понятия «либерал» и «революционер» были синонимами). Начиная с XVI века в Европе наблюдается разделение на три «пояса» стран с принципиально разными политическими судьбами. Пояс «Крайнего Запада» - т.е. Португалия, Испания, Франция, Англия – уже прошел стадию позднесредневековой централизации, и национальные (этнические) проблемы там отошли на второй план перед общесоциальными и общеполитическими, и хотя национальные движения в каталонской, бретонской, ирландской и шотландской среде дают о себе знать, не они формируют повестку дня в политической и идеологической среде. Поэтому к западу от Рейна термин «национальный» к этническому национализму отношения не имел. Центральноевропейский пояс – Италия и Германия – находился в зоне столкновений интересов своих геополитических соседей, и не без участия процессы национального объединения немцев и итальянцев затянулись до XIX века. Собственно, даже говорить о немецкой и итальянской политических нациях вплоть до Кавура и Бисмарка можно с известной долей условности, хотя литературные языки формируются еще в средневековье. Таким образом, в идеологическую эру эти страны вступили с еще нерешенным вопросом национального объединения, что спровоцирует серию войн в середине XIX века, а впоследствии и обе мировые войны. Не стоит, однако, думать, что даже в XIX веке процесс объединения этих стран шел ровно и напоминал единодушный хор на вагнеровском фестивале в Байройте: какая-нибудь Бавария и Королевство Обеих Сицилий решительно сопротивлялись намерению принести их независимость в жертву общенациональной идее. В условиях, когда консерваторы после наполеоновских войн оказались ассоциированными с партикуляристскими силами Италии и Германии, роль сил объединения перешла к левым, прежде всего к либералам (что понимал и ценил Бисмарк). Из среды немецких либеральных буршей начала XIX века вышли последующие разновидности романтического национализма и в т.ч. русское либеральное славянофильство 1840-х годов (как не странно, славянофильство тоже является западничеством, понеже заимствовано у немцев и лишь переведено на русский язык). Некоторые историки германского национал-социализма утверждают, что из всех политических течений XIX века он ближе всего именно к национал-либералам, являясь их мутацией в условиях ХХ века, а в России доморощенный фашизм стоит на почве почвеничества, родившегося внутри либерального славянофильства уже после 1861 года. Наконец, в третьей зоне Восточной и отчасти Центральной Европы с XVI века несколько государственных центров (Москва, Краков, Стокгольм, Стамбул и Вена) приступили к созданию обширных многонациональных империй. К концу XIX века видим, что из числа конкурентов выбыл Стокгольм, а Польская «империя» разделена между тремя конкурентами (Пруссия также пыталась заглотить как можно больше земель в регионе, и в варианте истории без похода Наполеона на Москву большая часть Конгрессовой Польши остается под ее властью). Империи принято хвастаться своей многонациональностью (СССР позаимствовал эту похвальбу у ранней (!) XVIII – начала XIX веков Российской империи), но само по себе это свойство имеет как достоинства, так и недостатки. Хотя Австрия вышла из наполеоновских войн победительницей, следующий раунд военных столкновений в 1859-1866 положил конец идее всемирной габсбургской монархии, и в 1867 Вена, трезво оценив свои возможности, перешла к политике федерализации. После поражения в Крымской войне российский имперский истеблишмент сделал прямо противоположные выводы. В середине XIX века, он видя вполне позволительные тенденции «Крайнего Запада» Европы и только что собравшихся в национальные и довольно либеральные государства Италии и Германии к национальной унификации, решил, что то же самое можно внедрить и в России. Появился ужасный монстр – химера национал-имперства, которая строилась на иллюзии о превращении полиэтнической Российской империи в Русское государство, хотя тенденция этнических процессов выглядела прямо противоположным образом: если около 1870 года доля этнических русских в населении Империи, включая Финляндию, составляла менее половины – 48%, то в 1897 году она снизилась до 43%. На беду национал-имперцев Россия вступила в период капиталистического развития, и по ряду причин большая часть новых индустриальных центров (Баку, Донбасс, Одесса, Рига, Польша) оказались за пределами этнической русской территории, а общий ход развития промышленности и городской жизни привел к формированию у всех народов Запада и Юга России национальной либеральной интеллигенции, которая – да, вы догадались – тут же естественным образом стала бороться за автономию и независимость своих народов. И дело вовсе не в какой-то особой русофобии Дзержинского, Яна Райниса или Леси Украинки, если бы Российская империя по каким-либо причинам не состоялась (прежде всего, в случае ранней гибели Петра и отсутствия его модернизаторских реформ), в роли «оккупантов» для украинцев выступали бы поляки, а для эстонцев – шведы. В начале ХХ века Российская империя просто не выдержала груза национальных проблем, отягощенных социальными, хотя все еще пыталась расширяться в сторону Желтого моря, Карпат, Одера и Месопотамии. Австро-Венгрия тоже исчезла с карты мира, как ни пытался Франц Иосиф договориться с национал-либералами дюжины народов, хотя некоторые историки считают, что роковую роль сыграла первая мировая война, но на взгляд автора Дуалистическая Монархия все равно доживала последние если не годы, то десятилетия. Проект создания Соединенных Штатов Австро-Венгрии мог лишь оттянуть ее распад, подобно тому, как федерализация Югославии при Тито оттянула ее распад до начала 1990-х.
ВЛАДИМИР-III: 1.6.1. Декабризм (1810-е). Движение декабристов, о котором в советской исторической науке написано более, чем достаточно, интересует нас в качестве наглядного примера национал-либерализма. Расхожее мнение, растиражированное в советских учебниках истории, будто главным фактором формирования декабристского (разумеется до декабря 1825 года оно называлось иначе) движения был заграничный поход русской армии в 1813-1814, и «насмотревшись» на европейскую жизнь Трубецкой, Муравьевы и Пестель решили… Надо бы выяснить, кто и когда сформулировал столь превратное мнение (Тарле?) – в первых двух изданиях МСЭ 1929 и 1935 годов подобная формулировка в статье «Декабристы» еще отсутствует и появляется лишь в 3-м издании МСЭ (1959 год). Трудно, однако, предположить, что русские аристократы, составлявшие костяк декабристского движения нуждались для получения информации о «европейских порядках» в походе на Париж (даже запрет на ввоз книг из-за рубежа относится лишь к последнему году правления Павла Первого). Автор этих строк когда-то высказывал т.з., что здесь произошел перенос настроений советского общества 1945 года (ведь за первые 25 лет советской власти выросло поколение вполне образованных, но плохо информированных о ситуации в Европе 20-30-летних людей, которые действительно побывали в самой массовой командировке советских людей за рубежом, но не в Париже, а восточнее – в Берлине, Праге, Вене, Будапеште) в формально схожую историческую ситуацию. Если бы нечто подобное имело место в 1814, движение декабристов приняло бы низовой характер и называлось бы движением капралов, а не полковников. В целом декабристское движение вписывается в исторический феномен офицерских заговоров и революций, прокатившихся по Южной Европе и Латинской Америке в 1810-1820 гг. (в Латинской Америке это началось ранее, чем в Европе). Участниками таких заговоров были преимущественно оставшиеся не у дел военные (вот разве что здесь обнаруживается связь с предыдущей эпохой наполеоновских войн), а идеология располагалась между национал-либерализмом и республиканским патриотизмом (в Латинской Америке и Италии тема национального освобождения, несомненно, стояла на первом месте). У русских декабристов (они называли себя истинными и верными сынами отечества) на повестке дня стояли два других вопроса: отмена крепостного права (в этом сходятся все декабристские организации) и ограничение самодержавия (как минимум в виде конституционной монархии). Также следует знать, что помимо 3-4 широко известных декабристских организаций в 1813-1825 годах существовала еще дюжина аналогичных организаций (начиная с Ордена русских рыцарей 1811-1814 гг). Исследователи отмечают два основных сегмента программных положений декабристского движения: унитарная республика и федеративная либеральная монархия. В случае победы декабристского движения, таким образом, намечалось разделение на две основные партии, которые сменяли бы друг друга у власти до конца XIX века. Достаточно беззастенчивое использование образа декабристов большевиками и советской политической мифологией в целом породило ответную реакцию. Историки и публицисты правого, охранительного толка нередко утверждают, что «Николай спас Россию от декабристов», и что приход декабристов к власти обернулся бы чудовищной трагедией, кровопролитной гражданской войной, русским бунтом, бессмысленным и беспощадным, что в среде декабристов нашлись бы свои Сталин, Берия и ГУЛАГ – одним словом, русская культура, литература от этого только бы пострадала (разумеется, монархический клерикализм считают любую разновидность республиканской идеологии сатанизмом и т.д.) Подобное мнение представляется предвзятым и является таким же анахронизмом, «переносом» реалий ХХ века в XIX. Принадлежа к высшей аристократии, декабристы относились к привилегированным классам совсем иначе, чем революционные массы в 1917. Миф о монархических настроениях русского крестьянства – исключительно на совести почвенников и неомонархистов (результаты выборов во Всероссийское Учредительное Собрание его не подтверждают). Конечно, приход к власти в России республиканско-либеральных сил, поссорил бы ее с Европой Священного Союза (возможно, ненадолго – до прихода к власти в Париже, Берлине и Вене республиканцев и либералов). Зато более ранняя (на 35 лет) отмена крепостного права влечет более раннее начало промышленного переворота; никакой продажи Аляски (порадую патриотов), а в союзе с США и латиноамериканскими либералами Россия вполне может выиграть Крымскую войну. Это, однако, не отменяет следующего раунда революций – уже на основе социалистических движений (впрочем, во Франции социалисты относительно безболезненно вросли в республику).
ВЛАДИМИР-III: 1.7. Консервативный либерализм (1820-е). Виктор Гюго однажды заметил, что британская демократия вполне ценит свободы на своем острове, но совершенно равнодушна к ним на континенте. Цинизм торгашей? Действительно, посмотрим на ситуацию глазами вкладчика: вы – француз начала ХХ века, почти все ваше добро вложено в кредиты французских банков России, но происходит революция 1917 (неплохо! европейский жандарм повержен), однако большевистское правительство поначалу наотрез отказывается платить долги, а затем лет 20 подряд размахивает этой морковкой перед вами, получая за счет вашего желания вернуть деньги внешнеполитические дивиденды. Проблема демократии и порядка – консервативные идеологии сходятся на том, что чем меньше первой, тем больше второго. Наоборот, либералов обвиняют в интервенционизме, желании насадить свои порядки в других странах. Особенно странно подобные обвинения выглядят со стороны левых – уж чья бы корова мычала! – левые неоднократно создавали интернационалы с целью распространения своих идей и организации революций по всему миру. Монархисты в 1815 создали свой Священный Союз ровно с такой же целью – зашиты монархических порядков в других странах, вплоть до планов интервенции в Латинскую Америку (собственно, Доктрина Монро стала ответом на эти планы; можете себе представить лермонтовского Печорина, воюющего за интересы испанской короны и принципы легитимизма где-нибудь в Мексике). Консервативный либерализм, отказавшийся от замысла экспорта революции, стал компромиссным ответом на итоги наполеоновских войн: поражение носительницы либеральных идей Франции и попытки реставрации старого режима, но уже на новом идеологическом основании. Отчасти эта идеологическая разновидность сформировалась под влиянием наступившего в Великобритании промышленного бума, в результате чего к середине XIX века она господствовала на всех рынках мира и не нуждалась в иных, кроме экономического, основаниях своего влияния в мире. Поэтому консервативный либерализм сосредотачивается на экономических проблемах, считая политику второстепенной «надстройкой» над экономикой свободного рынка – почти марксистский подход, задолго до Маркса. В Великобритании эта идеология формировалась в условиях борьбы вокруг стратегии свободной торговли (манчестерской школы) и ее победы. В 1859 году партия вигов слилась с частью тори (пиэлистов – также сторонников фритредерства) в новую Либеральную партию. В наши дни консервативно-либеральными партиями являются Национальная партия Новой Зеландии, греческая Новая Демократия, Либерально-демократическая партия Японии, Демократическая партия Таиланда, датская Венстре и др. В США к подобной идеологической линии примыкала Демократическая партия во главе Конфедерации. У автора возникает в связи с этим вопрос: как торжество консервативного либерализма могло повлиять на международные отношения в XX веке? Мы живем в том варианте истории, в котором консервативные общества Европы, ставшие базисом правого тоталитаризма, были сметены второй мировой войной, а в советском секторе все подобные политические силы репрессированы. Но не стал ли бы консервативный либерализм на путь бесконечного умиротворения, полагая, что все эти посконные традиционалисты и даже национал-социалисты, изгнавшие «еврейскую физику», все равно, в конце концов, будут вынуждены закупать в США и Британской Империи высокотехнологическое оборудование, потому что либеральные режимы доказали свое превосходство в деле организации научно-технического прогресса и внедрения его достижений? Безразличие либерального Запада к боданиям советского лево-прогрессивного проекта с европейской «архаикой» могло привести к гибели СССР еще в 1940-х – без активной помощи Запада он проигрывает один на один с Германией и ее союзниками. С другой стороны, безразличие британских консервативных либералов к европейским демократиям ничуть не помещало дальнейшей колониальной экспансии и столкновению с амбициями Николая Первого, что привело к Крымской войне.
ВЛАДИМИР-III: дополнение к 1.7. Несогласные с такой мутацией либерализма ушли в подпольные кружки карбонариев и революционных республиканцев, а частью подались в Латинскую Америку, где шел непрерывный процесс переворотов и гражданских войн в рамках общего тренда борьбы либералов против консерваторов, и которая в 1820-1850-х служила для европейских радикалов полигоном осуществления самых «экстремистских» замыслов (в Мемуарах Гарибальди это обстоятельно изложено).
ВЛАДИМИР-III: 1.8. Джорджизм (1870-е): уравнительное налогообложение. Джорджизм – небольшое течение в рамках либеральной идеологии, связанное с именем американского политэконома Генри Джорджа (1839-1897), в основе учения которого лежит идея, что каждый владеет созданным им продуктом, однако все природные блага, и прежде всего земля, принадлежат в равной степени всему человечеству. Философия джорджизма обычно ассоциируется с идеей единого налога на землю. В США Г.Джордж – предмет гордости – как-никак первый оригинальный политэкономист в Америке. В России страстным пропагандистом джорджизма выступал Л.Н.Толстой. Левый крен джорджизма более чем понятен в условиях растущей конкуренции со стороны новых социалистических учений, и Карл Маркс напал на Джорджа, как на конкурента: «Человек этот в теоретическом отношении совершенно отстал. Он не понял сущности прибавочной стоимости и потому вращается, по примеру англичан, в мире спекуляций о рассматриваемых как самостоятельные частях прибавочной стоимости, т. е. о соотношениях прибыли, ренты, процентов и т. д., причем уровень его спекуляций даже ниже, чем у англичан. Его основной догмат заключается в том, что всё было бы в порядке, если бы земельная рента выплачивалась государству» (в письме к Фридриху Зорге 20 июня 1881 года).
ВЛАДИМИР-III: 1.9. Социальный либерализм (1870-е). Хотя три волны революционных событий в Европе (1820-1825, 1830-1831 и 1848-1849) не привели к превращению европейских монархий в республики и даже почти не изменили политическую карту континента, либеральная вода точила консервативные камни, и любой европеец, чудесным образом перенесшийся из 1820 в 1870, обнаружил бы, что те идеи и представления, которые в эпоху Меттерниха и Людовика XVIII считались самыми опасными и радикальными, теперь приняты большинством политических элит. В 1870 году свергнут потерпевший военное поражение «полулиберальный» (на фоне ультрароялистских утопий Карла Х) наполеоновский режим Второй Империи, в Великобритании шла борьба за расширение избирательного права, неконституционное и непарламентское правление из всех европейских стран сохранялось только в Российской империи и Черногории. Далее, в начале того же 1870 года либералы возглавляли правительства Бельгии, Великобритании, Венгрии, Испании, Нидерландов, Португалии и Швейцарии, консерваторы – Австрии (Цислейтании), Греции, Дании, Италии, Норвегии и Швеции. На карте Европы было три республики: Испания, Франция и Швейцария. Правительство только что созданного Канадского Союза возглавлял консерватор, в США президентом был левый республиканец Грант, а в Латинской Америке консервативные партии были у власти в Бразилии, Венесуэле, Гондурасе, Доминиканской Республике, Никарагуа, Парагвае, Перу, Сальвадоре, Чили и Эквадоре, а либеральные – в Аргентине, Боливии, Гаити, Колумбии, Коста-Рике, Мексике и Уругвае. Спустя 30 лет – в начале 1900 года либералы возглавляли правительства Болгарии, Венгрии, Греции, Нидерландов, Норвегии, Португалии. Сербии, Франции и Швейцарии, консерваторы – правительства Австрии, Бельгии, Великобритании, Германии, Дании, Испании, Италии, Люксембурга, Румынии и Швеции, либеральные партии возглавляли правительства Канады и Новой Зеландии; в Латинской Америке консервативные партии были у власти в Аргентине, Бразилии, Колумбии, Коста-Рике, Мексике, Парагвае и Перу, а либеральные – в Боливии, Венесуэле, Гондурасе, Доминиканской Республике, Никарагуа, Сальвадоре, Уругвае, Чили и Эквадоре. Казалось бы, цель либерального движения после века революций и реформ достигнута: созданы народные представительства, ответственные правительства, обеспечены основные гражданские свободы, начат процесс отделения церкви от общества и школы, а консерваторы в борьбе с либералами настолько сами пропитались либеральными идеями, приняли правила игры, что возникла либерально-консервативная амальгама политического строя Западных стран. Но в середине XIX века у консерваторов и либералов появился сильный конкурент – социализм. Обе идеологии отнеслись к нему достаточно серьезно и приняли меры. Либералы обратили внимание на социальную сферу. В отличие от классического либерализма, рассматривавшего рынок как саморегулирующуюся категорию и негативно относившегося к возможности регулирования экономических и социальных отношений, социальные либералы полагают, что для осуществления на практике главного принципа либерализма – обеспечения права индивида на самоопределение и самореализацию – не всегда достаточно только его собственных усилий. Выравнивание стартовых возможностей невозможно без участия государства, и именно государство должно обеспечивать перераспределение части общественного продукта в пользу социально слабых членов общества, оказывая им поддержку и тем самым способствуя гармонизации общественных отношений и укреплению социальной и политической стабильности. Однако в отличие от различных разновидностей социалистической идеологии, социальные либералы привержены капиталистическому типу экономики. При этом некоторые социал-либералы восприняли, частично или полностью, марксизм и социалистическую теорию эксплуатации и пришли к заключению, что государство должно использовать свою власть для восстановления социальной справедливости. Другие разновидности либерализма сразу же подвергли социал-либералов серьезной критике. Основным вопросом стало использование государства для достижения равенства возможностей, неизбежное его вмешательство в жизнь общества и его отдельных представителей, как минимум в сфере значительного повышения налогов. Это усиление роли государства внушало опасения либералам, поскольку делало отсылку в их глазах к средневековым порядкам (не то, чтобы средневековое государство было достаточно сильным, чтобы реально контролировать жизнь общества а ля тоталитарные режимы ХХ века, но если уж средневековое государство могло что-то контролировать то оно начинало заниматься самой мелочной регламентацией и больше мешало, чем помогало), хотя надо заметить, что этатизм (представление о необходимости активного влияния государства на общество) в среде либералов и консерваторов не определял степень их «правизны» или «левизны»: правые консерваторы и левые либералы одинаково могли относиться с подозрением к вмешательству государства в жизнь человека (впоследствии из этого родится либертарианство). Социал-либералы должны были разъяснить, как они собираются нивелировать негативные последствия усиления роли государства, которое хотели использовать во благо обществу (американская шутка из романа Анны Рэнд звучала как: контролировать тех, кто контролирует меня), впрочем, речь здесь шла о неизбежном усложнении общественных отношений по мере развития общества (ведь никто не требует вернуться в XXI веке к простоте варварских законодательных «правд», все понимают, что сложность современных кодексов определяется сложностью общественных процессов, ими регулируемых). Другая проблема социального либерализма – проблема человеческих способностей, равенства как такового, трагедия исключительной личности, вынужденной подчиняться обществу (в т.ч. делиться с ним своими доходами), поскольку она в нем живет. Рост популярности ницшеанства на рубеже XIX-XX веков объясним в т.ч. за счет полемики ницшеанства с социальным либерализмом, а не только с социализмом, тем более, что ницшеанцев, глубоко презирающих социал-либеральное мещанство, хватало и на левом фланге. К социал-либеральным партиям относятся течение Нового Либерализма внутри Либеральной партии Великобритании, Либеральная партия Канады, движение «На Марше» современного президента Франции Макрона, японская Демократическая партия, Итальянские Радикалы, тайваньская Демократическая прогрессивная партия. В США разновидностью социального либерализма стал течение прогрессизма, к которому принадлежал ряд выдающихся американских президентов: Теодор Рузвельт, Вудро Вильсон и Франклин Делано Рузвельт со своим Новым Курсом (Новый Курс консерваторы ругали за тоталитаризм коммунистического типа, а современные левые критики Америки отмечают в нем элементы пара-фашизма; однако, если американец обзывает президента «фашистом» или «коммунистом», это всего-лишь означает, что он недоволен степенью этатизма, неизбежной при реализации любой социальной программы). В России начала ХХ века типичной социал-либеральной партией был Конституционно-демократический союз (да, самая массовая и сильная либеральная партия России находилась на крайнем левом фланге либерализма, и даже противостояние ее большевикам после 1917 года мало что изменило). В 1990-х крупной социал-либеральной партией стала Российская демократическая партия «Яблоко», которая за неимением в России сколько-нибудь заметной социал-демократической партии, пыталась играть и на этом поле.
ВЛАДИМИР-III: Немного не по порядку: 1.12. Неолиберализм (1930-е): активная государственная политика. Если сравнить суммарное количество депутатов от либеральных партий в нижних палатах парламентов независимых стран Европы в 1900 и 1930 годах (за исключением, соответственно Российской империи и СССР), то в 1900 из 5244 депутатов в 22 парламентах либералов было 2817, а в 1930 из 7226 депутатов в 32 парламентах (включая отсутствующие по причине военных переворотов парламенты Испании, Литвы, Португалии и Югославии) всего 1138. Налицо резкое сокращение либерального сегмента европейской политики (с 54% до 16%). По другим авторским расчетам, с учетом удельного веса населения каждой из стран, либеральный сегмент за эти 30 лет сократился с 48% до 14% избирателей. Одной из причин, несомненно, стало расширение избирательных прав в этот период (достаточно назвать пример Венгрии в составе Двуединой Монархии, где до 1905 года многочисленные цензы сокращали численность избирателей до 5,9% населения, и даже не все преподаватели могли преодолеть образовательный ценз). Следовательно, либеральный электорат подтвердил репутацию «богатых господ», а новые участники избирательного процесса рекрутировались другими, не только левыми, но и правыми партиями. Однако, «богатые господа», в силу своего образования, оставили немало артефактов, которые живописали крушение их мира (Бунин, Набоков, в романе-антиутопии американского нобелевского лауреата Синклера Льюиса «У нас это невозможно» также встречаются аналогичные мотивы), и добились того, что последующие поколения читателей оплакали именно их, потерю ими своего привилегированного положения, а вовсе не былую тяжкую долю непривилегированных классов. Современный игрок в бисер путем перенесения сознания в Серебряный век видит себя аристократом, и перспектива «ползать на карачках под паровозом», как выразился один из героев Льва Кассиля, его совершенно не привлекает. Другой причиной потери либералами популярности стало изменение общих условий существования европейцев между 1913 и 1930 (даже 1939) годами: мировая война, экономические кризисы и неконтролируемые инструментами старого либерализма (и старого консерватизма) общественные процессы демонстрировали беспомощность либеральных методов и требовали поиска других, в т.ч. подчеркнуто антилиберальных. На либералов давили со всех сторон: левые критиковали «богатых господ» за циничное безразличие к «тем, кто внизу», фашисты считали либерализм в лучшем случае салонной забавой, консерваторы опять припомнили либералам «масонскую» Французскую революцию и разрушение традиционного уклада жизни. Конечно, либералам было что ответить. Они могли признать, что в конце XIX века значительная часть простонародья продолжала пребывать в скудном существовании, жила от зарплаты до зарплаты, детская смертность по прежнему уносила невероятное с т.з. начала XXI века количество жизней младенцев, при том, что выжившие в 10-12 лет пойдут на заработки, а сословное неравенство XVIII века превратилось в денежное неравенство XIX. Но, сравнивая свой «звездный час» с эпохой мобилизационно-тоталитарных режимов 1920-1940-х, либералы противопоставляют свободу творчества цензуре, накопление интеллектуальных сил – систематическому преследованию интеллектуалов, самое жесткие меры в отношении левых заговорщиков и бунтарей – массовым репрессиям против целых политических, социальных и национальных групп, и главное (заглядывая в будущее): конечную безрезультатность мобилизационных моделей, потерпевших между 1945 и 1991 полное поражение в борьбе со «свободным миром», что привело местами к возрождению самого махрового обскурантизма. В критике прогрессивных, но вынужденных гнать общество в светлое будущее, не считаясь с жертвами, тоталитарных режимов ХХ века принимают также деятельное участие консерваторы, а самые обскурантские их разновидности противопоставляют «сияющему дворцу из стекла, металла и бетона» (как выразился один из героев Оруэлла) крестьянскую избу в качестве символа истинности бытия, утверждают, что все крестьяне жили до глубокой старости (демографы, утверждающие, что, например, в России 1897 года средняя продолжительность жизни, учитывая колоссальную младенческую смертность, равнялась 32 годам, а в СССР 1959 года – 69 годам, нам врут), заявляют, что инквизиция вообще ни разу никого не казнила, а крепостное право считают всего-навсего одной из форм борьбы с пьянством в крестьянской среде (мужик, как известно гоголевскому персонажу, балует, с ним иначе нельзя). Если в Европе к 1940 году либерализм умер, либо перешел в стадию оплакивания вырубленных вишневых садов, то в Северной Америке в англо-саксонских демократиях, наоборот, он получил вторую жизнь. В 1935-1948 годах патриарх канадской политики Макензи Кинг реализовал (уже на новом историческом этапе) все программные положения социального либерализма: пенсионное обеспечение, субсидии фермерам и учащейся молодежи, осуществление программы улучшения жилья, укрепление профсоюзов и т.д., но в классическом виде неолиберализм ассоциируется с Новым Курсом в США. Хотя в нем много черт социального либерализма, Новый Курс шире и вбирает в себя множество достижений политэкономической мысли ХХ века (уже совершенно не признаваемых ортодоксальной марксистской мыслью, что стало одной из причин краха СССР, а вовсе не заговор американских спецслужб вкупе с жидо-евреями, как думают неосталинисты). Прежде всего это кейнсианство. С 40-х до первой половины 70-х годов XX века концепция Дж.М.Кейнса (1883-1946) занимала доминирующие позиции в правительственных и академических кругах наиболее развитых индустриальных стран Запада. Рыночной экономике, по Кейнсу, несвойственно равновесие, обеспечивающее полную занятость. Причина – склонность сберегать часть доходов, что приводит к тому, что совокупный спрос меньше совокупного предложения. Преодолеть склонность к сбережению невозможно. Поэтому государство должно регулировать экономику воздействием на совокупный спрос: увеличение денежной массы, снижение ставок процента (стимуляция инвестиционной деятельности). Недостаток спроса компенсируется за счёт общественных работ и бюджетного финансирования. Основные методологические положения подхода Кейнса: важнейшие проблемы расширенного воспроизводства необходимо решать не с позиции изучения предложения ресурсов, а с позиции спроса, обеспечивающего реализацию ресурсов; рыночная экономика не может саморегулироваться, и поэтому вмешательство государства неизбежно; кризисы перепроизводства нежелательны, поэтому проблему равновесия в макроэкономике следует решать с позиции «эффективного спроса», который выражает равновесие между потребителем и производством, доходом и занятостью; введение термина «эффективный спрос» стимулировало анализ макроэкономических показателей, что позволило выяснить, как функционирует экономическая система в целом, движется поток производимой, распределяемой и потребляемой стоимости; основным инструментом регулирования экономики признавались бюджетная политика, на которую возлагались задачи обеспечения занятости рабочей силы и производственного оборудования. Является ли это, действительно, «социализмом», как утверждают правые критики кейнсианства, или неизбежным следствием усложнения развивающейся системы, как показано в умеренной антиутопии Джека Вэнса «Додкин при деле», но в условиях 1930-1940-х годов эта политика сработала (Ф.Д.Р. оказался более «эффективным менеджером», чем Сталин), и дикий капитализм, слегка облагороженный манчестерской школой, ушел в прошлое. Когда мы читаем и смотрим на киноэкранах о лишениях простых американцев в годы Великой Депрессии, как-то забывается, что в США даже в 1930-х уровень жизни намного превышал уровень жизни большинства европейских стран и тем более стран неевропейских. Как пошутил мой киевский друг летом 2016 года, в годы Великой Депрессии американцы были настолько бедны, что не все могли себе позволить регулярный ремонт автомобиля. Согласно современным статистическо-экономическим подсчетам, ВВП на д/н в 1938 году в США превышал германский показатель на 20%, французский – на 29%, польский – в 2,9 раза, советский – в 3,3 раза, индийский – в 13 раз. Если в США дети фермеров падали на уроках в голодные обмороки, можно себе представить, что творилось в других странах. Человек начала XXI века настолько привык к дешевизне питания, что с трудом представляет реалии предыдущих эпох. Кейнсианство, создавшее, в конечном счете, современную инфляционную экономику, справедливо подвергается критике сторонниками стратегии «жить по средствам», однако, если бы эта стратегия восторжествовала, немецкие, итальянские и австрийские рабочие продолжали добираться на работу на велосипеде или трамвае, а среднего американца в начале нового тысячелетия волновали не ипотечные выплаты, а откладывание из своих скромных доходов на свое захоронение. Впрочем, разрешить созданную проблему инфляционного «мыльного пузыря», созданного ямайской системой, неокейнсианцам не удается.
ВЛАДИМИР-III: 1.10. Национал-прогрессизм (около рубежа XIX-XX вв). Автор долго колебался, относить ли вышеуказанную разновидность идеологии именно к либерализму, или же создать особую классификационную категорию. До сих пор мы не покидали ареала Западной цивилизации (даже когда говорили о Латинской Америке или столь же географически-фатально вестернизированной России). Но теперь нам придется заглянуть в Азию и Африку. Хотя в средневековье уровень экономического и общецивилизационного развития Европы (на этом сходятся все историки) был заметно меньше, чем в Азии (удивительно, но в VI веке н.э. в число наиболее развитых стран мира входили государства на территории современного Афганистана), в XV-XVI веках произошел перелом, подготавливаемый рядом факторов, действующих еще с XII века, и в течение всей интересующей нас идеологической эпохи, будь то XVIII, XIX, XX век, Запад существенно превосходит неЗапад практически по всем показателям качества жизни и эффективности производства. Грань между Западом и неЗападом – отдельная тема, но никого не удивляет тот факт, что уровень жизни в Южной Корее выше, чем в Болгарии (правда, выше он с самых недавних пор). В XVIII веке мировая экономика состояла из находившихся в застойном состоянии, но огромных потребительских рынков Китая и Индии, на которых уже активно работали европейцы, и быстрорастущей экономикой Европы (включая Россию). Споры о возможности достижения «прединдустриальной» и «предкапиталистической» фазы некоторыми из азиатских стран в XVIII веке нас не должны волновать, поскольку, эта вероятность, будучи нереализованной, ни на что не повлияла. В XIX веке Европа господствует уже не только качественно, но и количественно (интересно, что вплоть до 1900 года естественный прирост в странах Азии и Африки был меньше, чем в Европе, на отсталые, «примитивные» народы европейцы смотрели, как на вымирающие, и многие колониальные территории рассматривались как зона размещения избыточного европейского населения: так французы колонизировали к 1940 году Алжир, а англичане – Южную и Восточную Африку, русские же активно заселяли Кавказ и Среднюю Азию). В ХХ веке по множеству причин (на которых пока не останавливаемся), колониальные системы европейских стран рухнули, но это, за редким исключением, не привело к выравниванию уровней развития т.н. «развитых» и «развивающихся» стран. Идеи конца ХХ – начала XXI века о «многополярности» и одинаковой ценности немецкой классической философии и мозамбикской классической философии (никогда о такой не слыхали?) оказались полным лицемерием, поскольку их авторы, за редким исключением, предпочитают хранить сбережения и лечиться не в Иране или Северной Корее, а в Швейцарии и США (заставить их изменить поведение даже путем введения санкций невозможно). Конечно уровень жизни в Индии, Китае, Африке в 2000 году был существенно выше, чем ста годами ранее, а «зеленая революция» покончила с массовым голодом. Отношение среднего просвещенного европейца к неевропейскому миру было двойственным. С одной стороны он понимал, что все люди равны, и африканец ничуть не хуже/лучше жителя Лондона, а французские крестьяне разбираются в географии куда хуже, чем жюльверновский Талькав (эта общегуманистическая т.з. диктовала стратегию европеизации населения колоний и, кстати, в гораздо большей степени способствовала разрушению традиционных культур, чем противоположная – расистская т.з., которая могла согласиться на апартхейд и консервацию традиционных пережитков). С другой стороны европеец не мог не видеть отсталости и даже дикости нравов неЗапада. Классические цивилизации Востока: Индия, Китай, Япония, Корея и отчасти мусульманские страны еще могли рассчитывать на снисхождение Запада, но австралоидов, африканцев, племена Сибири и американских индейцев считали в лучшем случае «этнографическим материалом», в худшем – помехой цивилизации. Внутри азиатских и африканских обществ реакция на европейское влияние тоже была двоякой: одни требовали изоляции и сохранения традиционного уклада жизни любой ценой (цена эта, как правило, была еще большей отсталостью и военным поражением с потерей суверенитета), а другие начинали подражать Европе, которая к концу XIX века уже потеряла былой ореол сакральности и всемогущества в глазах аборигенов. Когда впоследствии возникнет философия антиколониализма, обвиняющая Запад в любых бедах неЗапада, в т.ч. бедах начала XXI века, ее адепты будут исходить из ошибочной т.з., будто ломать традиционные культуры умела только христианская Европа. Любая цивилизация древности и средневековья поступала ровно также: мусульманская, античная, китайская, вплоть до организованной ловли древнеегипетскими воинами рабов в окрестных племенах. В духе эстетики романтизма мы всегда на стороне угнетенных, забывая, что любая сколько-нибудь развитая цивилизация, нуждаясь в ресурсах для развития, естественным образом угнетает отсталую периферию, и для исправления положения нам пришлось бы разрушить все цивилизации и выгнать их обитателей в первобытный рай. Национал-прогрессизмом автор назвал совокупность идеологий, которыми руководствовались крупные партии, представляющие интересы коренного населения колоний, и которые, после обретения независимости обеспечили известное развитие своих стран. Индийский национальный конгресс, Национальная партия Голландской Индии, Гоминьдан, Партия свободы Шри-Ланки. Марксистская советская литература, хотя и поругивала их за некоторую «реакционность», но считала важными союзниками СССР и коммунистических партий в борьбе против империализма. Но почему автор отнес эти партии именно к либеральной зоне? Когда в рамках европейской политологии и партологии пытались оценить партийно-политические системы азиатских и африканских стран на наличие европейских типов партий, столкнулись с проблемой: как в странах третьего мира (так после второй мировой стали называть слаборазвитые страны Азии, Африки и Латинской Америки) определить, является ли партия фашистской или коммунистической? Если, к примеру, с т.з. арабского палестинского национального движения, еврейские партии, ратующие за захват арабских земель и вытеснение арабов с территории, на которой они решили основать Государство Израиль, являются фашистскими, то с т.з. евреев, во-первых, евреи в принципе не могут быть фашистами (аналогично и Гитлер не мог быть фашистом, поскольку некогда немцы помогали Англии и России бороться с Наполеоном), а во-вторых, клятвы арабских партий уничтожить Государство Израиль делают их самих фашистами. В итоге любая европейская партия, заподозренная в фашизме, могла кивать на прецеденты признания «национально-освободительными движениями» самых реакционных или ультранационалистических партий третьего мира. Или можно ли считать коммунистическим режим вождя-людоеда в какой-нибудь африканской стране, который получил от СССР финансовую помощь и на радостях провозгласил себя «первым марксистом Африки», а потом переметнулся на сторону «свободного мира», получил финансовую помощь от США и закусил своим противником, вовремя не поменявшим политическую ориентацию? Накал полемики вокруг политкорректности в отношении порядков и образа жизни в слаборазвитых странах объясним историческим фактом наличия крайне жестких колониальных режимов, однако, к началу XXI века европейцам порядком надоело извиняться за преступления своих прадедушек, а отсталость Сьерра-Леоне уже стало невозможно объяснять последствиями колониализма 60-летней давности. Сложность партологической и идеологической классификации вышеназванного типа партий проистекает из того, что их политика включала самые разные программные положения и принимаемые меры, которые в Европе служат маркером разных, подчас враждебных друг другу политических сил, а нередко существующее монопольное положение конкретной партии в политической системе страны приводит к тому, что внутри нее происходит борьба самых разных политических течений. Джавахарлал Неру, возглавивший ИНК в 1927 года, был социалистом, китайский Гоминьдан также считают партией, близкой к социализму, эсеровского типа, то же самое касается большинства других национал-прогрессистских партий, тем более, что их приход к власти (за исключением Гоминьдана) совпал с торжеством кейнсианства (см. ниже) в политэкономии и реальной экономической политике стран Запада. Однако, борьба с правыми, в т.ч. традиционалистами, и левыми, в т.ч. коммунистами, способствовала укреплению центристских позиций в данных партиях. Все они при этом хорошо понимали необходимость модернизации своих стран, именно в сотрудничестве с более развитыми странами (будь то Запад или СССР). В Индии не было установлено какого-либо диктаторского режима, аналогично и власти Индонезии до 1965 года сохраняли многопартийность. Т.о., не смотря на известное тяготение к левой части спектра вышеупомянутые политические партии можно считать либеральными, особенно на фоне различных разновидностей социализма в странах третьего мира.
ВЛАДИМИР-III: 1.11. Исламский либерализм (Ата-Тюрк) (1920-е) (?) (младотурки: 1860-е; джадиды: 1900-е). То же самое можно сказать о феномене т.н. исламского либерализма (понятие «исламский» используется здесь лишь в качестве индикатора принадлежности либералов к странам той обширной общности, которую принято связывать с исповеданием большей части населения ислама, но внутри которой страны и народы различны не меньше, чем Эстония и Мексика). Хотя в первые века Хиджры исламский мир имел все шансы возглавить развитие человечества, как это сделал Запад после XVI-XVII вв., уже в XII столетии наметился надлом, и последующие века существования почти всех без исключения исламских стран – это эпоха упадка и прозябания на обочине мировой цивилизации (некоторый шанс был у Турции в XV-XVI вв., но и он исчерпан ко временам осады Вены). К 1900 году та часть исламских стран, которые не входили в состав Турции, находилась под колониальным или полуколониальным владычеством европейских держав, включая Россию. В европейской литературе XIX века (прежде всего, в отчетах путешественников и военных) средний житель мусульманской стран кажется незадачливым простаком, либо мелким мошенником, реже безумным фанатиком-дервишем. После нескольких веков серьезного военного противостояния Европа с изумлением смотрела на останки некогда блестящей исламской цивилизации. Как уже указывалось выше, 100-150 лет назад никакой демографической проблемы для Европы исламские народы не представляли: за период 1897-1917 суммарная численность всех мусульманских народов Российской империи возросла на 21%, а численность русских – на 37% (доля русских в населении Российской империи 1897 года – 43%, всех мусульманских народов – 11%). Находившиеся вблизи процветающей Европы исламские интеллектуалы особенно остро чувствовали это цивилизационное отставание. «Догнать Европу» со времен Петра Первого означало «сделать как в Европе». В конце XIX века в мусульманской среде появляются первые либеральные партии. Это оказалось не таким простым делом, по сравнению даже с Китаем или Эфиопией тех времен. Дело в том, что спецификой политической культуры исламских стран является жесткое сращивание политики с религией (не смотря на высокий градус европейского клерикализма в Средние века, в рамках христианства степень такого сращивания относительно мала, а в современной политической еврейской (израильской) среде этот феномен проявляется только в деятельности т.н. «религиозных партий»). В отличие от христианских стран, где существовало четкое институциональное и персональное разделение духовной и светской власти (вне зависимости от приоритета той или другой), в исламских странах они оказались сращены друг с другом персонально, хотя институциональное разделение формально существовало (глава Турции носил светский титул падишаха и в то же время был халифом). Поэтому, когда мусульманские пропагандисты хвалятся «демократией» в исламе еще со времен пророка Мухаммеда, речь идет не о демократии в античном, средневековом или современном смысле, а о теодемократии (см. ниже), при которой любая власть легитимна лишь при соблюдении определенной религиозной вероисповедательной нормы. Эта система существует как у суннитов, так и у шиитов. Любое правительство, которое отступит от нормы, рискует быть свергнутым. Пришлось либералам Турции, Ирана и других стран основательно перетолковывать Коран, чтобы получить санкцию на свою деятельность (в XIX веке наиболее просвещенные исламоведы вполне одобрили теорию эволюции Дарвина, а главный муфтий Египта Мухаммед Абдо в самом начале ХХ века даже отменил запрет на ростовщичество через банки и немало сделал для развития в Египте высшего образования европейского образца). Обычно исламский либерализм связывают с республиканским режимом Мустафы Кемаля Ата-Тюрка в Турции (1920-1938), но при этом забывают, что предшественники Кемаля – младотурки также были либералами, движение которых зародилось еще в 1860-е годы. Первая турецкая конституция была принята в 1876 года, но так и не вступила в силу. Младотурки мечтали о радикальных реформах и сильном лидере – османском Петре Первом, который возродит империю (здесь заметно проявление чуждого в принципе для либеральной идеологии тяготения к культу исключительной личности, вождя, на которого политическая сила и нация в целом возложит свои задачи). К началу ХХ века либеральные партии существуют в Афганистане, Египте, Персии, Тунисе. В России возникает движение джадидов, в 1911 формируется Тюркская демократическая партия «Муссават», а в 1917 году – казахская партия «Алаш». Все эти политические группы находились на левом фланге либерализма. Наиболее успешный опыт либерализации известен на примере Кемалистской Турции (любопытная деталь: в 1942 году турецким национал-либералам оказались одинаково близки национал-социалистический режим в Германии и либеральный Запад, впрочем, это могла быть геополитическая случайность), чей режим относился к крайнему левому флангу либерализма. В середине ХХ века либеральную политику проводило правительство последнего короля (падишаха) Афганистана, в 1960-1970-х – правительства Ирана, а также Туниса и Марокко, в 1970-2000-х - правящий режим Египта. Сейчас, когда в исламских странах (в т.ч. в Чечне) символом будущего стал хиджаб, удивительно видеть студенток в европейских модных платьях и брюках на фотографиях Кабула и Тегерана пятидесятилетней давности. Что виновато в провале либерального проекта в исламском регионе: демографический взрыв, политическая радикализация, интервенции великих держав или неизжитая в менталитете жесткая связь между религией и политикой?
ВЛАДИМИР-III: Изменил название книги: «…лгали, лгут и будут лгать…» (Очерки мировых и российских идеологий).
ВЛАДИМИР-III: ВЛАДИМИР-III пишет: 1.12. Неолиберализм (1930-е): активная государственная политика. Ну вот, перепутал. Правильнее "новый либерализм", который проистекает из социального либерализма, но его ровесником (почти). Новый либерализм - это new liberalism, неолиберализм neoliberalism. Термин «новый либерализм» не стоит путать с «неолиберализмом» - его ровесником, который не отрицает полностью государственное регулирование экономики, но оставляет его функцию лишь для установления принципов конкуренции и законов свободного рынка, рассматривая свободный рынок и неограниченную конкуренцию как основное средство обеспечения прогресса и достижения социальной справедливости, возможных, прежде всего, на основе экономического роста, который измеряется валовым внутренним продуктом.
ВЛАДИМИР-III: Далее: 1.13. Либертарианство (1940-е). Усиление в 1930-е годы в целом и даже в либеральном спектре идеологий этатистских (государственнических) настроений, естественно, привело к реакции в виде появления нового, достаточно оригинального идеологического течения – либертарианства. В СССР либертарианцы стали известны лишь после его распада, и поэтому мы не найдем в советских политических словарях о нем никакой информации. Это тем удивительнее, что впервые понятие «либертарианец» появилось в эссе «О свободе и необходимости» (1789) американского унитарианского философа Уильяма Белшама. Термин был производным от «свободы» по аналогии с образованием слова «унитарианец» от «единства» в английском языке и обозначал сторонников философской доктрины «свободы воли». Как нередко случается, новая идеология получила популяризаторский импульс от своих противников: в эссе Белшам осудил идеи, которые он приписывал либертарианству и противопоставил им религиозный детерминизм. Во второй половине XIX века термин «либертаризм» взяли на вооружение французские анархисты в значении «анархист». И лишь в 1940-х годах происходит рождение либертарианства в современном значении, к чему приложили руку такие американские, прежде всего, авторы как Леонард Рид, Анна Рэнд, Милтон Фридман, а из неамериканских – Фридрих фон Хайек и Людвиг фон Мизес. В художественной литературе («Атлант» Рэнд – это трактат, а не художественная литература) самым ярким примером либертарианства является творчество Роберта Хайнлайна, а вот другой американский фантаст – Роберт Шекли – либертаританство высмеял ("Билет на планету Транай"). Хотя либертарианцы делятся на более левых и более правых, все они сходятся на необходимости ограничения роли государства в жизни общества и отдельного человека. Казалось бы, это течение можно и нужно отнести к анархистам, но подобное отнесение не учитывает некоторых важных нюансов в доктрине либертарианства. Либертарианцы считают необходимым не уничтожение государства как такового, а отобрание у него тех функций, которое государство присвоило себе за последние время и которые, с их т.з., вредны для свободного развития общества. Например, все либертарианцы считают, что люди имеют право на свободу от посягательств на свою личность или собственность, а законы должны лишь обеспечивать такую свободу, а также исполнение свободно заключённых договоров, что налогообложение аморально, по сути ничем не отличается от грабежа и поэтому налогообложение следует заменить добровольными методами финансирования услуг, представляемых государством в настоящее время населению (то же самое касается таможенных пошлин и дотаций производителям). Либертарианцы выступают против государственного контроля за безопасностью и эффективностью лекарственных средств, против установления законом минимального размера оплаты труда, разумеется, против всеобщей воинской повинности (будучи, как правило, пацифистами, но не будучи против свободного владения оружием), особенно сильно возражают против любого государственного контроля над средствами массовой информации, а иногда против системы обязательного школьного образования. Автор определил бы общие положения либертарианизма как стремление вернуться в эпоху государства небюрократического, того которое Бурдье относит к эпохе до XVII века, и которое именно в ту эпоху превращается в государство современное – «рэкетира» и «информационного капиталиста» по терминологии Бурдье (впоследствии, когда славянофилы и иные консерваторы будут вздыхать по патриархальной власти и противопоставлять ее современному им «государственному тоталитаризму», они будут иметь в виду именно то, еще не сложившееся, по Бурдье, государство, которое даже если б захотело, вряд ли имело действенные механизмы вмешательства в жизнь общества: попробуйте в XVII веке поймать преступника… виноват, подозреваемого, без паспортов, отпечатков пальцев, камер слежения, средств массовой информации и связи, способных молниеносно передать о нем информацию по стране, действительно, получится, как в песне из сериала про гардемаринов: «а спасаться легче, чем ловить»; образ жизни человеческих обществ и его техническое обеспечение резко изменились за последние 200-300 лет, что не всегда осознается: век XVII меньше отличался в этом отношении от века VII, чем от века ХХ). Во Франции становление регулярного государства относится ко второй половине XVII века (абсолютизм Людовика XIV), в России, несомненно, это относится к эпохе петровских реформ (хотя местами произошло позже: удивительно, но в Поволжье многие помещики не имели фамилий (!) до времен Екатерины Второй, просто потому, что они им не требовались; семейство Гриневых из «Капитанской дочки», по всей видимости, приобрело фамилию во время военной службы отца семейства в Петербурге). А в США? Отцы-пилигримы бежали за океан от власти английского короля, и это было следствием их поражения по итогам английской революции. В Библии содержатся две прямо противоположных версии мотивации переписи израильского народа царем Давидом: согласно одной, его вдохновил на это Яхве, согласно другой – сатана, и отцы-пилигримы, будучи религиозными фундаменталистами, приняли именно вторую версию. С тех пор средний американец, особенно мало-мальски состоятельный и способный прокормить себя и свою семью трудом своих рук, относится к государству с нескрываемым недоверием (и не только к государству: даже общественные инициативы не всегда находят отклик, в американской литературе нет-нет, да и проскользнет ирония по поводу «людей, любящих совать нос не в свои дела, и создавших с это целью целую организацию»). Таким образом, мы имеем дело не с идеологией как таковой, а с выражением национального менталитета отдельной нации, и этот архаизм был бы даже смешон, если не знать, что в США каждый третий преступник задерживается самим потерпевшим, а убийств на душу населения в США в три раза меньше, чем в разоруженной России, где оружие на руках лишь у полиции да преступников, которые совместно категорически выступают против того, чтобы какой-нибудь «лох» давал отпор самостоятельно, что тем, что другим. Критика либертарианизма строится на тех же основаниях, что и критика любого современного анархистского или параанархистского учения: современное общество слишком сложно, чтобы отказаться от не менее сложной и многофункциональной государственной системы его регулирования. При всех отличиях американского образа жизни от европейского, чем дальше, тем больше этот образ жизни уходит в прошлое, и хотя все сюжеты американского постапокалиптического жанра строятся на одном и том же: суровый, но немного сентиментальный отец семейства на фоне ядерных взрывов и извержений вулканов лишний раз доказывает, что его ячейка общества самодостаточна, и вся эта погибшая цивилизация не очень-то и нужна, в реальности это ограничивается сурвивалистскими играми (сурвивализмом именуется особый стиль жизни и мысли на случай каких-либо катаклизмов). Любопытно также, что если советские фантасты собирались сажать на Марсе коммунистические сады, то американские астронавты несли с собой на пыльные тропинки далеких планет эстетику американского фронтира XIX века, экранизированную Голливудом. К сожалению, либертарианцы ни разу еще не приходили к власти, даже на уровне штата или отдельного города, и нам остается только гадать, как их программа будет подкорректирована реальностью.
ВЛАДИМИР-III: 1.14. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). Для либертарных левых, как это определяют современные теоретики, такие как Питер Валлентайн, Гиллель Штайнер и Майкл Оцука, общей является доктрина, которая декларирует твердое стремление к личной свободе и эгалитарную точку зрения по поводу природных ресурсов, полагая, что никому не должно быть позволено требовать частной собственности на ресурсы в ущерб другим. Некоторые либертарные левые такого рода поддерживают в той или иной форме перераспределение доходов на основании требования каждого отдельного лица в связи с его правом на равную долю природных ресурсов. Ноам Хомский также говорит о себе как о либертарном левом. Этот термин иногда используется как синоним либертарного социализма или используется в качестве самоназвания «геоистами», которые поддерживают идею выплаты земельной ренты обществу (и здесь опять возрождаются идеи джорджизма). Леволибертарианские партии, такие как зеленые, разделяют с традиционным социализмом недоверие к рынку, частным инвестициям, к установленным этическим нормам, а также к убеждениям, провозглашающим расширение социального государства. Либертарные левые скорее принимают узнаваемо левые позиции по таким разным вопросам, как феминизм, гендер и сексуальность, сексуальная свобода, политика в отношении наркотиков, расы, классы, иммиграция, окружающая среда, права на оружие, и внешняя политика. В настоящий момент авторами, которые имеют значительное влияние или изучают эту сторону левого либертарианства, являются, например, Крис Скьябарра, Родерик Лонг, Чарльз Джонсон, Кевин Карсон и Артур Зильбер. Можно ли говорить о левых либертарианцах как о своего рода «новых левых»? В 1960-х годах ситуация в мире существенно изменилась, упростилась по сравнению с миром 1930-х. Мир разделен на две части (двуполярность) – советскую сферу и свободный мир во главе с США. Эти центры геополитики борются друг с другом, но предсказуемы, дипломатичны и, действительно, подпирают друг друга, как те сверхдержавы в оруэлловском романе. В Европе произошло даже заметное упрощение партийно-политической структуры, вместо 10-15 партий, регулярно попадавших в парламенты в 1920-1930-х, в конце 50-х – начале 60-х в них проходят по 3-4 партии. Рядом с двумя мирами (капиталистическим и советским) вырастает и быстро увеличивается т.н. «третий мир» постколониальных стран. Кинематографисты, фантасты и аналитики пугают в будущем ядерной войной, перенаселением и нашествием инопланетян (дрюоновские герои XIV века интересовались марсианами гораздо меньше – с чего бы это?) Но уровень жизни за 20-25 послевоенных лет вырос, выросло и новое поколение (бэби-бумеры), которые уже не помнят лишений 30-летней давности и тогдашних политических и идеологических коллизий. О.Ю.Пленков в своей замечательной монографии «Истоки современности» показал, как «революции» 1968 года, которые революциями можно назвать с большой долей условности, если пользоваться критериями XVIII-XIX веков, существенно изменили образ жизни и мысли западного общества за последние 30 лет ХХ века. В условиях победившей демократии в США и Западной Европе политическая активность неоклассических либералов приобретала аллергический характер, и если какой-нибудь активист взахлеб пишет газетную передовицу с характерным названием «Государственный нацизм в США», то это могло означать всего-навсего впечатление от скандала между белыми и черными водителями в дорожной пробке. Советский мир смотрел на эти «революции новых левых» с недоумением: «с жиру бесятся!», хотя средний советский шестидесятник по своему менталитету был ближе к западному новому левому, чем к людям других эпох. А.А.Зиновьев так описал Западную Европу накануне падения СССР: «Ни одной целой машины. Мусор. Правительственные кризисы. Убивают. Взрывают бомбы. Похищают детей и политиков. Воруют. Обманывают. Бастуют. Но очень вкусно питаются. И очень усердно занимаются любовными делами. Одним словом, свобода». С т.з. консервативной мысли, такой мир неминуемо был обречен на погибель, и Ален де Бенуа уже собрался приветствовать в Париже советские танки, но… еще через 20 лет советские танки ржавели, а «растленные» европейцы продолжали взрывать бомбы и заниматься любовью. Критика левого либертарианства ведется как справа, так и слева. Правые либертарианцы, вроде Роберта Нозика, считают, что права распоряжаться собой и приобретать собственность могут не соответствовать эгалитарным стандартам, и люди должны просто следовать локковской идее не ухудшать положение других. Философ Джеральд Коэн, аналитический марксист, широко критиковал акцент либертарных левых на равнозначной ценности суверенитета личности и равенства. В своей работе «Суверенитет личности, Свобода и Равенство», Коэн утверждает, что любая система, которая принимает принцип равенства и приводит его в исполнение, серьёзно не согласуется с полным суверенитетом личности и «негативной свободой» либертарной мысли. *** В результате создания вышеприведенного экскурса по разновидностям либеральных идеологий и изучения общего исторического фона их появления и развития, у автора рождается вопрос: со времен штурма Бастилии и российского Вольного экономического общества реализовали ли либералы весь свой потенциал? Может, они могли добиться большего. Схватившийся с консервативным этатистом Гегелем Бертран Рассел выделяет в качестве яркого мыслителя, даже философа начала XIX века лорда Байрона, его же делает героем своего альтернативноисторического фантастического романа 1990 года в стиле стимпанка Брюса Стерлинга и Уильяма Гибсона «Машина различий» (действия разворачиваются в Лондоне 1855 года, в альтернативной Англии, в которой в 1831 году победила антифеодальная революция. Режим тори во главе с диктатором герцогом Веллингтоном был свергнут, а к власти пришла Партия промышленных радикалов (левые виги) во главе с лордом Байроном; монархия сохранена, королева Виктория сохранила свою власть, но в стране произошла форсированная индустриализация, решающую роль в которой сыграла разностная машина, по сути «паровой компьютер», изготовленная Чарльзом Бэббиджем; при этом протосоциалистическое движение, луддиты, жестоко подавляется). Эйнштейн назвал физику «драмой идей». На идеологических полях основной драмой либерализма стала проблема свободы – «основного вопроса» либеральных идеологий. Рефлексия любой идеологии движется по станциям: от констатации проблемы – к предложениям мер по ее решению и прогнозированию ожидаемых результатов. Либерализм констатировал отсутствие свободы, к которой человек предрасположен естественным образом, назвал разумные пути решения этой проблемы и создал утопический мир своего варианта царства разума. Либеральный характер английской и американской революций был лишь наброском общего плана переустройства. Первый же эксперимент в чистом виде – Великая французская революция – отметился массовым уничтожением не только носителей реакционных представлений и пережитков, но и уничтожением одних разумных людей другими разумными людьми, потому что они никак не могли договориться о том, что есть разумное, хотя заранее никто из просветителей (разве что, умный циник Джонатан Свифт) не мог додуматься до такого странного результата. Мы в 2017 году живем, скорее, в либеральном мире, чем в коммунистическом, традиционном или фашистском. Была ли это просто историческая случайность, или же закономерность? Естественным ли образом либерализм ближе повседневной жизни постиндустриального (и как следствие деидеологизированного) мира, чем коммунизм или фашизм? Не произойдет ли ревизии привычного нам образа жизни в сторону реакции? Ниже автор попробует ответить на эти и другие вопросы идеологии.
thrary: 1.14. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). Наскількі мені відомо, вони звуться лібералами, бо комуністами у США називатися у 60ті все ж було соціяльно неприйнятно. А так звичайний постмарксизьм, нічого спільного з лібералізмом не маючий. PS. Ноам Хомський просто божевільний лівак на кшталт Гадафі, якого роздула до хвігури ліва преса та телебачення (ну як садиста та вбивцю Че Гевару, вони ж перетворили на героічну постать).
ВЛАДИМИР-III: Известная американская коллизия, с которой бодался еще Маккарти в начале 50-х. Американские комуняки записываются в либералы, ну не в консерваторы же? - это по части быв. советских комуняк. Но погодите! Это только еще либералы. Потом у меня пойдут консерваторы-социалисты-фашисты-эрцазники... там такие зайчики!!!
ВЛАДИМИР-III: Так, теперь консерваторы: 2. Консерватизм Если настаивать на том тезисе, что идеологии, как явления общественной жизни, все же гораздо древнее, чем стадия индустриального развития, то в качестве доказательства лучше всего подходит консерватизм. Он вообще может претендовать на вечность позади нас. Вообразите сцену около 1 миллиона лет назад, когда некий либерал, а точнее прогрессист, из племени хомо эректусов где-то в современной Эфиопии или Кении, стал добывать огонь. Остальное племя, как минимум, удивилось, а авторитетные старейшины сделали энтузиасту серьезное замечание, чтоб больше такого не делал, и привели минимум три довода в пользу неразумности его действий: во-первых, огонь опасен по природе своей, и его применение может привести к выходу стихии из-под контроля и человеческим жертвам, в чем убеждает вся история племени и гибели его членов от лесных и степных пожаров; во-вторых, термическая обработка пищи, помимо видимых, но еще неподтвержденных научным образом, преимуществ, имеет существенный недостаток, а именно то, что термическая обработка пищи уничтожает значительную часть содержащихся в мясе и прочей пище витаминов, что приведет к ухудшению питания, авитаминозу и болезням детей (детей!!!); наконец, в-третьих, экстремисту напомнили, что использование огня плохо, так как не соответствует древним традициям племени, которое никогда огнем не пользовалось, духи предков разгневаются, особенно, когда увидят, что их потомки подражают тем бесхвостым обезьянам из соседнего племени, которые недавно приручили «красный цветок» с явным намерением растлить нас путем применения непристойных плясок вокруг костра, а затем уничтожить и расчленить наше родное племя. В этом историческом анекдоте вкратце, но достаточно четко, описана вся суть консервативного взгляда на мир, того ворчания, которым сопровождалась вся его история. С точки зрения политологии, консерватизм – идеологическая приверженность традиционным ценностям и порядкам, социальным или религиозным доктринам. За главную ценность принимается сохранение традиций общества, его институтов и ценностей. Консерваторы во внутренней политике подчеркивают ценность существующего государственного и общественного порядка и отвергают радикальные реформы, расцениваемые ими как экстремизм. Во внешней политике консерваторы делают ставку на укрепление безопасности, допускают применение военной силы, стараются поддерживать традиционных союзников, во внешнеэкономических отношениях отстаивают протекционизм. Однако, описать консерватизм в нескольких детерминированных четкими определениями фразах, как мы сделали в случае либерализма, трудно и почти невозможно, поскольку он на удивление разнороден с идеологической точки зрения. Когда мы говорим о либерализме или о социализме, эти идеологические типы, также разделенные на множество течений и форм, однако, представляются более гомогенными, чем консерватизм, хотя и не имеют, выражаясь в терминах эволюционной биологии, «единого предка» (например, Маркс – не эталон для всех типов социализма, хотя они с ним считаются). Своеобразие консерватизма продиктовано тем обстоятельством, что любая разновидность консервативной идеологии всегда являлась всего лишь реакцией на уже появившуюся и заявившую о себе неконсервативную идеологию: консерваторы полемизируют не только с либералами, но и с социалистами, фашистами (т.н. «критика фашизма справа»), националистами и другими типами идеологий. Консерваторы напоминают антитезисы Гегеля, которые самостоятельно не могут существовать без опровергаемых ими тезисов, и в некотором роде даже паразитируют на них (впоследствии это выродилось в типы «анти…» идеологий, и т.о. консерватизм в течение первых 100 лет его существования можно назвать первой такой «антиидеологией» - антилиберализмом). Реакционный тип образа мысли консерваторов приводит к его невероятной пестроте, и подобно трем старейшинам племени из вышеприведенного анекдота, консерваторы выдвигают самые разнородные, подчас никак не связанные друг с другом возражения на доктрины своих противников. Одни консерваторы выступают за сохранение монархии, но большинство консерваторов давно отказались от этого непременного пункта своей программы (а если где в мире сохранились монархии, то, скорее, за счет гибкости местных либералов, чем за счет настойчивости консерваторов). Клерикальные и религиозные ценности объединяют многие течения консерватизма, но опять же не все, то же самое касается этатизма (признания необходимости сильной роли государства), которому многие консерваторы противопоставляют семейные ценности и, в случае конфликта государства и семьи, уверенно становятся на сторону последней. Одни консерваторы совершенно глухи к социальным проблемам, считая их демагогией с целью развала общества, но другие считают необходимой социально-патерналистскую политику, и здесь даже заметен водораздел между элитарным консерватизмом и консерватизмом простонародья. Некоторые из консерваторов гордятся высокой культурой, созданной предками, и видят себя защитниками ее от «новых варваров» (будь то либералы, инородцы или социалисты), но есть достаточно посконное течение консерватизма, преимущественно в слаборазвитых странах, которое с большой опаской относится к высокой культуре, оторвавшейся от народа и ставшей уделом извращенцев, а поэтому требующее убрать статуи голых мужиков и баб с дворцов, доставшихся нашим современникам от Галантного века, а тем более нарисованных вчера, или, в крайнем случае, задрапировать их. Даже патриотизм не есть обязательный кандидатский минимум консерватора, потому что, если иного лекарства от либерализма или социализма, кроме иностранной интервенции и судьбы протектората иной державы, нет, консерватор может пожертвовать суверенитетом ради консервативных ценностей. Также нельзя всех консерваторов считать в обязательном порядке противниками масонства и подобных мистических тайных обществ, хотя для многих консерваторов масоны жизненно необходимы для объяснения несостоятельности консервативной политики, в результате чего происходят революции. Сама по себе защита традиционного уклада жизни кажется многим консерваторам недостаточной, и они соединяют ее с иными ценностями, например, со свободой, которой, в ее консервативном понимании, угрожает чрезмерный либерализм (такой т.з. придерживался лорд Актон во второй половине XIX века, который заявлял, что абсолютная демократия – явление на деле еще более страшное, чем абсолютная монархия; от подавляющего большинства укрыться некуда, и воля этого большинства, если она не сдержана представлением о высшей правде (конституцией, совестью, божеством), может быть и преступна, и самоубийственна; в этом смысле прямым отрицанием свободы была афинская демократия времен первого морского союза – именно она на многие столетия отвратила человечество от республиканского строя). Встречаются даже консерваторы, которые отрицают, что они – консерваторы, маскируются под иными названиями: «народников» или «умеренных прогрессистов» (одна из двух главных партий Канады именуется Прогрессивно-консервативной), и уверяют, что ведут общество вперед, хотя и без излишней спешки, но все равно, прошлое им милей будущего, и их лица, образно выражаясь, находятся на задней стороне головы (либерал Козьма Прутков непременно съязвил бы по этому поводу). При этом внутривидовая конкуренция различных патриотических течений носит не менее острый характер, чем у либералов, но все же меньше по сравнению с социалистами. Историки революций XIX – начала ХХ веков подметили закономерную разницу в среднем возрасте приверженцев различных политических партий и течений. Среди консерваторов, как правило, преобладали люди солидные и в возрасте, либералы – люди средних лет, а в революционеры подавалась молодежь. Можно ли считать это социо-психологической закономерностью (согласно изречению, ошибочно приписываемому Черчиллю: «Кто в молодости не был радикалом – у того нет сердца, кто в зрелости не стал консерватором – у того нет ума», хотя наиболее ранний вариант пословицы, скорее всего, принадлежит французскому консерватору историку Франсуа Гизо: «Не быть республиканцем в 20, значит доказать отсутствие сердца; оставаться же им в 30, значит доказать отсутствие ума»), или здесь чисто возрастной фактор (теоретически, по мере увеличения средней продолжительности жизни, соответствующее общество должно терять радикализм)? К середине ХХ века консерваторы исправили эту возрастную диспропорцию, и почти все без исключения западные и не только консервативные партии обзавелись молодежными организациями, пытающимися найти эстетический компромисс между молодостью и солидностью, без которой консерваторы всех мастей себя не мыслят. Вообще, консерваторы, в отличие от либералов, неплохо освоили создание партий «нового типа». Различие между т.н. партиями «нового» и «старого» типа заключается в том, что «старая» партия, свойственная периоду XVIII-XIX веков, включала лишь идеологов, печатные органы, депутатов парламента и действовала преимущественно только в период выборов, когда функционировали дискуссионные клубы – впрочем, и в этот период получил распространение промежуточный заговорщический тип тайной организации, подражающий тайным масонским и парамасонским организациям, в сотрудничестве с которыми их регулярно обвиняли. А партия «нового типа» в отличие от «старой», уже в ХХ веке, активно работает со всеми избирателями, причем не только в период выборов, для чего вводит фиксированное членство с членскими взносами и создает крупные примыкающие организации, охватывающие все сферы жизни общества: молодежные, профсоюзные, женские, спортивные, даже научные, а крайние партии пытаются превратиться в боевые организации для захвата власти; хотя общественные организации с фиксированным членством и членскими взносами существовали повсеместно еще со времен средневековья и даже ранее (древнеримские коллегии), первый тип более характерен для англо-саксонских стран и Франции, второй – для Германии, откуда он распространился в Центральную и Восточную Европу. Из дополнительных формальных признаков консерватизма можно назвать обилие в этой среде ярких интеллектуалов и вообще исторических личностей (при том, что либерализм также богат на ученых, писателей и прочих видных деятелей, кажется, консерватизм его все же превосходит): Джамбаттиста Вико и Джонатан Свифт, Меттерних и Черчилль, Карамзин и Дизраэли, Гизо и Шатобриан, де Местр и Новалис, Достоевский и Токвилль, Победоносцев и Леонтьев, Бисмарк и Честертон, Сантаяна и Шпенглер, Гегель и Берк, Солженицын и Хантингтон, Карлейль и Эрнст Юнгер, де Ривароль и фон Ранке – все они были консерваторами, и автор затрудняется представить себе полноценную западную цивилизацию без этих людей, в т.ч. русских. Как будто консерватизму нужны были именно выдающиеся деятели для авторитетной поддержки соответствующих идей (в этом отношении, следует признать, что социализм в целом гораздо беднее «великими личностями», и не только потому, что он младше либерализма и консерватизма: попробуйте представить себе Пушкина, живущего сто лет спустя). Тем не менее, в этом хороводе гениев есть что-то от барского стола, за который не пускают простолюдинов, и они должны довольствоваться консерватизмом второй и даже третьей свежести. За спинами этих изящных господ стоит социальное неравенство, тупой клерикализм, глубокое недоверие к природе человека, и в этом они ревизуют не только просветительскую идеологию XVIII века, как это азартно делал ныне забытый всеми, кроме либерала Исайи Берлина, Георг Хамман (1730-1788), но и возрожденческий антропоцентризм. Когда критики консерватизма обрушивают свое негодование на его крайние формы, будь то клерикализм и традиционализм, они, как правило, обращают внимание на самые эффектные, внешние проявления консервативных требований: отращивание бород, ношение скрывающей тело одежды, обязательное посещение религиозных мероприятий, но за кадром остаются внутренние проблемы консерватизма. В Викторианской Англии некая дама, из соображений приличия, выпалывала в лесу грибы, напоминающие ее служанкам мужские половые органы, а многие ученые были по совместительству священнослужителями, но страна быстро развивалась. Обскурантизм же на то и обскурантизм, что призван в принципе убить возможность развития, изменения, поскольку оно враждебно тем ценностям, которые он хранит. Превратить страну в серое пятно истории. Можно ли так существовать? Наверное, можно. Сотни миллионов людей живут в ничем непримечательных странах. Никто не знает ни о ядерной физике на Филиппинах, ни о великой литературе Танзании – хотя это огромные страны со ста- и пятидесятимиллионным населением. Впрочем, никто не слышал и о филиппинском традиционализме, как главном факторе политики. Как следствие, Филиппины развиваются, так что полностью исключать в будущем великой филиппинской науки и столь же великой танзанийской литературы нельзя, но высоты эти будут достигнуты вовсе не за счет сохранения отживших традиций. А надежда приспособиться своим замкнутым мирком к остальному миру, сохранить достигнутый когда-то, в нетрадиционные времена, уровень жизни, например, с помощью транзита китайских автомобилей (как в антиутопии «День опричника»), является утопической, не меньше, чем надежда на построение коммунизма к 1980 году. До сих пор историки спорят о дате рождения консерватизма как идеологии: была ли это эпоха Славной революции, разумеется, реакции на нее, или же речь может идти о толчке, данном творчеством Берка в эпоху Французской революции? Представляется, что обе даты справедливы, вторая – в отношении континентальной Европы.
ВЛАДИМИР-III: Раз уж перечислил "гениев" консерватизма, надо добавить к статье 1. Либерализм либералов: Крупнейшими представителями либеральной мысли и вообще либералами являются, кроме вышеупомянутых: Раймон Арон, Иеремия Бентам, Исайя Берлин, Людвиг Брентано, Иван Бунин, Макс Вебер, Вильям Гладстон, Вильгельм фон Гумбольт, Чарльз Диккенс, Камилло Кавур, Иммануил Кант, Николя де Кондорсе, Бенджамин Констан, Дж.Ст.Милль, Владимир Набоков, Хосе Ортега-и-Гассет, Томас Пейн, Давид Рикардо, Адам Смит, Герберт Спенсер, мадам де Сталь.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: Известная американская коллизия, с которой бодался еще Маккарти в начале 50-х. Американские комуняки записываются в либералы, ну не в консерваторы же? - это по части быв. советских комуняк. Но погодите! Это только еще либералы. Потом у меня пойдут консерваторы-социалисты-фашисты-эрцазники... там такие зайчики!!! Відповідно незрозуміло, чому це знаходиться у лібералізмі, а не як воно і має бути у комунізмі.
ВЛАДИМИР-III: Эффект правящей партии. Не все любят быть в вечной оппозиции.
ВЛАДИМИР-III: Едем дальше. Разновидности консерватизма: 2.1. Торизм (1680-е). Будучи ровесником вигизма и реакцией на него, английский торизм появился в 1679 году («тори», как и «виги», первоначально была обидной кличкой, что-то вроде «заговорщиков»). К 1760-м годам партия тори пережила жестокий кризис и формально распалась, но после 1780 ее возрождает Уильям Питт-Младший, хотя британские историки Кларк и Томас считают, что вплоть до 1820-х партии фактически не существовало. Тем не менее, в 1852 году тори становятся основой Национального союза консервативных и юнионистских ассоциаций (в просторечье Консервативной партии Великобритании). Тори представляли консервативных роялистов, поддерживавших Карла II (1660-1685), рассматривавших сильную монархию в качестве противовеса власти парламента, а также видевших в выступавших против королевского двора вигах квази-республиканскую тенденцию сходную с той, что наблюдалась в Долгом парламенте, то есть к лишению монархии её основных прерогатив и превращению монарха в марионетку парламента. То, что Билль об отводе, который должен был отстранить принца-католика Иакова от наследования, являлся главным камнем преткновения между двумя партиями, зависело не от оценки личности герцога Йоркского, хотя именно его обращение в католицизм являлось ключевым фактором, сделавшим Билль возможным, но, скорее, от вопроса о власти парламента избирать короля по собственному соизволению вопреки установленным законам о престолонаследии. То, что парламент (с согласия короля) обладал такой властью не являлось предметом споров, спорным было утверждение о том, что король был обязан своей короной воле парламента и, таким образом, являлся, по сути, парламентским назначенцем. После Славной революции тори не утратили своих позиций, наоборот, получили значительную поддержку целого социального класса – джентри (английское нетитулованное мелкопоместное дворянство), поскольку в XVII веке идеология как таковая без ориентации на интересы какой-либо весомой социальной группы стоила недорого. В 1690-х на сторону тори перешли «сельские виги» по той же причине – как представляющие интересы класса джентри. Впоследствии применяемый оппонентами к сторонникам Уильяма Питта Младшего (премьер-министр в 1783-1801 и 1804-1806) в парламенте, термин «тори» стал обозначать политическое течение, находящееся в оппозиции к «старым вигам» и радикализму, порожденному американской и французской революциями. Это использование термина было подкреплено расколом партии вигов в 1794 году, когда консервативная группа, ведомая герцогом Портлендом присоединилась к правительству Питта. Если Даниэль Дефо, хотя и не в прямом смысле, то по совокупности своих убеждений, тяготел к вигам, в лице Джонатана Свифта мы встречаем типичного тори. Не все читатели «Путешествий Гулливера» замечают, что перед нами сложный политический трактат, выражающий классический торизм начала XVIII века. В образе Лилипутии высмеяна партия вигов (для читателей – современников Свифта – многие лилипуты были узнаваемы), в Бробдингнеге дана типовая программа тори: просвещенная монархия, защита интересов сельской Англии, неприязнь к активной внешней политике, торговле («Бедна же, однако, страна, которая не может прокормить своего населения» - здесь почти в готовом виде выражена идея автаркии ХХ века), сокращение налогов и уничтожение постоянной армии, попадая в Лапуту и другие страны, Гулливер оказывается как бы в будущем (и это будущее Свифта откровенно пугает), наконец, страна гуигнгнмов – некая идеальная страна, утопия, но вот населить ее приходится лошадьми, потому что люди (йеху) внушают Свифту нескрываемое омерзение, что также характерно для консерватизма в целом. Хотя светский, остроумный Свифт очень мало походит на своего современника – бородатого, кидающегося калом протопопа Аввакума, сожженного на костре, когда Свифту было 15 лет (подобно тому, как обывательское сознание не может роднить дельфина с енотом, не смотря на то, что они происходят от единого предка), голосовали бы они за сходные партии. Остроумный и изящный Свифт, творчество которого, как заметил автор этих строк в 2006 году, не только предшествует в хронологическом порядке великим французам и немцам, не только предвосхищает все основные идеи XVIII века, но и «закрывает» все просветительские темы, приводя столь веские аргументы их бесплодности и сумасбродности, что герцогиня Джозиана в романе В.Гюго «Человек, который смеется», может лишь хмыкнуть: «Вы воображаете, что ваше презрение чего-нибудь стоит?» 2.2. Либеральный консерватизм (Берк) (1790-е). Как уже говорилось выше, в XVIII веке почти все европейские правительства не были против либерализации общественных отношений и «споспешествования прогрессу» (как это именовали декабристы), что составляло суть просвещенного абсолютизма. Если иной автор до 1789 года восстает против реформ, то лишь потому, что они затрагивают его личные интересы (да и то среди противников рабства было немало плантаторов, а среди русских помещиков – немало сторонников отмены крепостного права). К примеру, в Петербурге начавшуюся революцию в Париже считали поначалу повседневным бунтом, вызванным временными финансовыми затруднениями и личными качествами Людовика XVI. Первые нотки озабоченности слышны лишь уже по ходу развития Французской революции, ускорения процессов ее радикализации. В России в 1790 сажают в крепость Радищева (примечательно, что в 1801 году Александр I назначил этого «экстремиста» в комиссию по составлению законов), а в Англии в том же году либерал Эдмунд Берк публикует консервативные «Размышления о Французской революции», в которых Берк показал свою убежденность в том, что свобода может быть только в рамках закона и порядка и что реформы должны осуществляться эволюционным, а не революционным путем. У критиков Берка (в том числе позднейших социалистов) был готов ответ, а точнее объяснение его позиции: боялся за свою собственность, положение в обществе, власть. Не слишком ли просто? Берк, как и почти все видные идеологи, которые уже упомянуты и будут упомянуты дальше в настоящей книге, относится как по происхождению так и по дальнейшему состоянию к среднему классу. Прямой зависимости между его убеждениями и размером его доходов, а также изменением их размера в результате революции, не существует, и это всегда позволяло критикам марксизма указывать на марксистский «идиотизм непосредственного социологического детерминизма», что сам Маркс мог парировать в гегельянском стиле, дескать, история согласных ведет, а несогласных тащит, и от принца никто не требует быть непременно республиканцем, но если принц примкнет к инсургентам, это есть хорошо. Берк застраховал своих однопартийцев от обвинения в радикализме, как способе решения общественных проблем, но консерваторы также восприняли его аргументы, тем самым задав на века тот снобистский взгляд, которым англо-саксонский мир одаривает бестолковых континентальных политиков, кувыркающихся от революции к реакции и снова к революции (а тем временем капиталы и умы перетекают в зону стабильности, где нет ни гражданской казни Чернышевского, ни национализации Путиловского завода). Однако, эта неприязнь к революциям способствовала сохранению в англо-саксонских странах подчас весьма странных, на взгляд континентального европейца, пережитков едва ли не феодализма, уже давно немыслимых во Франции, Германии или России, подобно тому, как прецедентное право носит гораздо более архаичный характер сравнительно с четкими формулировками континентальных кодексов – детища революций. Современную Консервативную партию Великобритании вполне можно считать типичным примером организации, руководствующейся либеральным консерватизмом. Во Франции эпохи реставрации Партия доктринеров высказывалась в отношении Великой французской революции: да, но… После 1830 эта идеология оказалась востребована правительством Луи Филиппа. Сюда же можно отнесли Консервативную народную партию Дании, Национальный центр независимых и крестьян во Франции, Консервативную партию Канады, Лейбористскую партию Ямайки (!), Умеренную партию в Швеции, Союз правых сил в России (на Украине Блок Петра Порошенко и его главный противник – «Батькивщина» Ю.Тимошенко – также одинаково декларируют либеральный консерватизм). Обещанное автором разъяснение разницы между консервативным либерализмом и либеральным консерватизмом состоит в том, что либеральные консерваторы находятся на самом левом фланге консерватизма, и их девиз: ни революций, ни реакций! а консервативные либералы придерживаются либерализма в экономике и консерватизма (не обязательно левого) в политике. Хотя зачастую, либеральные консерваторы и консервативные либералы организационно объединены в составе одних и тех же политических партий. Друг Пушкина П.А.Вяземский утверждал, что Пушкин – типичный либеральный консерватор. Ближе к ХХ веку в России к числу либеральных консерваторов принадлежали дядя будущего наркома иностранных дел Советской России Б.Н.Чичерин, П.Б.Струве (уже после «Вех») и С.Л.Франк.
ВЛАДИМИР-III: 2.3. Классический традиционализм (1800-е). Классический традиционализм гораздо больше соответствует расхожему представлению о консерватизме, чем либеральный консерватизм. Примитивный, дорефлективный традиционализм (как образ мысли) отличается практическим отсутствием противостоящей изменениям группы людей и связан с мифологическими представлениями о традиции. Появление идеологического, или рефлективного традиционализма связано с концом XVIII века, когда философами Просвещения были посеяны сомнения в традиционных истинах. Реакция на Просвещение вообще и на Великую Французскую революцию в частности связана с такими именами, как Жозеф де Местр, Луи Габриэль Бональд Амбруаз, Франсуа Рене де Шатобриан и Фабр д'Оливе, а также немец Георг Хамман. Естественное право, которое либералы выводят из разума, традиционалисты черпают в божественном откровении, что делает традиционализм зависимым от религиозного взгляда на мир. Традиционалист придерживается аксиоматического убеждения о том, что религия предшествует цивилизации (подобный взгляд был выражен в эссе англичанина Т.Элиота «Христианство и культура» в 1939 году). Человеческое общество получает от предков эту сакрализованную культуру и должно передать ее в «чистоте» потомкам. Отдельный человек мало что значит сравнительно с целым обществом (как выразился Берк: «The individual is foolish, but the species is wise» - «Отдельный человек глуп, но вместе они мудры»), и поэтому вопроса, кто кому должен подчиняться, даже не должно возникать. Также традиционалисты считают, что человеческое общество по существу иерархическое (т.е. оно всегда включает в себя различные взаимозависимые неравенства, степени и классы ,и что политические структуры, которые признают этот факт, устанавливают наиболее справедливое, процветающее и в целом выгодное общественное устройство). Иерархия позволяет одновременно сохранять целостность сообщества, а не только защищать одну часть общества за счет других. Поскольку в XVIII веке шел процесс роста городов, формирование прединдустриального экономического уклада крупных мастерских, а в Англии уже начался промышленный переворот, традиционалисты призвали вернуться к аграрному образу жизни (вероятно, в VI-V тысячелетиях до н.э. эры они в ответ на неолитическую «революцию» призывали бы вернуться к охотничьему укладу). Наконец, не смотря на приверженность «классической культуре», традиционалисты с подозрением смотрят на образование, полагая (вполне справедливо), что пахарю вовсе не обязательно уметь читать. Т.о. вкратце традиционализм можно обозначить как реакцию на прогресс и желание остановить развитие общества, заставить его замереть во времени (оно – самый страшный враг традиционалиста), как древнеегипетская статуя. Девиз традиционализма: «Раньше было лучше», и его адептов можно заподозрить, всего-навсего, в произнесении заклинаний с целью вернуть ушедшую молодость (которая, разумеется, лучше старости). В этой, достаточно стройной системе взглядов есть два слабых участка. Природы меняется, человечество, которое существует в форме совокупности воспроизводящихся материальных организмов, также меняется. Поэтому существует история, в которой не только II век н.э. эры отличается от ХХ века н.э., а XIX век отличается от XVIII, но и – не следует впадать в иллюзию аберрации дальности – IV век до н.э. тоже отличается от V века до н.э. (любой преподаватель античной истории это подтвердит). Меняется образ жизни людей, представления о классической культуре, религиозные верования, исчезают народы и языки, появляются новые и т.д. Известно, что в Российской империи в 1890-х годах 15% населения были горожанами и 85% - жителями села. В 1990-х годах в Российской Федерации 75% горожан и 25% селян. Даже если мы больше ничего не будет знать об истории России с 1900 по 2000 годы, уже этого достаточно, чтобы понять: произошли огромные социальные, политические, экономические, культурные перемены. Однако, не надо быть историком, чтобы знать о столь же колоссальных переменах в России между 1650 и 1750 годами, когда, казалось бы, доля селян в населении почти не изменилась. Как традиционалисты собираются совладать с этими, вполне естественными процессами. И второе (родственное коренной проблеме создания ограниченного в пространстве анархического общества): как традиционалисты собираются защищать свою страну, общество от натиска более развитых соседей (ни у кого нет сомнения, что войска Наполеоновской Франции сильнее, чем войска Евгения Савойского и герцога Мальборо за сто лет до них), которые не столь щепетильны в вопросах внедрения безбожных новшеств. Традиционалистам свойственно решать вопрос о безопасности общества на теологических путях. Автору приходилось не раз слышать от современных православных традиционалистов в России утверждения, что «ядерный щит» СССР – это «покров богородицы над Россией» (этим, видимо, их познания в ядерной физике ограничиваются), но автор не нашел, сколько не искал, упоминаний о том, что все предыдущие виды оружия массового уничтожения: отравляющие газы, динамит, пулемет Гатлинга – также есть дар богородицы России. Наверное, австралийские аборигены в конце XVIII века также молились своим божествам, что б те защитили их от англичан. Результат – увы… Если вернуться к первой проблеме – проблеме реставрации прошлого и стабилизации его в неизменном виде, то вместо опоры на общественное мнение традиционалисты уповают на спасительную роль государства. Немецкие романтики (а практически весь романтизм конца XVIII века был настроен реакционно в отношении Просвещения и Французской революции) пели гимны сильному государству – единственной опоре добрых традиций, а Новалис (барон Гарденберг) в своем культе державности и регулярности дошел до предложения обмундировать все население и записать его в единую армию во главе с королевской четой – отцом и матерью Отечества (эстетика человека-солдатика не чужда была эпохе Александра I, когда солдата хотели превратить в самодвижущийся автомат). Государство должно определять жизнь общества – на этом сходятся все консерваторы той эпохи (от Гегеля до Карамзина). Таково первое откровение массовой идеологии в истории. Вильгельм фон Гумбольт даже выступил против этого консервативного этатизма в своем трактате «Идеи к опыту определения границ деятельности государства», где обосновывал ценность свободы важностью индивидуального саморазвития с целью достижения совершенства. Однако, по мере дальнейшего развития обществ, ряды традиционалистов редели – прежде всего, не ряды идеологов, которые и в 2000 году за щик почитают заявить, что «надо жить в деревне», и «книги сжечь», а ряды тех, кто, собственно, должен жить по «органическим» традициям, возрожденным Солженицыным и Гундяевым: восстановить крепостное право можно, но где взять столько крепостных? Впрочем, социальные и геополитические катаклизмы, низводящие целые общества на грань выживания, или особенно патриотическая политика самоизоляции (как в Северной Корее), демонстрируют примеры того, что шанс у традиционалистов всегда есть. В США к традиционалистам относят большую группу политиков и общественных деятелей типа Патрика Бьюкенена и Барри Голдуотера, но здесь сказывается терминологическая невнятица между Америкой и Европой. Американские «традиционалисты» являются сторонниками не европейской, а именно американской традиции, существенно отличающейся от первой степенью представлений о личной свободе и демократической форме правления. Патрик Бьюкенен похож на европейских традиционалистов не более, чем поручик Ржевский на Александра Невского из его жития. Другой источник американского традиционализма – творчество группы университетских профессоров (названных популярной прессой «новыми консерваторами», чтобы не путать с неоконсерватизмом), которые в начале 1950-х отвергли понятия индивидуализма, либерализма, эгалитаризма, современности и социального прогресса, возрождения культуры и развития образования и подчеркивали интерес к церковным организациям, семье, государству, местному сообществу. 2.4. Монархический абсолютизм (легитимизм; самодержавный монархизм) (1800-е). Если вы хотите сочинить роман в апокалиптическом жанре, вовсе не обязательно населять его пришельцами, мутантами, извергающимися вулканами и т.д. Возьмите помещиков из гоголевских «Мертвых душ» и лишите их крепостных. Произойдет страшное. Почти все из них по миру пойдут, особенно непрактичные Маниловы: мужу придется, в лучшем случае, вернуться на военную службу, а его жене придется зарабатывать на жизнь музицированием. В аналогичной ситуации оказались сотни тысяч французских дворян и прочей аристократии, когда санкюлотский атлант расправил плечи. Перед мыслящей частью французской (да и европейской в целом, поскольку ничто не мешало штурму Зимнего дворца и потсдамского Сан-Суси) встали два вопроса: кто виноват и что делать? Не смотря на уровень образования и интеллектуальные высоты в этой среде, ответы на оба вопроса продемонстрировали чудовищную неполноценность (чтобы не сказать хуже) европейской консервативной мысли. Объяснения причин революции заблудились между тремя соснами мелких административных ошибок и некомпетентностей правительств, что сверху присыпали теорией заговора. Надо заметить, что теория заговора (не в казуальном смысле, а в системноописательном) пришла в консервативные идеологии из либерализма. Жан Жак Руссо объявил причиной неравенства и общественной несправедливости в целом «заговор богачей». Это, однако, выглядело не криптоисторически, а примерно так, как выглядело марксистское объяснение эксплуатации одних классов другими. Французские роялисты, которые ни на минуту не могли допустить того, что в числе причин революции находится их собственная неспособность управлять развивающейся страной и решать возникающие проблемы, вытащили полузабытый Орден иллюминатов (легальный масонский орден, основанный в Баварии Адамом Вейсгауптом в 1778 и запрещенный властями той же Баварии в 1784), на который Жюль-Огюст-Арман-Мари, граф де Полиньяк возложил всю ответственность за революцию во Франции. Неохота углубляться в бесплодную пустыню теории заговора (хотя это придется сделать во второй части книги), а поэтому лишь подчеркнем суть политологических «открытий» европейской реакции около 1800 года: «старый порядок» ни в коем случае не виноват в революции, революция организована тайными масонскими и заговорщическими организация, а смерды («вилланы» на старофранцузском языке), забыв о своем счастье жить под властью христианейшего короля и платить соляной налог, чтобы обеспечить солидный пенсион придворному, способному лишь на то, чтобы подавать ночную рубашку королю, повелись на эту тайную и ужасную в своей тайности агитацию, и вообще революцию можно было запросто предотвратить, сослав дюжину либеральных писак на галеры. Следовательно, если старый порядок был прекрасен, его следует восстановить в полном объеме, а революцию подавить, как подавляли крестьянские бунты времен Жакерии и кроканов. Впоследствии появилась даже поговорка о Бурбонах, которые ничему не научились и ничего не забыли. Ровно те же аргументы будут приводить русские монархисты после 1917 и монархисты любых других стран, где случится революция. Сравнивая этот полет мысли с аргументами Берка, обнаруживаем коренное различие континентальной Европы и англо-саксонского мира, вызванное отсутствием в абсолютистской Европе парламентской традиции свободного обсуждения общественных проблем и выработки путей их решения. Пути развития этих двух регионов Запада разошлись где-то в середине XVII века, когда английскому королю не позволили разогнать парламент, как вполне получилось у его испанского и французского коллег. Недостаток отсутствия полноценного парламента (даже там, в Европе, где парламенты еще собирались к концу XVIII века) пытались возместить за счет политики просвещенного абсолютизма, однако получалось, что либеральные реформы производятся исключительно монаршей милостью. Прусский король, император Священной Римской империи германской нации, российская императрица и даже либерально настроенный испанский король обещали французским роялистам все исправить. Вот так, в ходе казавшихся бесконечными антиреволюционных и антифранцузских войн, формируется идеология легитимизма, представляющая аристократическую надстройку над идеологией традиционализма. В 1815 году в форме Священного Союза эта идеология восторжествовала, но уже к 1830 понесла первые потери, а в конце века превратилась в безнадежный анахронизм Беда монархического легитимизма заключалась в том, что его социальная база исчезающе мала. Во Франции XVII века все хотят быть как минимум мушкетерами, но почему-то никто не хочет быть платящим налоги крестьянином. Хотя в условиях существования привилегированных сословий близ них всегда появлялись привилегированные обслуживающие группы: лакеи, лесничие, надсмотрщики и управляющие, которые несколько расширяли монархический электорат в условиях всеобщих выборов, поскольку их личное благополучие зависело от сохранения привилегий и богатства господ (от кормилицы дофина, пополнившей ряды «дворянства груди», можно было ожидать монархических убеждений), даже это не могло изменить баланс (хотя во многих избирательных законах XIX века по инициативе либералов и республиканцев, «люди, находящиеся в услужении», включая придворные чины, были лишены избирательных прав, а следовательно влияния). В условиях новых экономических порядков наследникам тургеневской барыни уже невыгодно держать многочисленную дворню, и немало отставленных лакеев пополняли ряды люмпен-пролетариата. В современном мире разве что какие-нибудь диктаторы могут создать иллюзию неолегитимизма, подражая монархам прошлых веков, как латиноамериканские каудильо подражали Наполеону. Кроме того остается вариант элитарной демократии, но даже она вынуждена следовать стратегии меритократии (социальное и политическое положение индивида зависит от его личных талантов, а вовсе не наследства предков). Среди современных образованных людей, капитанов экономики и политических деятелей встречаются потомки дворянства (особенно там, где не происходило целенаправленное истребление аристократии, как в советском пространстве), но доля их мала, а подавляющее большинство президентов, олигархов, академиков и прочих – «из грязи в князи», выражаясь языком легитимизма. С олигархами у современных монархистов очень натянутые отношения. Какой-нибудь «патриот-монархист» любит порассуждать о том, что «народ» отстранен от власти бесстыжими дельцами (континентальные монархисты унаследовали от французских эмигрантов-роялистов романтическое презрение к торгашам), а вот раньше… Люди, которые пугают тайной властью масонских центров, состоящих всего из 300 или около того олигархов, тем не менее, почему-то ничуть не опасаются власти 400 аристократических родов Европы, за 1000 лет перероднившихся друг с другом, чья политика также чуралась публичности (в лучшем случае подданным через газеты сообщали об объявлении войны и заключении мира). Легитимисты могут возразить на это, что монарх соединен с народом религиозной связью, которая отсутствует у жидо-масонских олигархов, но тут уже начинаются угодья клерикализма.
ВЛАДИМИР-III: 2.5. Клерикализм (Де Местр) (1800-е). Не стоит считать, что все люди одинаково привержены «онанизму прогресса», и что никто не предпочтет полной риска жизни частного предпринимателя стабильную судьбину крепостного даже в 2017 году. Возьмем Российскую империю начала XIX века, куда прибыл в качестве посланника Сардинского королевства в 1803 году Жозеф Де Местр. Население – 40 млн. человек. Из них жителей городов 4% - т.е. 1,6 млн. Дворян 0,7% - т.е. 280 тысяч. Вместе с грамотной частью духовенства, купечества и городской верхушки – едва ли 400 тысяч человек обоего пола могли составлять высшие сословия России. Вычтите примерно 250 тысяч детей (хорошие урожаи и расширение пахотных земель на юге стимулировало в ту эпоху быстрый рост населения и обеспечило большой процент выживаемости детей). Остается 150 000 человек. Это и была Россия «дней Александровых прекрасного начала». Эти люди писали и читали книги, командовали войсками, управляли департаментами, составляли заговоры против царей, танцевали на балах и т.д. – в общем, попадали в историю. Остальные 99% платили налоги, пахали землю, строили Михайловский замок, служили в армии рядовыми и массово гибли (например, в битве под Аустерлицем 1805 года погибло не менее 8 тысяч русских рекрутов), рассказывали друг другу сказки и непристойные анекдоты, бились в кровь за красивую крестьянку, если на нее не претендовал «кащей» с господского двора, просили Николу Угодника дать хороший улов рыбы, а Пантелея-Целителя – залечить рану на ноге. Их мнение не интересовало никого (даже Пушкина, не смотря на его лояльность к няне), хотя бы уже потому, что от того, что в головах у 1% населения России, зависело неизмеримо больше, чем от мнения 99%. Это не тоталитарная утопия XXI века, а реалии века XVIII (уже в 1820-х ситуация стала меняться). Как «Партии» в оруэлловском мире, Де Местру важны не мнения холопов-пролов, а настроения в самой «Партии», т.е. в социальных верхах. В отличие от современных русских неомонархистов, Де Местр хорошо понимал, что если, как в старом анекдоте, Россию вернуть в 1913 год, через четыре года все равно наступит 1917, тем более что он с большим скепсисом смотрел именно на Россию – этот последний бастион на пути санкюлотов во главе с солдатским императором. Для современного человека это обстоятельство будет удивительным, но в абсолютных монархиях (не только в России) XVII-XIX веков отсутствовали монархические партии. Они были просто не нужны. Чиновники служили за жалование, офицеры и солдаты сохраняли верность присяге, официальная религия требовала лояльности от всех остальных в рамках обыденных верований. Как мы уже отмечали выше, для появления идеологии не было ни стимулов, ни пространства. В России даже отсутствовали католические ордена – мощные приводные ремни в системе церковной власти Рима. Были, конечно, сословно-корпоративные организации, например, дворянские собрания (с 1766 года), собиравшиеся раз в три года, и занимавшиеся решением локальных общественных вопросов (при этом им запрещалось обсуждение вопросов государственного устройства). Православная церковь к 1803 году была под полным контролем государства. Полуофициально существовали масонские ложи (с 1730-х гг), куда входили люди самых разных убеждений, включая высших чиновников (а, по мнению современников, и императора Павла Первого). Масонскими ложами старого масона Де Местра было не удивить, но он обнаружил, что русское общество насквозь либерально и не имеет никаких, в сущности, идеологических аргументов против Французской республики (империей Франция официально была провозглашена в 1808 году). Русское офицерство симпатизировало Наполеону, а на войну с Францией смотрело не глазами антифашиста на генерала Франко в Испании 1936 года, а как на дуэль двух равных и равноценных сил. Большая часть образованных людей владела французским языком и смотрела на Париж, как на столицу мира. Нетрудно догадаться, что Де Местр пришел в ужас. Мистик (именно это привлекало его в масонстве), человек консервативных взглядов, Де Местр бросился за помощью к религии. Первоначально Де Местр симпатизировал Французской революции, но уже в 1792 году разочаровался. В своих произведениях Де Местр выступает как философ-провиденциалист. В работе «Размышления о Франции» (1796) он выдвигает собственную теорию революции, находя ее причиной божественный замысел, цель которого состояла в очищении Франции от элементов, виновных в «покушении, совершённом на верховную власть во имя нации». Такими элементами де Местр считает выродившиеся, по его мнению, либеральное дворянство и духовенство, которые попали под влияние философов Просвещения. Также в главе «О насильственном уничтожении человеческого вида» де Местр апологизирует войну как неизбежный фактор прогресса, очищающий народы от бесполезных элементов. Де Местр хорошо отдает себе отчет в том, что главный враг старого порядка – прогресс. И он выдвигает четкий план борьбы с прогрессом, по меньшей мере, в масштабе целой цивилизации: ограничение гражданских свобод, сохранение социального неравенства, запрет заниматься общественными науками, поскольку они угрожают стабильности, и вообще ограничение образования, установление над высшими слоями общества столь же твердого контроля, что и над низшими, а чтобы вся система работала, обеспечить религиозный, клерикальный контроль над обществом. Де Местр резко противостоит «органическим» традиционалистам, потому что совершенно не допускает естественного развития общества в нужном направлении. Его интеллект оказался настолько силен, что целая плеяда его русских последователей: Тютчев, Катков, Данилевский, Константин Леонтьев, Достоевский, Победоносцев и Тихомиров не придумали, по сути, ничего нового. Удивляться тому, что главной целью клерикалов является ограничение чего бы то ни было, не приходится.
ВЛАДИМИР-III: 2.5.1. Ультрамонтанизм (1800-е). Читателям советской литературы с ее стерильным пониманием истории политической мысли, жестко завязанным на проблематике марксизма, в которой все иные, немарксистские разновидности политической мысли удостаивались лишь условных кличек и оттеснялись на обочину идеологии, удивительно было бы представить, что в эпоху перехода к империализму, монополизации капитала, борьбы за 8-часовой рабочий день, издания марксова «Капитала», «Критики Готской программы», Парижской коммуны и прочих важнейших, знакомых по советскому взгляду на мир, проблем, кого-нибудь (кроме последних шизиков) может интересовать вопрос о влиянии папы римского на политическую и культурную жизнь Германии (аналогично в современной России люди, написавшие за последние годы толстенные тома, посвященные дискуссиям вокруг православной проблемы имяславия, искренне не понимают, на кой черт взбунтовались рабочие Ленских приисков в те самые времена, когда каждого православного человека должна была занимать главная загадка мироздания: действительно ли «имя Бога есть сам Бог»). Казалось бы, для наиболее эффективного подавления революционного движения в Европе необходим союз всех консервативных сил, но римско-католическая церковь и здесь осталась себе верна, считая главными своими противниками сепаратистов в католических кругах за пределами Альп и светские власти, которые желали подчинить себе своих католиков. Для этого направления идеологической мысли была характерна несколько странная система ориентиров: например, Де Местр совершенно серьезно заявляет, что все разновидности Просвещения и революционеров происходят от кальвинистов – вот главные враги цивилизации. Впоследствии, когда в советских марксистских учебниках истории (на которых лежал особый налет немецкого классического школярства) речь заходила о Лютере или о Варфоломеевской ночи, негласные симпатии были на стороне протестантов, поскольку Маркс и Энгельс считали их «более прогрессивными», но манией преследования классики все же не страдали. Борьба ультрамонтанов с другими разновидностями католицизма продолжалась весь XIX век: в 1870 году на Первом Ватиканском соборе ультрамонтаны одержали победу, утвердив непогрешимость папы римского и освободив его от соборной опеки, зато Бисмарк в 1873-1878 годах вел против них упорную борьбу (т.н. Культуркампф). В 1814 возрожден Орден Иисуса, чьи учебные заведения по прежнему пользовались успехом (в числе выпускников кубинского иезуитского колледжа «Вифлеем» 1945 года – Фидель Кастро Рус). В ХХ веке ряд католических орденов, особенно «Опус деи», обвинялись в попытках создания тоталитарных структур и «католического масонства». «Опус деи», основанный в 1928 году, сыграл значительную роль в испанских событиях 1930-х гг.
ВЛАДИМИР-III: 2.6. Конституционный монархизм (1810-е). В 1814-1815 годах Европа наконец-то одолела Наполеона. Произошло это, с т.з. православных клерикалов, по божьему изволению, по мнению русских патриотов, все дело в особом патриотизме русских солдат, чего не наблюдалось ни в Германии, ни в Австрии, а с научно-исторической точки зрения, причина тому – в измученности Франции непрерывными 22-летними войнами, которые подорвали экономику и резко ухудшили демографическую ситуацию, и, не смотря на некоторые успехи в импортзамещении, блокада Франции Великобританией также внесла свой вклад. Перед монархической Европой встала проблема реставрации «старого порядка». Будет нелишним напомнить, как происходила смена власти во Франции в 1814 году. Хотя союзники заняли Париж 31 марта 1814, Наполеон, как и год спустя, сохранял надежды продолжить борьбу, однако 6 апреля маршалы Ней, Бертье и Лефевр убедили Наполеона отречься в пользу сына от короны Французской империи. Тем временем в Париже по инициативе министра иностранных дел Франции Талейрана (либерал, как мы помним), Сенат Французской империи, созданный еще по конституции 1799 года, 3 апреля отрешил Наполеона, виновного «в нарушении присяги и покушении на права народа, поскольку набирал в армию и взымал налоги в обход положений конституции» (стандартные формулировки той правовой эпохи), от власти, а 6 апреля Сенат предложил корону Людовику XVIII. Людовик распустил Сенат. Казалось бы, с помощью иностранных войск цель всех течений французской реакции достигнута. Хотя Людовик XVIII отличался от прочих эмигрантов тем, что был способен извлекать уроки из событий – он понял, что полное возвращение к прошлому немыслимо, а пребывание в Англии убедило его в совместимости монархии с конституционным режимом, Конституционная Хартия 27 мая 1814 года подписана была под нажимом Александра I. Во Франции (окончательно в 1815) установился режим полуконституционной монархии. Суть ее состояла в наличии декларированной Конституции (это уже отличало от старого порядка, когда действовали лишь королевские ордонансы и договоры с католической церковью), но объем власти монарха был по-прежнему велик. Из 30-миллионного населения Франции избирательные права получили всего 88 тысяч человек (при Наполеоне формально избирателями являлись 5 млн.) Хотя, с т.з. роялистов, разницы между республикой и Наполеоном не было никакой, отменить Гражданский кодекс Наполеона и многие другие законы республиканского времени оказалось немыслимо. К власти пришло правительство умеренных роялистов, и в течение 15 лет происходила борьба ультрароялистов, роялистского центра и левых групп либералов. Ни одна из группировок не имела подавляющего большинства в парламенте. В остальной Европе лишь в Испании, Португалии и Швецарии существовало нечто подобное полуконституционному режиму Людовика, в остальных странах власти даже не обсуждали возможность принятия конституций и создания законодательных учреждений, избираемых хотя бы ничтожной частью населения. Могла ли подобная политическая система (король, парламент, ничтожный процент избирателей, ответственное перед королем правительство) просуществовать до нашего времени? Если бы мы жили в мире без пара, электричества и атомной энергии, такое положение могло законсервироваться на достаточно долгий срок, хотя периодические кризисы вызывали бы новые революции с переменным успехом. Монархисты не предусмотрели главного: в конце XVIII – начале XIX века европейское общество начало стремительно меняться, из аграрного превращаясь в аграрно-индустриальное или даже индустриальное, резко возросли грамотность, мобильность населения, религия, если и не перестала играть существенную роль в частной жизни людей, то, во всяком случае, уже не служила для большинства населения руководством в общественно-политической жизни. Политика слишком уж расходилась с экономикой и общественными отношениями. Нарисованный реакционерами и романтиками уютный мирок простого и патриархального средневековья не соответствовал ни реальному средневековью, ни тем более наступающему XIX веку. Ничего иного, кроме верности монарху, почитания традиционной общественной системы и религиозного благочестия самые крупные идеологи реакции предложить не могли. Восстание масс, во всех смыслах этого термина Ортеги-и-Гассета, фатально отправляло реставрированный старый режим в историческое небытие.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: Эффект правящей партии. Не все любят быть в вечной оппозиции. Це зрозуміло чудово, але все ж таки, чого Грамшіанці (тоб-то постмарксисти) класифікуються як ліберали? Мало хто, як себе зове...
ВЛАДИМИР-III: Я это покажу, когда дойдем до социалистов. У них вообще было плохо с философией, и философу тесно в социализме. А либерализм - наиболее приемлемый "родственник". Хотя опять же замечу: в России после 1991 коммунисты подались в консерваторы. Это очень непохоже на Запад после 1945.
ВЛАДИМИР-III: 2.7. Джексонианство (1820-е). Но что в это самое время происходит за океаном? Наблюдатель, привыкший к устойчивой двухпартийной системе после гражданской войны, был бы удивлен партийно-политическим ландшафтом США в первой половине XIX века, когда действовало два десятка партий, самой разной политической и идеологической ориентации, часть из которых проникала в Конгресс и правительства отдельных штатов. США XIX века – страна со стремительно растущим населением (в 14 раз за век, для сравнения население Сибири выросло в 5,5 раза), огромными неосвоенными, но осваиваемыми просторами, демократически-архаической общественной системой (без европейских культурных центров, но и без феодального сеньора, а грамотность уже в 1850 году достигает 85%), с сильной ролью религии в жизни общества, но без официальной церкви и без вмешательства государства в частную жизнь. Если человеку не нравился городок, он переселялся на новое место: степень патернализма по сравнению с Европой была очень снижена. Хотя американцы считали свою страну самой свободной в мире, от 20 до 15% населения были рабами-чернокожими или свободными, но неполноправными «цветными», а индейцы в переписях до 1860 вообще не учитывались. Городское население выросло за полвека с 5 до 15% всего населения. Казалось бы, многомиллионные массы мигрантов должны привнести в Америку свои европейские порядки, но это возникало редко, в локальных общинах, к тому же, большая часть мигрантов уезжала от этих опостылевших европейских порядков. В первой половине XIX века США заселяли в основном выходцы из Англии, Шотландии, Ирландии, Бельгии, Нидерландов, Северной Германии и Скандинавии – народы, достаточно близкие друг другу, во всяком случае, с т.з. китайца. До 1822 года существовала двухпартийная система из Республиканско-демократической партии (тяготеющей к европейским патриотическим республиканцам, но с сильной либеральной составляющей) и Партии федералистов, которая выступала за сохранение прав штатов, хотя и не в ущерб единству страны (германские партикуляристы в это время высказывались радикальнее), базировалась на идеологии классического консерватизма (традиционализма), но опять же с американской спецификой (Де Местр счел бы Гамильтона опасным радикалом). После распада Федералистской партии в 1820-х годах наступил период американской «многопартийности». Действовали Национально-республиканская партия (левые республиканцы), Антимасонская партия (помимо борьбы с масонам отстаивали протекционизм), Рабочая партия (первая социалистическая организация США, просуществовавшая недолго после 1829 года), Партия равных прав (объединение левых либералов и активистов распавшейся Рабочей партии), Партия вигов (также защищала протекционизм), Партия свободы (объединявшая аболиционистов), Американская республиканская партия (активно боролась против ирландской католической эмиграции), Партия свободной земли (аболиционисты и либералы) и другие. В 1828 году возникает Демократическая партия во главе с Эндрю Джексоном. Эндрю Джексон (1767-1845) – одна из крупнейших фигур в американской истории. Джексонианство, ставшее первой идеологией Демократической партии (впоследствии она сместилась к левому либерализму, окончательно в 1994 году), может считаться продолжением политической линии федералистов, хотя сам Джексон – выходец из Республиканско-демократической партии). Это вариант консервативной демократии с некоторой религиозной санкцией. Требования джексонианцев в ходе президентских выборов 1828 и 1832 годов, на которых победил Джексон: всеобщее избирательное право для белых мужчин (достигнуто к 1850, когда были отменены последние имущественные цензы в ряде штатов), формирование органов власти из числа членов победившей партии, ограничение влияния федерального правительства на штаты, невмешательство государства в экономику, продолжение экспансии вплоть до Тихого океана. Любой сведущий в американской истории видит здесь основные темы, которые будоражили общество на протяжении всей последующей американской политической истории. В первые 50 лет своего существования Демократическая партия была консервативной и представляла в основном интересы плантаторов Юга. Затем в ней существенную роль играли защитники самобытности американского Юга, проигравшего войну, но выигравшего великую литературу, как выразился в советской «Литературной газете» в 1988 году директор библиотеки Конгресса США Джеймс Биллингтон. Современная Демократическая партия ушла с юга, и джексонианство потеряло для нее актуальность.
ВЛАДИМИР-III: 2.8. Теодемократизм (1840-е). Одним из существенных отличий американского традиционализма от европейского является то, что в Европе религия, религиозные организации и божество ассоциируется с властями. Со времен Никейского собора, на котором римский император Константин фактически заставил пестрые разновидности христианства договориться об общих принципах верований и создать единую иерархию, божество в Европе и Ближней Азии не только, перефразируя Наполеона, на стороне больших батальонов, но и на стороне власти, а любая оппозиционность попахивает ересью. Хотя в Европе на протяжении тысячи лет накоплены традиции функционирования отдельных от господствующих церквей, а, следовательно, оппозиционных существующим властям, религиозных сообществ, трудно отделить искренних приверженцев официальных религий от попросту лояльных власти светски настроенных вплоть до атеизма людей. По мере того, как XVIII-XIX века стали эпохой отхода образованной части европейцев от религии, традиционалисты стремились играть на схемах сочетания религиозности и законопослушности на основе национальной идентичности. Так, Достоевскому приписывается афоризм: «Ты настолько русский, насколько ты православный, и настолько православный, насколько ты монархист» (что дает редкую возможность русским атеистам и республиканцам создать новую нацию, раз уж они не ко двору). В отличие от Европы, где религия стала уходить на задний план общественно-политической жизни, в Америке XVIII-XX веков роль религии как общественно-политического фактора сохраняется. Однако американское божество не воспринимается как непременный сторонник существующий (притом любой) верховной власти. Сакрализация «парня из Белого Дома» никак не давалась американскому обществу. Американец вообще не приемлет монархию, иерархию, даже к аристократии относится с недоверием (это объясняет кеннедифобию в США не только с позиций неприязни к католикам), не смущаясь тем, что европейцы вслед за британцами видят в таком настрое элементарную невоспитанность. Европейский религиозный проповедник в XIX веке мог апеллировать к иерархическому устройству общества, американские проповедники, особенно в затерянных где-то на Диком Западе общинах, лишены такого аргумента. Как уже отмечалось выше, основной проблемой политической работы с массовым человеком в условиях демократии (и на этом регулярно обжигался либерализм) является то, что когда человека ждут определенных убеждений и действий в соответствии со своими доводами разума, он действует совершенно иначе, а никаких авторитарных рычагов к его принуждению в демократической системе нет. Лидеры небольших, локальных американских общин, обычно построенных по принципу приверженности тому или иному религиозному течению, нашли объединяющий принцип вне феодальной власти – религию. Как бы это не показалось странным православному традиционалисту, протестантские богословы находят в религии аргументы против иерархии и в пользу демократического устройства политических систем (к тому же теодемократия апеллирует не к преходящему авторитету царя или аристократа, а к непосредственному боговодительству на основе сакрального текста, что более всего находит аналогов в теологическо-политической мысли русских старообрядцев, бывших самыми последовательными антимонархистами от Петра Первого до Николая Второго). Еще общины отцов-пилигримов в Новой Англии XVII века можно считать теократическими в форме теодемократии, но в самом классическом, идеологическом виде теодемократия относится к деятельности мормонов. Теодемократия относится к теократическим политическим системам, но включает элементы демократии. Теоретическую базу теодемократии подвел основатель движения «!святых последних дней» Джозеф Смит. По мнению Смита, теодемократия должна стать сплавом традиционных республиканских демократических прав в соответствии с Конституцией Соединенных Штатов и теократических принципов, разумеется, в рамках мормонского вероисповедания, которое некоторые историки религии относят к маргинальному протестантизму. Смит описал это как систему, в соответствии с которой бог и люди совместно правят в состоянии праведности (соответствия религиозным требованиям). Он считал, что это будет форма правления, которая будет править миром во время Второго пришествия Христа. Это государство будет представлять собой «Царство Божье», предсказанное пророком Даниилом в Ветхом завете. Будучи основанной Смитом в 1830 году, мормонская община после долгих скитаний по Огайо, Иллинойсе и Миссури, неизменно конфликтуя с местным населением, в 1849 году обосновалась в районе Соленого озера, где создала непризнанное государство Дезер на территории современного штата Юта и прилегающих к нему частях других штатов. Хотя теократия Дезер самоликвидировалась в 1851, компромисса с федеральными властями мормоны достигли только в 1890 году, когда запретили практику многоженства. Образ религиозного проповедника-скваттера, живущего на лоне природы в своей американской самодостаточности и из книг имеющего лишь Библию и календарь, один из самых ярких в американской культуре. В ХХ веке он, однако, подвергся критике многими американскими писателями и кинематографистами, слившись с образом религиозного фанатика, который сознательно портит людям жизнь. В Европе подобные идеологические течения не получили распространения, а роль русских старообрядцев в революциях 1905-1917 гг еще ждет своего исследователя. Поскольку Государство Израиль строилось на демократических принципах, еврейские религиозные партии также склонялись к теодемократизму. Но во второй половине ХХ века светская западно-советская модель общества столкнулась с различными течениями теодемократизма в исламском мире. Их радикальное отличие от исламского либерализма заключается в том, что исламский либерализм пытается развести религию и политику, по образцу средневековой и возрожденческой Европы, высвободить общество ХХ века из под гнета многочисленных средневековых и даже досредневековых правил и принципов (шариат, как свод обычаев арабских кочевников, хорош для кочевников VI века, но попробуйте жить по нему в XXI веке – придется ломать все, настроенное за 1500 лет), а исламский теодемократизм (иногда его именуют исламским радикализмом, исламизмом и исламским фундаментализмом, что характеризует более широкий спектр идеологических течений, чем республиканский исламский теодемократизм) наоборот считает, что в жизни общества и отдельного человека должно быть как можно больше ислама, и если исламизация приводит к экономическому и социальному упадку общества, то в ответ на это ислама должно быть еще больше – и так до бесконечности; культура шахидства представляется не рациональным актом политической и идейной борьбы, как это было с левым терроризмом в Европе XIX века, а актом отчаянья, ввиду несоответствия религиозного идеала и безбожной реальности, доведенной до логического конца «покорностью богу», рядом с которой афоризмы Де Местра и Достоевского выглядят спекулятивной болтовней людей, не способных пожертвовать жизнью во имя истинной веры. В свое время исламские революционеры в Иране радикально решили проблему проституции: расстреляли всех проституток. Солон, который известен своим узаконением проституции а Древних Афинах, если бы ему рассказали эту историю, заметил бы, что эта страна обречена на рост внутренней напряженности, озлобления, ищущего выход в домашнем насилии и внешней агрессивности ради агрессивности. Помимо исламского республиканского режима в Иране, к числу теодемократических партий в исламских странах можно отнесли братьев-мусульман в Египте, афгано-пакистанских талибов, никогда не приходившую к власти иорданскую Партию исламского возрождения, Исламское Государство, видимо, доживающее последние месяцы, и многие другие, но не саудовских ваххабитов, которые в принципе отрицают любые формы демократии. На взгляд автора, конфликт западного светского общества и любых форм религиозного фундаментализма неразрешим, и, учитывая социально-экономическую и научно-техническую отсталость исламских стран, будет развиваться по пути нарастания практики шахидизма со стороны мусульман, поскольку иного выхода у них уже не осталось. В свое время Новодворская удивила своим афоризмом «бог – демократ», и автору подумалось: а с чего? Даже если бы божество имело политические убеждения Гитлера, Пол Пота и Цинь Ши-хуанди, верующим ничего не остается, как покориться ему, а не заниматься нравоучительными проповедями, обучая божество толерантности и демократическим ценностям, как это регулярно проделывает Дмитрий Быков, уж слишком несоизмеримые, согласно религиозному вероучению, это величины. В противном случае верующим придется признать, что они занимаются «богостроительством» в стиле Луначарского и Богданова. В этом причина поражений всех разновидностей либерального богословия внутри религии. Либеральный бог не нужен ни атеистам, ни верующим, разве что он нужен верующим для заманивания в религию неверующих. Русским монархистам нужен бог в образе Сталина, а исламские республиканцы отрекутся от божества, если оно снимет хиджабы с женщин.
ВЛАДИМИР-III: 2.9. Солидаризм (1850-е). Не смотря на то, что XIX век именуют великом либерализма, консерваторам заметно везло в этом столетии. Новая волна революций – 1848-1849 годов – казалось, потерпела решительное поражение, лишь в странах Скандинавии и Бенилюксе утвердился пояс парламентских демократий, который сохранял стабильное демократическое правление в течение всех неблагоприятных для либерализма 1930-х, да в Сардинии после 28-летней борьбы наконец-то появился парламент и ответственное министерство. Объединение Италии и Германии откладывалось не без деятельного участия России, Австрии и Франции. Во Франции, к общему изумлению либералов и республиканцев, президентом выбрали императора. Пруссия, Австрия и Россия стояли на страже легитимизма в Центральной и Восточной Европе, что окончательно сделало их злейшими врагами национально-либеральных, а тем более левых движений в регионе. В 1850 году на фоне начавшегося промышленного бума легитимисты могли почивать на лаврах (подобно современным неомонархистам, которые убеждены, что «народу нужен царь», а кому не нужен, тот не народ), но более дальновидные идеологи из кругов, близких к католической церкви, в ожидании ползучей либерализации и неминуемого расширения избирательных прав, озаботились будущим. Солидаризмом католики обязаны французскому философу и политэконому социалистического направления Пьеру Леру (1797-1871), в чьей работе «Индивидуализм и социализм» (1834) впервые был употреблен термин «социализм». Поиски в солидаристском направлении стимулировали революционные события 1848 года в Париже. Июньское рабочее восстание и его подавление доказали, что республиканский строй не гарантирует от жестоких социальных конфликтов и кровопролитий. Леру и его последователь юрист Леон Буржуа (1851-1925) выступали за социальную ориентацию демократической республики, предлагали различные формы социально-экономической солидарности – справедливую налоговую систему, развитые социальные программы. При этом они подчеркивали самоценность демократии, гражданского равноправия, общественного взаимопонимания. Католическая церковь, которая со времен средневековья накопила достаточно солидный опыт организации и контроля массовых движений, позаимствовала солидаризм как средство организации католических низовых движений для предотвращения революций. В 1863 году в бельгийском Мехелене был проведен Первый конгресс католических организаций, и уже в 1870-х годах во Франции и Италии создаются многочисленные католические организации, в 1905 году объединенные под общим брендом Католическое действие, которое в ХХ веке распространило свое влияние практически на все страны мира, кроме советского сектора. В 1891 году папа римский Лев XIII публикует энциклику «Rerum Novarum»: «Огромная ошибка в отношении рассматриваемого вопроса состоит в убеждении, что классы изначально враждебны друг другу, и что богачи и бедняки по самой природе своей должны конфликтовать. Эта идея настолько иррациональна и ложна, что истиной является абсолютно противоположное утверждение. Так же как соразмерность человеческого тела является следствием взаимного согласия разных его частей и членов, так и в Государстве сама природа его предписывает классам, его составляющим, сосуществовать в гармонии и согласии, дабы Государство было устойчиво и уравновешено. Классы в равной степени нуждаются друг в друге: капиталисты не могут существовать без рабочих, но и рабочие не могут без капиталистов. Взаимное согласие приводит к красоте доброго порядка, в то время как бесконечный конфликт необходимым образом влечет за собой беспорядок и проявления дикого варварства. В настоящий момент эффективность христианских институтов в деле предотвращения подобного конфликта и искоренения самих этих идей изумительна и многообразна. И в первую очередь потому, что нет более мощного связующего звена между классами, чем Церковь, способная их объединять и напоминать каждому из них об их обязанностях по отношению друг к другу, особенно — обязанности заботиться о справедливости». Социалисты негативно отреагировали на вторжение попов в их сферу влияния – рабочее движение и отрицание классовой борьбы. «Rerum Novarum» стала программным документом католических профсоюзов и возникшего на их основе левого крыла христианство-демократических партий. Типичным примером солидаристской организации является польский профсоюз «Солидарность». Во время гражданской войны в России идеи солидаризма пропагандировал лидер антибольшевистского движения в Сибири соратник Колчака Гинс, который сделал солидаризм идеологией эмигрантского НТС в 1930. Кроме католиков солидаризм приватизировали крайне правые политические круги. Праворадикальный солидаризм 1920-х совмещает принципы христианской демократии с идеями раннего фашизма и отчасти синдикализма. Общество понимается как система взаимодействующих корпоративных ассоциаций. Важное место уделяется общественной морали, уходящей корнями в спаянность «малых сообществ» (иногда криминального характера). Первые проявления солидаризма как праворадикального течения связаны с именем германского политика Эдуарда Штадлера. Классическому марксизму и коммунизму Штадлер противопоставлял популистский «немецкий социализм». Сходные идеи проповедовали идеологи австрийского «христианского корпоративизма». Правый солидаризм во Франции и Испании формировался как активная альтернатива коммунизму, поэтому заимствовал коллективистские мотивы социалистической идеологии. К правому солидаризму тяготели некоторые идеологи режима «санации» в Польше (1926-1939), а также режим Перона и его третьей жены в Аргентине (с перерывами в 1943-1976), режим генерала Месы в Боливии (1980-1981), Демократическая лейбористская партия в Австралии. В сторону солидаризма могло развиваться в случае победы антоновское движение 1921 года в России. Историческая практика, однако, показала, что солидаризм с трудом «конструируется», и в своих реальных проявлениях далеко не всегда соответствует теориям. Как правило, солидаристские структуры и коммуникации формируются стихийно, как организованная бытовая взаимопомощь, и зачастую приобретают весьма специфические, внеправовые и околокриминальные формы. Например, в качестве солидарных сообществ иногда рассматриваются сомалийские джилибы – мафиозные объединения пиратов. На примере солидаризма мы видим удивительную эволюцию левого, в принципе, движения, превратившегося в парафашистское, пройдя через организаторские объятья религиозных кругов. Это вовсе не означает правоту либерального тезиса «левые – это фашисты», но подчеркивает неустойчивость массовых движений, созданных по принципу «против всего плохого и за все хорошее», и сторонний наблюдатель мог проникнуться деместровским презрением к «черни».
ВЛАДИМИР-III: 2.10. Интегрализм (1880-е). Однажды автор этих строк сочинил парафразу к песне Виктора Цоя: «Мама – монархия, папа – бокал бурбона!» Речь шла о том, почему правые проигрывали в XIX-XX веках левым в привлечении народных масс. Ответом на этот вопрос может служить разница в мировосприятии: на парных плакатах времен гражданской войны, позаимствовавших концепцию у британского плаката с Горацием Китченером «Твоя страна нуждается в тебе!», красноармеец призывает: «Ты записался добровольцем?», а белогвардеец вежливо вопрошает: «Отчего вы не в армии?» - эта разница «ты» и «вы» существенно ограничивает сферу действия призыва противников большевиков. В конце XIX века во Франции избирательные права получили все мужчины старше 21 года (хотя избирательный закон Второй империи был немногим менее либеральным, и в выборах 1852-1869 годов принимал участие немногим меньший круг избирателей), и традиционные монархические партии постепенно потеряли большую часть депутатов в парламенте, даже бонапартисты с их широкой поддержкой на селе (в 1877 году из 521 депутата 159 монархистов, в 1898 – 44 из 585). Во Франции сформировался устойчивый республиканский истеблишмент, вдохновляемый наследием Французской революции, Виктора Гюго и Гарибальди, в котором уже не было места «ничего не забывшим и ничему не научившимся». Правые публицисты превратились в брюзжащих мизантропов типа Леона Блуа. Вот тут-то поэт-символист Шарль Моррас попытался оживить окуклившееся монархическое движение, создав в 1899-1905 Французское действие на идеологической платформе интегрализма. Католический интегрализм, родившийся в XIX веке в Испании, Франции и Италии, - движение, которое стремилось утвердить католичество, лежащее в основе всех социальных и политических действий, и свести к минимуму или устранить любые конкурирующие идеологические субъекты, такие как светский гуманизм и либерализм. Католический интегрализм отрицает доктрину создания автономной католической государственной церкви, или эрастианство (галликанство во французском контексте), пропагандирует подчинение государства всемирному католицизму под руководством папы римского и, таким образом, отвергает отделение католической церкви от государства и выступает за сохранение государственного статуса католицизма. Вместе с возрождением идей времен борьбы гвельфов и гибеллинов католики-интегралисты объявили войну всему наследию Просвещения и Французской революции. Отчаянная попытка противостоять ходу истории, адресованная тем интеллектуалам, кто испытывал естественную неприязнь к народной массе и ее пришествию во власть и видел во всех событиях последних 100 лет лишь деградацию западной цивилизации. В романских странах появились небольшие, но крикливые и очень заметные интегралистские движения (Испания 1890, Португалия 1914). Интегралистские организации (например, Фаланги католической контрреформации) бродили по Парижу еще в 1980-х, искренне возмущая советских политологов, которые всех правее де Голля клеймили как фашистов (я бы не отказался переместить парочку советских пропагандистов, например, из 1957 в 2017 год и показать им современную антисоветскую Россию). В процессе соединения реакционной идеологии с массовым движением идеологические химики были вынуждены выражать реакцию через революционное антигосударственное (поскольку оно выступало против республиканского строя) движение, быстро перенявшее эстетику стиля апаш (знакомую всем зрителям французского кино, где герой просто обязан по ходу фильма дать кому-нибудь по морде). Некоторую путаницу в терминологию интегрализма внес американский социолог русского происхождения Питирим Сорокин, который объявил интегрализм своей философией, но понимал его совершенно иначе: «Идя на смену буржуазному либерализму и марксистскому социализму, в историческом плане отрицая их, интегрализм принимает в наследство все ценное, что выработано этими главными течениями индустриальной эпохи и, интегрируя это ценное, переплавляет в новый синтез, свободный от односторонности, крайностей и не отвечающих новым условиям развития общества положений. Это прорыв в научном знании, но прорыв, основанный не на разрушении и отрицании всего прежде достигнутого, а на скачке в кумулятивном накоплении суммы знаний и приведении её в соответствие с радикальным меняющимся обществом, с переходом к гуманитарно-ноосферной постиндустриальной цивилизации и интегральному социокультурному строю. Меняется объект познания – перемены неизбежны и в его познании».
ВЛАДИМИР-III: 2.11. Дистрибутивизм (около рубежа XIX-XX вв). Англо-католики и примыкающие к ним британские католики – интереснейший субэтнос (субконфессия?) в составе англичан XVI-XXI веков. Некогда сурово гонимые англиканскими властями, католики, однако, сохранили социальные позиции даже среди английской аристократии и после уравнения в правах 1830 года развивались как очень деятельная среда (начиная с Оксфордского движения 1833 года – тенденции перехода членов т.н. «высокой церкви» англиканства в католицизм). Среди англо-католиков и католиков Англии Честертон, Драйден, Ньюмен, Маннинг, Толкиен, Ивлин Во, Грэм Грин, барон Кларк и даже бывший премьер-министр Тони Блэр. Если на континенте папская энциклика «Rerum Novarum» вдохновила создание экстремистских движений, в Великобритании два писателя-католика Кит Честертон и Илер Беллок свели воедино разрозненный опыт различных кооперативов и обществ взаимопомощи в северной Англии, Ирландии и северной Европе в гармоничную и логически последовательную политическую идеологию, которая выступала за широкое распространение частной собственности на жилье и контроля за промышленностью через малые бизнесы, управляемые собственниками, и кооперативы, управляемые рабочими. Позиция дистрибутистов в сравнении с другими политическими философиями иногда представляется несколько парадоксальной и запутанной. Будучи убежденными английскими католиками, сторонниками принципа органического единства, носителями ценностей культурного традиционализма и аграризма, находясь в прямой оппозиции основным принципам историографии вигов, оба создателя дистрибутивизма, однако примыкали к либералам: Беллок был членом Парламента от Либеральной партии, а Честертон однажды заявил: «...я верю в либерализм. Но было и то светлое время невинности, когда я верил в либералов». Данный тип либерализма, отличающийся от современных форм этой идеологии, брал свое начало в работах Уильяма Коббета и Джона Рёскина, которые с радикальных позиций оспаривали идеалы и претензии либерального истеблишмента, но делали это в рамках обновленческой, а не революционной перспективы: они видели себя борцами за восстановление традиционных свобод Англии и ее народа, которые были отобраны у них, помимо прочих вещей, со времен Промышленной революции. Перед нами, таким образом, реликты полулиберального торизма, с которыми бы солидаризовался Свифт, причем в рамках дистрибутивизма долго и мучительно (почти схоже с дискуссией о профсоюзах в большевизме) дебатировался якобитский вопрос о династических правах Стюартов. Рейнольд Уильямс так описывает взгляды Беллока: «Беллок утверждает, что капитализм как система сдает свои позиции, и это можно только приветствовать. Общество, в котором меньшинство владеет и контролирует средства производства, в то время как большинство низведено до статуса пролетариата, не только нездорово, но и нестабильно. Беллок считает, что распад капиталистического общества может произойти двумя способами – либо на общество всеобщего благосостояния (что несовместимо с устройством системы капитализма), либо на монополистическое общество со строгими ограничениями в торговле. Альтернатив всего две: социализм, который Беллок называет коллективизмом, и перераспределение собственности на основе шкалы значимости, которое Беллок называет дистрибутизмом». Существует как минимум одна политическая партия с дистрибутивистской идеологией – Гуманистическая партия солидарности в Бразилии. Усилиями американской сторонницы дистрибутивизма Дороти Дэй в 1933 году создан политизированный профсоюз Движение католических рабочих. С т.з. социалистов, все это выглядело забавой с жиру бесящихся господ, желающих оседлать рабочее движение и направить его в религиозные врата, и очень уж смахивало на появившийся в то же самое время т.н. «желтый социализм» (см. ниже).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к 2.10 Не смотря на в целом либеральные взгляды Сорокина, теория социальной стратификации воспринята консерваторами, привыкшими мыслить общество как пирамиду.
ВЛАДИМИР-III: 2.12. Национал-консерватизм (конец XIX века). Будучи явлением реакционным и отвечая на изначальные ходы либерализма, консерватизм не мог не отреагировать на появление и развитие национал-либерализма. Появился национал-консерватизм. Место действия – Центральная и Восточная Европа, где, по ходу индустриального переворота и урбанизации на всем пространстве от Эстляндии до Сербии и от Украины до Словении (Каринтии австрийских карт) в 1860-1890-х развиваются национальные движения, которые не могли не беспокоить Вену, Берлин и Петербург. Под ударом оказывалась также Османская империя, продолжающая терять европейские владения, но до степени поддержки бусурманских властей против болгарских или сербских либералов простиралась щепетильность разве что у русского дипломата в Константинополе и знатока реалий региона Константина Леонтьева. Интересно наблюдать готовность российских властей поддерживать национал-либералов, ломающих Турцию, но категорическое несогласие их же с существованием подобных политических сил в России. Эта внешнеполитическая невнятица впоследствии привела к серьезному конфликту России и Болгарии в 1885-1896. Как уже отмечалось, никаких легальных партий, в т.ч. консервативно-монархических, в Российской империи быть не могло (появившаяся в 1881 году в качестве отклика на убийство Александра II Священная дружина носила полулегальный характер, подобно декабристам за 60 лет до того), но в Австро-Венгрии и Германии, где после 1867 года развивался парламентаризм, очень куцый, больше похожий на российские думы 1906-1917 гг., но все же парламентаризм, каждая национально-либеральная партия сталкивалась с действующей на том же поле национал-консервативной партией. Либеральные младочехи (Национальная свободомыслящая партия) боролась со старочехами (Чешской национальной партией), в Галиции Польская консервативная партия противостояла польским либералам и либеральных националистам, в Венгрии – Национальная партия против Либерального Центра и Партии 1848 года, в Австрии – консерваторы и Феодально-клерикальная партия (была и такая!) против либералов-прогрессистов, в самой Германии Бисмарк управлял великолепной, но очень непослушной квадригой из Немецкой имперской партии, Немецкой консервативной партии, Национал-либеральной партии и Немецкой народной партии, из которых половина (не взирая на декларируемый либерализм и консерватизм) его поддерживали, а половина находилась в оппозиции. Впоследствии, когда национал-либеральные движения Центральной и Восточной Европы мутировали в крайне националистические группировки, в 1920-1930-х уже ассоциировавшиеся с фашизмом, консерваторы пожимали плечами: мы предупреждали! не надо было разваливать империи! Основой идеологии национал-консерватизма была апелляция к традиционному аграрному строю, патернализм, вплоть до ограниченного государственного контроля над экономикой в интересах высших классов – производителей продукции сельскохозяйственного экспорта, на котором эти территории богатели еще с XVII века (во время войны германской экономической мысли тем легче будет дойти до концепции тотальной войны, что в свою очередь повлияет на экономические представления большевиков и родит советскую экономическую систему, в противоположность советской культурной ментальности весьма патерналистскую), умеренный национализм в условиях нарастающих этнических конфликтов в трех империях (в Германской – в меньшей степени). В современной Центральной и Восточной Европе к таковым партиям относятся Венгерский гражданский союз, польская партия «Право и справедливость», партия "Альтернатива для Германии", Движение за демократическую Словакию и Республиканская партия Армении. На национал-консервативную идеологию претендовали Российский общенациональный союз, итальянская Лига Севера и Национальный фронт Франции. Из других частей света к данной идеологической позиции причисляют все «семейные» партии, Бхаратию джаната парти в Индии, норвежскую Партию прогресса, турецкую Партию отечества. В 1920-1930-х годах заметные черты национал-консерватизма были в политике правящих «кулацких» режимов Эстонии, Латвии и Литвы, санационной Польши и хортистской Венгрии. Периферийность региона Центрально-Восточной Европы в отношении более развитых регионов Запада одновременно диктовала свойства национально-консервативной идеологии и в то же время делала ее ограниченной, консервирующей аграрную отсталость и превращающей эти страны в вечную провинцию Европы. Девиз ирландских правых на выборах в середине ХХ века «Говядина для Англии!» – тоже является типично национал-консервативным, но современная Ирландия, чей ВВП на д/н значительно превзошел британский (69400 долларов против 42500 в 2016 по данным CIA), пошла по иному пути.
ВЛАДИМИР-III: 2.13. Популяризм (христианская демократия) (начало ХХ века). Определяя солидаризм в качестве массовой идеологии католических политических организаций, следует заметить, что идеология христианско-демократических партий как явления на политической сцене католических и ряда протестантских стран (в православных странах христианско-демократические партии не получили развития, за исключением некоторой тенденции в румынской Национал-царанистской партии, по причине крайне негативного отношения православных клерикалов к «демонократии») не ограничивается солидаризмом. Когда в Италии и других странах стали появляться христианско-демократические партии, их программы сочетали в себе популяризм (чтобы интересы различных сегментов общества могли быть согласованы, необходимо цельное видение общества, и проводимая политика должна охватывать интересы как можно более широкого круга людей, что, как правило, предполагает политический центризм), персонализм (неприятие любых тоталитарных социальных обобщений), общее благо, социальную справедливость, демократию и рыночную экономику. Христианские демократы осуждают лаицизм (крайние проявления этатизма) и посягательства секуляризма на статус общественной идеологии, однако они также не стремятся к тому, чтобы какая-то одна церковь стала играть руководящую роль в государстве. Государство должно защищать свободу вероисповедания и уважать права культурных меньшинств. Христианские демократы заявили, что Библия из всех политических устройств больше всего симпатизирует конституционной монархии (что «чудесным образом» совпало с политическим устройством Италии в 1861-1922 гг). Популяризмом это идейное движение называется по имени Итальянской народной партии (Partito Popolare Italiano) – предшественницы позднейшей ХДП, которая практически бессменно возглавляла правительства Италии с 1943 по 1994 год. Популяры подчеркивали свою связь с коммунальным движением средневековых итальянских городов, из чего вытекало обязательство партии выступать за административную децентрализацию Италии. Сам по себе бренд «христианско-демократическая партия» обманчив. В странах Европы (Германия, Испания, Нидерланды и др.) христианско-демократические партии, как правило, – на правом фланге политической системы, заменяя окончательно обанкротившихся консерваторов, в Латинской Америке – наоборот, за редчайшим исключением, центристы и даже левые. Когда в 1964 году в Чили пришел к власти христианский демократ Эдуардо Никанор Фрей Монтальва, он заявил, что его партия будет строить социализм, а последующее правительство Альенде, в котором социалисты проводили более левую линию политики, чем коммунисты, усугубило эту тенденцию. В Латинской Америке подобные политические пристрастия определялись т.н. «теологией освобождения» - в высшей степени оригинальным, чисто латиноамериканским явлением 1960-х гг. Этическим последствием прочтения Библии в новой перспективе стало то, что многие из теологов освобождения приняли активное участие в политической жизни и считали, что Иисус Христос – не только утешитель, но также и освободитель угнетенных. Христианской миссии дается особая роль защиты справедливости для бедных и угнетенных, особенно через политическую деятельность. Оказавшись в строю антиимпериалистической борьбы, теология освобождения сомкнулась с социалистами и коммунистами. Мать Тереза, находясь на Кубе в 1986, так описала соотношение христианского и социалистического учений: «Я считаю учение Христа глубоко революционным и абсолютно соответствующим делу социализма. Оно не противоречит даже марксизму-ленинизму». Смущенные таким поворотом дел, католические теологи стали принимать меры: в 1980-х на фоне общего поправения западной политической культуры против теологии освобождения вели борьбу Кормас Мак-Крори и кардинал Ратцингер; последний даже утверждал, что теология освобождения – это марксистское влияние на католицизм, попытка взять реванш за неудачу левых в Западной Европе. Сменивший Ратцингера (папу Бенедикта XVI) новый папа римский Франциск (аргентинец Хорхе Мария Бергольо) наоборот имеет репутацию левого. Советские политологи при этом заговорщически улыбались: любое массовое движение, призванное защищать интересы бедного человека, неизбежно сомкнется с социализмом, и сам Иисус Христос будет вынужден стать марксистом. Эксперимент европейских консерваторов с христианской демократией в Латинской Америке не удался, а его последствия привели к возникновению революционного боливаризма (см. ниже). В последние годы на Украине в качестве политической силы, противостоящей коррумпированным властным кланам, развивается партия «Самопомощь», которая руководствуется христианско-демократической идеологией.
ВЛАДИМИР-III: 2.14. Социальный консерватизм (начало ХХ века). Социальный консерватизм, будучи реакцией на социальный либерализм, столь же неоригинален, как и национальный консерватизм. По мнению приверженцев социального консерватизма, государство должно постоянно заботиться о благосостоянии населения и его росте; главным средством реализации социальных функций государства является эффективное развитие экономики на базе общих для современного консерватизма принципов; необходимым условием общественного прогресса является сохранение верности национальной культуре. Правые социальные консерваторы сближаются с традиционалистами в трактовке государства и патриотизма. Социальный консерватизм, как правило, скептически относится к социальным изменениям и верит в сохранение статус-кво социального строя. Настоящий рай для социал-консерваторов наступает, когда они завладевают дармовыми ресурсами (например, нефтью). Можно поддерживать в обществе достаточно высокий уровень жизни, и в то же время сохранять самую архаическую социальную и политическую систему, хоть из VI века н.э. В самом классическом виде эта система работает в государствах Персидского залива (уровень ВВП на д/н Бахрейна, Брунея, Катара, Кувейта, Ливии, ОАЭ и Саудовской Аравии в 1970-х сравнялся с уровнем США). Попытки создать подобное общество предпринимались за последние 20 лет в Венесуэле, Нигерии и России. На первый взгляд, ничего плохого в получении дармовых ресурсов нет – любое первобытное общество, любая стая зверей не отказалась бы от дарового источника добычи (что нетрудно проверить, положив на муравейник кусок кекса – все муравьи из лафотеновской аллегории трудолюбия превратятся в социал-консерваторов), и в таком режиме можно существовать достаточно долго, но мало-помалу начинают давать о себе знать побочные эффекты петрократического социального устройства: целые общества отвыкают работать творчески, стремиться к достижению чего-либо нового, развиваться в целом, и по мере более быстрого развития других обществ оказываются более слабыми в столкновениях с ними, либо – в случае оскудения источника даровых ресурсов – оказываются в роли одомашненного медведя, которого выгнали в тайгу, и который не умеет самостоятельно добывать себе пропитание. Революции в таких общества неизбежно будут «революциями обманутых потребителей», элиты этих обществ, как правило, на основе свойственных им фундаменталистических религиозных ценностей, считающие, что даровые ресурсы – это «богатство, которое бог дал», и что не надо никаких изменений, разрушающих традиционное общество, будут рассматривать прекращение функционирования рентной экономики как божье наказание, требующее не либеральных реформ, а еще большей степени религиозного фундаментализма, и не пойдут на компромисс с отчаявшимися массами, – одним словом, гибель общества, редко случающаяся в современном мире, здесь будет весьма вероятным финалом. Подобные исторические прецеденты укрепляют уверенность социал-дарвинистов в наличии высших и низших рас, из которых социал-консервативное общество относится к низшим. Самым известным случаем гибели ресурсного общества является закат Тартесской цивилизации в середине I тысячелетия до н.э. в Испании, существовавшей за счет добычи и экспорта цветных металлов. Помимо вышеописанной классической формы социал-консервативных режимов, другие социал-консервативные партии неоднократно приходили к власти либо были близки к ней в разных странах: исламские партии Пакистана, Армия Шивы в Индии (в коалиции с другими консерваторами), белая Националистическая партия ЮАР, Хорватская партия правых, Движение за лучшую Венгрию «Йоббик», Консервативная партия Колумбии, Демократическая партия в Индонезии, Новая партия Комейто в Японии, Партия национального действия в Мексике, Националистическая партия на Филиппинах, современная Сербская радикальная партия и другие. Подобная идеология в небольших дозах свойственна даже Христианско-демократическому союзу в Германии, доставшись ему по наследству от германских консерваторов веймарского периода. Социал-консерватизм можно назвать основным идейным течением в партии «Единая Россия».
ВЛАДИМИР-III: 2.15. Младоконсерватизм (1910-е). Не смотря на то, что крупные войны второй половины XIX – начала ХХ века уже прорисовывали контуры будущей всеевропейской бойни 1914-1918 гг. – самой бессмысленной войны в истории Европы, первая мировая война, по многим параметрам стала неожиданностью для любой сферы жизни общества: экономической, культурной, политической. Гражданская война в США была войной тотальной мобилизации и массовых жертв (620 тысяч убитых из 31-миллионного населения страны, что сопоставимо с потерями в гражданских войнах в России и Испании), англо-бурская и русско-японская война уже были войнами на измор, но с другой стороны ничто в Европе не указывало на большую войну: с 1815 по 1914 в Европе почти не было войн, а с 1871 по 1914 войн не было вообще. Где-то на краю света происходили вооруженные конфликты колонизаторов с туземцами, но среднего европейца и жителя атлантического побережья США это никак не затрагивало. К 1914 году городское общество, составлявшее половину населения Европы и США, уже было буржуазно-пролетарским; аграрный строй с лендлордами и крепостными канул в прошлое. Не вписавшиеся в новую экономику и вообще желавшие развернуться на мировом просторе, уезжали в США, Латинскую Америку и британские доминионы (с 1871 по 1914 Италию покинуло 8,8 миллионов (!) человек – каждый четвертый житель). В каждой европейской стране действовало более десятка политических партий (консервативные либералы и либеральные консерваторы, национал-либералы, социал-христиане), но самым динамичным течением были социалисты. Трудно говорить о тенденциях развития Европы без первой мировой. Австро-Венгрия после смерти Франца-Иосифа в 1916 могла распасться (хотя некоторые историки-энтузиасты ставят на Франца Фердинанда и проект Соединенных Штатов Австрии), Германия в экономическом отношении подчиняет Центральную Европу, Балканы и Россию, Великобритания могла противопоставить этому более тесную интеграцию с доминионами, США колонизируют Карибский регион, Германия и Великобритания делят колонии Португалии, Китай окончательно делят на сферы влияния. Вероятность революции в России без первой мировой войны все равно сохраняется, но ее формы и обстоятельства были бы иными, более схожими с формами и обстоятельствами первой русской революции. Но в 1914 наступила новая реальность – прежде всего, экономическая. Тесно связанные и скооперированные экономики стран Европы не производили многих понадобившихся им видов продукции. Пришлось срочно перестраивать экономики отдельных стран в духе автаркии (экономической политике, направленной на самообеспечение в национальном масштабе). Некоторые страны могли себе позволить такую роскошь. Но другие оказались в отчаянном положении. В аграрной Австро-Венгрии к 1918 начался голод, а в Германии уже ели ворон и кошек. После 1918, не смотря на возвращение домой огромных мужских масс, оторванных от мирного труда, ситуация почти не улучшилась. Куда-то пропали дешевые продукты, дешевые кредиты, разрегулированная экономика утратила способность к росту, и весь межвоенный период один кризис сменяла «частичная стабилизация», а затем следовал новый кризис (индексы промышленного производства, принимая 1913 за 100 в 1937-1938, по советским источникам: Великобритания – 123, Франция – 105, Германия – 130, Италия – 155, Испания – 104, Венгрия – 117, Чехословакия – 122, Бельгия – 120, США – 122, что существенно меньше по сравнению с предыдущим 25-летием). Яркая в культурном отношении, политически нестабильная эпоха новой женской моды, психологии, политического экстремизма, кинематографа, радио, спорта и загара. Человеку, заснувшему в 1825 и проснувшемуся в 1925, показалось бы, что он – на другой планете; все утопии Жюль Верна и Герберта Уэллса оказались второсортными по сравнению с реальностью (можно себе вообразить степень отчаянья среднестатистического консерватора). Младоконсерватизм – ровно такое же детище первой мировой, как и большевизм (хотя большевизм начинается с 1903 года, но и у младоконсерваторов есть довоенные предшественники). В эпоху, когда винтовка рождала власть, а рядовой стал вровень с генералом, у консерваторов должны были появиться новые методы политического существования (в конце концов, в новой эпохе консерваторы в целом выглядели лучше по сравнению с либералами – им помогла способность в форме антитезиса усваивать все новое, в то время как либералов губило прекраснодушие и странное доверие к позавчерашним лозунгам и ценностям). Группы активных консерваторов, особенно ветераны войны, сделали ставку на радикальное идеологическое обновление. Основные доктринальные новации состояли в том, что младоконсерваторы принимали революционную методологию как средство борьбы за консервативный идеал – в противостоянии русской и германской революциям 1917-1918 годов как «антинациональным», принимали некоторые принципы социализма и коллективизма – в жестко антикоммунистическом, антимарксистском прочтении, обращались не только к традиционным консервативным слоям общества, но и к рабочим массам. Наиболее последовательный выразитель этой тенденции Эдуард Штадтлер призывал: «Сочетать браком истинные, неискаженные консервативно-прусские государственные идеи и тенденции волеизъявления с новым, социалистическим содержанием близящейся революции, порождённой мировой войной». Серьезное идейное влияние на германских младоконсерваторов оказали идеи австрийского христианского корпоративизма, в первую очередь работы Отмара Шпанна. Новая идеология предполагала революционную волю как средство построения органического общества. Младоконсерваторы позиционировали себя как «революционеры справа», крайние националисты, антикоммунисты и антилибералы. Популистские мотивы в их идеологии парадоксально сочетаются с категорическим отвержением демократии, элитаризмом и социал-дарвинизмом. Положительный идеал младоконсерваторов также сильно отличается от прежнего консервативного: речь идет о системе, близкой к довоенному расистско-теософскому движению «фёлькише», с большой степенью социального популизма. Дальше других заходит Штадтлер, пропагандировавший в своей Антибольшевистской лиге «немецкий христианский социализм» корпоративистского толка и заслуживший в традиционно-консервативных кругах репутацию «опасного радикала». В воззрениях Меллера ван ден Брука ключевым элементом является геополитический пангерманизм - концепция Срединной Европы под контролем Великой Германии. Важную роль играет идеализм с элементами национальной мистики. Соответствующие философские основы в младоконсерватизме заложены Эдгаром Юнгом и Эрнстом Юнгером. Социально-экономические и политические установки младоконсерватизма активно развивают журналисты Ханс Церер и Генрих фон Гляйхен-Русвурм. Младоконсервативными по сути были взгляды Вальдемара Пабста и других командиров фрайкора (вооруженного антибольшевистского движения 1918-1920 гг). Консервативная революция – странный оксюморон, тем не менее, он привлек внимание германского общества (первоначально младоконсерватизм – внутригерманскоре явление), и до появления немецкого национал-социализма считался главной антибольшевистской силой. Советские и либеральные авторы дружно называют младоконсерваторов фашистами, хотя от национал-социализма младоконсерваторы отличаются примерно в том же масштабе, в каком Плеханов отличен от Сталина, и этот масштаб переходит в качественное отличие. Младоконсерваторы были не партией нового типа, а клубом старого типа. Первоначально «младоконсерваторами» назвался кружок интеллектуалов, сложившийся в конце 1918 года вокруг Артура Меллера ван ден Брука. Главными организационными и пропагандистскими структурами младоконсерватизма являлись журнал «Das Gewissen», Июньский клуб, Немецкий клуб господ – уже само перечисление этих названий указывает на элитарный характер движения. Глубоко презирая плебс, младоконсерваторы видели в массовых структурах лишь средство, а когда Гитлер отстранил их от влияния в своем политическом лагере, перешли к нему в оппозицию. Впоследствии они очень много понаписали о «предательстве Гитлером Германии», но в 1920-х способствовали его приходу к власти, сами будучи не в состоянии создать реальный противовес большевизму и социал-демократии. На всем этом лежат отпечаток проигранной войны (вероятно, если бы Германия завершила войну вничью, все эти «разбудившие Гитлера» господа выглядели бы закрытым аристократическим клубом с мистическим уклоном). Попытка возродить германский младоконсерватизм правыми интеллектуалами в России 1990-х завершилась полной неудачей. Власть и общество настолько потеряли ориентиры развития, что панически боялись любой революции, даже консервативной. А после 2000 года, если появлялся какой-нибудь бескорыстный революционер, все сразу же начинали выяснять, кто его проплатил.
ВЛАДИМИР-III: 2.16. Фундаментализм (1910-е). Америка тем временем жила своей, еще достаточно провинциальной жизнью. Современные американские либералы и атеисты утверждают, что отцы-основатели США были либо агностиками, либо деистами (промежуточная стадия рационализма на пути от Фомы Аквинского к атеизму). С этим можно согласиться, если заглянуть в американскую Конституцию. Она достаточно либеральная и прогрессивна для своего времени. Возьмись ее писать Георг Хаманн или Жозеф Де Местр, вышло бы нечто принципиально иное. В начале ХХ века появился и в 1910-х годах оформился американский религиозно-политический фундаментализм протестантской направленности в качестве реакции (не забудем реакционность как метод проявления консерватизма) на существенные изменения в американском образе жизни. Если в XIX веке перед нами преимущественно сельскохозяйственная страна, чьи политики добираются до Вашингтона на мулах добрый месяц между днем президентских выборов и голосованием выборщиков, а кругозор среднего американца ограничивается достопримечательностями штата и соседней сельскохозяйственной выставкой, то к 1900 году это уже индустриальный гигант с огромными городами, завезенным из Европы светским лоском, литературой и новейшими идеями, на фоне которых вся «деревенская проза» провинциальной Америки выглядела серовато и неромантично (до популяризации ковбойского мира в кинематографе еще оставалось лет 15-20). Уже тогда начинается разделение на две Америки – Америку динамичных прибрежных штатов и Америку центрального захолустья: даже время течет по-разному. Первая Америка, как и полагается в индустриальную эпоху, живет за счет «этнографического материала» второй. Фундаментализм – ответ провинциальной Америки. Как отмечал Д.А.Урланер: «фундаментализм можно понимать и вне религиозного контекста. Он возникает как ответная реакция со стороны сообщества, чье спокойное, комфортное, размеренное существование было поколеблено радикальными социальными трансформациями. В основе фундаментализма стремление вернуть утраченную стабильность, восстановить поехавшую систему координат, с этим связана бескомпромиссность, любовь к простым решениям, поиск твердых, непоколебимых оснований». Действительно, в основе американского фундаментализма лежит коренное недоверие политической элите, которая околпачивает простой народ, и убеждение, что весь мир устроен гораздо проще, чем учат «вумные прохвессора», которые заслуживают виселицы, так как утверждают, что человек произошел от обезьяны. Последующей репутацией нации невежественных дурачков, путающих Швейцарию со Швецией, американцы обязаны именно фундаменталистам. Действуя по линии религиозных организаций, американские фундаменталисты создали в 1919 году Всемирную ассоциацию фундаменталистов, которая в 1948 году была переименована в Международный совет христианских церквей, объединяющий около 140 протестантских организаций. Ретивый проповедник стал неименным героем американской литературы и кинематографа, причем, как правило, отрицательным (например, в двух крупнейших американских романах 1925 года – «Американской трагедии» Драйзера и «Нефти» Синклера религиозная проповедь показана как нелепость), хотя были и примеры социально полезных проповедников, даже борцов за справедливость («Гроздья гнева»). Действуя теодемократическими методами, фундаменталисты попытались поставить под контроль политическую систему США. В качестве одной из основных своих задач религиозный фундаментализм рассматривает возвращение религиозным структурам господствующих позиций в обществе. Основными его идеологическими положениями провозглашены необходимость строгого следования предписаниям, установленным в религиозных священных текстах, недопустимость критики, либо либерального толкования указанных текстов. Особенно фундаменталисты любят развивать тему аморальности поведения людей и целых сообществ – с тех пор неженатый кандидат в президенты США стал терять очки вне зависимости от сути его программы (фундаменталисты совершенно не воспринимают иронии баснописца Крылова: «По мне уж лучше пей, да дело разумей»). За 10-25 лет американским фундаменталистам удалось ввести сухой закон (низовое трезвеническое движение удивительно синхронно началось по всем странам Северной Европы, в США и России в 1860-1870-х гг), попортить немало крови преподавателям биологии (последним штатом, отменившим запрет на преподавание эволюционной теории стал Теннеси в 1973) и вместе с американскими католиками навязать Голливуду Кинопроизводственный Кодекс, по причине чего американские фильмы до 1934 существенно отличаются от фильмов после 1934 (когда русский патриот и американофоб заявляет, что Голливуд – это фабрика грез, и он лакирует социальную действительность, это камень в огород фундаменталистов; американское остросоциальное кино появляется уже во второй половине ХХ века). Американский пример оказался заразительным: в ХХ веке усиливаются фундаменталистские тенденции в рамках ислама, индуизма, иудаизма и православия, хотя современные русские православные фундаменталисты апеллируют к опыту Союза русского народа и прочих православных национально-монархических движений начала ХХ века. Но если православный фундаменталист, для которого что эволюция, что революция, что демонократия, что порно в Эрмитаже – один черт, говорит: «из науки доказано, что Дарвин был верующим и отрекся от своей теории», он цитирует не Восторгова или Тихомирова, а какого-нибудь высмеянного Задорновым полуграмотного пастора из Арканзаса.
ВЛАДИМИР-III: 2.17. Интегральный традиционализм (Генон, Эвола) (1920-е). Интегральный традиционализм – безальтернативно-сакральное философско-религиозное учение, критикующее современный мир и выявляющее во всех культурах и религиях логику единой интегральной Традиции, некогда существовавшей, но утраченной. Сформулировано французским мыслителем Рене Геноном в 1920-х гг. К числу ярких представителей интегрального традиционализма принадлежат итальянский философ Юлиус Эвола, голландско-немецкий лингвист, археолог, этнограф, основатель Аненэрбе Герман Вирт (с оговорками), румынский этнограф и религиовед Мирча Элиаде (также с оговорками), мыслители Титус Буркхардт, Фритьоф Шуон. Основателя учения Рене Генона некоторые западные философы и социологи по степени радикализма сравнивают с Карлом Марксом, отмечая, однако, куда более глубокую критику современного мира во всех его проявлениях. Вновь были вытащены на обозрение политические эмоции Жозефа де Местра, Луи Габриэля Бональда Амбруаза, Франсуа Рене де Шатобриана и Фабра д'Оливе. Не смотря на все интеллектуальные усилия и флер защитников высокой культуры от орд большевизма и иудейства младоконсерваторов, их реформа консерватизма осталась национально ограниченной. Для польского антибольшевистски настроенного правого патриота, помимо большевика, злейшим врагом был… правильно – германский антибольшевистски настроенный правый патриот. В 1919-1921 польские легионы сражались сразу на нескольких фронтах: против большевиков, против Западно-Украинской Народной Республики, против чехов в Тешине, против немцев в Познани и Верхней Силезии, против литовцев на Виленщине. Патриоты соседних стран им это не забыли, и в 1939 году Польша была, по большому счету, обречена. Так раз за разом давало о себе знать «патриотическое проклятье» лагеря правых идеологий. У левых и либералов договориться в континентальном и даже всемирном масштабе получалось гораздо легче. Задача Генона и Эволы состояла в объединении европейской правой, перешагнув через патриотические рубежи, но объединение это стало слетом каких-то право-оккультных масонов, живущих в своем особом мирке духовных сущностей. Единственный случай повлиять на какую-либо политическую организацию представился Эволе, знакомому с лидерами румынской Железной Гвардии. В современной России их последователем является А.Г.Дугин (судя по встречаемости его книжек в философских отделах книготоргов, дела русской философии совсем плохи).
ВЛАДИМИР-III: 2.18. Голлизм (1940-е). В результате второй мировой войны в Европе не только был уничтожен фашизм, но и понес колоссальные потери консерватизм. Помимо общего левого крена в партийно-политических симпатиях (случай Венгрии особый, поскольку голосование за Партию мелких сельских хозяев и другие правоцентристские партии в 1945-1947 было выражением антисоветских настроений), целенаправленная политика советских военных властей уничтожила (к большому неудовольствию современных традиционалистов) вместе с монархиями Юго-Восточной Европы их политическую опору в виде правых партий. В западной части Европы, на какое-то время перешедшей под военный контроль Великобритании и США, выжили либо консервативные партии, пользующиеся прямой поддержкой военных властей (христианско-демократические партии в Италии и ФРГ), либо структуры во главе с харизматическим вождем. Последнее относится к Шарлю де Голлю. Шарль де Голль (1890-1970) по убеждениям был достаточно правым, в юности – даже монархистом. Родись он на сто лет раньше, он был бы самым молодым наполеоновским генералом при Бородине, а затем – активным участником бонапартистского движения. Разгром Франции в 1940 настолько деморализовал все традиционные политические силы, что де Голль естественным образом стал лидером Сопротивления. Де Голль – типичный военный ХХ века: умеренный романтик с преувеличенным патриотическим чувством, плохо разбирающийся в политике и презирающий политиканов, скорее правый, чем левый, но не по политическим мотивам, а из любви к порядку и дисциплине (если бы в свое время европейские монархии пошли по эволюционному пути, предлагаемому Мерсье, армия стала бы естественной «экологической нишей» всех аристократов – этих де Бурбон-Конде, Голицыных и Брауншвейгских). Первоначально (в годы второй мировой войны) де Голль видел послевоенную Францию схожей, как это не странно, с режимом Виши, ставшим резкой реакцией на кризис Третьей Республики: без влияния политических партий, во главе с сильным национальным лидером и государственным контролем над экономикой. В 1944-1946 де Голль не сумел совладать с резко полевевшей Францией, унаследовавшей все недостатки Третьей Республики: бесконечные парламентские и правительственные кризисы, фракционность и борьбу коммунистов против всех остальных. Но после вторичного прихода к власти в результате военного переворота 1958 года (это был предпоследний военный переворот в истории современной Европы, следующий случился в 1967 году в Греции, а две попытки путчей в Испании (1981) и Португалии (1980) провалились), он сформировал правую партию Союз в поддержку новой Республики и наконец-то вписался во французскую политику. Основной идеей голлизма является национальная независимость Франции от любой иностранной державы, но голлизм касается также общественного и экономического устройства, приближаясь к социальному консерватизму и «дирижизму» в экономике. Основным в развитии страны голлисты считали концепцию «ассоциации труда, капитала и кадров». При Шарле де Голле денежная единица Франции франк служила национальным запасом государства. Деятельность госпредприятий и поддержка малого бизнеса строго регламентируется министерствами. Государственный сектор оказывает значительное влияние на новые отрасли экономики (в этом де Голль не выходит за пределы общей тенденции середины ХХ века к огосударствлению экономики). Иностранный капитал привлекается в проекты аэрокосмической промышленности и электронику. И как следствие производительность труда начинает расти, она даже превысила средний западноевропейский уровень. Были созданы дополнительные рабочие места. Развивается система социального обеспечения и страхования. Активно внедрялись планы развития регионов. Помощь от государства получали крестьянство и кооперативное движение. Внешняя политика де Голля – подчеркнуто антиамериканская. Фактический выход из НАТО в 1966 и переход на расчеты во франках привели к запрету конвертации доллара в золото по официальному курсу, девальвации американской валюты в 1971 году и краху Бреттон-Вудской валютной системы. Не смотря на антикоммунистические убеждения, де Голль развивает отношения с СССР. После смерти де Голля в 1970 году влияние его идеологии на французскую внешнюю политику ослабло. С приходом в 1974 году к власти Валери Жискар д'Эстена, произошел неолиберальный идеологический поворот, что сказалось и на внешней политике. Хотя Франция и не вернулась (до 1995) в военные структуры НАТО, ее правительство стало действовать в рамках правил игры, сформулированных США, в том числе в рамках новой финансово-экономической модели так называемой рейганомики, поддерживала американские действия на международной арене, позволила Великобритании и другим странам Ассоциации свободной торговли присоединиться к Европейским сообществам. Эпоха голлизма в период биполярного противостояния завершилась. В современной Франции многие партии (до Национального фронта включительно) претендуют на наследие голлизма, но политическая система мало-помалу возвращается в состояние, близкое ко временам Четвертой Республики (сокращение срока полномочий президента, рост влияния парламента и т.д.)
ВЛАДИМИР-III: 2.19. Неоконсерватизм (неолиберализм) (1970-е). После второй мировой войны и полевения Европы, мировой центр консерватизма переместился в США. Два главных вопроса на повестке дня правых: борьба с коммунизмом и дальнейшее развитие экономики – перекликались. Пока крайне правые движения и режимы, объединившиеся во Всемирную антикоммунистическую лигу, подавляли коммунизм в Южной Корее, Латинской Америке и на Филиппинах (коммунисты и прочие левые клеймили их – в т.ч. Чан Кай-ши – фашистами), рост благосостояния и общий переход в новый тип общественно-экономического развития – постиндустриальный, позволил Западу одолеть зашедший в тупик экстенсивной индустриализации советский сектор. После 1960 правительствам западных стран уже не приходилось залатывать тришкин кафтан автаркических экономик, появились новые цели и ценности. Изначально неоконсерваторами американские либералы называли своих бывших единомышленников, которые в 1960-1970-х годах стали более правыми по вопросам внешней политики, но оставались на левых позициях по некоторым вопросам внутренней политики. Неоконсерваторы высказались против «разрядки» и настаивали на продолжении конфронтации с СССР. Первыми неоконсерваторами были члены небольшой группы преимущественно еврейских интеллектуалов-либералов (Ирвинг Кристол, Уильям Кристол, Норман Подгорец, Лео Штраус) в рамках Демократической партии в связи с тем, что часть демократов была не согласна с недовольством большинства войной во Вьетнаме и выражала скептицизм в отношении социальных программ «Великого общества». Они выступили против того, что им казалось политикой социальных излишеств американских левых, и против снижения военных расходов. Во внешней политике это влекло использование экономической и военной мощи США для победы над враждебными к США режимами и установление в этих государствах демократии. Хотя неоконсерваторы в целом являются сторонниками свободного рынка, они менее склонны возражать против вмешательства государства в жизнь общества (в частности, против увеличения налогов), чем палеоконсерваторы и либертарианцы, хотя строго ограничивают это вмешательство вопросами безопасности. В современной литературе и журналистике за приверженцами неоконсерватизма прочно закрепился термин «неокон». Спецификой неоконов стало то, что они, в отличие от либеральных консерваторов времен Бёрка позаимствовали у либералов не умеренно-либеральные доктрины в политике, а экономический либерализм. Как всегда случается, быстрый экономический рост усилил неравномерность в распределении доходов, что не могло не вызвать роста социальной напряженности. Пострадавшими оказались, в первую очередь, фермеры и широкие слои населения, зависящие от социальных программ. Классическим веком американского неоконсерватизма (неолиберализма) стало восьмилетнее правление Рейгана (1981-1989). В своей экономической политике Рейган опирался на идею «экономики предложения» и взывал к классической либеральной философии. Он пытался стимулировать экономику путём значительного и повсеместного снижения налогов (кивок в сторону палеоконсерваторов). Рейган утверждал, что потенциальный рост экономики после сокращения налогов компенсирует потери доходов. Рейганомика стала предметом политических дискуссий: сторонники указывали на улучшение ключевых экономических показателей как доказательство успеха, критики ссылались на возросшие дефицит бюджета и национальный долг. При этом в лучших традициях неоконсерватизма, президентская политика «мир через укрепление» («твердая, но справедливая») породила рекордное для мирного времени увеличение (на 40 %) ассигнований на нужды обороны в период с 1981 по 1985. Для советских критиков рейганомика стала символом неминуемого краха капитализма, как системы, но приказал долго жить почему-то Советский Союз. Фрэнсис Фукуяма обозначил главную проблему неоконов и их противников во внешней политике, говоря о свойственном неоконам убеждении, «что характер внутреннего режима каждой страны влияет на её внешнюю политику – и уже поэтому не может не быть предметом интереса и давления со стороны либерально-демократических обществ. Это убеждение отличает неоконсерваторов от «реалистов», всегда выражающих готовность «торговать хоть с людоедами» и декларирующих своё безразличие к чужим внутренним делам». Все претензии сторонников многополярного мира к американской гегемонии напоминают обиду немецких младоконсерваторов и национал-социалистов на победившую в первой мировой Антанту (особенно странно выглядят утверждения немецкой стороны, что их вариант мирного договора в случае победы Германии был бы гуманнее, учитывая опыт Брестского мира); в конце концов, мировая политика – это борьба естественных центров силы, и претензии к победителям выражают лишь зависть и желание вести себя на международной арене точно таким же образом, но, как говорится, «бодливой корове бог рогов не дает». Однако, не смотря на все неизбежные издержки консервативной реакции на советскую экспансию (однажды автор спросил критика американской внешней политики, что бы он ответил, в случае победы СССР в холодной войне, американцам, жалующимся на развал Америки советскими спецслужбами, и после непродолжительной напряженной паузы последовал твердый ответ: «Не знаю!»), неоконы «перегнули палку» и заставили воспринимать либеральные ценности в качестве чего-то насильно навязываемого «людоедам», что в итоге настроило против США полмира (правда, преимущественно отсталых и неразвивающихся стран). Современные апологеты неоконсерватизма отвечают на это, что, например, Российская империя, захватив Среднюю Азию, навязала местному мусульманскому населению отмену рабства, хотя сохраняла мультикультурализм в виде шариатских законов.
ВЛАДИМИР-III: 2.20. Палеоконсерватизм (1980-е). В 1960-1970-х США, а вслед за ними другие страны Запада переживали переход от позднеиндустриальной экономики к постиндустриальной. Постиндустриальное общество – общество, в экономике которого преобладает инновационный сектор экономики с высокопроизводительной промышленностью, индустрией знаний, с высокой долей в ВВП высококачественных и инновационных услуг, с конкуренцией во всех видах экономической и иной деятельности, а также более высокой долей населения, занятого в сфере услуг, нежели в промышленном производстве. В постиндустриальном обществе эффективная инновационная промышленность насыщает потребности всех экономических агентов, потребителей и населения, постепенно снижая темпы своего роста и наращивая качественные, инновационные изменения. Научные разработки становятся главной движущей силой экономики – базой индустрии знаний. Наиболее ценными качествами являются уровень образования, профессионализм, обучаемость и творческий подход работника. Главным интенсивным фактором развития постиндустриального общества является человеческий капитал – профессионалы, высокообразованные люди, наука и знания во всех видах экономической инновационной деятельности. Если уж рядом с информационным обществом самые передовые формы индустриального устройства превращаются в Северную Корею, то желающие вернуться к избе и церкви могут рассчитывать лишь на роль резервации, которая, конечно, если верить Олдосу Хаксли, хранит духовность, но это единственное, что о ней можно сказать хорошего. Переход 1960-1980 не мог не вызывать слом старых экономических моделей, общественных отношений и политических систем (Запад в целом еще легко отделался: революция 1968 – первый сигнал будущего общества – не напоминала штурм Бастилии, хотя основная тяжесть издержек была переложена на постсоветские страны в 1990-х), и это не могло не вызвать к жизни новые реакционные движения. Палеоконсерватизм – название традиционного русла американской консервативной мысли, оппозиционного неоконсерватизму. Палеоконсерваторы критически относятся к современной форме либеральной демократии, считают необходимым возвращение к религиозной морали и являются противниками централизации власти (что вообще свойственно американскому политическому сознанию, восхваляющему античные полисы за самую последовательную защиту прав штатов и изоляционизм). Они обращают внимание на постоянный рост функций правительства в последние десятилетия. В области внешней политики являются сторонниками изоляционизма и противниками интервенционизма. К числу наиболее известных палеоконсерваторов относятся бывший спичрайтер президента Никсона и сотрудник администрации Рейгана, автор бестселлера «Смерть Запада» Патрик Бьюкенен и политолог и историк Пол Готфрид. Испуг Бьюкенена перед мигрантами, которые неминуемо растворят старую Америку Мэрилин Монро и пионеров Дикого Запада, схож с реакцией американской Партии ничего не знающих на ирландскую католическую миграцию середины XIX века (дело доходило до потасовок и убийств). Если авторша «Мечети Парижской Богоматери» уверена, что дни Европы сочтены, то Дёблин в своем романе «Горы моря и гиганты» рисует Европу XXV-XХVII веков, в которой, наоборот, пришельцы растворились в европейской цивилизации, как в ней растворились сотни варварских племен, известных лишь дотошным историкам – ведь образ жизни современного европейца больше схож с римским гражданским правом, чем с обычаями гуннов или даже франков. Д.Е.Галковский однажды заметил, что привлечение в западные страны трудовых ресурсов из низкоразвитых стран есть часть политики экономического роста в условиях сокращения местных трудовых ресурсов, а конфликты между низовыми сообществами местных и пришлых позволяют изолировать пришлых и не пускают их в европейскую политику. С этим трудно не согласиться: любой цивилизационный центр прошлого (Вавилон, Карфаген, Афины) неизбежно вовлекал в свою орбиту периферийные племена, но это не приговаривало его автоматически к смерти. Чаянье неминуемой гибели Запада со времен славянофилов превратилось в навязчивую русскую идею, но на поздний Рим больше смахивает сама Россия со всемогущественной Чечней в роли федерата. Изоляционизм палеоконсерваторов, разумеется, идет на ура у всех сторонников многополярного мира, в т.ч. в России, поскольку позволяет заменить плохой американский империализм хорошим русским (поэтому палеоконсерваторов привечают в русской патриотической прессе с неподражаемым панибратством великого по отношению к малому: не годишься ты в мировые жандармы, вот русские еще со времен палеолита…) Однако, к большому негодованию русских империалистов (первая советская энциклопедия, наоборот, считала русский империализм «малохольным» сравнительно с британским или французским), соседи России почему-то предпочитают американский империализм русскому – не иначе по причине врожденной русофобии. Американский палеоконсерватизм (за исключением считанных авторов в Великобритании, Австралии и Франции) не получил никакого распространения за рубежом. Пока, во всяком случае.
ВЛАДИМИР-III: 2.21. Коммунитаризм (1990-е). Философский коммунитаризм – течение, считающее, что общины, общество формируют каждого отдельного человека, в отличие от либеральной и либертарианской философий, рассматривающих общины как объединение личностей. В частности, коммунитаристы критикуют либеральное допущение о том, что индивид может рассматриваться абсолютно автономно от общества, в котором он живёт и которым он воспитан. Со своей стороны, они выдвинули концепцию индивида, подчёркивающую роль, которую играет общество в формировании ценностей, мыслей и мнений любого индивида. Идеологический коммунитаризм – изначально основанная на одной из современных интерпретаций философского коммунитаризма радикально-центристская идеология конца XX века, объединяющая моральный консерватизм и леволиберальную экономическую политику, стремящаяся к сильному гражданскому обществу, основой которого являются местные сообщества и неправительственные общественные организации, а не отдельные личности. Не следует смешивать философский коммунитаризм и идеологический коммунитаризм. Хотя основатели идеологического коммунитаризма придерживались современного философского коммунитаризма, но многие представители современного философского коммунитаризма считали себя в плане идеологии либералами (например, Майкл Уолцер или связанный также с новыми левыми Тейлор), в связи с чем иногда внутри коммунитаризма выделяют «либеральный коммунитаризм», или левыми (например, Белл), многие придерживались и консервативных взглядов. Большинство теоретиков философского коммунитаризма, признавая свою общность, сами себя обычно не называют коммунитаристами, особенно после образования идеологического коммунитаризма. многие современные сторонники идеологического коммунитаризма не разделяют мировоззрение философского коммунитаризма. Например, сторонник идеологического коммунитаризма Джимбо считает себя адептом антифашистской либертарианской философии Хайека. Хайек действительно был очень близок идеологическому коммунитаризму вследствие его приверженности идеям доступных качественных государственных услуг несмотря на отрицание им плановой экономики и религий, воспитывающих традиционные ценности, вследствие их, по его мнению, анимизма (одухотворенности). Новые коммунитаристы – радикалы, но не революционеры, и считают, что сообщество уже существует в виде общих социальных практик, культурных традиций и общественного взаимопонимания. Сообщество не должно строиться заново, оно, скорее, нуждается в защите. Видными представителями собственно идеологического коммунитаризма называют также Роберта Беллу и Хиллари Клинтон (таким образом, в 2016 на президентских выборах в США коммунитаризм противостоял правому популизму). Своими единомышленниками коммунитарии называют ведущих политиков разных стран и различной партийной принадлежности: демократов Барака Обаму, Хиллари Клинтон, Б.Клинтона и А.Гора, республиканцев Д.Даренберга и А.Симпсона в США; лейбориста Э.Блэра, консерватора Д.Уиллетса, либерала П.Эшдауна в Великобритании; социалиста Ж.Делора во Франции; социал-демократов П.Бургера и П.Майера, христианского демократа К.Биденкопфа, лидеров Партии зеленых Йошку Фишера и Джема Оздемира в Германии. Общее у вышеупомянутых то, что они уже вне идеологии, поскольку на дворе 2010-е, а не 1910-е. Политическая технология вытесняет убеждения, а интересы могут пониматься очень по разному. По мнению Р.Рорти, несмотря на критику либерализма, современный философский коммунитаризм – это постмодернистский буржуазный либерализм. Коммунитаристская идея братства может привести к доминированию «Большого брата». Игнорируя различные нетрадиционные добровольные сообщества, коммунитаристы теоретически легко могут скатиться к подавлению рабочего движения вне профсоюзов, даже антипрофсоюзной деятельности и к подавлению под видом деструктивных и сатанинских сект любых добровольных объединений, отличающихся от традиционных. Коммунитаристов из левых партий поэтому часто называют «новыми правыми». 2.22. Христианский реконструкционизм (1990-е). В романе современного французского писателя Бернара Гвербера «Звездная бабочка» (2006) производится типичный социальный эксперимент: 144000 специально отобранных просвещенных, неконфликтных профессионалов отправлены в космическое путешествие к звезде с экзопланетой, пригодной для жизни. Однако, очень быстро эти идеальные люди начинают убивать (убийство из ревности – что на это скажет Энгельс со своим «Происхождением семьи, частной собственности и государства»?), воровать, бунтовать и дичают немногим меньше, чем пасынки Вселенной Хайнлайна. Этот очередной провалившийся социальный эксперимент по выведению праведного человечества навевает такую тоску, что хочется перечесть «Фиесту» Хэмингуэя, где герои пьют, изменяют друг другу, бьют морды, но сколько жизнеутверждающего и прекрасного в их «неправедности»! Почему все проповедники, выставляющие длинный список требований к человеку, только при исполнении которых, божество сделает его своим дитем, либо он сам построит рай на земле, оказываются обыкновенными занудами, далекими от реальной жизни, а золотой ключик достается нарушившему все мыслимые правила поведения Буратино? Впрочем, в том, что приличные люди вдруг стали преступниками, нет ничего сверхъестественного. Исторически (даже биологически) человеческие популяции и их отдельные члены существовали в режиме борьбы за существование: не только убивая мамонта и пуская на поток и разграбление вражеский город, но и конкурируя на рынке угля и стали, поступая в университет и отбивая понравившуюся девушку у конкурента. Можно уничтожить все поводы к этой борьбе, но тогда у нас выйдет не человек, а овощ, обитающий в клинике, либо робот (человеческая цивилизация очень боится замены людей роботами). Самые разные политические философии приходят к констатации нормальности человеческой конкуренции, даже в самых экстремальных видах, но стараются направить этот «экстремизм» в социально полезное русло (например, все религии и философии осуждают убийство, но большинство вполне признает или даже считает геройством убийство на войне). Когда около 1990 рухнула коммунистическая система, и наступил обещанный Фукуямой конец истории (эти надежды Фукуяма базировал на, в общем-то, верно предсказанной смерти идеологий в качестве побудительных мотивов к войнам и революциям), борцы идеологических фронтов обнаружили свою ненужность в дивном новом мире потребления, где, перефразируя гашековского Паливица, наливали пиво и консерватору, и большевику, и даже революционному национал-социалисту (см. ниже). Аллергическая реакция не заставила себя ждать. Идеологи не только провозгласили, что человек не может жить без идеологической борьбы, но и на личном примере бросились это доказывать. Ушли идеологические противоречия? наступила тишь и блажь старого дворика, где мальчишек волнует не то, вступила ли Танька в комсомол, а какие у Таньки бедра под юбкой? Как бы, не так! Ведь остаются национальные, религиозные, цивилизационные, гендерные и прочие раздоры. Радикальная молодежь исламских стран, сидящая без работы и будущего, сменила «справедливое разделение награбленного» на истинную веру, а в США получил распространение христианский реконструкционизм. До сих пор самые последовательные консерваторы (за исключением оккультистов и мистиков из числа младоконсерваторов и интегральных традиционалистов) все же учитывают тот факт, что мы живем в реальном мире, и он подчиняется физическим и прочим научным законам, а религия сохраняет моральную силу, но и только. Для либералов религия – частное дело человека, и ее непозволительно, как половой член, демонстрировать всему обществу, а тем более пихать в детей. Простецкие социалисты вообще видят в религии что-то вроде полового извращения богатых господ, чуждого рабочему человеку. Даже Муссолини выглядит атеистом на фоне возрождения духовности в конце ХХ века. Но для христианских реконструктивистов это не аргументы. Они всерьез взялись сделать религию фактором прямого действия в общественно-политической жизни. Движение христианского реконструкционизма развивалось в 1990-х как стремление ввести в действие (пользуясь спецификой англо-саксонской системы права) библейские нормы в качестве действующих законов в США. Иногда это течение, включая не только традиционных протестантов, но и часть американских католиков и другие конфессии, именуют доминионизмом. Разумеется, политическая кампания по превращению библейских текстов в прямой источник законодательных норм (в чем видится сходство христианского реконструкционизма с шариатскими тенденциями в правовых системах исламских стран) сопровождалась пропагандой чудес и прямого боговмешательства в жизнь верующих и политический процесс. Де Местр и Шатобритан все же не додумались придать молитве, пророчеству и чуду юридическую силу, зато в 1804 году русский мистик скопческого толка Еленский подал Новосильцеву для Александра Первого докладную записку, в которой предлагал прожект создания при важнейших государственных должностях особых штатских должностей пророков, обязанных молиться и возвещать властям волю святого духа. Новосильцев отреагировал как безбожник, но сам Александр Первый вскоре увлекся мистикой. Наблюдатели отмечали особую роль движения христианских реконструктивистов в двух победах на президентских выборах Джорджа Буша Младшего в 2000 и 2004 годах (в 2000 году кризис финансовых пирамид в ипотечном жилищном строительстве проповедники объявили божьей карой за отказ либеральной администрации Клинтона вводить религиозные юридические нормы), но в 2008 заявили о «смерти движения». Между этими датами в США появилась дюжина мелких партий фундаменталистического типа: Христианская коалиция, Партия американского наследия, Постматериалистическая партия и пр. Поскольку развал СССР стал окончательным результатом провала самого радикального прогрессивного эксперимента в ХХ веке (сравнимого с Великой Французской революцией, также неудачной по итогам 1815 года), последовавшая реакция в условиях наступившего конца идеологий приняла религиозно-фундаменталистический характер. На первых порах во власть активно пытались проникнуть нагловатые протестантские «пророки», но после 2000 года приоритет перешел к православию. Православный реконструкционизм стал принимать самые дикие и нелепые формы: первой ласточкой стала программа молитв для спасения экипажа затонувшей подводной лодки «Курск» в 2000 году (вопреки ожиданиям верующих, реализация программы не спасла никого). В современной России СМИ сообщают о связи оккультного Сталина с Вангой, инопланетянами и снежным человеком, высокопоставленные чиновники заявляют о прекращении дождей и засух в результате молебнов, а автору приходилось наблюдать серьезную дискуссию людей с дипломами о высшем образовании насчет качеств освященной РПЦ воды в Санкт-Петербургском водоканале. Почти никто не замечает дикости и нелепости происходящего: публика (включая ученых – самая жалкая профессия в современной России) уважает чувства верующих и поддакивает им, однако, находятся, критики подобного настроя, оскорбляющие чувства верующих своим секулярным снобизмом и высказывающиеся о верующих, как о психически больных людях, поступающих именно так из конъюнктурных соображений, а поэтому не заслуживающих серьезного к себе отношения. Однако реалии постидеологического мира указывают на всю серьезность религиозного реконструкционизма. В США христианский реконструкционизм умер в 2008 году, но Россия, как известно, не Америка. Будущее таких общественных систем более-менее предсказуемо. В романе «Пасынки Вселенной», точнее в его продолжении в цикле «Детей Мафусаила», Роберт Хайнлайн описывает конец населявших космический корабль, летевший к ближайшей звезде: корабль разгерметизировался, но, поскольку «вера экипажа была крепка», а верили они, что Корабль и есть Вселенная, а за его пределами ничего нет, они погибли, доказав стойкость своей веры (тоже своего рода шахидство). Никаких предпосылок к естественному возвращению российского этоса в секулярное царство безбожия и разума не просматривается, а любые попытки насильственной перестройки силами извне России будут восприняты как посягательство на российскую особую цивилизацию. Поскольку идеологическая эра завершена, в постмодернистском мире влияние просвещенских идеологий минимально. Выхолощенное неудачами ХХ века общество боится революций. Российской власти, поскольку с 1990-х она перестала быть проводником просвещения, «главным европейцем России», все едино. Наоборот, гораздо легче управлять человеком, верящим в сакральность властей, чем критически настроенным безбожником. 2.23. Теоконсерватизм (2000-е). Теоконсерватизм – еще одна меньших масштабов американская религиозно-консервативная идеология (видно, как в постидеологическом информационном мире либеральные идеологии превратились в политические технологии, а консерваторы черпают аргументы почти исключительно в религии). Впервые этот термин упомянут в американском христианском журнале «Новая Республика» в 1996. Теоконсерваторы выдвинули тезис о невозможности Америки без христианства. Раньше Америка существовала благодаря свободе, у теоконсерваторов она существует благодаря христианству. Теоконсерваторы склоняются к социальному консерватизму более других американских политических течений и могут считаться представителями правых получателей вэлфера. Надо заметить, что количество атеистов и неверующих в США существенно растет еще в 1960-1970-х годах, затем, в 1980-1990-х наблюдается некоторое замедление этого процесса, но после 2000 года он вновь набирает силу. В 1990 году в США из 175 млн. взрослых атеистов и неверующих – 14,3 млн. (8,2%), в 2014 – 37,4 млн. из 222 млн. (16,8%).
ВЛАДИМИР-III: *** История консерватизма в целом автору напоминает историю русской раскольничьей секты скрытников. Появившись в конце XVIII века, эти «консерваторы» проповедуют крайний социальный нигилизм, в т.ч. отказ от денег и паспортов (поскольку на них «антихристова печать»). Однако, старый образец паспорта, который еще недавно был проклятой вещью и гарантированно отправлял его владельца в ад, с появлением нового образца документов тут же теряет всю свою апокалиптическую символику, которая теперь переходит к новому образцу, и даже становится символом сопротивления этому новому (подобную стратегию от скрытников позаимствовали современные православные политические организации типа Народного движения за право жить без ИНН). Чтобы избежать ненужных теперь ассоциаций, адепт движения должен оруэлловским методом забыть о том, что еще месяц назад антихристова печать была на старом паспорте, насилуя таким образом свои мыслительные способности, и очень обижаться в случае, если кто напомнит борцу с антихристовой печатью, что всего месяц назад он проповедовал нечто иное. Те «исконные традиции», которые с пеной у рта защищает очередное поколение консерваторов, на проверку оказывают устарелыми либеральными новшествами. А консерваторы напоминают тех полуграмотных бабок, которые почитают восковую куклу, надеясь, что это – истинные мощи святого. Учитывая, как говорилось выше, достаточно высокий интеллектуальный уровень многих идеологов консерватизма, это слишком большая цена за те эмоционально-душевные удовольствия, которые им предоставляет консерватизм. Самые утонченные интеллектуалы в консервативном движении не могли затушевать этой посконности и убогости, отягощенных вынужденным оставлением одной позиции за другой. Но они хотя бы замечали эти свойства консерватизма, искренне стеснялись, как городской интеллигент стесняется неграмотной деревенской бабы, приходящейся ему родственницей, и поэтому консерватизм с характерной для него способностью к реакции и мимикрии (подражанию) старался присвоить свойства и отдельные идеологемы своих идеологических соперников (либерализма и социализма). Это позволяло консерваторам оставаться на плаву, не смотря на самые неблагоприятные обстоятельства, вытекающие из самой сути консервативной идеологии, и роль вечного проигравшего (например, консервативные течения сумели перестроить свою идеологию и политическую практику в эпоху массовых движений и партий нового типа – в то время, как либералы во многих странах просто исчезли в качестве значимой политической силы). К концу идеологической эры (1980-1990-е) консерватизм пришел в союзе с либерализмом против общего левого врага и после гибели советского проекта попытался разорваться связь с либерализмом, насколько это вообще возможно в такой стране, как США, где возникли все позднеконсервативные идеологии. Ничего другого, кроме как обратиться к фундаменталистическим разновидностям религиозных верований, не оставалось. Правое полит-христианство, не смотря на все успехи, победы в США не одержало, но зато было вытеснено на периферию Запада, в т.ч. в Россию. Иногда, если начать анализировать политологию с позиций социальной психологии, представляется, что разные идеологии рекрутируют в себя представителей разных психотипов, которым близки общеэстетические ценности соответствующих идеологических направлений. Так, если либерал представляет собой тип сангвиника, оптимиста, иногда даже циника, то консерватор выглядит затравленным, вечно обиженным, жертвой всех мыслимых мировых заговоров, его сердце истекает кровью (как у Леона Блуа), одним словом, если вы не меланхолик, вам трудно будет в консервативной среде. И никакого утешения в будущем, в которое консерватор смотрит с опаской и ничего хорошего от него не ждет (если опросить 1500 консерваторов, у них будут самые неблагоприятные прогнозы на будущее). Впрочем, среди социалистов меланхоликов тоже хоть отбавляй.
ВЛАДИМИР-III: Так. Самое трудно сделано - описаны и классифицированы разновидности либерализма и консерватизма. Социализм проще, фашизм и национализм сложнее социализма, но проще первых.
ВЛАДИМИР-III: 3. Социализм Социализм как идеология и практика проще либерализма и консерватизма. Хотя среди его идеологов встречаются большие оригиналы, их меньше, чем среди идеологов консерватизма. Социалистическая идеология развернута к повседневной жизни, практике, реальной общественной пользе. Следствием этого является, во-первых, то, что социалист далек от мистики, погруженности в далекое и уже давно не актуальное прошлое, элитарного самолюбования и прочих отличительных черт консервативных мыслителей. Если читатель встречает информацию о каких-либо оккультных интересах деятелей социалистических движений и глав социалистических стран, в 99 случаях из 100 это фальшивка, а если социалист бывает верующим, религия интересует его почти исключительно в ее социальном измерении. Во-вторых, социалистический рационализм полемизирует с рационализмом либеральным, и т.о. у социалистов и либералов есть общее поле для дискуссии и общий критерий оценки истинности суждений, а к романтическому воспеванию традиционалистами-консерваторами прелестей старого порядка социалист вместе с либералом относится как к элементарной защите личных привилегий на фоне общего бесправия (действительно, если предложить современному высокообразованному защитнику крепостного права самому стать крепостным, он стушуется и заявит, что его не так поняли). Следовательно, социализм может восприниматься как нечто гораздо более примитивное, сравнительно с консерватизмом, национализмом и фашизмом, адепты которых живут в своих мирах ярких образов и неожиданных превращений. Социалист вряд ли поверит, что клуб любителей поболтать на досуге о духовных истинах способен вдруг, ни с того ни с сего, совершить революцию в средних размеров стране, да еще и тайно от населения и большей части историков. Зато социалист убежден, что мораль и свобода, которыми потрясают перед ним консерваторы и либералы, недорого стоят, если человеку элементарно нечего жрать, и если он ощущает себя существом второго сорта перед чиновниками, попами и толстосумами. Это, однако, не значит, что у социалистов нет своих предрассудков. Некоторые историки пытаются искать истоки и намеки социализма не только у средневековых утопистов, но даже у Платона и аристофановской Лисистраты. Шафаревич так вообще обнаружил социализм во всех древних цивилизациях, включая инков и астеков, добросовестно перепутав государственное регулирование экономики с социализмом, как явлением мировой истории. У социализма, как идеологии, есть достаточно четко различимое начало, относящееся к 1820-м годам. Социализм мог появиться и раньше, тезис о его укорененности в радикальных плебейских движениях позднесредневековых и раннебуржуазных революций заслуживает внимания, но вплоть до времен Прудона, Сен-Симона и Фурье социализм безмолвен, как чувство голода простолюдина, которое диктует ему желание поесть, но никак не называет это желание. Несформировавшаяся идеология радикального эгалитаризма в годы Французской революции в исполнении Гракха Бабефа уже на самой близкой дистанции к социализму, но еще не социализм. Социализм (этот термин впервые употреблен в 1834 году) обозначает учение, в котором в качестве цели и идеала выдвигается осуществление принципов социальной справедливости, свободы и равенства. Под социализмом также понимают общественный строй, воплощающий эти принципы. Обратим внимание, что свобода вместе с рациональным взглядом на мир роднит социалистов и либералов, и это неудивительно, поскольку социализм родился из разочарования наиболее радикально настроенных левых либералов в либерализме. А вот со справедливостью не все так просто, и поэтому в дальних закоулках истории провозглашение этого принципа не может служить маркером для выявления социалистических настроений. Я затрудняюсь назвать хотя бы одного короля или вождя древнего племени, который обозначит свою политическую программу, как «несправедливое правление». Но понятие о справедливости у задолжавшего квартиросъемщика и рассерженного домовладельца разное. В романе Виктора Гюго «Девяносто третий год» маркиз де Лантенак заявляет своему непутевому родственнику, подавшемуся в революцию, что справедливость – это древние аристократические права на землю и титул, приобретенные некогда мечом предков, а все остальное, включая желание его племянника Говена стать вровень с его конюхом, просто глупость. Это тоже представление о справедливости, равно как мнение, что женщина обязана носить на людях чадру и не выходить из дому без сопровождающего (огромный минус придумавшему эту норму обществу, если оно настолько опасно для женщины). Выйти из этого положения социализму помогает тезис о равенстве. Все люди равны, и если, как патетически восклицают герои средневековых антифеодальных легенд, раздеть графа и крестьянина, поставив их рядом, между ними найдется не так-то много различий. Но действительно ли люди равны? Этот вопрос даже может быть сродни вопросу о равенстве рас – т.е. об отсутствии влияния антропологических особенностей (вплоть до цвета кожи) на способности отдельных людей и реализацию этих способностей. Биологическая наука обосновала полную независимость интеллекта и прочих способностей от антропологии, но остаются странные неравенства даже среди двух рябых блондинов. Я не имею способностей ни к рисованию, ни к сочинению музыки, и мне в голову даже не придет требовать от Айвазовского или Вагнера признания равенства наших талантов – я признаю здесь неравенство (и хотя мне могут посоветовать научиться рисовать и петь, если все было так просто, композитор считался бы рядовой профессией, вроде бухгалтера, а значительную часть кинофильмов не забывали бы на второй день после показа). Значит, некое естественное неравенство существует, его плоды делают Аллу Пугачеву богаче меня, и ничего с этим не поделаешь (но даже скромному сантехнику не стоит думать о себе уничижительно: если у примадонны засорится унитаз, он станет, пусть ненадолго, важнейшим человеком в ее жизни и творчестве). Получается, что люди не только не равны, они еще и разные, и эта разность помогает им скооперироваться, и не тратить время и нервы на починку телевизора, если телемастер это может сделать быстрее и лучше, а для оплаты его услуг лучше заказчику поработать в той сфере, в которой он мастер. Социалист послушает мои тирады и покачает головой: нет, если все было бы так функционально просто, в мире не было несправедливости и порожденного ею человеческого горя, а свобода нередко используется для закрепления этой несправедливости. Так в лабиринте бермудского треугольника: свобода – справедливость – равенство почти уже 200 лет бегает социалистическая идеология, и хотя сами социалисты признают, что мир в целом стал более справедливым, чем в 1817 году, до нормальной жизни в свободно-справедливом обществе равных еще очень далеко. Среди самых известных социалистов Бланки, Бакунин, Лассаль, Кропоткин, Короленко, Герберт Уэллс, Гарсия Маркес, Пабло Пикассо, Муаммар Каддафи, Чернышевский, Маяковский, Эйнштейн, Джон Рёскин, Драйзер, Юрий Гагарин, Симона де Бовуар, Сесар Вальехо, Славой Жижек, Пол Пот, Мао Цзе-дун, Ярослав Гашек, Сталин, Берия, Назым Хикмет, Оскар Нимейр, Бернард Шоу, Гамаль Абделдь Насер, Джордж Оруэлл, Вильгельм Райх, Ленин, Султан-Галиев, Троцкий, Жорж Санд, Эрих Фром, Фидель Кастро, Че Гевара, Гордон Чайлд, Бруно Ясенский, Элизе Реклю, Махно, Деррида, Годдар, Эдвард Беллами, Мартин Бубер, Давид Бен-Гурион, Кобо Абэ, поп Гапон, Джо Хилл, Маркс и Энгельс. Я могу продолжать перечень до бесконечности.
ВЛАДИМИР-III: 3.1. Мютюэлизм (Прудон) (1820-е). Социализм, еще не будучи «социализмом» по названию, родился во Франции. Хотя Прудон (1809-1865) был всего лишь одним из нескольких оригиналов, высказывавших идеи радикального переустройства общества, он первый категорически заявил, что собственность – это кража, потому что нельзя найти никакого принципа, на котором бы можно было её обосновать. Противоположность собственности составляет общность, но общность, согласно Прудону, есть такое же отрицание равенства, как и собственность, но только в противоположном смысле: собственность есть эксплуатация слабого сильным, общность есть эксплуатация сильного слабым; в собственности неравенство условий порождается силой, в общности его производит посредственность, оцениваемая одинаково с силой. Общность есть рабство, ибо она уничтожает свободное распоряжение способностями, и, если собственность порождает соревнование в приобретении благ, то общность порождает соревнование ленивых. Прудон считал, что труд должен быть для всех свободен, а свобода эта состоит в том, что все одинаково должны трудиться для общества, и что причина бедности заключается в несовершенстве экономического строя, который представляет собой целый ряд противоречий. Примирения всех этих противоречий он хотел достичь путём натурального обмена. Прудон считал, что взаимность требует, чтобы хозяин давал работнику столько же, сколько работник дает ему; справедливость требует, чтобы ценность всегда обменивалась на равную ценность, чтобы кредит был взаимный и даровой. Одним из первых назвавший себя анархистом, Прудон, в отличие от других идеологов анархизма, не был последовательным противником государства. Он писал: «Анархия так же мало получает применения в человечестве, как беспорядок в мироздании». Он считал, что все формы правления хороши, если правительство действует в духе справедливости, а это возможно тогда, когда оно допускает самую широкую свободу, когда существует автономия и децентрализация. Вся эта довольно путаная философия и основанная на ней практика получили экзотическое название мютюэлизма (от sociétés de secours mutuel – обществ взаимной поддержки, существовавших в среде рабочих и ремесленников Франции XIX века). Социалисты изначально исходят из несправедливости общественного устройства (консерваторы могут с ними поспорить: если устройство «традиционное», например традиционное принесение человеческих жертв в каком-нибудь племени – то какая здесь может быть несправедливость? разве что либерализм уже успел испортить добрые нравы). Несправедливость базируется на неравенстве, прежде всего имущественном, которое по мере развития экономики нарастает (дополнительным выражением неравенства может быть неравенство в образовании, политическом представительстве и т.д.) Выход из этого положения требует свободного распоряжения своим трудом, а достичь его Прудон предлагает искоренением свободы и насаждением обязанности трудиться. Это противоречие не может не бросаться в глаза. Западные, британские, прежде всего, авторы, в первую очередь обращают внимание на «общественность» социализма. Если человек существует в обществе (см. коммунитаризм выше), то он не может противопоставить себя обществу, но именно это-то Прудона угнетает, и он старается высвободить отдельного человека – здесь второе противоречие. Третье противоречие связано с тем, что простая схема «угнетатели – угнетенные» не работает в реальном обществе. Более крупный собственник угнетает среднего собственника, а средний собственник – в свою очередь более мелкого. Эта особенность социальных отношений угнетает теоретиков социализма (особенно марксистов, которые пытались обойти противоречие путем декларирования быстрого исчезновения промежуточных звеньев системы угнетения, иначе не совсем понятно, кого надо защищать: средние слои, которые, составляя большинство, подвергаются угнетению сверху, но и сами кого-нибудь угнетают, или же самый социальный низ, который, однако, не столь многочисленен, чтобы быть значимым общественным классом – впоследствии, по мере роста среднего класса, вопреки марксистским предсказаниям, социалисты пытались сосредоточиться на защите угнетаемых меньшинств). Предлагаемое Прудоном уничтожение денег (а как иначе расценивать его план перехода на натуральный обмен?) удивительно тем, что оно как бы возвращает общество в некое доиндустриальное состояние, лишь усложняя обмен. Понятие денег – эквивалента труда и обмена – зародилось в глубокой древности (обмен каменного топора на эквивалент в мясе мамонта), и люди исключительно удобства ради пытались найти некий эквивалент, который бы не заставлял мучительно думать, сколько свинченных на одной работе деталей к автомобилю можно обменять на необходимое потребителю количество кочанов капусты, выращенных на другой работе. И это (обмен одних произведенных вещей на другие) еще полбеды: попробуйте найти эквивалент проведенного учителем урока, вылеченного (или даже не вылеченного) врачем больного, сколько продуктов и мануфактуры давать в обмен полицейскому или пожарнику – на что? на пойманных воров и потушенные пожары? А если у хлебопека не было пожара – пожарник останется без еды или будет менять по длинной цепочке на хлеб сапоги, если на его счастье пожар случился у сапожника, а хлебопеку понадобятся сапоги? И уж совсем непонятно, в чем оценивать труд писателя, астронома или… политика. Таким образом, желая упростить жизнь людей, социализм рискует (и это затем неоднократно обнаруживалось доверчивыми народными массами) чрезвычайно усложнить жизнь людей, причем совершенно бессмысленно. Деньги возникли как универсальный эквивалент, и, уничтожив их, социалисты, конечно, пустят по миру владельцев денежных мешков, но и сами, образно говоря, лишатся коровы. Но деньги не так уж безобидны, с т.з. Прудона. Задолго до Маркса различные варианты трудовой теории стоимости выдвигали основатели классической политической экономии: Уильям Петти, Адам Смит, Давид Рикардо, и Прудон не мог не учитывать, что деньги – один из способов уйти от труда как такового (например, жить в качестве рантье). Лишить капиталистов прибавочной стоимости Прудон предлагает путем контроля над эквивалентом предпринимательского труда: допустим, лавочник закупает молоко у крестьян за 10 франков, а продает его в городе за 20 франков, хотя все его трудозатраты не превышают 2 франков, получая при этом прибыль в 8 франков. Чтобы этого не было, Прудон требует продавать молоко не дороже 12 франков, но, во-первых, оставляет за кадром соображения крестьян, из которых складывается закупочная цена на молоко, а во-вторых, контроль над ценами требует огосударствления экономики, что вступало в прямое противоречие с главным трендом XIX века – свободной торговлей и вызывало нападки со стороны либералов и части консерваторов. Подобные дискуссии продолжались десятилетиями, и где-то параллельно с ними начинают появляться первые социалистические общества и партии, представляющие интересы «четвертого сословия» т.е. наемных рабочих. Только во Франции их было между 1830 и 1870 больше десятка: Общество рабочих – поборников равенства, Союз отверженных, Общество семей (во главе с Бланки), Союз справедливых, Демократическо-социалистическая партия, Общество материалистов-коммунистов, Общество эгалитаристов, Центральное республиканское общество и др. Из них наиболее успешно выступала прудонистская и общесоциалистическая по идеологии Демократическо-социалистическая партия во главе с А.А.Ледру-Полином, получившая на выборах в Национальное Собрание Второй Французской республики в 1848 80 мест из 880, а в 1849 – 100 мест из 705. Маркс и Энгельс очень ревниво смотрели на французский социализм в целом, обзывая его «мелкобуржуазным» (т.е. реально не выражающим интересы пролетариата, а разменивающимся на интересы мелких собственников). Эта дилемма «чистая идеология – классовый интерес» впоследствии не раз преследовала социалистов, привыкших, будучи, как правило, материалистами, выводить убеждения человека непосредственно из его образа жизни и происхождения (Ленин, Бонч-Бруевич, Дзержинский, Куйбышев были из небогатых дворян и, по идее, должны были выражать интересы своего класса; впоследствии Н.А.Бердяев – сам «легальный марксист» в конце XIX века и дворянин, скажет: «Аристократ в революции чертовски обаятелен», имея в виду свойственную представителям высших классов тягу к руководству обществом, даже его низшими слоями, выступающих против высших; пушкинский Дубровский, возглавивший восстание своих крепостных крестьян фактически против существующего строя Российской империи, это не авторский вымысел – такие ситуации известны из истории многих стран, но обычно это происходило там, где феодально-аграрные отношения уходили в прошлое, и представитель вымирающего класса желал мстить нарождающемуся буржуазному обществу).
ВЛАДИМИР-III: 3.2. Сенсимонизм (1820-е). Если Прудон предлагал лишь улучшить существующее общество путем ряда реформ и нововведений, Сен-Симон и Фурье, а также английский предприниматель и педагог Роберт Оуэн предложили более радикальный прием – создать новое общество. Само по себе создание нового общества, отвержение и уничтожение старого («прогнившего» и «развращенного» - у критиков всегда превалировал псевдосексуальный контекст) не соблазняло редкого религиозного реформатора, открывателя новых земель и просто моралиста. Если существующее общество несправедливо к своим членам, они имеют право, даже должны покинуть его и основать новое (социалистам этот процесс виделся в облике исторического ухода плебеев из Рима; в XIX веке продолжали мыслить классическими образами). В стремлении создать новое общество заложена коренная неприязнь к человечеству вообще, которое само по себе не способно жить прилично и нуждается в радикальном изменении, а еще лучше – в разделении на пригодных к новому строю и обреченных на погибель (даже самым просвещенческим проектам подобного разделения будет свойственно сильное псевдорелигиозное настроение). Подобные общины, как правило, замкнутые и враждебные к окружающим на почве религии или какого-нибудь схожего учения, возникали на протяжении всего средневековья и даже ранее: пифагорейцы, пожалуй, первыми отделили себя от остального человечества на основе идеи совершенства и вели войны с «несовершенными», а потом их убивали как собак за приверженность к истинной философии. Социалистов привлекла подобная социальная практика за счет ее экономической составляющей: в условиях малочисленной группы и ограниченного количества ресурсов неизбежно наблюдался «мобилизационный» тип производства и потребления с общностью на всю собственность (в реальности распоряжалась собственностью не вся группа, а единолично ее харизматический лидер, либо старейшины). Расхожее представление о «высокоморальности» внутри таких групп (социалисты обещали своим последователям не только экономическую реформу, но и моральное совершенство общества) основывалось на том, что дополнительным скрепляющим фактором внутри старообрядческой общины или иной сектантской группы становились семейные ценности, доведенные до исступления («я тебя породил – я тебя и убью»), и вообще тамошняя атмосфера напоминает нечто схожее с местами лишения свободы или казармой, где у салаги одна надежда – стать со временем старослужащим и вознаградить себя за перенесенные лишения. Иные философы-безбожники называли подобный образ жизни рабством, видимо, из ненависти к истинной вере и вообще к истине. Но дадим шанс социалистическому поколению. Клод Анри де Рувруа, граф де Сен-Симон (1760-1825) – родственник знаменитого герцога де Сен-Симона, современника Петра Первого, прожил насыщенную событиями жизнь. Типичный французский аристократ-вольнодумец успел повоевать за независимость Америки, увлечься Жерменой де Сталь, в начале Французской революции высказаться за уничтожение дворянских титулов и привилегий (в эпоху Реставрации он продолжал, однако, носить титул графа) и отсидеть в тюрьме у якобинцев. После смерти Сен-Симона его ученики Родриг, Базар и Анфантен издали книгу с изложением его идеологии. Книга «Учение Сен-Симона. Изложение» делится на две части: начинаясь критикой всех главных сторон человеческих отношений – науки, искусства, промышленности, общественной жизни, религии, воспитания, законодательства, собственности, – она переходит к коренной политической и экономической реформе общества и заканчивается новой религиозной системой с её догматами, культом и иерархией. Сенсимонисты были убеждены в том, что уже скоро настанет время, когда всякая эксплуатация человека человеком прекратится, и все люди соединятся в ассоциации: «Всеобщая ассоциация – вот наша будущность. Всякому по способностям, всякой способности по её делам! – вот новое право, которым должны быть заменены права завоевания и рождения, человек не будет более эксплуатировать человека, но... будет эксплуатировать мир, отданный во власть ему». Существующее анархическое хозяйство уступит место централизованному, плановому хозяйству. Эта организация будущего имеет, однако, мало общего с системой коммунизма: сенсимонизм стремится не к уничтожению собственности, а лишь к преобразованию её: «Изучая историю, мы видим, что законодательство никогда не переставало вмешиваться в организацию собственности: или оно определяло природу предметов, которые могли быть усвояемы в собственность, или регулировало пользование собственностью и передачу её». При этом видоизменения собственности совершаются так, что она делается достоянием все большего числа трудящихся лиц и в то же время все благоприятнее становятся для трудящихся их отношения к капиталистам: «В будущем единственное право на собственность будет заключаться в способности к мирному труду и состоять в направлении, употреблении и эксплуатации собственности» без права передачи её другому лицу. Владельцы земель и капиталов превратятся в простых хранителей орудий производства, распределяющих их между рабочими. Такая организация низведет царство божие на землю, укрепит господство свободы, уничтожит привилегии рождения: «Нам беспрестанно повторяют, что собственность есть основание общественного порядка; мы сами провозглашаем эту вечную истину. Вопрос только в том, кто будет собственником?.. Человечество устами Иисуса провозгласило: нет более рабства; устами Сен-Симона оно провозглашает: всякому по его способности, всякой способности по его делам, – нет более наследства!» Требуя полной перестройки общественных отношений на совершенно новых началах, сенсимонизм рассчитывал достигнуть возрождения человечества исключительно путем убеждения, силою слова. Средства к этому он видел в воспитании: оно прежде всего должно развивать чувства долга и привязанности к истинным вождям общества, в которых совмещаются власти и законодательная, и судебная. Все должны подчиняться им, все должны склоняться перед их авторитетом. Личную самодеятельность в промышленности, науке и искусстве сенсимонисты уничтожали: всякий частный человек может и должен заниматься только тем, что ему будет указано свыше; определению подлежит даже направление, цель и качество его труда. В писаных законах нет надобности: в будущем законами должны служить объявления начальства. Удивляет особое отношение раннего (утопического, по определению марксистов) социализма к религии. Утопические социалисты, руководствуясь «богостроительским» советом Вольтера «придумать божество», если бы его не было, действительно строят новую религию (что не могло не привести в бешенство консерваторов). Позиция в этом вопросе светских и вольномыслящих аристократов, а тем более ушедших, как стендалевский Жюльен Сорель, из традиционного уклада жизни своих родителей представителей интеллигенции, объяснялась социальными условиями той эпохи. Из 30 миллионов населения Франции 25 еще существовали в условиях традиционного общества, где священник давал советы, как сажать латук, а единственным развлечением после изнурительного трудового дня были посиделки в местной харчевне и сплетни о девицах и чудаках. Предки большинства современных программистов, стилистов, альпинистов и преподавателей истории 200 лет назад работали по 12-16 часов в день без отпусков и больничных, зарабатывали на скудное питание и поношенную одежонку, за столом в доме без канализации и газового освещения следили, чтобы никто из пяти-шести полуголодных детей не съел лишнего, дарили жене черепаховый гребень, редко умели читать и «умирали в среднем в сорок лет в те дни… уставшие, изможденные», как заметил американский фантаст А.Бестер (современные неотрадиционалисты, которые, в отличие от Бурбонов, забыли все, если и не считают, что крестьянин жил дольше и лучше современного городского алкаша, то хотят думать, будто там до половины населения составляли герцоги и графы, богатые купцы и религиозные подвижники). Считалось, что новая религия увлечет этих людей больше, чем большевистский митинг – рабочих Путиловского завода сто лет спустя. Один из последователей Сен-Симона – Анфантен фактически превратил движение в узкую религиозную секту во главе с самим собой – жрецом – и активно проповедовал весьма радикальные взгляды на отношения между полами (проще говоря, обобществил женщин, что потом консерваторы и ханжи долгое время припоминали большевикам и анархистам), а попытки создать в 1830-1832 множество производительных и потребительских ассоциаций с участием французских рабочих потерпели полную неудачу, оказавшись нерентабельными (убытки достигли 1 млн. франков). Хотя сенсимонисты в Менильмонтане вели скромный и трудолюбивый образ жизни, работа их была непроизводительна; община шла к полному разорению. Окончательный удар ее существованию был нанесен уголовным процессом 1832 года по обвинению в составлении противозаконного общества и проповеди безнравственного учения. Процесс возбудил большое внимание в тогдашнем обществе. На суде сенсимонисты держали себя как настоящие сектанты и во всем продолжали слушаться Анфантена, называя его «отцом». От присяги они отказались в силу запрещения Анфантена. Последний на вопросы председателя суда отвечал, что он называет себя «отцом человечества» и «живым законом». Защищались сенсимонисты искусно и громили современное устройство общества как главную причину целого ряда безнравственных явлений. Они не отрицали, что предоставляют жреческой паре особые права, и только старались оправдать свое учение на этот счет. Движение распалось (показательно, что в романе Виктора Гюго «Отверженные» ни один из героев не связан с утопическо-коммунистическими общинами). Столь же неудачной оказалась попытка основать социалистические (коммунистические) общины в Новом свете. Вышеупомянутый Роберт Оуэн, будучи, в отличие от французских философов, практиком и знатоком экономики – управляющим, а затем владельцем хлопковой мануфактуры в Манчестере, в сотрудничестве с квакером Уильямом Алленом и леволиберальным философом Иеремией Бентамом в 1813 году создал компанию на принципах кооперативного социализма. Убедившись, что проповедь примером и словом не вызывает подражания, Оуэн начал деятельную агитацию в пользу фабричного законодательства, стараясь опереться на монархическую власть и земледельческую аристократию и борясь с теорией невмешательства государства в экономику. Его убеждения сводились к отрицанию свободы воли, признанию человека – продуктом социальной среды, которая виновата в недостатках современных людей и является источником всех социальных бедствий, необходимости замены этой среды (капитализма) социалистическими (термина, напомним, такого еще не существовало) отношениями, признанию основной причиной общественного зла невежества людей. Сокращение рабочего дня, открытие школ и больниц для рабочих и их детей, создание народных домов культуры – это все удалось благодаря экспериментам Оуэна в Нью-Ланарке, которого посетил даже Николай Первый, будучи в Англии. Если бы этот безбожник (Оуэн объявил в 1817 году войну всем религиям) не возился с чернью, и сейчас еще православный рабочий с Путиловского завода жил бы религиозной жизнью тет-а-тет с бумажной иконкой на верхних нарах в рабочей казарме с 18 часов вечера до 4 часов утра. В 1825 году Оуэн покупает в США 30 тысяч акров земли и организовывает здесь, в штате Индиана, производительную общину «Новая гармония», устав которой основывался на принципах уравнительного коммунизма. В этом деле ему содействуют филантропы Маклюр и Петер Нааф, занимающиеся воспитанием; сам Оуэн, с особым выборным комитетом, ведет все дела колонии; но попытка оканчивается неудачей, поглотив почти все капиталы Оуэна (40 других попыток последователей Фурье (см. ниже) основать коммунистические общины в США также потерпели неудачу, что не помешало Жюль Верну описать вполне удачный вариант в романе «500 миллионов бегумы»). Вернувшись в Англию почти бедняком, Оуэн немало сделал для развития британского профсоюзного движения. Из китайских политиков признавал сильное влияние утопического социализма на свои взгляды Сунь Ят-сен, а Государственно-национальную партию «Гоминьдан», считают левонароднической в стиле Лаврова и Чернышевского, хотя к концу ХХ века ее идеология заметно поправела. 3.3. Фурьеризм (1820-е). Шарль Фурье (1772-1837) записан в социалисты, на взгляд автора, несколько произвольно. В нем еще много от радикального эгалитаризма Французской революции (правда, сам он в ней никакого деятельного участия не принимал и даже пострадал в ходе Лионского восстания). Фурье стоит в начале неразвившегося левого, но несоциалистического (!) учения. Сам он категорически отрицал, что его система имеет отношение к социализму (коммунизму), а с сенсимонистами и последователями Оуэна рассорился, обозвав их «теократами». Фурье больше напоминает тех американских общественных деятелей (или профсоюзных лидеров АФТ), которые защищают интересы трудящихся, не будучи социалистами. Фурье (сам будучи мелким биржевым маклером, а затем переписчиком, и ведя более чем скромную жизнь) полон критического отношения к окружающей действительности. Он терпеть не может торговцев, постоянные армии, супружескую неверность и вообще тот образ жизни человеческого общества, при котором люди поглощены своими эгоистическими интересами (например, если у вас сломалась входная дверь, дверной мастер рад этому обстоятельству, поскольку оно обеспечивает его работой, и он сделает ее настолько некачественно, чтобы как можно скорее получить от вас новый заказ). Фурье можно с первого взгляда определить как меланхолика, временами страдающего мизантропией, тем более, что себя он считает, как минимум, реформатором мирового масштаба и имеет соответствующий апломб (подобные люди чаще идут не в политику, а в мистические секты, и становятся известными миру под именами Блаватской, Гурджиева, Штайнера и Клизовского). Для исправления ненормального устройства общества необходимо посмотреть на него глазами Фурье (он уверен, что это неизбежно) и изменить его социальную структуру, а именно удалить из общества конкуренцию, вражду, обособленность и водворить гармонию. Все хорошее против всего плохого? В социалисты Фурье записали по причине его неприязни к буржуазии и особенно торговле (его меркантофобия имеет отсылки к средневековой неприязни к купцу), а также из-за его плана создания фаланстеров. Фаланстер – это дворец особого типа, являющийся центром жизни фаланги – самодостаточной коммуны из 1600-1800 человек, трудящихся вместе для взаимной выгоды. Сам Фурье по причине отсутствия финансовой поддержки так и не смог основать ни одного фаланстера, но некоторым его последователям это удалось. Румынский землевладелец Эманоил Бэлэчану, увлекшись идеями утопического социализма, в 1835-1837 годах содержал с освобожденными крестьянами фаланстер, позже разогнанный властями, а в 1847 году русский помещик и общественный деятель М.В.Петрашевский построил для своих крепостных фаланстер. В том же году крестьяне подожгли фаланстер. Чернышевский изображает фаланстер в снах Веры Павловны, а члена кружка Петрашевского Достоевского фаланстеры, как будущее человеческой безбожной цивилизации, мучили до конца жизни. Кроме того Фурье первым ввел термин «феминизм», обозначив им борьбу за равноправие женщины, увлекся темой и, будучи сторонником достаточно свободных отношений – они ему представлялись более нормальными, чем узаконенная проституция, настолько подробно регламентировал интимные отношения в фаланге а ля камасутра (а Фурье вообще был фанатом классификаций и хронологизаций), что его произведения, в отличие от Манифеста Коммунистической партии, стало невозможно изучать в средней школе. Утопический социализм (или ранний «домарксов социализм») критиковали и слева, и справа. Для либералов социалистические проекты были карикатурой на человеческое общество, склоняющейся то к крайностям средневековой мелочной регламентации каждого шага подневольного человека, только осуществляемой не ненавистными в разной степени и внешними по отношению к нему властями, а самими участниками этого эксперимента, то к изначально невыгодным предприятиям, которые в погоне за справедливостью шли на издержки в самом широком смысле этого слова, несопоставимые с получаемым результатом. Консерваторы, если оставить в стороне их негодование по поводу «неорелигий» в социалистических коммунах, подозревали, что эта «карикатура» имеет к ним самое непосредственное отношение, и антикапиталистическая реакция социалистов может приобретать неофеодальные черты, а, следовательно, они плюют в свое же отражение в зеркале современности. Действительно, сравнивая проекты ранних социалистов с той реальностью, которая их окружала, видишь вокруг вовсе не атомарно-либеральное общество свободных и равноправных индивидов, которых социалисты удумали поработить. Любая корпорация, любое сообщество: деревня в зависимости от крупного землевладельца, производственная артель, торговый дом, монастырь любой религии – накладывали на своих членов существенные ограничения, предоставляя в обмен социальную стабильность и уверенность в завтрашнем дне. Социалисты лишь назвали вещи своими именами, что верующие прятали под псевдонимом «свободы, даруемой рабством у бога». Впоследствии, в ХХ веке консерваторы, особенно представители самых крайних религиозно-обскурантистских и самодержавно-монархических течений будут испытывать сильнейший комплекс в отношении тоталитарных режимов, причем в одинаковой степени левых и правых. Их будет завораживать та дисциплинированность и самопожертвование, которых тоталитарные режимы добивались от своих винтиков, а демократизация и либерализация выглядели как деградация красивого, как открытка физкультпарада на Красной площади, общества. По этой причине, ничуть не удивительно, что после развала советского режима горше всего его оплакивали традиционалисты: вот бы нам православного Сталина, Берию, ГУЛАГ! вот бы нам православную пионерию! уж мы бы освятили истинной верой пятилетку в четыре года и решения очередного съезда! для этого нужно-то всего заменить «Слава КПСС!» на «Слава Богу!» Для марксистов, при всей их лояльности к «детским штанишкам» утопического социализма, многое в нем неприемлемо. Во-первых, его ненаучность. Вне зависимости от степени собственного соответствия, марксизм провозгласил примат рациональности и научности. Там, где начиналась религия, мистика и ненаучный подход к анализу общества и составлению планов его развития, марксизм заканчивался (в этом состоит его принципиальная комплиментарность с либерализмом, и именно поэтому былой левый атеизм и свободомыслие сменились в XXI веке либеральным атеизмом). Во-вторых, смешной персонализм, который превращал социалистическое движение в харизматическую секту и гораздо больше вредил, чем содействовал общему делу. Исторические прецеденты культов личности в социалистических странах отторгались марксистами, и они стыдятся именно того, что приводит в восторг неосталинистов. С т.з. декларируемых целей, самая слабая сторона ранних социалистических учений (как, собственно, и всего социализма) в их реализации. Даже если учесть, что нерентабельность коммун с экономической т.з. проистекала оттого, что они работали на узкий внутренний рынок, а другие примеры (кибуцы в Израиле, нашедшие покупателя) процветают, этим проблемы нового общества не ограничиваются. Добровольность оборачивается принудительностью, равенство убивает все стимулы к качественной работе, гуманизм становится добычей непорядочности. Если бы на месте социалистов были религиозные фундаменталисты (вопрос, почему раннехристианские общины не развили в итоге общность имущества и уравнительное распределение результатов труда, требует особого изучения), они могли бы успокоить себя тем соображением, что злобных надсмотрщиков, ленивых работников и наглых обманщиков «накажет бог», но социалисты не могли позволить себе такой наивности. До сих пор человечество жило придавленное надстройками, располагавшимися выше него и значившими больше, чем оно вместе взятое (даже когда богоравный гуманист ренессанса красовался на вершине жизни, он глубоко презирал чернь внизу), выше него были традиции, власти, божество. Они давили, но они прикрывали от пугающей бесконечности мира. Теперь все надстройки были снесены, и легкий приступ агорафобии чувствуется во всех социалистических учениях XIX века. Потом религиозные фундаменталисты с бичами веры будут пытаться загнать социалистов назад.
ВЛАДИМИР-III: 3.4. Анархо-социализм (1830-е). Анархизм развивался как левое течение, однако, это не значит, что невозможен либеральный (в форме крайнего либертарианства и т.н. агоризма), консервативный (также в форме либертарианства и противопоставления либеральному этатизму религиозных, семейных или антипрививочных ценностей) и даже фашистский анархизм (популяризапция в массах идеала исключительной личности). Все типы анархизмов будут, однако, отвечать на один и тот же вопрос: возможно ли общество без государственности, а отдельный человек – без общества? Хотя Прудон считается и сам считал себя анархистом, это не вполне справедливое утверждение, даже в смысле символики: у анархистов традиционно черное знамя, у мютюэлистов – скошенное оранжево-черное. Прудон вовсе не хотел разрушать государство, а лишь устроить в нем приличную жизнь простым людям (предпочитая социалистическую синицу в руке религиозному журавлю в небе в обмен на страдания в «этой жизни»). Теоретическая разработка анархического учения происходила не во Франции, хотя именно в этой стране анархисты впервые между 1831 и 1834 вышли на политическую авансцену. Опять же, если не углубляться в древнегреческий кинизм («Не загораживай солнце!» – запросто сказали бы анархисты государственности, без которой иные люди не мыслят своего существования), отцом анархизма считается Уильям Годвин (1756-1836) - английский журналист, политический философ и романист, муж писательницы-феминистки Мэри Уолстонкрафт, отец писательницы Мэри Шелли, сбежавшей с дому с атеистом Перси Шелли (там была замечательная компания во главе с лордом Байроном) и создавшей впоследствии романы о Франкенштейне и о последнем человеке. Согласно убеждениям Годвина, общество делится на два класса – богатых и бедных. Последние составляют 98% населения. Бедные создают весь доход, но сами они не получают почти что ничего. Они находятся в положении вьючных животных. Почти весь продукт их труда достается ничтожному меньшинству, которое в силу этого и является богатым. Причина социального неравенства, а тем самым и нищеты – в существовании частной собственности. Необходимо уничтожить собственность и упразднить государство, покровительствующее богатым. Элементы, очень важные для последующего анархизма, встречаются также у Руссо, причем Руссо с его недоверием к человеческой цивилизации может вдохновить анархистов правого толка (таково свойство любого крупного мыслителя – он не помещается в рамки какой-либо узкой идеологии, созданной для масс; когда мы читаем текст, он уже снабжен примечаниями и комментариями – что и как понимать, а попробуйте первач философского текста). Анархизм – политическая философия, основывающаяся на свободе и имеющая своей целью уничтожение всех типов принуждения и эксплуатации человека человеком. Анархизм предлагает заменить сотрудничеством индивидов власть, существующую за счет подавления одних людей другими и благодаря привилегиям одних по отношению к другим. Это означает, что, по мнению анархистов, общественные отношения и институты должны основываться на личной заинтересованности, взаимопомощи, добровольном согласии и ответственности (исходящей из личной заинтересованности) каждого участника, а все виды власти (то есть принуждения и эксплуатации) должны быть ликвидированы. Казалось бы, все просто и прекрасно. Но тут же возникает уйма вопросов. Гоббс и вслед за ним консерваторы, равно как и большая часть либералов, уверены, что человек человеку – волк (социалисты вносят ту поправку, что не всякий человек, а конкретно буржуй). Анархисты исходят из посылки, что это не так, и люди изначально добры, а государство, власти, полиция, суд, войны – это ненужность вследствие недоразумения, которое надлежит исправить. Если исключить людей с манией преследования, которые попеременно боятся то грабителей, то западных аналитических центров, которые созданы с целью расчленить Родину, остальная человеческая масса не откажется от добрососедских отношений с любым землянином, особенно, если это приведет к исчезновению налогов. Но дальше вопросов больше, чем ответов. Да, мне и моим друзьям не нужен полицейский для общения и решения, пусть даже возникающих, конфликтов. А дальше? Мне и продавцу в магазине? Мне и моему сопернику в поступлении на престижный факультет вуза, а заодно в борьбе за благосклонность красивой девушки? Мне и человеку, который убежден, что я не должен брить бороду, потому что это педерастия, и что божество это запрещает? Анархисты кажутся глубоко наивными людьми, которые приезжают из глухой деревни на вокзал большого города и просят присмотреть за вещами первого встречного, который уже два дня ничего не ел. Чудес не случается, и борьба всех против всех реальна (даже если я не считаю человека, обыгравшего меня в большой теннис агентом сатаны). Анархизм пожимает плечами: но ведь человечество добрую половину своей истории после таянья ледника (во времена Шелли еще верили в потоп, значит после потопа и до него) прожило без государства, которое в своей сколько-нибудь развитой форме появляется лишь в IV тысячелетии до н.э. в долине Нила и в городах Шумера. Так-то оно так, но власть существовала (в т.ч. осуществляя репрессивные функции) и у первобытных земледельцев, и у палеолитических охотников. Не было полиции, но за порядком следили все рядовые члены племени, не было тюрем и профосов, но за мелкую кражу могли казнить, не было конституций и кодексов, но племя управлялось мнением старейшин (иногда на грани геронтократического маразма) – это, однако, не мешало новациям и революциям даже в неолите. Если же махнуть рукой на предков и обратить взор в будущее, анархическая модель сталкивается с нарастающей сложностью общества. В небольшой деревне еще можно обходиться без властей, в большом городе – наверняка нет, в огромной стране – немыслимо. Что касается роли Англии в формировании анархизма, то возникает впечатление, что ее население в большей степени предрасположено к нему, поскольку исторически в Англии никогда не было сильного государства и мощной государственной системы охраны правопорядка – в этом отношении Франция еще со времен Филиппа Красивого превосходила ее по степени забюрократизированности. Освоение Дикого Запада и Сибири тоже происходило без участия властей. Для крестьян Гуляйпольского района «властью», которую хотел упразднить Манхо, были помещики, богатые господа из города, взыматели недоимок и военкоматы, забирающие в армию, но никак не сельский сход. Действительно ли анархисты за «атомизацию» общества, в чем их обвиняют идеологические противники, или за замену государства негосударственными институтами общества: мировыми судьями, религиозными общинами, местным самоуправлением? Социалисты, и в первую очередь большевики, даже провозгласили, что государство – не вечная форма существования общества, а с устранением эксплуатации человека человеком государство отомрет (нож в сердце консервативных государственников), что, однако, ничуть не подтверждалось практикой «советского строительства» в СССР, где государство восприняло старую императорского периода бюрократическую систему, усилило ее новомодным германским механизмом мобилизационной экономики и дополнило всеми элементами контроля за соблюдением социальной справедливости (построить двухэтажную дачу уже стало проблематично, поскольку надо было пройди контроль). Наблюдатели сразу же подметили, что в Советской России чиновников стало в несколько раз больше, чем до революции. Когда думаешь: а почему бы советским властям не организовать в Гуляй-Поле эксперимент, не выделить территорию под анархическое самоуправление, если действительно «в процессе дальнейшего развития социалистической демократии произойдет постепенное превращение органов государственной власти в органы общественного самоуправления», как утверждали советские политические словари, но потом вспоминаешь о 1937 годе и понимаешь несбыточность надежд. В числе анархистов можно назвать Бакунина, Кропоткина, Равашоля, Луизу Мишель, Даниэля Кон-Бендита, Ярослава Гашека, Урсулу Ле Гуин, Ноама Хомского, Генри Торо, Макса Штирнера и даже Оскара Уайльда. Российские анархисты сыграли исключительную роль в событиях революций 1905 и 1917 гг, а для испанских анархистов золотым веком стала первая половина 1930-х гг.
ВЛАДИМИР-III: 3.5. Чартизм (1830-е). Чартизм – социальное и политическое движение в Великобритании 1836-1848 годах, получившее имя от поданной в 1839 году парламенту петиции, называвшейся хартией или Народной хартией. Чартизм можно считать предтечей классической социал-демократии и лейборизма, хотя собственно социалистические идеи в нем были весьма слабы. Хартия включала лишь политические требования (избирательное право для всех мужчин старше 21 года, тайное голосование, отмена имущественного ценза для депутатов, равные избирательные округа, вознаграждение депутатов, годичный срок парламентских полномочий) – все это укладывалось в политическую программу левых либералов (радикалов), которые после парламентской реформы 1832 года продолжали выступать за расширение избирательного права, что усиливало их поддержку на выборах, поскольку социальные низы были склонны поддержать радикалов. Этот процесс совпал с отменой в 1834 году старинного закона (времен Елизаветы Первой) о призрении бедняков приходами и заменил прежнюю систему призрения работным домом, с крайне суровым и даже оскорбительным для заключенных в нём людей режимом (это хорошо показано в произведениях Диккенса); между тем безработица как раз в это время загоняла в работный дом массы народа. Закон вызвал страшную ненависть, и она распространилась на реформированный парламент. Великобритания пережила «революционное двенадцатилетие»: массовые протесты, неизменно игнорируемые парламентским большинством и властями, сопровождались вооруженными столкновениями, арестами, судами и прочими элементами кипучей политической жизни. Движение чартистов не было единым: правое крыло стояло за исключительно мирные и экономические формы борьбы (забастовки), левые не исключали вооруженной борьбы. Правое крыло поддерживало агитацию за отмену хлебных законов; левое крыло ожидало от нее падения заработной платы и усиления буржуазии и потому при современных условиях считало ее невыгодной и опасной для рабочего класса, предоставляя ее будущему парламенту, избранному всеобщим голосованием. Ему же оно предоставляло отмену или сокращение постоянной армии и государственной церкви – двух совершенно бесполезных институтов. В борьбе за всеобщую забастовку впервые наблюдались организованные меры против штрейкбрехеров, а местами наблюдалось возрождение старых приемов луддитов (которых следует считать вовсе не сторонниками социалистической идеологии, а всего лишь защитниками своих узкопрофессиональных интересов от конкуренции со стороны машинного производства). Больше всего это движение смахивает на известное из российской истории шествие рабочих во главе с попом Гапоном к царю 9 января 1905 года с соответствующим результатом. Нельзя, однако, сказать, что петиции чартистов пропали даром. Введение подоходного налога в 1842 года, отмена хлебных пошлин в 1846 году и, самое главное, фабричный закон 1847 года, установивший 10-часовой рабочий день для женщин и детей, в значительной степени являются делом чартистов. Несмотря на то, что 1850-е годы были эпохой, когда рабочее движение в Великобритании замерло, чартизм оставил глубокую память в рабочем классе. Рост тредюнионизма в следующие десятилетия и энергичная борьба рабочего класса за свои экономические интересы и за политические права (1867 и 1884) в значительной степени обязаны своей интенсивностью именно чартистскому движению. Основной вопрос чартизма – вопрос о всеобщем избирательном праве обострил в рядах либералов дискуссию об общем устройстве общества. Должно ли оно стремиться к максимальному уравнению, или может позволить себе справедливое (естественное) неравенство? Не произойдет ли при введении всеобщего избирательного права так, что бедняки, ничего не имеющие и ни за что не отвечающие, просто ограбят высшие классы, отговариваясь от слова «кража» тем, что богатеи сами это все наворовали у них. Руссо готов был саркастически ухмыльнуться с портрета: не пора ли вернуться в доисторическое состояние и стать на четыре конечности, раз уж справедливая цивилизация равных не получается, а ход истории ведет к моральному обесцениванию цивилизационных достижений (восхищающий нас Парфенон построен рабами и на их крови и т.д.) У чартистов был ответ на этот вопрос: ведь это же все создали мы, своими мозолистыми руками, и если Рейнольдс или Карлейль могли позволить себе роскошь творить, не отвлекаясь на сеянье хлеба и доение коровы, то этой роскошью они обязаны нам – простым людям Англии, даже если мы не разбираемся в тонкостях немецкой классической философии. Отличием стратегий социального устройства Великобритании от Франции и иных континентальных обществ в эпоху идеологий стало то, что на континенте шел непрерывный, подогреваемый революциями и прочими социальными катаклизмами, процесс уничтожения классов и формирования единой гражданской общности, где сын генерального секретаря ЦК КПСС мог быть всего лишь доктором технических наук (с чем-то подобным впервые столкнулись в Китае при реализации конфуцианской меритократической системы), а в Великобритании, благодаря относительной общественно-политической стабильности, даже в XXI веке сохранилась дореволюционная сословно-классовая система «старого порядка» из 8-9 «стратов», каждый из которых имеет свое неповторимое лицо, самосознание и самолюбие, понимая цель существования не в поднятии до уровня лордов, а в обеспечении приличной жизни в рамках своего класса (британский сериал «Улица Коронации» посвящен, к примеру, жизни среднего слоя рабочего класса). Оруэлл, который справедливо – в британских традициях – разделил население Океании на три класса, тем не менее, погрешил против истины английских социальных отношений: у пролов и «внешней партии» (среднего класса) неминуемо должно существовать свое классовое самолюбие, благодаря чему в Великобритании не бывает революций.
ВЛАДИМИР-III: немного не по порядку: 3.7. Христианский анархизм (1840-е). Это покажется удивительным для православных идеологов «симфонии» церкви и государства, но из христианства (при желании) можно извлечь в числе прочих идеологем даже анархизм. В условиях католического ареала Европы, где рядом с властными вертикалями поначалу очень слабых «раннефеодальных» государств существовала достаточно мощная церковная властная вертикаль, последняя не могла не оказаться в стабильной, хотя умеренной, оппозиции к первым (разумеется, в отношении борьбы императоров с папами, королей с епископами и клира с еретиками, как говорилось выше, нельзя употреблять современные эпитеты «правый» – «левый» или «реакционный» – «прогрессивный», и это является лишним доказательством отсутствия в средневековье идеологии как общественно-политического явления). Короли и хотели бы сакрализировать свою власть, но церковь не давала. Реформация, как это ни странно, учитывая мощный фактор национализации христианства всеми без исключения реформаторами (начиная еще с Яна Гуса и Уиклифа), мало что изменила. Человек по прежнему имел, условно выражаясь, «двух господ» и мог сказать нет государству на основании своих религиозных воззрений и ценностей. Образ священника – друга угнетенных и аскетичного революционера – не был чужд архетипам позднейшей революционной эпохи (тем более что немало революционеров действительно вышли из среды духовенства). Утверждения православных историков, что такое положение дел было противопоказано восточному христианству, поскольку «православные страны все время воевали», сомнительны, ведь западноевропейское средневековье – точно такая же эпоха бесконечных войн, переворотов, восстаний, кризисов и прочих ослабляющих государство факторов. Дело здесь в принципиально ином, чем в католицизме-протестантизме, походе православия к взаимоотношению церковной организации, религии как таковой, и власти. Повседневная жизнь монархий в России, Болгарии, Греции, Румынии, Югославии требовала от православного священника абсолютной лояльности к правящему режиму, дозволяя ему, в лучшем случае, лишь «молиться» за политические перемены (а нередко и этого не дозволяя, будучи нетерпимой к любым неконсервативным взглядам в среде духовенства). Христианских анархистов объединяет неприятие оправдания власти человека над человеком, эксплуатации, насилия, а также стремление к преодолению этих явлений среди людей. Христианские анархисты считают, что в учении Иисуса Христа свобода получила своё духовное оправдание. Вышеупомянутая Дороти Дэй со своим Движением католических рабочих тяготела к христианскому анархизму (в США нередко социалисты и левые вообще работали под прикрытием христианских брендов). Христианский анархизм разделяет общеанархистское оправдание пацифизма. Виднейшими представителями данного течения являются американский пацифист, борец против налогообложения и анархо-индивидуалист Генри Торо, аболиционист, социалист и пацифист Эдвин Баллу (будучи унитарианским священником, Баллу неустанно проповедовал социальные реформы в радикальном духе христианского социализма, и Л.Н.Толстой находился под сильным влиянием его трудов), основатель Американского общества борьбы с рабством Уильям Ллойд Гаррисон, русский писатель Лев Толстой (как и всякий мало-мальски мыслящий верующий, он пришел к собственной интерпретации христианства, за что был отлучен от РПЦ; современное руководство РПЦ этот факт отрицает, но православные фундаменталисты все равно используют этот аргумент в спорах со своими противниками; в конце XIX – начале ХХ веков Толстой был самым читаемым российским автором), «легальный марксист» Н.А.Бердяев, который утверждал, что «Царство Божие – это анархия», поскольку считал, что свобода, в конечном счете, исходит от божества (Бакунин наоборот, считал, что образ бога создан поработителями, и был атеистом), французский мыслитель, социолог, богослов, христианский анархист, критик технологической цивилизации Жак Эллюль. 3.8. Христианский социализм (1840-е). Христианский социализм – направление общественной мысли, объединяющее социалистическую модель экономики и традиционную христианскую этику, или стремящееся «охристианить» социализм, то есть соединить христианство и социализм. В числе родоначальников – француз Фелисите Робер де Ламенне и англичане Ф.Д.Морис и Ч.Кингсли. Бисмарк обозначал свою программу социальных реформ как «прикладное христианство» и «государственный социализм». Ряд принципов христианского социализма включен в социальную доктрину современного католицизма, но не составляют ее основы. В православной социальной концепции «греховным» считается открытие публичного дома и издание атеистической литературы, но вовсе не капиталистическая эксплуатация (к социализму не относятся сами по себе призывы честно трудиться и «обеспечить минимальное благосостояние»: рабовладелец тоже обеспечивает рабу минимальное благосостояние). Христианские социалисты все время баражировали между религиозными ценностями и общественными, все же осознавая их несовпадение. Так для Фелисите Робера де Ламенне (1782-1854), происходившего из состоятельной дворянской семьи в Бретани и воспитанного в духе религиозного фанатизма, калиткой в христианский социализм оказалось ультрамонтантство: он нападает на государственные порядки и эксплуатацию трудящихся с позиций верховного арбитража религии и церкви. В 1830-х Ламенне выступает защитником кооперации, права на справедливую оплату труда, равенства полов и народного суверенитета (папа римский специальной энцикликой запретил его книгу «Paroles d’un croyant»). Социализм по Ламенне предполагает добровольное проявление братских чувств людьми, просвещенными истинной верой и любовью. В 1840-х Ламенне окончательно порвал с католической церковью и заявил, что доктрина первородного греха ошибочна и внутренне противоречива: как проявление индивидуальной воли, грех не может быть наследственным. Познание добра и зла было не грехом, а первым шагом человека на пути прогресса. Причина нравственного зла лежит в борьбе между законом единства всего человечества и индивидуалистическими стремлениями каждого человека; зло это – эгоизм, предпочтение своего «я» семье, семьи – отечеству, отечества – человечеству, человечества – божеству. Количество зла на земле постепенно уменьшается. Критики находили в философии Ламенне влияние Фомы Аквинского и Шеллинга. Если социал-консерватизм и прочие разновидности консерватизма, обращающиеся к проблеме религии, желали бы видеть в своей программе как можно меньше социализма, то христианский социализм, наоборот, желал бы как можно больше социализма и как можно меньше религии. Религиозная составляющая в христианском социализме подвергается существенной трансформации: божество уже не древнее иррациональное существо, требующее абсолютного поклонения, рабства и жертвы себе (что так привлекает в религии современных неотрадиционалистов), а гуманное культурное созданье – выражение всего самого лучшего, что создало человечество, и к чему оно стремится. Божеству в христианском социализме многое запрещено, а из религиозной традиции используется только то, что не противоречит «духу века сего» (как презрительно выражаются неотрадиционалисты) – особенно ценны революционные мотивы, кое-где попадающиеся в религиозных текстах. Так, Моисей выглядит революционером, поднявшим восстание против монархии, Иисус Христос обличает язвы эксплуататорского общества и откровенно хипует, как в известной рок-опере, декларируется схожесть коммунистических и библейских заповедей (хотя автор не нашел ни в одной религии представления о грехе невежества, зато оправдание рабовладельческого строя присутствует во всех). Христианский социализм как бы сокрушается: отчего люди придумали столь жестокую и нелепую религию? надо бы взамен придумать хорошую и добрую. Марксисты смотрят на это и пожимают плечами: зачем вместо совершенного человека придумывать совершенное божество? Большевизм декларировал сотрудничество с христианами-социалистами, отрицая теорию христианского социализма. В России (помимо сильного элемента христианского социализма в профсоюзном движении под руководством попа Гапона) самой крупной попыткой совместить христианство и социализм стало движение т.н. Живой церкви в рамках православия, зародившееся еще в 1917 на фоне революции. Оно понадобилось советским властям в 1922 году, но поскольку большевики не были христианскими социалистами, нужда в левом православии быстро отпала (и не появилась даже в 1941 году, когда большая часть православного духовенства на оккупированных территориях занялась коллаборационизмом), и к 1935 православное обновленчество переживает кризис, а после 1943 исчезает, к большой радости РПЦ, в которой «живоцерковников» считали в лучшем случае карьеристами и агентами ОГПУ, в худшем – сатанистами (православное божество отвергло христианский социализм и перешло на сторону капиталистов). Во всяком случае, в современной России невозможно представить, чтобы хоть одно лицо православного клира от пономаря до патриарха посмело выступить, вместо обличения бездуховности и коротких юбок, с критикой властей, либо осудить вполне капиталистическую экономическую практику самой РПЦ (видимо, человек, позволяющий себе это, автоматически попадает в ад). Современного православного человека волнует не социальная справедливость, а защита православного царя от фильма «Матильда». Если бы Гапон в начале ХХ века создал полноценную христианско-социалистическую партию и развернул борьбу против капитализма, его постигла бы судьба Льва Толстого (отлучение от РПЦ). Критика социального строя Российской империи совершенно справедливо расценивалась клерикалами как посягательство на духовные основы русской жизни и на самую Россию (поэтому большевики и прочие революционеры не могли не быть атеистами). Для православного человека начальство (в т.ч. экономическое) должно пребывать где-то в ангельских чинах. Опыты по скрещиванию социализма и гуманизма с религией закономерно провалились. Из числа политиков и философов к христианским социалистам себя относили первый президент Сенегала Сенгор, создатель американской Народной партии Беллами, Вильгельм Вейтлинг, Симона Вейль, Мартин Лютер Кинг, премьер-министр Японии в 1947-1948 Тэцу Катаяма (в Японии в начале ХХ века развивалось заметное христианско-социалистическое движение), болгарский православный священник Андрей Иванов, во время коммунистического восстания в 1923 году командовавший артиллерийским орудием и повешенный на телеграфном столбе в родном селе болгарскими белогвардейцами.
ВЛАДИМИР-III: Марксизм (первая часть) - самое сложное в социализме. 3.6. Классический марксизм (1840-е). Долгие 70 лет марксизм официально был основой мировоззрения советских людей, но за последние 25 лет забыт настолько основательно, что в современном российском сознании коммунизм – это что-то вроде православия, а Ленин – немецкий шпион, чьи памятники сносят «укрофашисты» (видимо «укрофашист» - этот тот, кто не любит немецких шпионов). Не то чтобы люди 50-150 лет назад были более интеллектуально развиты и образованы по сравнению с современными россиянами (достаточно вспомнить знаменитое: «ты за большевиков или за коммунистов?»), но эти общеизвестные клише показывают всю степень идейного, как минимум, маразма современного российского общества. Придется заняться кропотливым ликбезом, для чего забыть все, что наговорили о марксизме в современной России (хотя в качестве обстоятельств критики марксизма это нам пригодится). Домарксовый социализм, работая с социальными низами, полусознательно копировал практику католической церкви, отсюда свойственный многим раннесоциалистическим движениям стойкий религиозный привкус. Марксизм принципиально выступает с позиций научного подхода к действительности и ее преобразованию. Его цель – не создание «священной» утопии для простонародья, а превращение примитивного человечества в высокоразвитое сообщество образованных и сознательных людей. Марксизм ничуть не идеализирует ни народ как таковой, ни его образ жизни: насчет докапиталистических форм Маркс и Энгельс высказались еще в Манифесте Коммунистической партии («идиотизм сельской жизни»), но и капиталистическая фабричная «романтика» пролетариата – не самый нормальный образ жизни, тем более, что впереди революция, которая его отменит и преобразует. До сих пор спорят: если перенести Маркса и Энгельса в XXI век – какую из систем они сочли бы наиболее идеальной, близкой к своему видению будущего: шведскую модель социализма? северокорейский чучхеизм? распавшийся СССР? кубинский «остров свободы»? социализм с китайской спецификой? В той степени, в которой общество должно быть преобразовано, по марксистским представлениям, оно должно быть идеологизировано (т.е. в каждом своем проявлении согласовано с марксистской идеологической картиной мира – вплоть до проведения детских праздников и чтения лекций об экзотических странах). Этот тоталитаризм (который логически вытекает из задачи полного преобразования общества) был нереализованной мечтой позднеантичных и раннесредневековых религий, стремившихся христианизировать/исламизировать «все дела и помышления» каждого отдельного человека (нереализованной потому что условия жизни в I тысячелетии н.э. – отсутствие средств массовой информации, неграмотность, аграрный строй – не позволяли), но марксистам представлялось, что они нашли метод – воспользоваться естественно разворачивающейся индустриализацией, выделить подходящий для эксперимента класс – «пролетариат» (термин позаимствован из латыни: proletarius – неимущие, в свою очередь от «proles» – «pro + alo» – производящий потомство; его ввел Жан Шарль Леонар Симонд де Сисмонди в эпоху Французской революции, как совокупность неимущих людей, отличающихся необеспеченностью существования, живущих сегодняшним днем, не заботясь о будущем), и, пользуясь его социальными свойствами (концентрации в индустриальных центрах, предрасположенности к повышению уровня образования, коллективизму в отстаивании интересов), совершить социальный переворот (революцию). Поначалу противники большевиков свысока смотрели на их методику, видя в ней карикатуру на религиозное преобразование общества и создание замкнутых общин единомышленников, но затем подпали под обаяние и (преимущественно крайне правые политические силы: традиционалисты, солидаристы, фашисты, националисты, а также политические режимы в слаборазвитых странах, оказавшиеся после деколонизации вне конкуренции) стали выстраивать ровно такие же тоталитарные политическо-идеологические режимы (это получило название «партия нового типа» и «новый строй»). В начале XXI века неотрадиционалисты пытаются (без особого успеха) использовать в роли партии нового типа, контролирующей всю жизнь отдельных людей, церковные организации.
ВЛАДИМИР-III: окончание "классического марксизма" Маркс и Энгельс происходили из левогегельянской (младогегельянской) философской школы, которая возникла после смерти Гегеля в 1831 году наряду с консервативными гегельянцами и правогегельянцами (правогегельянцев Поппер обвинил в непосредственном влиянии на немецкий национал-социализм; кажется, именно он пошутил, что Сталинградская битва была дракой правогегельянцев и левогегельянцев; но историки философии XIX века находят истоки фашизма не в гегельянстве и его продолжениях, а в других течениях немецкой классической философии, преимущественно у Шопенгауэра и Гердера). Согласно марксизму, исторический процесс материалистичен и развивается логически от более примитивных форм хозяйства и общественного устройства к более сложным (поэтому первобытный «коммунизм» в наше время невозможен). Рабовладельческая формация сменяется феодальной, а феодальная – капиталистической. Социализм закономерно вырастает в условиях капитализма и является более прогрессивной (совершенной) общественно-экономической формацией. Впоследствии несоответствие декларированного превосходства прилавков магазинов в «прогрессивном» СССР и «отсталых» США, (ведь он должен быть не «догоняющим», а передовым строем), а также коренное противоречие между декларируемой разумностью и научностью и почти платоновскими попытками контроля над информацией и мыслью в странах советского блока сыграло не последнюю роль в гибели социализма. Рациональность марксизма окончательно поссорила его с религией (даже с теми разновидностями религиозной философии, которые пытались ее рационализировать; тот же Гегель). Марксисты обозвали религию «опиумом» (имея в виду не наркоманию, а обезболивание в условиях несправедливого общественного устройства), и приговорили религиозные общества к реакционности и историческому проигрышу в борьбе с рациональными обществами. Это не значит, что отдельный ученый не может быть верующим, но в масштабе целых цивилизаций проигрыш мира ислама (где роль религии в исторической перспективе усиливалась) странам Запада очевиден. Для марксизма революции – двигатели исторического развития, и уже поэтому марксизм симпатизирует всем революционерам (начиная со Спартака, которого Маркс считал «самым великолепным парнем во всей античной истории»; интересно, что какие бы реакционные идеи не проистекали из романтизма, образ восставшего мятежника для всех романтиков священен), а контрреволюцию, реакцию считает недоразумением, нелепостью мировой истории. Это мнение зависит от видения марксизмом роли личности в истории. Обжегшись на «великих вождях», превращавших социалистические движения в харизматические секты во главе с собой любимым, социалисты относятся к культу личностей с величайшим скепсисом (этот скепсис звучит в докладе Хрущева в 1956 году). Человек определяется условиями своей жизни («бытие определяет сознание»), и вообще Маркс согласен с Гегелем: согласных история ведет, несогласных – тащит (если вы идете добровольно – вы прогрессивный, если упираетесь – реакционер). В отношении реакционеров отцы-основатели марксизма проявляли типичный снобизм немецкого профессора перед ложной теорией. Гегель, как известно, считал высшим проявлением мирового духа в истории Прусское королевство начала XIX века. Эта конъюнктурность иногда кажется столь наигранной, что адвокаты Гегеля утверждают о его «двоемыслии»: считать-то считал, но заложил в свое учение динамит диалектического изменения любой застывшей исторической формы. Традиционалистические философы трагически боятся изменчивости мира (это особенно хорошо видно на примере разного рода фольк-хисторических «новых хронологий» – берется длиннющий список правителей Руси – от среднего палеолита или мезозоя до Сталина, и они стоят на страницах «подлинных историй русского народа», застывши в летаргии, как статуи фараонов в гробницах, а вокруг ничего не меняется, и даже враги одни и те же – племя длинноруких в «Приключениях мамонтенка Фуфа» в глазах фолькхистока должно быть предком немцев), марксисты также трагически живут этой изменчивостью в отсвете огней средневековых городов и революционных пожаров. Свержение (или исчезновение иным путем – этого марксисты не отрицали, хотя были заворожены эстетикой французских революций) буржуазного строя, который марксисты презирали со всей силой немецкого романтизма, приведет к установлению коммунистического строя (первоначально понятия «социализм» и «коммунизм» у марксистов не очень различались). Это будет общество равенства, свободного труда, без государства и денег, а преступления при коммунизме будут совершать лишь сумасшедшие. Поскольку марксистские режимы пришли в ХХ веке к власти во многих странах мира (в 1970-х годах под властью марксистских режимов жило до половины населения Земли), он подвергался всесторонней критике. С т.з. религиозных традиционалистов, суть марксизма в том, что Маркс был евреем и внуком раввина – этот факт его биографии объясняет все (а, собственно, что именно?), и на этом мыслительная работа религиозно-традиционалистических критиков марксизма останавливается. Для консервативных патриотов марксизм неприемлем своим интернационализмом – по сути, полным безразличием к ценностям Родины, крови и почвы, что делает марксистов предателями в любой войне по отношению к обеим воюющим сторонам. Сторонники свободного рынка и вообще «капитализма» (этим ярлыком марксисты обозначали все идеологии поддержки денежного хозяйства и свободного найма на фоне феодальных форм зависимости) считают марксистские утопии несбыточными и вредными, поскольку нормальное развитие экономики требует частной собственности и заинтересованности в результатах своего конкретного труда, а не всеобщего. Либералы предсказывали (вполне правдоподобно), что для реализации столь грандиозных планов понадобится установление крайне жесткого политического режима, при котором гражданские свободы, правовые нормы и т.п. окажутся нереализуемыми. Создатели элитарных теорий кривили рот от бьющего в лицо плебейства и полукультурности марксисткой утопии (полуграмотные люди, воспринявшие правильную идеологию и чуждые накопленным человеческой цивилизацией культурным ценностям, к тому же не оставляющие возможности существования искусства, кроме обеспечения своих примитивных нужд). Вопрос о результативности марксистской теории крайне неоднозначен. Построить коммунизм, да еще и такой, чтобы распространился на всю планету, за ее пределы, и существовал веками, откровенно не удалось, в т.ч. по сугубо экономическим причинам (антимарксисты считают, что успешная реализация этого замысла уничтожила бы человеческую цивилизацию), однако влияние марксистской теории и практики на историю ХХ века колоссально. Если мы имеем гарантированный труд, всеобщее образование, всеобщее социальное обеспечение, в т.ч. оплачиваемые отпуска (при Наполеоне – ненаучная фантастика), в больницах все еще лечат лекарствами, а не молитвами, а к самому рядовому рабочему работодатель обращается на вы – это все последствия социалистического эксперимента (неолибералы, однако, считают, что левый крен современной цивилизации объективно мешает ее развитию, и после впечатляющих побед германского, английского и американского пролетариата работодателям пришлось искать дешевую рабочую силу в Китае, на Филиппинах и в Латинской Америке). Историческая реализация марксистских идей создала удивительные общества – «республики философов», которые жили идеями и погибли вместе с гибелью соответствующих идей. Во второй половине ХХ века, когда окончательно стало ясно, что советскому сектору Запад не догнать и тем более не перегнать, часть его присоединилась к Западу, усилив левую составляющую западного общества (речь идет не столько о революциях 1989 года, сколько о «врастании» социализма в капитализм в шведском и прочих вариантах), другая часть оказались погребенной под клерикально-реакционной реставрацией дикого капитализма, воспринявшей все самые отвратительные черты социалистических тоталитаризмов.
ВЛАДИМИР-III: 3.9. Левое народничество (1860-е). Подобно русскому славянофильству, произошедшему от германского национал-либерализма начала XIX века (Тугенбунд и другие), русское народничество столь же неоригинально. В трактате французского историка Жюля Мишле (1798-1874) «Народ», написанном в 1845 году, содержатся в странном для конца ХХ века сочетании левонароднические демократические идеи и самый дремучий патриотизм. Жюль Мишле был категорическим противником социализма и отменным русофобом, но повлиял на русское левое народничество и даже почвенничество. Мишле очарован крестьянством, которое единственное – труженик на земле, и оно же – истинный собственник, владеющий землей и работающий на ней. Социальный разлад можно излечить не на путях принудительного социализма и насильственного коммунизма, а лишь в сближении верхних слоев общества с народом – сближении, основанном на любви, на отречении от эгоизма. Желая при этом привлечь сочувствие к народу, он его сильно идеализировал, превозносил народный инстинкт и отдавал ему преимущество перед книжной рассудочностью образованных классов, приписывал народу способность к подвигу и самопожертвованию в противоположность холодному эгоизму обеспеченных классов. Когда в 1856 году Великобритания и Франция победили Россию в Крымской войне, Мишле обрадовался до неприличия (патриот…) Иногда первой народнической организацией в России считают социалистический кружок Буташевича-Петрашевского (в целом в России между 1826 и 1860 действовало 20 нелегальных организаций, в т.ч. польские национально-республиканские общества), но переломным моментом в формировании народничества в целом стал период 1858-1861. А.И.Герцен – русский эмигрант, прибывший в Европу в 1847 году радикальным республиканцем и в 1848 решительно перешедший на социалистические позиции, полемизировал с Мишле и тем самым популяризовал его концепции в России (верхом популярности Герцена в России стали 1859-1860, когда его издававшийся в Лондоне «Колокол» читали в Зимнем дворце). Народничество стало пространством самых разных политических течений – социалистического, либерального, почвенического, консервативного, – но сходилось на признании особого пути развития России, в т.ч. на «особости» российского социализма, связанного не с индустриальной революцией и урбанизацией, а с крестьянской общиной, которую надо избавить от власти помещика и государственного гнета, но не разрушать, в т.ч. путем отделения от общины крепких хозяев. В перспективе это вело к появлению национального социализма (который не следует путать с национал-социализмом ХХ века), национал-либерализма, национал-консерватизма и обыкновенного национализма. Народнический социализм в целом разделял общесоциалистические представления и свободе, равенстве и справедливости, но преувеличивал специфику социализма в каждой отдельной стране. В отличие от рационалистов марксистов народники были частью интуитивистами (считали, что знание появляется без образования, по ходу жизни), частью позитивистами (считали, что если дать человеку всю нужную информацию, правильные выводы он сделает сам). Основной вопрос, на котором большевики впоследствии ловили левых народников, – вопрос форсированного индустриального развития, который все же не стоял на повестке дня у эсеров и народных социалистов, что объективно сделало бы страну слабее во второй мировой войне. Интуитивизм не предусматривает всеобщности образования, а практика индивидуального террора отличала эсеров от большевиков – сторонников террора массового. Левое народничество – отнюдь не специфическая черта России, отличающая ее и только ее от Европы, где после 1880 верх в левом движении взяли социал-демократы, преимущественно марксисты. Левые социалистические, но немарксистские, партии появляются в европейских странах (например, Объединение за социальную политику в Германии) и за пределами Европы. Перуанские апристы (с 1924), революционные каудильо в Боливии (1848-1879) и большая часть социалистических партии Боливии 1930-х, движущие силы «республики ремесленников» 1854 года в Колумбии, Кубинская революционная партия Марти, мексиканская Институционно-революционная партия (до 1992) и левые индеанисты в Латинской Америке вполне соответствуют понятию «левое народничество». Китайский Гоминьдан, левое крыло Индийского национального конгресса и Национальной партии Индонезии, а также все партии «африканского социализма» также можно отнести к народничеству. Классические социал-демократы могли заподозрить народников, включая народников ХХ века, в сокрытии с помощью риторики об особом пути элементарной отсталости, но для правящих в СССР коммунистов поддержка левых режимов в 1950-1980-х годах, чьи голоса временами превращали ООН в просоветскую ассамблею, дорогого стоила. В советских источниках левые, но немарксистские режимы маркировались обозначением «прогрессивный». В 1917 году на выборах во Всероссийской Учредительное Собрание большая часть голосов на территории современной Российской Федерации, голоса крестьянского населения преимущественно, была отдана за списки левонароднической Российской партии социалистов-революционеров (а вовсе не за реставрацию царя-батюшки, на чем настаивают современные неомонархисты и в чем уверяли монархисты-белоэмигранты). Если бы не большевистский переворот, политические судьбы России в ХХ веке могли быть связаны именно с этим идеологическим течением.
ВЛАДИМИР-III: 3.10. Социал-реформизм (1880-е). К числу странных обстоятельств из истории идеологических учений относится то, что сами Маркс и Энгельс во главе созданных ими движений (Союз коммунистов в 1847 и Международная рабочая ассоциация в 1864) не организовали ни одной революции или восстания. В июне 1849 года Энгельс вступает в Народную Армию Бадена и Пфальца и участвует в Эльбертфельдском восстании и сражениях против прусских войск, а в 1871 году в начале осады Парижа Маркс и Энгельс выступали против восстания, считая его преждевременным и совершенно бесполезным. Поскольку германские власти объявили Маркса и Энгельса в розыск и даже требовали от правительства Великобритании их выдачи, классики могли влиять на немецкую левую политику очень опосредованно. Тем временем в 1863 году социалист Фердинанд Лассаль основал Всеобщий германский рабочий союз (Маркс терпеть не мог Лассаля), в 1866 году Август Бебель и Вильгельм Либкнехт совместно с левыми либералами основывают Саксонскую народную партию, в 1869 Бебель и Либкнехт основывают новую – Социал-демократическую рабочую партию (эйзенахцы), которая в 1875 объединяется со Всеобщим германским рабочим союзом в Социалистическую Рабочую Партию Германии (ее программу Маркс подверг критике, а социалисты в ответ не публиковали эту критику вплоть до 1891 года). В 1889 году (Энгельс был еще жив) на международном социалистическом рабочем конгрессе в Париже (участвовало 383 делегата из 19 стран – марксисты и анархисты) основан Рабочий Интернационал. Отсюда начинается история современной социал-демократии. Показательно, что все германские социалистические партии, созданные в 1863-1875, не декларировали революционных методов борьбы, хотя и не отрицали в принципе возможности революции, особенно в других странах, что окажет на Германию революционизирующее влияние. В Рабочем Интернационале революционную линию проводили социалисты Франции, Италии и Испании, но не британские лейбористы или германские социал-демократы. Программные цели оставались прежними: обобществление средств производства, всеобщее избирательное право, доступное образование и здравоохранение для малоимущих классов, отделение церкви от государства и школы, миролюбивая внешняя политика без колониальных захватов, но реализация этих целей возлагалась не на революции (поражения восстаний 1848-1849 годов отрезвили левых политиков), а на парламентскую деятельность, чему способствовал процесс расширения избирательных прав около 1900 года и рост поддержки левых партий (например, на выборах 1871 года в рейхстаг Социал-демократическая рабочая партия получила 3% голосов избирателей и всего 2 места 382, а в 1912 СДПГ стала первой партией в рейхстаге – 110 мест из 397 и 35% голосов). Мало-помалу программные положения социал-демократии (включая избирательное право для женщин) начинают реализовываться – отчасти эти меры проводят несоциалистические правительства (например, пенсионное обеспечение в Германской империи) с целью перехватить у социалистов инициативу. Будущее видится как некий полусоциалистический образ жизни в «сияющих дворцах из бетона, стекла и алюминия». Во всех европейских странах формируется социалистическая общественно-политическая среда во главе с левым истеблишментом (Уэллс, Толстой, Бернард Шоу, Максим Горький, Эмиль Золя), который уже ничуть не интересуется древними правами аристократической знати или тонкостями модного католицизма, но занимается просвещением масс и борьбой с предрассудками. Внутри этого истеблишмента марксизм считался научной истиной, и вокруг интерпретаций отдельных текстов кипели нешуточные страсти (критики марксизма будут сравнивать эти схоластические споры с религиозными диспутами и обвинять марксизм в создании псевдорелигии). Критика социал-демократии слева исходила от анархистов. Это движение к концу XIX века заметно радикализировалось и регулярно отстреливало королей, президентов и высших чиновников (поэтому анархист был синонимом террориста), а к социал-демократии относилось как к потерявшим связи с трудящимися функционерам, вошедшим в сговор с властями. Этой же позиции придерживалось левое крыло внутри социал-демократии (радикальные социалисты Германии, большевики, болгарские «тесняки», нидерландские «трибунисты»), хотя, по большому счету, разница «большевиков» и «меньшевиков» состояла лишь в методах достижения общей цели. Либералы сосредоточили критику на несовершенстве социалистической экономической теории (фон Хайек, фон Мизес, Ротбард), а для консерваторов (и особенно монархистов) светские «очкарики» социал-демократы были легальным прикрытием разрушителей цивилизации. Католическая церковь противопоставила (не всегда успешно) социалистам солидаристское массовое рабочее движение, а в России в 1905-1907 годах врагами социалистов выступило радикально-националистическое движение черносотенцев с его, по словам Ленина, «грубым мужицким демократизмом». Черносотенство потерпело полное поражение. Будучи на субсидии у правительства, оно в критический момент для русской монархии (февраль 1917) вообще никак себя не проявило. Пережив немало скверных времен, мировая социал-демократия подошла концу ХХ века, максимально сблизившись с социал-либеральной идеологией.
ВЛАДИМИР-III: 3.11. Фабианский социализм (1880-е). В 1850-х революционное движение в английском рабочем классе существенно ослабло, и в последствии перешло в формат профсоюзного (тредюнионистского). Социализм проникал в Великобританию с континента как философское учение и распространялся среди писателей, ученых и общественных деятелей, слабо связанных с рабочим движением. Это был типичный идеологический социализм среднего класса, далекий от классовых интересов учителей, врачей, писателей и инженеров. В 1884 году в Лондоне появляется т.н. Фабианское общество (получило свое название от имени римского военачальника эпохи пунических войн Фабия Максима Кунктатора-Медлительного). Сторонники фабианства считали, что преобразование капитализма в социалистическое общество должно происходить постепенно, медленно, в результате постепенных институциональных преобразований. Крупнейшие представители фабианства: Сидней Вебб и Беатриса Вебб, Джордж Дуглас Ховард Коул, Роберт Блэтчфорд, Томас Балог, известные писатели Бернард Шоу и Герберт Уэллс, экономист Джон Мейнард Кейнс, философ Бертран Рассел. От других социалистов и, в особенности, от социал-демократов фабианцы резко отличаются тем, что не верят в социальный катаклизм, не признают революцию ни возможной, ни желательной, протестуют против слишком, по их мнению, враждебного отношения социал-демократов к классу буржуазии, из которого вышли и выходят многие социалисты, требуют враждебности только к буржуазным идеям и инстинктам и не видят принципиальной противоположности между нынешним общественным строем, основанным на принципе частной собственности, и строем социалистическим, основанным на её отрицании, признавая последний лишь дальнейшим естественным развитием первого. В начале ХХ века ряд фабианцев (в том числе Коул) основали Национальную гильдейскую лигу, в рамках которой была сформулирована концепция т.н. «гильдейского социализма». Теоретики лиги предполагали вытеснение капиталистических монополий путем постепенного перехода предприятий под контроль национальных гильдий – объединений трудящихся, занятых в определенной сфере экономики. Будучи типичным английским закрытым клубом интеллектуалов (попасть в его члены не так просто), Фабианское общество» сотрудничает с Лейбористской партией Великобритании с момента основания последней, в качестве ее аналитического центра.
ВЛАДИМИР-III: 3.12. Социалистический сионизм (1890-е). Отношение социалистов к национальному вопросу схоже с позицией либералов. Если меркантилистской т.з., согласно которой вред для иностранного государства является пользой и выгодой для отечества, в середине XVIII века придерживались Фридрих Великий и Вольтер, то уже Мирабо назвал подобный взгляд «гнусным и достойным государственного деятеля XI столетия». Социалистические теоретики открыто признавались, что национальный вопрос лишь осложняет решение главного вопроса мировой политики – классового, а поэтому разделение равных между собой людей на отдельные племена – совершенно ненужный пережиток прошлого. Многие социалисты выступали за создание единого мирового государства, что для консервативных патриотов является чумой и холерой в одном лице (хотя план создания единого мирового государства логически вытекает из признания равенства людей, на что патриоты возражают своей концепцией органической семейственности этнических общностей; это ничуть не соответствует действительности, поскольку все этносы синтетического происхождения – например, русский патриот В.И.Даль происходит из органической датской семьи, но никак не из русской). Социалисты приветствовали национально-освободительные движения малых народов, если те объективно способствовали ослаблению традиционных государственных структур, подавляющих социалистическое движение (это реликтовое настроение даже сейчас не позволяет европейским социалистам называть азиатских или африканских расистов своими именами), но если данные течения обнаруживали враждебность к социалистическим идеям, отвечали им полной взаимностью. Европейские евреи, которые заселяли в XIX веке преимущественно Центрально-Восточную Европу и подверглись влиянию новых процессов индустриализации, урбанизации и просвещения, восприняли в той или иной форме все идеологии столетия. Национал-консерватизм пришелся по вкусу еврейскому кагалу (верхушке общинного самоуправления), религиозный традиционализм в стиле Де Местра воспринимали еврейские клерикалы, либерализм отвечал настроениям тех евреев, которые ощущали себя в большей степени европейцами и пытались ассимилироваться (вопреки представлениям антисемитов, либерализм «растлевал» не только нееврейские традиционные культуры, но и еврейскую), социалистические учения стали распространяться среди еврейской бедноты. После экономического кризиса 1873 в Австро-Венгрии и после убийства Александра II в России конфликты евреев и нееврейского населения учащаются. В 1882 году возникает узконационалистическое движение в поддержку переселения европейских евреев в Палестину. В это время Палестина, будучи под османской властью с XVI века, приходит в упадок. Ее населяют на протяжении XIX века от 300 до 500 тысяч человек, из которых евреев всего несколько процентов. В 1890-х возникает сионистское движение во главе с Т.Герцлем, которое принимает в качестве главного программного положения создание еврейского национального государства в Палестине, переселения туда еврейского населения и декларирует вполне социалистический характер будущего государства. Перед нами – типичный национальный социализм (который не следует путать с национал-социализмом), базирующийся на защите интересов трудящихся определенной национальности. Оба компонента новой идеологии – «социализм» и «национализм» создавали серьезные проблемы. Национализм со свойственным ему представлением о национальной исключительности, хотя и не затрагивал впрямую ни одно европейское государство (в отличие от ирландского, польского или греческого национализма), возмущал неевреев, в первую очередь националистов других народов, которые национальную исключительность могли признать только за собой. Социализм представлялся властям всех стран Европы опасным радикализмом, тем более, что еврейские социалисты принимали деятельное участие в европейском социалистическом движении и во всех революциях начала ХХ века. Что касается внутриеврейских дискуссий, то в первом случае оставались непонятными этнические границы еврейства, поскольку ни языковым, ни расовым, ни даже религиозным единством евреи похвастаться не могли, а во втором было неясно, что делать с евреями-несоциалистами (видимо, то же самое, что планировали сделать социалисты других народов со своей буржуазией). Сионизм стал ассоциироваться с любой общественно-политической активностью евреев, хотя это не так: в конце XIX – начале ХХ веков в европейских странах и США действует несколько десятков еврейских партий. Сионистам сразу же противопоставили себя религиозные националисты (Агуддат Израиль), затем из сионистского движения выделилось либеральное течение т.н. «общих сионистов», которые не разделяли социалистической программы Герцля, а в 1925 году – «сионисты-ревизионисты», которых левые сионисты называли фашистами: на плакатах, выпущенных ими к 1 мая 1933 года, лидер сионистов-ревизионистов Владимир Жаботинский и его сторонники названы «учениками Гитлера с еврейской улицы». Впоследствии сионисты-ревизионисты создали уже в независимом Израиле партию «Херут» с либеральной экономической программой. После 1967 года в Израиле возникает откровенно расистская идеология неосионизма, и правительство Израиля даже запретило деятельность самого радикального неосионистского движения «Ках» и Лиги защиты евреев, однако на фоне общего поправения политической палитры Израиля многие идеи неосионизма попали в программные документы других правонационалистических партий. Гораздо слабее оказалось палестинское, а затем израильское коммунистическое движение, отчасти потому что подавляющее большинство евреев-коммунистов остались в Европе и СССР, а временами даже происходила небольшая миграция евреев из Британской Палестины в Крым и Биробиджан. На выборах 1949 года левые сионистские партии получили вместе 66 мест из 120 и до 1977 года возглавляли страну. Левый режим Израиля вполне мог стать союзником СССР, чему на первых порах даже не препятствовал неустранимый арабо-израильский конфликт (по состоянию на 1948-1952 годы все арабские правящие режимы были ориентированы на Великобританию и США).
ВЛАДИМИР-III: 3.13. Желтый социализм (1900-е). Когда друзья путешественника по времени из уэллсовского романа обсуждают возможность практического применения машины времени, один из них предлагает поместить деньги в банк под проценты и получить их, соответственно, выросшими в будущем, но ему тут же напоминают, что общество будущего может быть основано на строго коммунистических началах. Из присутствующих эту точку зрения оспаривает только один человек. Представление о социалистическом (в ту эпоху понятия «социализм» и «коммунизм» различали лишь в отношении собственности) будущем человечества получили в начале ХХ века достаточно широкое распространение. С одной стороны социализм теряет свой революционный, экстремистский характер (не смотря на кампанию террора, развернутую анархистами), его воспринимают как некий аналог либерально-республиканских идей XVIII века, которые поначалу породили ужасы террора 1793 года, но впоследствии доказали свою умеренность (это отчасти говорит в пользу радикально-антибуржуазного характера Великой Французской революции, поскольку в XIX веке республиканцы окончательно уступили антибуржуазные идеи социалистам). Этому отчасти способствует участие социал-демократов в парламентской жизни европейских стран. «Казус Мильерана» (образуя в июне 1899 года коалиционный кабинет, Вальдек-Руссо пригласил Мильерана на пост министра торговли Франции, и Мильеран принял предложение, несмотря на присутствие в министерстве усмирителя Коммуны генерала Галифе – таким образом, впервые в Европе министерский пост занял социалист) вызвал раскол среди социалистов, но успокоение среди умеренных политических сил. С другой стороны в странах «периферийного капитализма» рабочий вопрос обостряется и левые партии радикализируются. Политическая культура начала ХХ века уже заметно отличалась от XIX. Вместо политических течений, группирующихся вокруг парламентских фракций и дискуссионных клубов с их аморфным организационным устройством и столь же аморфными программными положениями, появляются преимущественно левые «партии нового типа» – централизованные, жестко организованные, с фиксированным членством, членскими взносами, непрерывными политическими кампаниями (в т.ч. поддержкой забастовок и прочих акций). Партии нового типа эстетически стали походить на своеобразные армии: во время похорон лидера СДПГ Вильгельма Либкнехта в Берлине в 1900 году журналисты отмечали, что стройность и четкость церемонии смахивает на военный парад. В составе партий нового типа возникает разветвленная система примыкающих организаций: профсоюзных, женских, молодежных, детских, спортивных, даже художественных, а после 1918 – полувоенных, которые сплачивают партийные массы и делают партию «государством в государстве», готовой в любой момент взять всю полноту власти и управлять не только государством, но и обществом. В их среде дискуссии и дебаты начинают отходить на второй план, а на первый выдвигается агитация и активизм. Когда Ленин в известной статье призывает «партийную литературу» быть «колесиком и винтиком» в общей партийной работе, он ничего не придумывает от себя, а лишь озвучивает уже идущий процесс. Личная дружба представителей разных политических партий-систем становится проблематичной, зато все чаще браки заключаются среди партийных единомышленников, соратников, в окружении партийных товарищей. Вышедшие из общественных низов, либо из небогатых средних слоев лидеры партий нового типа разительно отличались от политиков-аристократов и богатых собственников предыдущего периода, политика для них была не хобби, а основой жизни, и им, действительно, нечего было терять. Подобная политическая культура расцветает, прежде всего, в Германии, но заметна и в Австро-Венгрии, а также в скандинавских и, в меньшей степени, в западноевропейских странах. Позднейшая ВКП(б) – КПСС в сущности – германская структура, перенесенная на восточноевропейскую, евроазиатскую почву. Перенеся образованного человека 1900 года в 2000, мы поставим интересный эксперимент, прежде всего, над футурологией как наукой. Дело даже не в том, что его удивят две мировые войны и деколонизация, которую он, даже самый левый по убеждениям, сочтет ненужной сложностью в ходе общего прогресса человечества. Его удивит сохранение и даже некоторое усиление в 1990-х позиций религии в обществе, но больше всего он будет поражен тремя вещами: 1) увяданием Германии, которая виделась в 1900 локомотивом развития человечества (вот до чего «вставание с колен» доводит), 2) слабостью, почти отсутствием социалистического движения в США (в начале ХХ века социалистическое движение уверенно становится «третьей партией» страны, особенно на фоне раздрая в республиканской партии и ее раскола в 1912 году на старых республиканцев и прогрессистов), 3) тем, что социалистический режим впервые пришел к власти в такой отсталой стране как Россия (именно этим обстоятельством он объяснит себе, почему СССР не выдержал и рухнул). Да, сто лет назад социализм считался не способом «догнать-перегнать» Запад и не реакционной подкладкой концепции многополярности мира, как около 2000 года, а более прогрессивным строем, чем капитализм. Силиконовые долины и супермаркеты должны были стать его визитными карточками. Объяснив нашему пришельцу из прошлого причины первой и третьей странности, мы добавим, что в США социализм не состоялся по причине отхода от него к леволиберальным идеологиям не только среднего класса, но и рабочих масс. Термин «желтый социализм» был введен Пьером Бетри в 1904, когда он основал Национальную федерацию желтых Франции. Вскоре сформировались «желтые» группы в США (во главе с Сэмюэлем Гомперсом), Германии и Швейцарии. Движение противостояло марксизму, поскольку ориентировало рабочих на борьбу за то, чтобы быть частью капиталистической системы с помощью образования профсоюзов, равных по значению с объединениями компаний (подобно корпоративизму). Путем переговоров рабочие должны получить больше возможностей в распределении доходов компании. Управление государством отводилось сильному автократическому режиму. Это последнее, наряду с шовинистическим взглядом на внешнюю политику и антисемитизмом во внутренней, существенно разводило новую идеологию с классической социал-демократией, которая декларировала интернационализм, пацифизм и отказ от авторитарных режимов, даже ради достижения социалистических целей. К началу первой мировой войны желтое движение распалось, но «красные» (большевики и другие левые социалисты) отныне обзывали «желтыми» и обвиняли в лакействе по отношению к буржуазии любую левую партию, с которой они не могли договориться. Во время войны этого титула удостоились социал-патриоты (в т.ч. Плеханов и Бурцев). В желтом социализме поставлена проблема путей и средств достижения социалистических целей. Социал-демократы не соглашались на авторитаризм и сугубый «экономизм» без политической составляющей, большевики смеялись над шовинизмом, хотя сами не брезговали иными методами, столь же предосудительными, с т.з. левого движения в целом. У Пол Пота и Кир Ир Сена есть адвокаты даже среди демократических социалистов, а поскольку политика – это не только дела, но и слова, «компромат» можно накопать на кого угодно.
ВЛАДИМИР-III: 3.14. Лейборизм (1900-е). Лейбористские партии вплоть до 2012-2014 годов (когда с целью сближения Демократической партии США и левых партий был создан Прогрессивный альянс) входили в состав социалистических интернационалов, играя существенную роль в их деятельности, и это должно причислять лейболристов и их идеологию к социал-реформизму или демократическому социализму (см. ниже), но имеются существенные отличия. Социал-демократия – континентальный вариант социал-реформизма, лейборизм появляется в Великобритании между 1900 и 1906 годами и за пределами Европы распространяется почти исключительно в англоязычных доминионах. Это не просто культурно-языковая особенность. Если континентальные социал-демократы и социалисты (так именовали себя социал-демократы преимущественно романских стран) в своей деятельности придерживались более-менее четкой социалистической программы со ссылками на классиков марксизма, то лейбористы поставили во главу угла представительство трудящихся и защиту их интересов. Это противопоставление: «интересы» – «идеология» придает лейборизму существенное своеобразие в левом движении (англосаксонская аналитическая философия здесь опять против континентальной идеологии; Фабианское общество откровенно боялось идеологической диктатуры в самой пролетаризированной стране Европы, и Джордж Оруэлл озвучил этот страх в своем «1984»). Получилась рабочая партия, объединяющая левых политиков самых разных течений – от коммунистов до христианских социалистов, колеблющаяся вместе с колебанием общественных настроений и никогда не отрицающая никаких политических зигзагов, если они оправданы и в ее интересах (благодаря этому лейбористов оценивали то как силу, стремящуюся построить оруэлловский «ангсоц», то как «капиталистическую рабочую партию»). Рядом с ней плавали небольшие социалистические идеологические партии, которые дружно критиковали Лейбористскую партию слева, но привычно обитали в ее среде. Какое-то время лейбористы играли роль политического представительства городского пролетариата, средние слои по прежнему ориентировались на либералов, а консерваторы собирали голоса высших слоев и сельской Англии, но к концу 1930-х Либеральная партия практически исчезла с политической сцены (она возродится в более левом формате ненадолго между 1997 и 2010 годами), и Лейбористская партия станет одной из двух главных партий страны. В 1945 году приход к власти лейбористов многими расценивался как революция, и действительно – вплоть до времен тетчеризма британская экономика по степени национализированности и государственного контроля располагалась где-то между социальным капитализмом США и шведской моделью. Считая себя безальтернативными полномочными представителями рабочего класса, лейбористы оказались весьма щепетильными в культурной политике: когда члены группы The Beatles в 1965 году были награждены Орденами Британской империи «за вклад в развитие британской культуры и ее популяризацию по всему миру», политики-лейбористы резко отреагировали на стремление консерваторов «приватизировать» лейбористскую пролетарскую рок-группу. После 1994 года лейбористы провозгласили т.н. «новый курс» и «третий путь», чьи сторонники стали именоваться новыми лейбористами. Новые лейбористы (прежде всего лидер партии Т.Блэр) подчеркивали экономическую эффективность свободного рынка и заявили, что при капитализме можно достичь целей социализма, сохраняя при этом эффективность капитализма. Также утверждалось, что рынок полезен тем, что дает власть потребителям и позволяет гражданам принимать свои собственные решения и действовать ответственно. Партия стала утверждать, что общественная собственность на средства производства является неэффективной, и, находясь у власти, стала опираться на партнерство государства и частного бизнеса. Фактически это означало сближение лейборизма с социальным либерализмом. Левое крыло лейбористов и более радикальные левые организации резко критиковали новых лейбористов за отход от базовых социалистических принципов, капитуляцию перед свободным рынком, продолжение приватизации и участие в военных авантюрах.
ВЛАДИМИР-III: 3.15. Большевизм (1910-е). Писать о большевизме в России начала XXI века архисложно, как выразился бы Ленин. Во-первых, вроде бы говоришь обо всем известных вещах, которые изучают в школе, но подводит аберрация близости, и частности могут вырастать до масштабов главного. Во-вторых, о большевизме сочинено столько небылиц, что соперничать с ним не может даже национал-социализм в массовой культуре. Чтобы не занимать место здесь, разбор всех этих фантазий отложим до второй части книги и сосредоточимся на главном. Прежде всего, учитывая заметную пестроту идеологического окраса СССР, большевизмом автор именует левосоциалистическое политическое течение, связанное с подготовкой и проведением революции 1917 года, пришедшее к власти в России в 1917 году, создавшее в 1922 году федерацию советских республик, потенциально охватывающую весь мир, но пока ограниченную частью бывшей Российской империи, и начавшую в условиях сохранения крайне недемократического режима колоссальные по масштабам преобразования социального и экономического строя в границах СССР, однако, в ходе жесточайшей борьбы за власть разных группировок коммунистов между 1923 и 1937 годами расслоившуюся и исчезнувшую с общественно-политической сцены СССР. В 1950-х, после смерти Сталина, большевизм вновь подавал признаки жизни, но попытка в годы перестройки его возродить оказалась абсолютно безуспешной (из 2017 года это видится, скорее, недостатком, чем достоинством новейшей России). Большевизм в России создан В.И.Ульяновым (Лениным) на основе левого течения в социал-демократии в 1903-1912 годах. Большевистская программа (в отличие от программных установок других течений РСДРП) это формирование жестко централизованной, сплоченной и дисциплинированной партии социальной революции, ориентированной на свержение существующего государственного строя, захват власти и установление диктатуры пролетариата. Не то, чтобы т.н. «меньшевики», «межрайонцы» и «социал-патриоты» были против свержения самодержавия (русский царизм в России начала ХХ века, в отличие от современных неомонархистов, не внушал добрых чувств никому левее Столыпина), но ленинская прямота и полное игнорирование прямых и побочных последствий такого развития событий многих не устраивала. Трудно в 1913 году (как иностранцам, так и русским) было представить большевистскую Россию. Страна праздновала трехсотлетие династии Романовых, докапиталистические общественно-политические пережитки мозолили глаза: не смотря на манифест 1905 года и поправки в Свод законов Российской империи самодержавие фактически сохранялось, в Думе полноценное представительство имел лишь 1% населения (землевладельцы и богатые горожане), а остальные социальные группы посылали немногочисленных представителей, голоса которых ни на что не влияли, городское население составляло 18%, а пролетариат – по самым выгодным для большевиков подсчетам, не более 10% – в таких условиях любое социалистическое правительство, придя к власти, оказывалось правительством меньшинства населения, и вдобавок вместо первоочередных социальных реформ ему пришлось бы решать национальные проблемы, обострившиеся в начале ХХ века. Конкуренты на левом фланге – эсеры гарантировано вели за собой деревню, и ее голоса давали им большинство в любом парламенте, избранном по принципу 1 человек – 1 голос, а «меньшевики» предоставили либералам самим управлять страной и решать ее проблемы в этом историческом раунде, полагая, что приход к власти в России РСДРП возможен только после завершения индустриализации и превращения пролетариата в самую многочисленную прослойку населения (исходя из реальных демографических процессов – не ранее 1950-х годов). Ленин, однако, рискнул и выиграл. Многое у него получилось, просто потому что он сделал то, на что не решались другие. Хотя утверждение, будто до апреля 1917 года в России Ленина никто не знал, является преувеличением, но и популярным политиком он не был. Большевиков критиковали за политическое сектантство и постоянный скандализм (из равных ему по влиянию лидеров РСДРП Ленин не смог сработаться ни с кем и просто набрал себе новую команду, благо, в России не было отбоя от желающих «пойти в революцию»). Большевики приняли активное участие в революции 1905-1907 годов, но вместе с другими социал-демократами воздерживались от террора (и это на первых порах даже расположило к марксистам российские власти). В 1908-1913 годах Ленин пытался создать мощную философскую базу большевистской идеологии (Лонжюмо, Капри), но не преуспел – он был не теоретиком, а практиком. Вернувшись в 1917 году в Россию, Ленин выдвинул три простых, всем понятных и непобедимых лозунга: мир – немедленно, раздел помещичьей земли – немедленно, конфискация сверхприбылей капиталистов – немедленно. Другие социалисты (кроме небольшой части свихнувшихся на фронтовых сводках социал-патриотов оборонцев) не возражали в принципе против этой программы, но не могли декларировать и тем более исполнить эти лозунги без масштабной социальной катастрофы, а Ленин ее не боялся. Обычно, в советских фильмах и книгах о революции большевики показаны как сторонники сильной руки, уверенной в себе народной власти, которая сразу – буквально на второй день – берет под контроль всю страну и лишь подавляет отдельные выступления контрреволюции. Это далеко от реальности. Большевики только к концу весны 1918 года устанавливают маломальский режим власти на большей части страны. Шесть месяцев царила анархия и беспорядочные попытки взять власть (зачастую просто ее декларировать) во многих городах страны, а сельскую местность вообще никто не контролировал, кроме сельских сходов, делящих землю. Среди большевиков выделилось течение левых коммунистов, которые полагали, что никакой власти вообще быть не должно (на большевиков оказывали серьезное влияние анархо-коммунисты), деньги следует немедленно отменить, а жить за счет экспроприации буржуазии (всех, чье социальное положение было выше пролетария). Нередко между ними и ленинистами на местах вспыхивали вооруженные столкновения. Справа большевиков теснили левые эсеры, которым не нравилась их экспроприаторская политика в деревне. Часть коммунистов под влиянием германского «люксембургианства» (доктрины, связанной с именем Розы Люксембург) выступили против диктатуры пролетариата и за полноценную власть Советов и сохранение демократических свобод, что никак не входило в планы ленинистов. Удивительно, что только один Милюков призывал в это время германские войска (за не имением иных) прийти и навести порядок. После многочисленных неудачных попыток и проб большевики сконструировали систему власти, отдаленно напоминающую германскую мобилизационную систему в годы первой мировой войны. Эта система полностью выдохлась к 1921 году, и если бы не переход к НЭПу, в стране произошла бы еще одна революция – антибольшевистская во главе с эсеровскими Советами трудового крестьянства (оголодавший город уже не играл никакой самостоятельной политической роли). «Отступление» в форме НЭПа было фатально неизбежно, если вообще Ленин хотел сохранить власть (в 1919 году на IX съезде РКП(б) одни делегаты предлагали немедленно приступить к форсированному строительству коммунизма, а другие – уйти в подполье). После смерти Ленина начинается ожесточенная борьба нескольких течений внутри большевизма по всем вопросам будущего развития страны, из которой победителями вышли сторонники Сталина, и с 1929 года сталинизм как идеология и политическая практика играет основную роль в СССР. Все это, разумеется, сопровождается двоякого рода потерями: массовыми репрессиями по меркам дореволюционной России, в которой не простили Столыпину казни 3,7 тысяч человек по политическим причинам (в том числе за участие в восстаниях) и гораздо более массовой миграцией из страны наиболее образованной и активной части населения (по подсчетам автора, в 1918-1922 годах территорию будущего СССР покинуло до 9 млн. человек, в т.ч. 2 млн. т.н. «белоэмигрантов», преимущественно русских). Самым крупным провалом большевиков следует считать то, что большевистская революция ограничилась не самой развитой страной Европы, ведь они всерьез рассчитывали на цепь революций в Польше, Германии, Венгрии, Чехословакии, Австрии, Италии, а в идеале – во Франции и Великобритании. Некоторые историки считают именно это поворотным моментом в истории большевизма, пройдя который, он уже не мог претендовать ни на что кроме поднятия среднеразвитой страны до приличного уровня жизни. Видение дальнего будущего человечества (именно, человечества, а не одной России) Ленин сформулировал так: «Если мы спросим себя, что представляет собою коммунизм в отличие от социализма, то мы должны будем сказать, что социализм есть то общество, которое вырастает из капитализма непосредственно, есть первый вид нового общества. Коммунизм же есть более высокий вид общества и может развиваться лишь тогда, когда вполне упрочится социализм. Социализм предполагает работу без помощи капиталистов, общественный труд при строжайшем учете, контроле и надзоре со стороны организованного авангарда, передовой части трудящихся; причем должны определяться и мера труда и его вознаграждение. Это определение необходимо потому, что капиталистическое общество оставило нам такие следы и такие привычки, как труд враздробь, недоверие к общественному хозяйству, старые привычки мелкого хозяина, которые господствуют во всех крестьянских странах. Все это идет наперекор действительно коммунистическому хозяйству. Коммунизмом же мы называем такой порядок, когда люди привыкают к исполнению общественных обязанностей без особых аппаратов принуждения, когда бесплатная работа на общую пользу становится всеобщим явлением».
ВЛАДИМИР-III: 3.16. Исламский социализм (1910-е). В теократических идеологиях проявляется общий принцип теоцентризма, который требует от человека безусловного подчинения религиозной норме, какова бы она ни была. Если бы еврейский бог не остановил руку Авраама, тот убил бы Исаака. Иначе и быть не может, потому что божество и человечество – величины несоизмеримые. Легче запретить религии (как произошло в фантастическом романе А.Бестера «Тигр!!! Тигр!!!»), чем переделать их. Поэтому понятие «справедливость» в исламе определяется не какими-то там несовершенными человеческими представлениями, а четкими предписаниями Корана и Хадисов. Есть старый анекдот советских арабистов: почему в арабских странах исключительно популярны социалистические партии и непопулярны коммунистические? – потому, что понятие «коммунизм» переведено на арабский язык словом, обозначающим «несправедливое разделение награбленного», а понятие «социализм» - как «справедливое разделение награбленного». Не смотря на столь пессимистическое предисловие, исламские социалисты полагают, что существуют много параллелей между исламской экономикой и коммунизмом, включая такие исламские идеи, как, например, закят (налог в пользу бедных) или джизья (налог на иноверцев; видимо, в последнем случае намек на экспроприацию буржуазии?) Нельзя сказать, что до 1917 года ни один мусульманин не знал о существовании трудов Маркса и Прудона, но именно в 1917 в Казани Мулланур Вахитов и Мирсаид Султан-Галиев основали Мусульманский социалистический комитет с целью пропаганды социалистических идей среди населения, соединяя ислам с социализмом. Отдельные мусульманско-социалистические списки на выборах во Всероссийское Учредительное Собрание вступили в серьезную борьбу против мусульманских консерваторов и клерикалов и получили немалое количество голосов. По мере того, как Европа отворачивалась от большевизма, большевистский режим России проявлял все больший интерес к Востоку (так тогда именовали цивилизационное пространство от Марокко до Японии). В июне 1918 создается недолговечная Российская мусульманская коммунистическая партия – филиал РКП(б), а в сентябре 1920 в Баку прошел I съезд народов Востока, приковавший к себе внимание всех британских политиков и общественных деятелей (о нем пишут все современники – от Черчилля до Уэллса). На съезде провозглашался принцип равноправия колониальных и полуколониальных народов Азии с европейцами (в лице русских большевиков) и декларировался призыв к восстанию против британского владычества. Первое было удивительно для европейцев 1920 года, которые, даже самые левые, смотрели на слаборазвитые страны и народы примерно как Н.Я.Данилевский на финские народы России – как на «этнографический материал» для строительства цивилизации, а колониальное владычество воспринималось как неизбежное «бремя белого человека», необходимое для пользы самих же туземцев (в демографическом отношении Азия ничуть не беспокоила в те времена: с 1900 по 1910 население Европы (к западу от российских границ) выросло с 283 до 309 миллионов, а население Азии (к югу от них же) сократилось с 948 до 940 миллионов) – не будь двух мировых войн, Европа и сейчас бы господствовала над остальным человечеством). Второе – призыв к восстанию против Британской империи – могло прозвучать в критической ситуации военного конфликта из уст германского или российского императора, но уход одного колонизатора, даже по итогам Версальского договора в 1919, означал всего лишь приход другого. Таким образом, большевики кардинально изменили повестку дня «восточной политики» и заслужили самые искренние симпатии населения Востока. Султан-Галиев был предсказуемо расстрелян в результате реализации мудрой сталинской национальной политики, но идеи мусульманского социализма получили широкое распространение. Надежды советского правительства на союз с Турецкой республикой Ата-Тюрка не оправдались, однако во многих арабских и средневосточных странах появляются социалистические партии. Если уж Россия по своим демографическим показателям оказалось весьма далека от тех предварительных условий, при которых марксисты брались за строительство полноценного социализма, тем более их не наблюдалось в Египте, Сирии. Персии и Афганистане. Хотя все социалисты этих стран обращались к рабочему движению, в реальности они оказались на положении левонароднических партий, выражающих интересы крестьянства, а бытие, как известно, определяет сознание, и советские арабисты прямо говорили, что до марксизма исламским социалистам еще далеко. После 1950 года на волне антиколониальных движений социалисты стали приходить к власти в странах Ближнего Востока. В Египте социалистический режим связан с именами Насера и раннего Садата (1952-1975), в Сирии и Ираке к власти пришла Партия арабского социалистического возрождения (баас), в Ливии сторонники Муаммара Каддафи создали исламско-социалистический режим джамахирии («государства масс», хотя собственно термин «республика» повсеместно переводится на арабский как «джамахирия»), просуществовавший с 1969 по 2011, в Южной Йемене с 1967 по 1990 правила прокитайская «исламско-маоистская» партия во главе с аль-Бейтом. Социалистические режимы существовали в Алжире (1962-1992), Тунисе (1957-1987), Судане (1969-1985), арабское палестинское движение «Фатх» во главе с Ясиром Арафатом также придерживалось социалистической ориентации, арабские социалисты поднимали восстания в Омане и Саудовской Аравии. В Афганистане с 1978 по 1992 правили местные «полукоммунисты» под советским протекторатом. Повсеместно приход к власти подобного социалистического режима означал создание тоталитарного строя (насколько это вообще возможно в условиях страны третьего мира), бессменное до гробовой доски правление вождя и попытки проводить активную внешнюю политику. Нельзя сказать, что социалистические режимы в исламских странах не принесли населению никакой пользы: росла грамотность и общая просвещенность, осуществлялись крупные экономические проекты, проводились земельные реформы в интересах крестьянства – но совершить радикальный прорыв из третьего мира в первый (по японскому или сингапурскому пути) эти режимы оказались неспособны. Они не выдержали натиска мусульманского фундаментализма и груза внутренних проблем, да и СССР – их главный покровитель сам исчез с карты мира. На текущий момент после волны революций, предсказанных специалистами-арабистами еще в середине 2000-х (помимо Египта революцию пророчили в Саудовской Аравии), пожалуй, только Сирия осталась реликтом той эпохи. Сравнивая самые недемократические социалистические режимы – Саддама Хусейна и Насера – с талибами и ИГИЛ, приходишь к выводу, что ситуация в исламском мире в результате возрождения духовности существенно ухудшилась, и его будущее – самое бесперспективное.
ВЛАДИМИР-III: 3.17. Буддийский социализм (1920-е). Буддийский социализм, формирование которого началось в 1920-х, – направление общественной мысли, стремящееся придать буддизму социалистическую окраску, или наоборот, придать социализму буддистскую окраску, то есть соединить буддизм и социализм. Главный тезис буддизма о «прекращении страдания» означает уничтожение «страдающего органа» в человеке, т.е. его личности. В переводе на английский у Оруэлла это выглядит как «стирание личности» – аналог океанийского ангсоца в Остазии. Хотя это звучит для европейца любых философских мастей пугающе, буддисты утверждают, что ничего страшного не произойдет, и «весь я не умру», как сказали Гораций и Пушкин. В 1950-х наступает расцвет буддийского социализма. Его сторонники приходят к власти на Цейлоне (Соломон Бандаранаике), в Камбодже (принц Сианук), в Бирме (после 1962 года), активно действуют в Лаосе и Вьетнаме. Сам Далай-лама XIV высказывался в том же роде и заявил также, что «если какое-то из положений буддизма разойдется с данными науки, то я, как глава всех буддистов, официально готов привести буддизм в соответствие с результатами научных исследований» (достойный пример подражания для всех верующих). Экономические системы в странах с буддийским социализмом тяготеют к общинному хозяйству и консервируют его (типичный пример левого народничества). Политический режим, как правило, однопартийный. Хотя СССР декларировал симпатии к «прогрессивным» политикам, местные коммунисты с буддийскими социалистами на ножах. В Лаосе, Камбодже и Вьетнаме коммунисты победили своих главных конкурентов, а в Бирме шла длительная повстанческая война между отрядами прокитайских коммунистов и правящим режимом. Японская партия Комейто (образована в 1964) поначалу декларировала приверженность буддийскому социализму, но быстро сдвинулась вправо.
ВЛАДИМИР-III: 3.18. Национал-коммунизм (1920-е). Подобно тому, как большевики решили одним махом крестьянский вопрос, заодно выбив из рук эсеров их главный козырь – раздел помещичьей земли, Ленин столь же решительно намеревался разобраться с национальным вопросом. До Петра I Россия в целом сохраняла характер этнического русского государства (в 1678 году русские составляли 70% населения, включая территории Восточной Украины, а без них – 88%), но уже в XIX веке удельный вес русского населения стал уменьшаться, и в 1917 не превышал 45%. Обидней всего для русских националистов оказалось то обстоятельство, что самой развитой частью Российской империи была юго-западная «окраина» (к западу от линии Нарва – Баку), и многими научными, культурными, экономическими достижениями Россия обязана «инородцам» (включая немцев). Принудительное причисление украинцев и белорусов к русским не остановило национального движения этих народов, и уже в эпоху революции 1905 года наблюдатели понимали, что освобождение народов Российской империи от административных обручей, развитие элементарного местного самоуправления приведет к распаду страны. Наиболее непримиримые национальные движения наблюдались в среде поляков, финнов и северокавказских народов (до их массового выселения в Турцию при Александре II), с 1820-х годов развиваются сепаратистские настроения в Грузии. Для высшего российского общества подобные тенденции были проявлением некоей ненормальности (аналогично британские империалисты смотрели на ирландских националистов как на свихнувшихся недочеловеков), и никакой программы национального самоуправления оно предложить не могло – наоборот, в середине XIX века исчезли последние автономии в составе империи – казахские ханства, Таркийское шамхальство на Каспии, Царство Польское, ставшее «Привислянскими губерниями», и Рига (серьезно ограничена была автономия Финляндии). В итоге полагаться на национальные чувства 55% населения, которые расположат его к сохранению монархии, накануне революции царский режим в принципе уже не мог. С т.з. большевиков, все народы равны, все народы имеют равные права на самоуправление и независимость, а праву победителя, по которому имперский центр контролирует инонациональные окраины – место в историческом музее. Большевики декларировали, что они никого насильно не держат в своем будущем государстве, но надеются, что трудящиеся всех народов (не только в границах бывшей Российской империи, но и в мировом масштабе) поймут пользу государственного единства (опять призрак всемирного правительства). Тактически это дало большевистскому режиму серьезное преимущество перед белогвардейцами, поскольку режимы Колчака и Деникина отнюдь не признавали национальные движения и в итоге воевали на несколько фронтов – не только против большевиков, но и против национальных окраин. В ходе гражданской войны возникают как национальные автономии в составе РСФСР, так и новые независимые от РСФСР советские республики – в том самом Бакинско-Одесском поясе, который развивался быстрей России всей. В начале 1919 года московские большевики видели свое будущее в форме союза советских республик до Рейна и Альп и не считали, что Украинская ССР или Литовско-Белорусская ССР уйдут из их сферы влияния, но в 1922 году встала проблема нового объединения в доставшейся большевикам части бывшей Российской империи. Современные коммуно-патриоты считают, что предложение Сталина: вступление Украины, Белоруссии и Закавказья в состав РСФСР без права выхода было оптимальным (автономия сохраняется, но механизма распада СССР не существует), однако, заманить в 1922 году украинцев и грузин назад в Россию уже было невозможно – и Ленин это хорошо понимал (характерно, что Сталин не покусился на эту схему – видимо и у сталинского всевластия были пределы), тем более, что предполагалось включить в будущем в состав СССР Германскую ССР, Французскую ССР и т.д. Но реальноисторический СССР не смог – ни в начале 1920-х, ни в 1940-х – выйти за пределы Российской империи, и это обстоятельство способствовало созданию «мировой системы социализма» - т.е. формально независимых, но близких идеологически режимов (для обеспечения близости в восточноевропейских странах стояли советские войска), хотя советские писатели-фантасты в 1930-х рисуют Земшарный Советский Союз с экономической столицей где-нибудь в Шанхае (последующие события в связи с развитием социализма с китайской спецификой подтверждают эти прогнозы, и если бы СССР и КНР объединились, как, считается, предлагал Сталину Мао в 1949 году, для борьбы против американского гегемонизма, сейчас Россия была бы, к дикому ужасу русских патриотов, северо-западным национальным округом в составе Китая; стремление к геополитическому величию нередко приводит к неожиданным результатам). Декларируемое советскими властями и коммунистической идеологией равноправие народов вызвало закономерную крайне антибольшевистскую реакцию всех патриотов всех без исключения этнических групп, потому что патриоту важно, чтобы защитили права его родного народа, а других – как получится, но не в ущерб его родному народу (понятие «ущерб» трактовалось очень неопределенно, например снос в Киеве памятника Столыпину в марте 1917 именовался преступлением против русского народа). Советская власть нещадно карала без разбора всех патриотов всех наций за проявление национальных чувств, что в свою очередь вызывало еще большую лютую ненависть к Советской власти с их стороны (получалось, что советский милиционер, арестовавший азербайджанца, зашедшего в армянский ресторан и покрывшего всех присутствующих армян матом (такие дела встречаются в надзорных производствах Прокуратуры СССР), совершает преступление против стонущего под гнетом интернационализма азербайджанского народа, но и армянин, повторивший этот подвиг, схлопочет аналогичный срок, и угодить не всех практически невозможно). Такова практика «ленинской национальной политики» (сталинизм обвиняется в ее «деформации» и проведении репрессий по национальному признаку, на что ленинисты никогда бы не пошли, даже если бы немцы дошли до Москвы в 1918; характерно также, что в 1917 году немецкие избирательные списки разной политической ориентации приняли участие в выборах в городские думы и Всероссийское Учредительное Собрание). Национал-большевизм родился в русской эмиграции около 1921 года от отчаянья в рамках сменовеховского течения с его мыслями о возможности примирения советской власти и русской эмиграции. Высказывались идеи о вероятности эволюции советской власти к национализму, об изживании «интернациональных» элементов революции 1917 года. Причиной возникновения устряловского национал-большевизма стало откровенное низкопоклонство части русской эмиграции перед историческим успехом большевиков (непримиримые белогвардейцы успехов не признали, к 1991 году оказались формально правы, но им от этого было уже не легче). Идеи национал-большевизма вскоре потеряли популярность, так как не было никаких реальных признаков эволюции национализма в Советском Союзе, и СССР оставался интернационалистским государством до самого его распада в 1991 году. Но неожиданный отклик эта странная химера нашла в бурлящем котле германской политики. Некоторые историки возводят рождение германского национал-большевизма в апреле 1919 года к мысли Паула Эльцбахера, профессора права в Берлине, известного своими трудами по анархизму, и депутата-националиста в Рейхстаге в 1919 году. Он предложил союз Германии и Советской России против Версальского договора (самое больное место немцев). Это предложение отвечало требованиям одного из вариантов «теории Хартленда» (пространства между Эльбой и Волгой), по которой контролирующий Россию и Германию будет контролировать весь мир. Национал-большевистское движение изначально составляло течение крайнего меньшинства, ограничивающегося малым числом мыслителей и политических групп. Лидеров национал-большевистской тенденции – Председателя Совета рабочих и солдатских депутатов Гамбурга Хайнриха Лауфенберга и еврея-синдикалиста Фридриха Вольффхайма выгнали сначала из большевистской КПГ, а затем из ее левого конкурента – Коммунистической рабочей партии Германии. К числу более известных национал-большевиков относится Эрнст Никиш. В 1930 году Никиш опубликовал программу своей Старой социалистической партии, в которой перечислено «6 пунктов немецкого протеста»: против «идей 1789 года», против индивидуализма, капитализма, марксизма, парламентаризма, против Запада как родины этих идей. Политическая часть программы: «обратиться лицом к Востоку и его позитивным ценностям, осуществить необходимый выход из мирового капиталистического хозяйства, организовать принудительное переселение из городов в деревню, создать предпосылки для крестьянской жизни, осуществить отказ от идеи гуманизма, отказаться от частной собственности, вместо нее воспитывать чувство долга и служения народу и государству» (все эти лозунги находятся в общем русле младоконсервативной идеологии и схожи с эстетикой юнгеровского «Рабочего»). Как и большинство других идеологов консервативной революции, Никиш в 1933 выступил против Гитлера, но было поздно. Большевизм не устраивал националистов (по вышеуказанной причине), а национализм – большевиков. Экономические изыскания национал-большевиков также не пригодились никому, поскольку сводились к самой дремучей автаркии и требовали экстенсивности в экономической модели, так как иначе (при малом макроэкономическом размере) получалась экономика чучхэ с рисом по карточкам. В постсоветской России национал-большевизм пытался заново сформироваться на основе особой интерпретации сталинизма (НБП Лимонова), но также оказался не ко двору в этой политической богадельне, где любая политическая активность граничит с экстремизмом (как инвалидов-опорников пугают бегающие по двору дети).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к "национал-большевизму": Венгерская Советская Республика также должна была стать Федеративной после выхода Венгерской РККА к границам бывшего Королевства Венгрия, и все народности должны были получить автономии.
ВЛАДИМИР-III: 3.19. Неосоциализм (1930-е). Хотя к 1917 году мировое социалистическое движение насчитывало десятки крупных партий и миллионы членов, если не считать прихода в 1904, а затем в 1908-1915 к власти Австралийской лейбористской партии, революция в России стала первым опытом реального управления социалистами большой европейской (идеи евразийства не воспринимались до 1917 ни властью России, ни оппозицией) страной. При всех специфических особенностях России в частности (аграрно-индустриальная страна, пережитки докапиталистических укладов) и исторического момента вообще (состояние внешней войны, разрушительная гражданская война) этот опыт должен был показать всем (не только социалистам), как левые собираются реализовывать свои программные положения, и что из этого выйдет. Либеральная и левая Европа симпатизировала российским левым (во всяком случае, антибольшевистское вооруженное движение не пользовалось подобной моральной поддержкой), множество общественных деятелей после марта 1917 года посетили Петроград и Москву, в европейских столицах выходило немало литературы по русско-социалистическому вопросу (та звездная популярность, которой пользовался СССР на протяжении всего ХХ века, родилась именно в 1917 – дореволюционная Россия представляла для Запада гораздо меньший интерес). Левые публицисты анализировали не только частности российского пути к социализму, но и общие проблемы теории, выявившиеся с первых же дней нового строя. Первоначально социалистические партии оказались младшими партнерами конституционных демократов в первом составе Всероссийского Временного правительства и сформированных явочным порядком местных органах власти, но в Советах (корпоративных органах представительства рабочих и ремесленников) социалисты господствовали уже весной, а летом-осенью 1917 на выборах в городские думы России различные социалистические партии получили в целом 60% мест (большевистские историки полностью игнорировали этот выборный цикл, потому что избранные по демократическому закону городские думы были легитимной властью, а активисты РСДРП(б), проиграв эти выборы, их разогнали в процессе установления советской власти). Выборы во Всероссийское Учредительное Собрание дали левым (включая большевиков) 82% голосов. Это обстоятельство сформировало тот исторический феномен, который впоследствии (уже устами Горбачева) именовался «социалистическим выбором» – т.е. неким общим консенсусом населения, принявшего социалистические принципы: обобществление крупной собственности, земли и ее недр, социальное равенство, советскую власть, народное просвещение и др. Можно, конечно, задаться вопросом, как выглядела бы эволюция политических настроений в условиях сохранения парламентского режима и политических свобод: в крупных городах заметно усиливалась леволиберальная Конституционно-демократическая партия, а в мелких провинциальных городках летом 1917 господствовали консервативные партии и союзы, но большевики резко изменили ситуацию. Подобно радикальным антибуржуазно настроенным республиканцам эпохи Великой Французской революции они противопоставили себя всем остальным политическим силам, не исключая близких социал-демократов, и стали добиваться свержения Временного правительства и установления диктатуры Советов, либо своей собственной (Ленину представлялось, что это единственный способ провести в жизнь программные установки всех левых партий, а в противном случае парламентская болтовня закончится военным переворотом и реакцией). Для расширения базы поддержки в деревне большевики привлекли к себе левое крыло Российской партии социалистов-революционеров (эта партия, самая многочисленная в 1917 – до 2 млн. членов – переживала распад, поскольку еще до революции объединяла несколько политических течений, включая социал-либералов типа Керенского) обещанием быстрого проведения земельной реформы. Под предлогом «нарастания анархии» и «неспособности Временного правительства» (эти тезисы за большевиками потом будут повторять правые белоэмигранты и неомонархисты) большевики произвели государственный переворот и обеспечили себе монопольное правление в условиях запрета всех небольшевистских партий и жесточайшего подавления любой оппозиционной деятельности (официально ВЧК за 1918-1920 годы казнила в судебном порядке 12733 человека, но этими репрессиями дело далеко не ограничивалось: общее количество уничтоженных большевиками врагов Советской власти, помимо прямых военных действий, в 1918-1922 оценивается в 1,2 млн. человек; враги Советской власти в свою очередь уничтожили 300 тысяч коммунистов и им сочувствующих). Мировая социал-демократия резко разошлась в оценке результатов большевистского эксперимента. Одни считали, что издержки стоят достигнутых результатов, и даже если опыт большевистского правления не будет прямо использован в Германии, Франции или США, эта практика социализма окажет революционизирующее воздействие на всю мировую политику и сдвинет политические настроение влево (так оно и произошло). Другие («ренегаты» и «враги рабочего класса» в терминологии большевиков) обращали внимание на системные проблемы и труднообъяснимые, исходя из марксистской теории, эффекты. Понятно, что получить большинство на свободных выборах большевики не могли (их результат на выборах во Всероссийское Учредительное Собрание – 23%, видимо, был максимально возможным, потому что первые после гражданской войны выборы в Советы отличались минимальной явкой, а в условиях безальтернативных выборов 50% избирателей пришло к урнам только в 1926 году), поэтому они свернули все парламентские формы власти и выдвинули Советы, преобразовав их из сословных органов представительства трудящихся (по аналогии с дворянскими и купеческими собраниями) в полномочные органы власти, причем без разделения властей. Неспособность Советов осуществлять властные полномочия привела к «нарастанию анархии» уже при большевистском правительстве, и тогда – с лета 1918 – большевики перешли к откровенной партийной диктатуре, оформленной в системе ревкомов (военно-революционных комитетов, действовавших во многих местностях до сформирования полностью подконтрольных большевикам Советов). Советы превратились в машину для голосования по принятию законов, вырабатываемых в партийных комитетах. Декларативно выражая интересы рабочего класса (пусть даже в ущерб крестьянству, которое получило заметно неравное представительство в Советах), большевики подавляли любые антибольшевистские рабочие выступления, а к забастовкам относились столь же нетерпимо, как владельцы заводов до революции (самый крупный конфликт на этой почве произошел у большевистских функционеров с т.н. «рабочей оппозицией» в 1920 году, и большевики напомнили Мясникову и Шляпникову, что народ может проводить антинародную политику). Было уже ясно, что эта партия добровольно власть не отдаст, что влекло ожесточение ее противников и обещало новые гражданские войны. Борьба с буржуазией и общий фон «классовых битв» резко снизили профессионализм органов власти и прочих организаций, и в итоге даже те безусловные достижения первых лет Советской власти, которые никто не оспаривает, давались с гораздо большими издержками, чем если бы страной управляли не только рабочие и крестьяне. Вдобавок большевики создали международную организацию (Коммунистический Интернационал) исключительно из своих сторонников с элементами агентуры, которая начала «гибридную войну» против буржуазных государств (большевики в первые годы Советской власти одновременно и признавали, и не признавали их существование), что привело к росту антисоциалистических настроений, усилению белого террора и объективно нанесло урон мировому социалистическому движению (Ленин обычно давал понять, что ему глубоко нагадить на эту критику). Неосоциализм в европейской социал-демократии суммировал все критические замечания в адрес большевиков. В начале 1930-х бельгиец Анри де Ман и француз Марсель Деа от критики перешли к действиям. Они сформулировали манифест нового течения в социализме: расширение государственного сектора, усиление государственного регулирования экономики; социально-экономическое планирование на основе согласованных решений общественных групп под эгидой государства; развитие корпоративизма, стимулирование классовых и межклассовых общественных ассоциаций; передача экономической власти общенациональному координационному органу, формируемому делегированием от производственных коллективов; сохранение, поддержка и распространение трудовой частной собственности; повышение и институционализация общественной роли средних слоев – крестьянства, мелких производителей, технической интеллигенции; при сохранении демократических институтов резкое усиление государственной власти, особенно исполнительно-административной; духовно-культурное укрепление общества на основе национальных традиций и принципов социального прогресса. Манифест был представлен Деа, Марке и Монтаньоном на съезде Французской Секции Рабочего Интернационала в 1933 году и шокировал остальных делегатов. Особенно смутила близость ряда программных установок идеям фашистского движения. Неосоциалисты не стали отпираться, но заявили, что необходимо «сыграть на опережение фашизма», все равно главный противник – большевизм. Неосоциализм перекликается с желтым социализмом самого начала ХХ века и радикальном эгалитаризмом Французской революции (прочем, это было, скорее, похмелье от эгалитаризма). Французские социалисты решительно отвергли неосоциалистический манифест, его авторы создали свою небольшую партию и, в конце концов, поддержали Народный фронт, предлагая создать централизованный орган управления экономикой – аналог советского ВСНХ (французские левые фашисты были за). В годы второй мировой войны антикоммунизм неосоциалистов привел их к коллаборационизму, но после нее некоторые базовые идеи неосоциализма, перекликающиеся с солидаризмом, нашли реализацию в политике премьер-министров Франции: в 1947 – социалиста П.Рамадье и в 1954-1955 – радикал-социалиста П.Мендес-Франса.
ВЛАДИМИР-III: 3.20. Сталинизм (1930-е). Представьте себя на месте Сталина. Вы практически единолично управляете (сначала в качестве лидера правящей и единственной партии, а затем еще и в качестве главы правительства) большой страной, потенциально имеющей огромный ресурс развития, но все еще крестьянской, едва залечившей раны мировой и гражданской войн, со сформировавшейся однопартийной диктатурой и пристегнутой к ней советской системой представительства трудящихся. В новой элите этой страны (состоящей из профессиональных революционеров и сметливых рабочих и крестьянских парней, еще вчера спавших на соломе и стрелявших беляков из пулемета) идет борьба между пятью-шестью «платформами», по разному понимающими все политические, общественные и экономические вопросы, но победили ваши сторонники, а оппозиционеры поначалу сосланы в провинцию или отправлены на мелкие хозяйственные должности. В мире вокруг (вы это чуете чутьем) назревает большая война, но еще не ясно, кто и с кем будет воевать. Буржуины ненавидят Страну Советов, к тому же кредитов в условиях начавшегося кризиса от них не дождешься, а социал-фашисты предают мировое коммунистическое движение. Разумеется, вы – не табула раса, у вас есть убеждения и приоритеты. Вы – коммунист, интернационалист, просвещенный человек, живущий в самой прогрессивной стране мира, где уже стали забывать, что такое кланяться начальству и приносить на службу справку об исповеди у попа. Ваша цель – создание в СССР, а потенциально – во всем мире социалистического общества, перерастающего в коммунизм, мира свободных, равных, просвещенных людей. Ваш линкор называется «Марат», а вовсе не «Константин Победоносцев». В истории сталинизма (так можно назвать официальную идеологию СССР и партий Коминтерна между 1929 и 1956 годами) самое примечательное – это та упрямая настойчивость с которой самые разные политики и деятели культуры оправдывали Сталина (1879-1953). Это проделывали далеко не только коммунисты: левые писатели Франции, британские лейбористы, итальянские неореалисты, американские квакеры (религиозное движение), славословия в адрес Сталина приписывают Черчиллю (ошибочно – знаменитый афоризм о «сохе и атомной бомбе» принадлежит британскому левому журналисту Исааку Дойчеру) и Гитлеру. «Корифей передовой науки», «великий вождь», «великий вождь и учитель», «отец народов», «великий полководец»; неосталинисты в конце ХХ века добавили к этому списку «эффективного менеджера». Складывается впечатление, что все эти дифирамбы призваны затушевать некую неприглядную реальность. Сталинизм (тот – 1930-х годов, который ни в коем случае и рядом не лежал с неосталинизмом 1990-х) в идеологическом отношении основывался на механистической концепции мира и на представлении о возможности его изменения с позиций разума посредством революции, которая, в свою очередь, рассматривалась как конструирование новой социальной реальности без учета исторической традиции и цены вопроса. Именно такой подход обусловил масштабы сталинской программы модернизации и логику социальных процессов. Командно-административная система как «чрезвычайная система» общественной организации позволяла «сконденсировать» избыточную социально-психологическую энергию народа, направив ее на решение ключевых задач. При этом мощное политико-идеологическое давление было призвано компенсировать слабость материального стимулирования. Экономика страны полностью огосударствлена, правящая единственная партия окончательно сливается с государством, а государство предельно идеологизировано. Каждый член общества вовлечен в иерархическую систему идеологизированных организаций, через которые осуществляется партийно-государственное руководство. Функции по распоряжению огосударствленной собственностью и политическая власть оказались отчуждены от подавляющего большинства социума в пользу партийно-государственного аппарата и лично Сталина. Население поддерживается в постоянной мобилизационной готовности при помощи массированных пропагандистских кампаний, волн массового террора, показательных судебных процессов над «врагами народа». В экономическом измерении сталинизм базируется на максимизации фонда накопления – разности между объемами производства продукции и ее потребления. Сверхцентрализация ресурсов на направлениях, признанных ключевыми, требовала сверхущемления интересов других секторов, что создавало хронические дефициты и постоянно провоцировало опасность социальных протестов. Для того, чтобы пресечь такую возможность, в стране была создана мощная разветвленная карательно-осведомительная система, тормозящая любые процессы. С другой стороны, рост валового накопления в экономике приводил к столкновению между различными административными и региональными интересами за влияние на процесс подготовки и исполнения политических решений. Конкуренция этих интересов отчасти сглаживала деструктивные последствия гиперцентрализации. Согласившись с вышеприведенными выводами историков, занимающихся сталинизмом (А.Н.Медушевским, О.В.Хлевнюком, В.Б.Чистяковым, Полом Грегори и Марком Харрисоном), автор подметил то, что, возможно, упущено в оценке сталинизма: непрерывную смену векторов развития, отмену одних директив и срочное введение новых, прямо противоположных по смыслу и планируемым результатам, постоянные перестройки и переформатирования, резкую критику вчера восхваляемого и наоборот, многократное переделывание одной и той же работы, что вносило существенный диссонанс во все модернизации (достаточно вспомнить, что в период 1930-1941 внешнеполитическая линия СССР менялась коренным образом не менее 4 раз). Люди, в том числе высокопоставленные, которые не выдерживали такой непрерывной свистопляски, продолжавшейся 25 лет, репрессировались, на их место с огромным трудом готовилась новая смена, но она также вылетала в трубу кадровой политики. Это гораздо больше соответствует определению «неэффективный менеджмент», чем какому-либо иному. В условиях демократической парламентской системы, где приходится отвечать за последствия принятых решений и выслушивать критику оппозиции, Сталин неминуемо проиграл бы ближайшие выборы (примечательно, что это же самое едва не произошло с ним в рамках советской партийной системы – в 1934 году на XVII съезде ВКП(б), когда его едва не отстранили от власти). Идеологическое обеспечение всех зигзагов сталинизма выглядит настолько пестрым, что при желании можно найти любые аналоги в любых идеологиях (включая союз Сталина с Гитлером и мнение о «тайном либерализме» Сталина, который поначалу планировал провести альтернативные выборы в Верховный Совет в 1937 году). Эстетика сталинизма… Автор выскажет крамольную с т.з. левых и сталинистов мысль, но с конца 1920-х эстетика сталинизма и советского этоса в целом оказалась под сильным влиянием эстетики фашизма (впрочем, не только его: пионерскую организацию коммунисты позаимствовали у масонов-скаутов, а физкультпарады и гимнастические пирамиды практиковались на Западе задолго до того, как их стали считать признаком социализма). Приходишь к выводу, что никаких «железных занавесов» в 1920-1940-х не существовало (саму формулировку «железный занавес» запустил в оборот пустомеля Геббельс в 1944), и взаимное влияние разных идеологическо-эстетических культур наблюдалось по всему миру, благо средства передачи информации уже могли обеспечить таковые влияния. Конечно, трудно себе представить факельные шествия и сожжение книг большевиками, но зато «битву за урожай» придумал не Сталин, а Муссолини. Вне зависимости от своих реальных идеологических представлений Сталин после смерти (а также и до нее) стал настоящей жертвой своих интерпретаторов (культ личности до добра не доводит: убьют как Пола Маккартни или приватизируют как Сталина). Свои эксклюзивные претензии на Сталина предъявили: неосталинисты, почвенники, националисты, православные фундаменталисты, коммуно-патриоты, неомонархисты, уфологи и неоязычники. Особенно цепко за Сталина схватились всевозможные создатели тайных мистических учений. Мысль о том, что правитель государства может мыслить рационально, дается мистику почему-то особенно трудно. Разумеется, всех приватизаторов меньше всего интересует, что же на самом деле думал, говорил и делал Сталин – они знают это лучше него самого и не намерены молчать. Наверное, это самая страшная кара для исторического деятеля – когда через сто лет потомки тех необразованных рабочих и крестьян, которых ты защищал от Фейхтвангера, о тебе говорят, что ты – это не ты, а… Такой участи Сталину не пожелали бы даже Хрущев и Троцкий.
ВЛАДИМИР-III: 3.21. Троцкизм (1930-е). Эпоха 1920-1930-х годов – золотой век идеологий. Не только вся политическая жизнь, но и жизнь общественная оказалась во власти идеологических подходов. Общества, ушедшие от традиционного «органического» образа жизни, связанного с аграрным строем, в страхе перед атомизацией и индивидуализацией сбивались в группы по мировоззренческому принципу. Это вовсе не означало, что все общество (включая эстрадных певцов и сутенеров) обязательно было идеологизировано, но то, что принято называть «мэйнстримом», лежало тогда в плоскости идеологического способа освоения действительности. Впоследствии обездоленные деидеологизацией в результате информационной революции и постиндустриального переворота последние мамонты идеологической эры будут вздыхать о 1920-1930-х годах, как о потерянной идеологической юности человечества, обрушивая при этом на современников громы и молнии за их своекорыстие и безыдейность. Человек межвоенного двадцатилетия ел мало, работал много, жил уже в условиях городской культуры (ландшафт фабричных труб и трамваев) и быстро развивался. Существует т.з., с которой автор не может не согласиться, что между стабильностью аграрного общества (сын крестьянина станет крестьянином) и стабильностью же развитого информационного общества (сын программиста станет программистом) располагается историческая зона нестабильности индустриальной волны, где наблюдается большой спектр новых возможностей (в т.ч. идейных – постиндустриальная идейная окраска общества более однородна), революций, переходов, где отдельный («атомарный – это слово пугает традиционалистов, и они готовы отречься от личности) человек может многое сотворить и изменить. Понятен выбор ремарковского героя, который предпочитает свой ХХ век любому иному. Но этот же выбор непонятен обитателям обоих берегов индустриально-идеологической реки – аграрного и информационного: боярин Морозов и Билл Гейтс одинаково не могут понять восторга от успешной агитации рабочих локомотивного завода. Ровесник Сталина Троцкий (1879-1940) чувствовал себя в этом мире, как рыба в воде. Он не был большевиком до 1917 года (и в этом сталинистская критика его чуждости Ленину отчасти права). Еще в 1904 году Троцкий вместе с Парвусом создал особое течение в социал-демократии, связанное с теорией перманентной революции, в 1912 пытался в очередной раз объединить меньшевиков и большевиков в т.н. Августовском блоке, а 1914 выступил как интернационалист. В 1917 году Троцкий – неформальный лидер небольшой интернационалистической фракции РСДРП – «межрайонцев». Он примкнул к большевикам и сыграл огромную роль в большевистском перевороте, равно как и в истории Советской России (впоследствии сталинисты постарались полностью убрать Троцкого из истории революции, а при Брежневе новое поколение коммунистов, пользуясь тем же методом, убрало из истории Сталина). В ходе ожесточенной внутрипартийной борьбы Троцкий проиграл, оказался в ссылке, а затем (1929) за границей, а его сторонники в СССР репрессировались. Согласно статистике советских пенитенциарных органов, начиная с 1930 года арестовывалось ежегодно по нескольку сот троцкистов, в 1935 – уже 2820, а пик борьбы с троцкизмом падает на 1937-1938 (за два года арестовано и осуждено 62 тысячи), потом спад (1939 год – 1152 троцкиста), во время Великой Отечественной войны осуждалось по нескольку десятков троцкистов в год, но в 1948-1951 – новый всплеск (за четыре года осужден 5691 троцкист). В период после «разоблачения культа личности» многих осужденных в качестве троцкистов таковыми не считали, но подобные заключения требуют дополнительных исследований. За пределами СССР Троцкий в 1933-1937 годах создал IV (Троцкистский) Интернационал, объединивший несколько мелких, но очень крикливых антисталинистских партий. Не смотря на убийство Троцкого агентом советских спецслужб, мировое троцкистское движение не исчезло, а в 2002 и 2007 на президентских выборах во Франции троцкистский кандидат получал больше голосов, чем кандидат ФКП. Дореволюционная идеология Троцкого сводится к теории перманентной революции, позаимствованной у Парвуса и развитой на российской почве. Эта теория должна была разрешить проблему вероятной революции и строительства социализма в среднеразвитой стране (России, Италии, Испании, латиноамериканских странах), ведь классический марксизм XIX века исходил из тезиса о построении социалистического общества в наиболее развитых странах Запада (включая США). Троцкий выдвинул тезис о нереволюционности буржуазии в среднеразвитых странах и необходимости для пролетариата «доделать» буржуазную революцию, превратив ее в буржуазно-демократическую, перерастающую в социалистическую. В крестьянской и «мелкобуржуазной» стране диктатура пролетариата неизбежна, но пролетарская партия, как те декабристы, будет делать революцию «для народа» – в интересах крестьян. В отличие от социал-реформистов, Троцкий не ждал никаких компромиссов со стороны царских властей и буржуазии и никаких компромиссов им не предлагал. После эмиграции и еще до нее – в процессе борьбы со Сталиным и сталинистами Троцкий сформулировал свою теорию перерождения русской революции: не смотря на победу и создание передового строя, пролетариат задавлен мелкой буржуазией и бюрократией. Троцкий рассматривает советскую бюрократию в качестве специфичной касты, но не нового класса. По его мнению, бюрократия не имеет признаков правящего класса: «Попытка представить советскую бюрократию, как класс „государственных капиталистов“ заведомо не выдерживает критики. У бюрократии нет ни акций, ни облигаций. Она вербуется, пополняется, обновляется в порядке административной иерархии, вне зависимости от каких-либо особых, ей присущих отношений собственности. Своих прав на эксплуатацию государственного аппарата отдельный чиновник не может передать по наследству. Бюрократия пользуется привилегиями в порядке злоупотребления». Именно поэтому бюрократия стремится к ликвидации завоеваний Октябрьской революции и реставрации капитализма – ей необходимо юридически закрепить свои права на собственность. Неизбежна новая пролетарская революция, сметающая сталинскую бонапартистскую диктатуру. Судя по непрерывной охоте за троцкистами даже после смерти Троцкого, сталинский режим всерьез опасался такой перспективы. В СССР, где (в отличие от современной России) революция – это было ХОРОШО, любой недовольный своими условиями жизни, заемом, дефицитом, штурмовщиной, бюрократизмом и арестом родственника за анекдот о Сталине рабочий мог даже в шутку припугнуть начальство новой революцией, и начальству нечего было ответить (еще не приватизировавшие власть партийные бюрократы еще не догадались пугать недовольных жидо-масонской версией Октября 17-го). Троцкисты ни разу не приходили к власти (даже в Эфиопии после свержения просоветского Менгисту Хайле Мориама в 1991 пришли к власти не троцкисты, а марксисты, идеологически близкие к албанскому варианту социализма). Перманентная оппозиционность Троцкого в отношении сталинского режима делает его эдаким «коммуно-демократом», и все антисталинские, либеральные тенденции в советской политической жизни могли опираться на его аргументацию и критику. Среди антисталинистов бытует наивное представление, что, если бы вместо Сталина во главе СССР оказался кто-нибудь другой – хотя бы веселый ходок «Кирыч», все было бы прекрасно, и никаких «деформаций социализма». Антикоммунисты с этим категорически не согласны, полагая, что черного кобеля не отмоешь добела, и вместо Сталина мог быть другой Сталин: дай Троцкому власть, ни одну из задач советского проекта в целом (индустриализацию, коллективизацию) это не отменит. И еще неизвестно, кто больше уничтожит врагов советской власти в ходе издержек реализации задач. Жертвы сталинских репрессий исчисляются миллионами. В 1930-1953 годах в СССР осуждено 4930 тысяч человек (в т.ч. 3778 тысяч по политическим мотивам). В 1923-1929 осуждено всего 464 тысячи человек (при этом наблюдался достаточно высокий процент оправдательных приговоров: в целом с 1923 по 1953 – 28%). В 1929-1939 сослано 2,3 млн. кулаков. Еще 3,5 млн. человек депортировано «по национальной линии». Итого получается около 9,1 млн. репрессированных (из примерно 160-180 млн. человек населения СССР). Расстреляно в 1930-1953 годах 786 тысяч (в т.ч. за два года – 1937-1938 – 682 тысячи) – в среднем по 34 тысячи человек в год. Это очень много. Масштаб граничит с количеством жертв якобинского террора и подавления республиканцами роялистских и федералистских мятежей и с количеством жертв подавления Парижской Коммуны (от 15 до 30 тысяч человек). Остальная 200-300-летняя история современной Европы и Северной Америки не знает подобных примеров целенаправленного уничтожения по политическим причинам (хотя в гражданских войнах – США, Испания – гибло также большое количество людей). В 1933-1945 годах национал-социалистический режим Германии казнил по суду и без суда 70 тысяч человек (в среднем по 5800 за год), не считая уничтоженных 73 тысяч умалишенных и 50 тысяч гомосексуалистов (в начале XXI века русские патриоты-антифашисты в сомнении: считать ли последних жертвами фашизма?) Фашистский режим в Италии за 20 лет уничтожил от 1,5 до 10 тысяч своих политических противников (максимум по 500 человек в год). Испанский режим Франко в 1939-1949 годах уничтожил 120 тысяч антифранкистов (по 12 тысяч в среднем в год). Фашистский корпоративный режим Португалии казнил за 48 лет всего около 1 тысячи политических преступников. Столько же казнено в Югославии в 1929-1939 годах. Жертвы военного режима в Греции в 1967-1973 годах также не превышают одной тысячи человек. В Болгарии 1923-1941 годах «белый террор» исчислялся 3 тысячами казненных (160 человек в среднем в год). Сопоставить репрессии в СССР можно разве что с аналогичными по масштабам репрессиями в тоталитарных левых режимах Азии (для сравнения, в Южной Корее в 1953-1986 годах казнено 10 тысяч человек – по 300 человек ежегодно; ориентировочные цифры по Северной Корее в 10-20 раз выше). Можно ли предположить, что троцкистские репрессии были бы меньшими сравнительно со сталинскими? У них была бы иная структура, но, памятуя деятельность Троцкого в гражданскую войну, сомневаешься в их меньших масштабах. Идеологу, дорвавшемуся до власти и строящему самое справедливое и передовое общество, все время кажется, что врагов осталось гораздо больше, чем уже уничтожено, и они могут сорвать эксперимент – вот о чем думает идеолог, а вовсе не о каких-то юридических или общегуманистических условностях.
ВЛАДИМИР-III: 3.22. Арабский социализм (1940-е). Арабский социализм отличается от исламского социализма своим более светским характером (хотя и отрицает атеизм, в отличие от марксизма) и проблематикой объединения арабских народов. Сразу же следует отметить, что объединение арабских народов в единое государство, либо в федерацию, будет не воссоединением единого народа, политически разорванного империалистами, а объединением очень разных этносов. Однородными этнические группы, объединяемые под общим этнонимом «араб», кажутся только лишь наблюдателю с Запада или из Японии, а любой специалист-арабист скажет вам, что это очень разные народы. Исторически, действительно, основа современных арабов – Арабский халифат, созданный в результате арабских завоеваний в VII-VIII веках и быстро распавшийся, но образ жизни аравийских бедуинов, крестьян Магриба и горожан древних и новых городских центров Благодатного Полумесяца (Ирак, Сирия, Палестина) существенно отличается, в т.ч. по уровню жизни (развитие добывающей промышленности в Ливии и странах Персидского залива еще больше усилило эти отличия). Арабский язык – это целая языковая группа, состоящая из 5 диалектных групп, между которыми дистанция не меньше, чем между русским и польским языками (общее количество арабских языков – более 20, и их ареалы не всегда совпадают с границами современных арабских стран). Сириец и тунисец вынуждены в разговоре прибегать к арабскому литературному языку, эталоном которого считается египетский диалект (впрочем, с появлением Интернета, модернизацией и развитием систем телекоммуникаций различия между арабским литературным и диалектами арабского медленно, но верно сокращаются в пользу литературного варианта). В религиозном отношении арабы распадаются на суннитское большинство и шиитское меньшинство, а также различные христианские общины, члены которых в последнее время массово мигрируют из региона. Все это существенно затрудняет реализацию плана арабского единства. Арабские правящие режимы, даже социалистические, далеки от желания поступиться хотя бы частью суверенитета, на что согласились европейские правительства. Термин «арабский социализм» был впервые введен сирийским православным христианином Мишелем Афляком, одним из основателей Партии арабского социалистического возрождения в 1943 году, для того, чтобы отличать свою версию социалистической идеологии от марксистского социализма и других типов социализма, существующих как в европейских, так и других странах и подчеркнуть ее аутентичность и оригинальность. Для Афляка, первоначально симпатизировавшего коммунизму, арабский социализм представлял собой необходимое следствие движения за арабское единство и свободу, так как лишь социалистическая система собственности и развития смогла бы преодолеть экономические последствия колониализма. В то же время он отвергал традиционный марксизм с его атеизмом, интернационализмом и материализмом, неподходящими для арабской ситуации. В то время как арабский социализм во многом перенял экономическую и социальную программу европейского социализма, характерные для него интеллектуальные черты наложили некоторые ограничения на его революционный потенциал: средства производства подлежат национализации, но при сохранении таких традиционных ценностей, как частная собственность и ее наследование. Такие примитивные общественные структуры, как феодализм, номадизм и племенной строй, религиозные различия и дискриминация женщин, должны остаться в прошлом, но социальные связи, составляющие основу арабской идентичности, не должны быть нарушены. Арабский социализм невозможно рассматривать вне связи с антиколониальной националистической парадигмой, что проявляется также в политической и экономической доктринах его идеологии. В начале XXI века наблюдается упадок арабского социализма. Уже в 1990-х он столкнулся с мусульманско-фундаменталистической реакцией и фактически проиграл ей, поскольку (к ужасу либералов) любые свободные выборы в странах, не имевших опыта гражданских свобод и демократических выборов, давали большинство фундаменталистам. Если политика СССР в регионе базировалась на поддержке арабского социализма (коммунисты не пользовались в арабском мире популярностью), то либеральный истеблишмент Запада лишь терпит левые режимы как альтернативу фундаменталистам. 3.23. Демократический социализм (1940-е). К концу 1940-х, если не считать нескольких непродолжительных пребываний социалистов у власти в ряде европейских стран и создания левых режимов в Латинской Америке (Мексика, Гватемала, Боливия), лишь две модели могли рассматриваться как последовательная долговременная реализация социалистических проектов начала ХХ века: СССР, расширившийся до размеров советского блока (включавшего на тот момент Китай), и скандинавская социализм. В Швеции (с 1932), Норвегии и Дании, которые в начале ХХ века не были самыми богатыми и развитыми странами Европы, социалистам удалось построить модель т.н. «функционального социализма», который базировался на сохранении «буржуазной» политической системы (во всех трех странах даже монархию не упразднили), парламентаризма, гражданских свобод, но при этом экономика перестраивалась на социалистических принципах, однако, без посягательств на институт частной собственности. Чертами скандинавского (шведского) социализма являются высокие налоги на прибыль, всеобщая занятость, развитая система социального обеспечения, партнерство между работодателями, профсоюзами и правительством, защита мелкого бизнеса от крупных конкурентов. Швеция осталась в стороне от участия во второй мировой войне, а Норвегия и Дания понесли минимальный ущерб. В 1950-1980-х это были самые динамично развивающиеся страны Запада, и их уровень жизни почти сравнялся с американским, при отсутствии американского неравенства в доходах. Скандинавскому социализму завидовали все левые. Бывшие правящие коммунистические партии советского блока дружно обещали в случае возвращения к власти реализовать «шведскую модель», но результаты оказывались заметно скромнее. В 1947-1951 был воссоздан Социалистический Интернационал 1889 года, который теперь объединял социал-реформистские и демократическо-социалистические партии Запада. Во Франкфуртской декларации 1951 года заявлено, что международное социалистическое движение может принимать разные формы, и это требует различных подходов в разных обстоятельствах. Однако истинный социализм может быть достигнут только посредством демократии. Экономические цели социализма в соответствии с Декларацией включают в себя полную занятость, формируемое государством всеобщее благоденствие, обеспечение общественной собственности с помощью различных средств, в том числе обобществления, создания кооперативов для противодействия капиталистическим частным предприятиям, и обеспечение прав профсоюзов. Острие критики Франкфуртской декларации направлено против советского варианта социализма. Шведская модель была воспринята как пример для подражания. К Социнтерну присоединилось несколько крупных левых партий стран третьего мира, не соответствующих традиционному представлению о социал-демократии: Социалистическая партия Сенегала (с 1976), Левое революционное движение Боливии (с 1986), венесуэльское Демократическое действие (с 1964), мексиканская Институционно-революционная партия (с 1986), Перуанская апристская партия (с 1983), панамская Революционно-демократическая партия (с 1986). Не все эти партии соответствовали критерию проведения демократической политики, и правление Социнтерна даже исключало некоторых из них из своих рядов. Демократические социалисты ссылаются на Карла Маркса, который считал, что демократические права и свободы будут по-настоящему доступны рабочему классу только в том случае, если средства производства будут принадлежать ему, точнее, действующему от имени народа государству. Демосоциалисты называют недемократической коммунистическую трактовку социализма, которую они отвергают. В отличие от коммунистов, демосоциалисты рассматривают социализм, как конечный идеал, а не промежуточную стадию на пути к коммунизму. Они также включают в понятие демократии концепции плюрализма и прав демократического меньшинства, и вовсе не интерпретируют ее как диктатуру большинства. Таким образом, демократические социалисты оказываются левее социал-демократии и правее самых правых коммунистов, но ближе все же к социал-демократии. После 1957 года демократические социалисты стали покидать ряды социал-реформистских партий и создавать свои, нередко оппозиционные им, организации (появились датская Социалистическая народная партия, Интернациональная рабочая партия (германских социалистов), нидерландская Пацифистская социалистическая партия и норвежская Социалистическая левая партия). Наступала новая эпоха относительного благополучия, дешевых продуктов, супермаркетов, телевидения, авторского кино не для всех, рок-музыки, и когда Энтони Берджес пошутил, что оруэлловская Англия гораздо больше похожа на реальноисторическую Англию 1948 года, чем на 1984, он имел в виду свойственную публике забывчивость. Перестройка в СССР в идеале должна была пересоздать советский строй в общество демократического социализма. Этого не случилось, и последующая история социалистического движения на просторах СНГ это либо унылое существование крупных партий, впавших в идеологический маразм, либо бесполезное мельтешение мелких идеологических партий-сект, либо деятельность политических циников, вроде Ю.М.Лужкова, пользующихся социалистическими брендами в своих интересах. В современной России левосоциалистической партией провозглашает себя «Справедливая Россия», но неубедительно.
ВЛАДИМИР-III: 3.24. Титоизм (1940-е). «Как старый коновал, перепоровший множество этих животов, отсекший несчетно этих конечностей в курных избах, при дорогах, смотрит на беленькую практикантку-медичку, – так смотрел Сталин на Тито. Но Тито всколыхнул давно забытые побрякушки для дурачков: «рабочий контроль», «земля – крестьянам», все эти мыльные пузыри первых лет революции. Уже три раза сменено собрание сочинений Ленина, дважды – Основоположников. Давно заснули все, кто спорил, кто упоминался в старых примечаниях, – все, кто думал иначе строить социализм. И теперь, когда ясно, что другого пути нет, и не только социализм, но даже коммунизм давно был бы построен, если б не зазнавшиеся вельможи; не лживые рапорта; не бездушные бюрократы; не равнодушие к общественному делу; не слабость организационно-разъяснительной работы в массах; не самотек в партийном просвещении; не замедленные темпы строительства; нэ простои, нэ прогулы на производстве, нэ выпуск нэдоброкачественной продукции, нэ плохое планирование, нэ безразличие к внедрению новой техники, нэ бездеятельность научно-исследовательских институтов, нэ плохая подготовка молодых специалистов, нэ уклонение молодежи от посылки в глушь, нэ саботаж заключенных, нэ потери зерна на поле, нэ растраты бухгалтеров, нэ хищения на базах, нэ жульничество завхозов и завмагов, нэ рвачество шоферов, нэ самоуспокоенность местных властей! нэ либерализм и взятки в милиции! нэ злоупотребление жилищным фондом! нэ нахальные спекулянты! нэ жадные домохозяйки! нэ испорченные дети! нэ трамвайные болтуны! нэ критиканство в литературе! нэ вывихи в кинематографии! – когда всем уже ясно, что камунизм на-верной дороге и-нэдалек ат-завершения, – высовывается этот кретин Тито са-своим талмудистом Карделем и заявляет, шьто-камунизм надо строить нэ так!!!» – так описывает суть разногласий Сталина и Тито А.И.Солженицын в романе «В круге первом». Международное коммунистическое движение стало формироваться практически одновременно с приходом большевиков к власти в России. Левые социалисты (Борис Суварин, Марсель Кашен, Антонио Грамши, Гарри Поллит, Сэн Катаяма, Пауль Леви) потянулись в Коминтерн, в 1918-1923 вспыхнуло несколько европейских революций, Советская Россия представлялась лишь одним из двигателей социального прогресса, и в будущее коммунисты смотрели с оптимизмом. Но постепенно коммунистические партии превратились в банальную агентуру московского центра Коминтерна, борьба с левыми и правыми уклонами приводила к репрессиям в отношении зарубежных товарищей (иногда с этой целью их заманивали в Москву), а боевитых лидеров сменило поколение послушных исполнителей воли Сталина (Вильгельм Пик, Морис Торез, Пальмиро Тольятти, Георгий Димитров). Какую-нибудь коммунистическую партию могли запретить из Москвы за «троцкизм» (как это случилось с Польской коммунистической партией в 1938 году). Иосип Броз Тито (1892-1980) относился ко второму поколению, и если бы Югославия была Польшей или Чехословакией, его судьба сложилась бы иначе – в качестве верного сталинца. Но партизанская война и самостоятельное освобождение страны Народно-освободительной армией Югославии от немецких войск (Советская Армия принимала участие лишь в боях за Белград) резко изменили его положение. Он стал главой Югославии не с помощью советских штыков и не в результате ареста лидеров победившей на парламентских выборах партии советскими спецслужбами (как это случилось с Ракоши в Венгрии), а в результате массовой поддержки главной антифашистской силы (подобные тенденции наблюдались в связи с партизанскими движениями под руководством Ковпака и Мазурова на Украине и в Белоруссии). В 1948 году произошел конфликт Тито и Сталина (Сталин в своей привычной манере менять решение на прямо противоположное сначала потребовал создать Федерацию Югославии, Болгарии и Албании, а затем запретил). Поначалу посол СССР в Белграде А.И.Лаврентьев и военный атташе Г.С.Сидорович направили в Москву несколько донесений, в которых обвинили югославское руководство в непонимании существа марксизма-ленинизма и в вождизме, и очень скоро тон советской пропаганды стал напоминать современное российское телевидение: «В результате разгрома титовской бандой здоровых сил КПЮ руководство компартии Югославии оказалось безраздельно в руках шпионов и убийц, наймитов империализма» и «белградские фашистские изверги начали жаловаться, что они якобы являются жертвами несправедливости» (репрессиям со стороны югославских властей подверглось 16 тысяч коммунистов, выступивших в поддержку сталинской линии). Главный принцип титоизма: в каждом государстве средства достижения коммунизма должны определяться самим государством (то есть Югославией), а не внешними силами (под ними подразумевался Советский Союз). Основанная на этом принципе внешняя политика Югославии сделала ее лидером Движения неприсоединения, созданного в 1961 году. Во внутренней политике основой титоизма стала разработанная Эдвардом Карделем доктрина самоуправленческого социализма. Она предусматривала самоуправление рабочих коллективов: теория коллективного труда предполагала, что решение о судьбе прибыли предприятия должно приниматься самим рабочим коллективом. За это советские идеологи обвинили Тито в троцкизме и в фашистском корпоративизме. Однако между предприятиями сохранялась конкуренция, что позволяло рассматривать экономику Югославии как «рыночный социализм», далекий от коммунистической концепции рабочего самоуправления. Титоизм потерпел историческое поражение синхронно с падением коммунистических режимов в других странах Европы. Этнический национализм растерзал не самую худшую европейскую страну. Партия, претендующая на наследие Тито, – Социалистическая партия Сербии во главе с Милошевичем слепила свою идеологию в 1990-х из смеси популизма, демократического социализма и национал-консерватизма (в постидеологическую эру стало возможно скрещивать ужа с ежом). Социнтерн отказался принять в свой состав эту химеру.
ВЛАДИМИР-III: Дополнения в хронологию идеологий социалистического спектра: Коммунизм рабочих советов (1920-е). Коммунизм рабочих советов (рэтекоммунизм) — левокоммунистическое движение, возникшее в Германии и Нидерландах в начале 1920-х годов и отвергающее идею партии как авангарда пролетариата (так как это обязательно приведет к партийной диктатуре). Сторонники коммунизма рабочих советов ратовали за рабочую демократию, которая реализуется через федерацию рабочих советов, составленных из делегатов, избранных на рабочих местах и подлежащих отзыву в любой момент. В некоторых аспектах коммунизм рабочих советов испытал влияние анархо-синдикализма. После того, как ведущие теоретики левого коммунизма были исключены из Коммунистической партии Германии ее вождем Паулем Леви, он создали Коммунистическую рабочую партию Германии, которая не работала в традиционных профсоюзах, предпочитая формировать собственные революционные союзы. Из КРПГ выделилась национал-большевистская тенденция. Несмотря на своё относительно недолгое существование, КРПГ создала Коммунистический рабочий интернационал, куда входили также крошечная болгарская Коммунистическая рабочая партия, британская Коммунистическая рабочая партия, возглавляемая суфражисткой Сильвией Панкхёрст, а также голландская группа «трибунистов», включавшая астронома Антона Паннекука и поэта Германа Гортера, которые стояли у истоков Коммунистической партии Нидерландов. Согласно этой коммунистической идеологии, централизованные партийные бюрократии (иерархически организованные пирамиды чиновников) узурпируют право трудового населения самостоятельно (через свои собрания и советы) руководить собственной жизнью, эксплуатируют рядовых участников партийных организаций, присваивая себе право распоряжаться коллективно собранными средствами, инфраструктурой партии и т.п. Аналогично, профсоюзные бюрократии узурпируют право работников бороться за свои права, эксплуатируют их и, к тому же, выступают посредниками по продаже рабочей силы бизнесу. Важные черты коммунизма рабочих советов – непримиримое отношение к партиям и профсоюзам, а также жесткий интернационализм. Коммунисты рабочих советов определяли вторую мировую войну как «вторую империалистическую», призывая социальные низы восстать против всех существующих режимов, создать, как и во время первой империалистической войны, рабочие и солдатские советы, направить штыки против собственных генералов – немецких, советских, британских. Схватка эксплуататорских империй представлялась им кровавой мясорубкой, борьба против которых любыми средствами (дезертирство, забастовка, восстание) – есть долг всякого сознательного работника. С коммунизмом рабочих советов некоторое время были связаны ранние гегельянские марксисты Дьёрдь Лукач, Карл Корш, Евгений Пашуканис. Революционный синдикализм (1890-е). Революционный синдикализм как самостоятельное течение возник в 1880-1890-х годах во Франции. Его идеология была принята Всеобщей конфедерацией труда (ВКТ) Франции (образована в 1895 году) и Федерацией Бирж труда (существовали с 1882 или 1886). В 1902 году они объединились, создав единую ВКТ. Основные принципы революционного синдикализма изложены в Амьенской хартии 1906 года, среди которых – отрицание руководства профсоюзным движением со стороны политических партий. Это близко тред-юнионистскому движению в Великобритании в 1830-е годы и идеям Роберта Оуэна. Революционный синдикализм имел наибольшее влияние во Франции и США. В 1900-е годы из него выкристализовывается анархо-синдикализм, вытеснивший идеи революционного синдикализма из профсоюзного движения практически во всем мире. В то же время, созданное в 1905 году профсоюзное объединение Индустриальные рабочие мира вплоть до начала XXI столетия является революционно-синдикалистским, близко примыкающим к анархо-синдикализму. В России двумя главными деятелями революционного синдикализма можно считать Георгия Гапона и Георгия Хрусталева-Носаря, создавшего в 1917 году Переяславскую республику в Полтавской губернии. Левый коммунизм (1920-е). Левый коммунизм – термин, которым принято обозначать взгляды ряда теоретиков коммунизма, которые после II конгресса Коминтерна (август 1920) выступили с критикой ленинизма с левой позиции. Левые коммунисты признавали прогрессивное значение Октябрьской революции, но подвергали критике ее развитие. Некоторые даже отвергали социалистический характер большевизма, видя в нем государственный капитализм. Левокоммунистические группы осуждали политику фронтизма (создания блока коммунистов и других социалистов), участие в выборах, «право наций на самоопределение» как форму буржуазного национализма (исключение недолгое время составляла итальянская группа). В Советской России левых коммунистов традиционно возглавлял Бухарин. Фракция левых коммунистов в 1918 году издавала газету «Коммунист», где звучали призывы ускорить национализацию. Некоторые положения левокоммунистической фракции были унаследованы группой рабочей оппозиции, возглавляемой Г.Мясниковым и, в некоторой степени, «демократическими централистами» в РКП(б). Начало печатной критики большевизма слева принято отсчитывать с посмертного издания эссе Р.Люксембург «Марксизм или ленинизм?», в котором подвергались критике ряд решений большевиков, начиная с провозглашения «права наций на самоопределение». Критическому разбору теории левокоммунистических групп посвящена работа Ленина «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме», где он защищал право на использование парламентаризма и профсоюзов в революционных целях. Подавление Кронштадтского восстания рассматривалось левыми коммунистами как поворотный момент в развитии Советской России и окончательно оттолкнуло их от большевиков. К 1930-м годам СССР был признан левыми коммунистами государством-пособником капитализма, и была осознана необходимость новой революции. В целом для левых коммунистов характерны недооценка значения культуры прошлого, переходящая в культурный нигилизм, представление о возможности и эффективности сверхбыстрых темпов создания новой культуры методами «красногвардейской атаки» и культивирование недемократических норм культурной жизни. В начале 1920-х годов левый коммунизм стал идеологической основой Итальянской коммунистической партии, которая в 1920 пыталась захватить власть в стране. Лишь в 1926 году ее вождя – левого коммуниста Бордигу сменил промосковский Грамши. Попытки союза левых коммунистов с троцкистами провалились. В начале 1938 года итальянские и бельгийские группы сформировали Международное бюро левых фракций, с печатным органом «Октябрь». Вторая мировая война нанесла существенный урон левым коммунистам, как и иным коммунистическим несталинистским партиям Европы, но после 1945 левый коммунизм возрождается. В 1960-1980-х в Италии и Испании действуют десятки левокоммунистических группировок. На сегодняшний день существуют международные левокоммунистические объединения: Интернациональное коммунистическое течение и Интернационалистическая коммунистическая тенденция (бывшее Интернациональное бюро за революционную партию), а также бордигистская Международная коммунистическая партия.
ВЛАДИМИР-III: 3.28. Африканский социализм (1950-е). Представим себе, что второй мировой войны не случилось (ее фатальность преувеличена за счет послезнания). В Германии доживает свой срок режим Гитлера, стиснутый подписавшими Пакт Молотова-Даладье-Галифакса странами-создателями системы коллективной безопасности. Советский вариант социализма никогда не выйдет за пределы СССР. Некоторые азиатские колонии получат независимость (Сирия, Ливан, страны Индокитая, возможно, Палестина с ее еврейско-арабским раздраем), но не Индия, которая экономически и политически незаменима для Британской империи. Африка остается сплошным пространством европейских колоний. Власти Великобритании планировали рассмотреть вопрос о самоуправлении африканских колоний только после 1980 года, правительство Португалии взяло курс на полную интеграцию экономик колоний и метрополии, а французское правительство твердо решило освоить ресурсы огромного массива своих владений от Алжира до Берега Слоновой Кости и заселить их французами. Даже лидеры национально-освободительных движений африканских стран рассчитывали в 1940-х добиться независимости не ранее 2050 года. На фоне известий о голоде в Восточной Африке, геноциде в Руанде, ожесточенных гражданских войнах некоторые консервативные геополитики говорят о сохранении колониального статуса странами Африки как о не самом плохом варианте для африканцев. Однако, не стоит забывать, что колониализм принес народам Африки потери от работорговли и упадок ремесел под влиянием европейской конкуренции. Те же войны и работорговля наблюдались в Африке помимо Бартоломео Диаша и Стенли – таков был образ жизни всех примитивных народов под эгидой блаженной традиции, о которой так мечтают современные поборники постсекуляризма. В основе идеологии африканского социализма (как и всех иных народнических форм социализма) лежит идея исключительности, специфичности исторического развития африканских обществ, которые характеризуются особой ролью крестьянской общины, коллективистских начал и традиций, являясь бесклассовым. Политическим режимом африканских стран должна быть родовая демократия, а экономическим строем – общественное производство. Коммунистические критики видели в этом лишь перепевы народнического оправдания социально-экономической отсталости (если не подозревать африканских социалистов в желании ее увековечить), а для либералов и социал-демократов «родовая демократия» означала типичный тоталитарный режим. К 1970 году из 43 независимых африканских стран тоталитарные режимы арабского социализма существовали в 6 странах, консервативные прозападные тоталитарные режимы – в 10, коммунистические тоталитарные режимы – в 3 (СССР поддерживал не только марксистов, но и все режимы Африки левого толка), тоталитарные режимы африканского социализма – в 7, военные диктатуры националистического толка – в 3, монархические абсолютистские режимы – в 3, исламско-социалистический тоталитарный режим – в 1, тоталитарный режим, провозгласивший себя социал-либеральным – в 1, неустойчивые демократические режимы – в 7 и расистские режимы апартхейда с ограниченной демократией – в 2. К 1985 году демократий стало еще меньше. Классические примеры африканского социализма: режим Революционной партии в Танзании и сенегальский режим Леопольда Сенгора. Сенегальский режим сумел демократизироваться, но экономическое развитие страны оставляет желать лучшего (Сенегал был одним из примеров того, что демократия не означает автоматическое экономическое процветание). В Танзании, измученной экономическими экспериментами африканских социалистов, однопартийная система просуществовала до 1995 года, однако Революционная партия сохранила власть и перешла к либеральным экономическим реформам, что также не принесло существенного улучшения в экономике. Авторитарный режим африканского социализма в Зимбабве сохраняется, не смотря на попытку смены власти в 2008-2013 годах. Африканский Национальный Конгресс, который десятилетиями боролся против режима апартхейда в ЮАР и приобрел соответствующие черты радикально-националистической партии, после прихода к власти в 1994 году сдвинулся к демократическому социализму. Причина неудач режимов африканского социализма лежит в общем экономическом неблагополучии континента. Судорожные попытки политико-идеологическими способами предотвратить экономический крах предсказуемо не принесли успеха. На этом примере видно, что идеология не всесильна и не может быть основой для всех остальных сфер жизни общества, которые живут по своим законам, как и в доиндустриальную или в постиндустриальную эпохи (экономика более универсальна по сравнению с идеологией). Если экономика недемократического режима процветает (навязший в зубах пример Сингапура), дело вовсе не в идеологии, а в тех экономических принципах, которыми руководствуется правительство (оно при этом может быть хоть сталинистским, хоть буддийско-социалистическим, но на экономику это не повлияет, если идеология не вторгается в экономическую сферу: в постсоветской России такой прагматизм пытались приписать Берии).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к демократическому социализму: После создания в 2012-2013 годах под эгидой Демократической партии США Прогрессивного альянса – объединения лейбористских и правосоциалистических партий в Социнтерне усилилась тенденция демократического социализма.
ВЛАДИМИР-III: 3.29. Классический коммунизм (1950-е). После смерти Сталина советская коммунистическая идеология существенно изменилась и стала напоминать то, что в постсоветской России принято считать собственно коммунизмом. Официальный коммунизм отказался от нескольких существенных черт сталинизма. Была отвергнута сталинская концепция усиления классовой борьбы по мере приближения к коммунизму (идеологическое обоснование массовых репрессий), в результате чего репрессии в 1954-1957 становятся эпизодическими, а после 1957 – единичными, не связанными с расстрелами по подозрению в шпионаже в пользу Японии или пропаганде троцкизма (в 1953-1957 репрессировано не более 13 тысяч человек – по 2600 в среднем за год, а в 1957-1984 – 7 тысяч, 260 в среднем в год). Под предлогом борьбы с бюрократизмом и критики культа личности существенно расширилась основа принятия решений (культ личности еще мог работать в крестьянской стране, нуждающейся в мудром, вездесущем и во все вникающем вожде, но никак не подходил городской среде образованных людей и к тому же совершенно никак не сочетался с базовыми представлениями социализма, будучи свойственным лишь некоторым разновидностям консерватизма и фашизму; режим непрерывного чрезвычайного положения, предполагавший вождистскую структуру власти, также уходил в прошлое). Ни Хрущев, ни Брежнев даже не пытались оформить свой культ личности – это выглядело бы в высшей степени карикатурно. Всемерно подчеркивалась практика коллективного руководства и вновь актуализировалась концепция пролетарского происхождения советского строя (это заметно в кинематографии 1954-1960 годов, в противоположность «малокартинью» позднесталинской эпохи, чьи киногерои в мундирах выглядят царедворцами). В экономике сохранялась командно-административная система, но были попытки введения элементов хозрасчета, что могло быть эффективно только в малых масштабах, поскольку фактически весь экономический массив СССР был единым, предельно централизованным, жестко завязанным всеми своими модулями на других модулях концерном (такие концерны возникали и на Западе, но советский казус отличался колоссальными масштабами и обеспечением идеологической мотивации функционирования), и полноценная конкуренция в рамках социалистического способа производства была невозможна, поскольку вела к типичным для капитализма и невозможным при социализме банкротствам предприятий и безработице. Вместо нее придумали еще при Сталине социалистическое соревнование, которое также выглядело небезупречно, поскольку задавало неравномерность работ и могло повредить общему делу. Не стоит преуменьшать результатов сталинской индустриализации: РСФСР перестала быть пространством отдельных городских центров в окружении сплошной крестьянской периферии, куда электричество пришло вместе с советской властью, и где еще вверили в домового. Хрущевская индустриализация (1954-1960) наконец завершила промышленный переход в СССР, который в Великобритании завершился ко временам Диккенса, а в США – к концу XIX века. В области внешней политики жесткая конфронтация с Западом, свойственная эпохе 1948-1953 годов, сменилась чередующимися «разрядками» и обострениями, но, не смотря на наличие колоссальных запасов ядерного оружия, в Москве и Вашингтоне понимали, что серьезный конфликт невозможен (единственным случаем, когда ядерная война реально могла произойти, стал Карибский кризис 1962 года, но американская и советская элиты не простили своим лидерам того риска, и они почти одновременно ушли от власти, а их места заняли более уравновешенные персоны; впрочем, причины неприязни к Хрущеву и Кеннеди в обоих случаях гораздо шире). Все планы мировой революции уже давно стали музейными экспонатами (в 1950-е пришла эстетическая мода на юность коммунизма эпохи гражданской войны, которая потом породит киножанр «остерна»), но коммунистическая система действительно застряла в геополитическом развитии между Западом и «третьим миром». Прийти к власти парламентским путем на Западе, не смотря на все успехи французской и итальянской компартий, коммунисты не могли (более того, они с определенного момента, когда романтическая бедность неореализма ушла в прошлое, не могли предложить ничего, кроме снижения достигнутого уровня жизни ради идеи), а в бедных, индустриально неразвитых странах третьего мира все потуги марксистских партий провести индустриализацию и коллективизацию оборачивались ужасной пародией на советские первые пятилетки. Ни одна страна – бывшая колония, оказавшаяся под руководством коммунистов, не демонстрировала существенных экономических успехов (в Анголе, Мозамбике, Эфиопии, Афганистане и Никарагуа полыхали многолетние гражданские войны), зато впечатляющие темпы экономическо роста стали в 1970-х демонстрировать восточноазиатские страны с неолиберальными экономическими системами. Единственным проблеском постиндустриальной экономики в соцлагере можно считать Киберсин – проект централизованного компьютерного управления плановой экономикой, реализуемый в Чили при президенте Сальвадоре Альенде в 1970-1973 годах, который осуществлялся под руководством британского теоретика исследования операций Стаффорда Бира. Находясь бок-о-бок с либеральным Западом, отказавшимся от крайностей патриотизма и вставания с колен, приводящего к оккупации и разделу Родины на части, советской системе пришлось взаимодействовать с ним – в советской идеологии актуализировались пацифизм, гуманизм, равенство (как философское основание демократии) – то, что объединяло либерализм и марксизм, и наоборот проявления на Западе традиционализма, почвенничества, неофашизма, клерикализма вызывали резкую критику советских идеологов (а все партии, включая Национальный фронт Франции и правее, аттестовались как фашистские). Возможно, если бы не было Великой Отечественной войны и к западу от СССР сохранился тоталитарный национал-социалистический режим (как в давнем романе, принадлежащем автору этих строк, «Лишь бы не было войны»), пришлось бы приспосабливаться к другим идеологическим ценностям – возможно, вспомнили бы снобизм белого марксиста XIX века в отношении цветных рас, а вождизм получал дальнейшее развитие. Разумеется, появилась сталинистская оппозиция классическому хрущевско-брежневскому коммунизму. Оставшиеся не у дел многочисленные сотрудники пенитенциарной системы, кухонные геополитики, въедливые народные идеологи из башковитых мужиков, просто люди старшего поколения, у которых красивая картинка советских фильмов 1930-х годов под Голливуд стала вытеснять все прочие воспоминания. Все сталинисты 1950-1980-х годов сходились на том, что «народ разболтался», «власть испортилась» (начальство позволяет себе иметь нечто сверх скромного сталинского френча), «законы слишком гуманны», а вот раньше!.. В 1980-1990-х попытка возродить «прямой сталинизм» не удалась, и после 2000 года сталинизм приобрел иные формы. Существовала в советском обществе и прямо противоположная антисталинистская тенденция, требовавшая более решительного расставания со сталинским наследием, создания «социализма с человеческим лицом». Парадоксально, но как сталинисты, так и антисталинисты дружно всерьез воспринимали советскую идеологию, требовали ее буквального воплощения, а практики коммунизма не могли им признаться, что значительная часть этой диорамы просто нарисована на стене. Впоследствии антисталинизм станет важным идеологическим фактором перестройки, а сталинисты вместе с русскими патриотами назовут главного антисталиниста в горбачевском руководстве А.Н.Яковлева лидером сионистского движения в СССР (соответствующее идеологическое представление о мире отрицает саму возможность того, чтобы простой русский крестьянский парень – Яковлев родился в деревне Королево Ярославской губернии – мог быть антисталинистом). После некоторой замятни советского руководства в области стратегического планирования экономической политики, когда концепция Г.М.Маленкова о создании в СССР потребительского общества была отвергнута, а Берия, которому приписывали концепцию ускоренного инновационного развития, оказался английским шпионом, возобладала концепция «наращивания ускорения темпов развития» (как выражались идеологи ангсоца на новоязе), развития производства средств производства без приоритета потребления. В результате в рамках советской экономики добывали железную руду, чтобы выплавить из нее сталь и произвести экскаватор, чтобы добыть в два раза больше железной руды, выплавить в два раза больше стали и произвести два экскаватора, чтобы добыть, выплавить и произвести четыре экскаватора и т.д. Единственный положительный момент в этой системе – отсутствие безработицы. Точно такая же экономическая политика проводилась в восточноевропейских «странах народной демократии», и около 1980 года они производили уйму никому на внутреннем рынке не нужной продукции тяжелой промышленности (в рамках СЭВ кооперация между отдельными экономиками так и не заработала толком), что закономерно привело к резкому экономическому спаду в следующее 15-летие (коммуно-патриоты утверждают, что причина спада – коварные замыслы американских империалистов). В СССР после заметного роста уровня жизни в 1954-1960 годах наступил потребительский кризис: люди стали больше зарабатывать, чем могли отоварить (при Сталине, как правило, было наоборот), и эта экономическая политика очень быстро разонравилась трудящимся массам. В течение 1960-х неоднократно происходили рабочие восстания и бунты (самое крупное – в Новочеркасске в 1962) под идеологическими лозунгами левого коммунизма и демократического социализма. Однако, самым неприятным эффектом позднесоветской экономики стало полное отсутствие заинтересованности трудящихся в результате своего конкретного труда (что наблюдалось еще в фаланстерах XIX века). По мысли Маркса и его последователей, не смотря на отмену денег, трудящиеся будут иметь стимул к качественной, честной и производительной работе за счет ощущения причастности к процессу производства и общенародной собственности. Если этого чувства не наблюдалось (по причине перехода социалистической собственности от трудящихся к олигархии управляющих), сталинизм использовал карательные методы стимуляции качественной и скорой работы. После 1953 года это стало невозможно. Вдобавок, система защиты прав трудящихся через профсоюзы лишала работодателей (отдельных директоров государственных предприятий в данном случае) возможности наказать лентяя, несуна и бракодела (при капитализме таких проблем практически не существует). Еще более напряженная ситуация наблюдалась в ментальной сфере позднесоветского человека. Социализм в целом декларировал свободу мысли и творчества, а это вступало в явное противоречие с его практикой в СССР (опять старый, как толкование евангелий, конфликт написанного с его реализацией). Если бы коммунизм был действительно передовым общественно-политическим строем, и США рядом с СССР выглядели бы, как отсталая Испанская монархия рядом с развивающимися Нидерландами в XVII веке, цензура и борьба с инакомыслием не понадобилась бы в таком объеме, но с самого своего появления советский коммунизм занял оборонительную позицию, и это диктовало стратегию контроля над мыслями тех, кто мыслил (а ведь СССР был страной с квазиинстинктом образования и массовым просвещением; по советскому телевизору не показывали передач про инопланетян, прикосновение к православным мощам и бабу Вангу). В результате к концу 1960-х большая часть интеллектуалов перешла в оппозицию к советскому режиму, а официальная советская идеология воспринималась как маразм кремлевских старцев. Помимо оживших в советском фрондерстве элементов экзотических идеологий вроде православного фундаментализма, троцкизма или национал-социализма, существовал общий план грядущего коммунизма (Хрущев обещал его к 1980 году, а Ленин в 1921 считал, что коммунизм в общих чертах будет построен между 1930 и 1940 годами), который не предусматривал ни командно-административной системы, ни военной службы. Ни в одном советском фантастическом романе о светлом будущем они не присутствуют. Но как быть без паспортов, и кто будет осуществлять цензуру? – прямым текстом спрашивали некоторые читатели у Ивана Ефремова. Среди исследователей коммунистического режима в СССР (вне зависимости от их идейных настроев) бытует две разные точки зрения на позднесоветский период 1953-1985. Одни считают, что это был период угасания коммунизма, и все творческое и потенциально способное к развитию осталось в 1930-х (или даже в 1920-х), другие наоборот видят в сталинском периоде архаическое предисловие к нормальному коммунизму, каким его вообще можно сделать. Решить проблему неэффективной экономики и вдохнуть в коммунистическую идеологию хоть какой-то смысл взялся Горбачев. Возможно, если бы перестройка произошла раньше (например, сразу после смерти Сталина или в начале 1960-х), у идеологического переформатирования в стандарт демократического социализма было больше шансов, но 1980-е годы были уже иной эпохой – идеологическая эра заканчивалась с наступлением постидустриального мирового порядка, и в конце ее историческая победа досталась неолиберальным взглядам на общество, в которых коммунизму (даже с самым человеческим лицом) уже не было места.
ВЛАДИМИР-III: Первая часть очерка коммуно-патриотизма: 3.30. Коммуно-патриотизм (чучхе? 1950-е; Зюганов: 1990-е). На карте социалистических режимов в конце 1970-х годов помимо СССР с союзниками в Восточной Европе (зоны классического марксизма-ленинизма), выделялся маоистский Китай, кубинский фиделистский режим с союзниками – Никарагуа и Гренадой, оставшаяся верной сталинизму Албания, титоистская Югославия, просоветские режимы в Индокитае и Африке во главе с марксистскими партиями (Ангола, Бенин, Вьетнам, Гвинея, Кампучия, Конго, Лаос, Мозамбик, Центральноафриканская Империя – да, да с марксистом-императором во главе, Эфиопия), россыпь режимов африканского и арабского социализма, народнический режим апристов в Перу, бирманский буддийский социализм и режим в Корейской Народно-Демократической Республике. О КНДР в последние десятилетия много сказано и написано, поскольку эта страна создает определенную геополитическую проблему в регионе Восточной Азии. Есть категория специалистов-страноведов, для которых Северная Корея – некая разновидность диких туземцев, чей уклад жизни надо удаленно изучать и не надо разрушать. Либералы считают этот режим «витриной социализма»: так или примерно так выглядел СССР 70 лет назад, а между южными и северными корейцами уже наблюдаются расово-физиологические отличия (северный кореец в среднем на 11 сантиметров ниже южного корейца), и прокормить полноценно целая страна в состоянии лишь одного упитанного любимого руководителя. Автор склоняется к концепции, согласно которой северокорейский режим случайно оказался в историческом тупике, поскольку аналогичные режимы (вообразите огромный Китай в стиле чучхе около 2017 года) сумели перейти от заведомо проигрышных идеологических практик к стратегии ускоренного развития и превращения в начале XXI века в потребительские общества второго эшелона. Около 1980 года режим КНДР мог сделать соответствующий выбор. Однако, идеология чучхе (опоры на собственные силы, проще говоря, самой радикальной автаркии) не позволяла и не позволяет переступить через особое понимание национального суверенитета. Себя северокорейцы ощущают высшей расой (на юге также встречаются подобные настроения), и все многочисленные зарубежные комитеты по пропаганде идей чучхе (существует даже Чучхеистская партия Франции) призваны пропагандировать превосходство Северной Кореи под руководством семьи Кимов. Кланово-монархический характер власти в КНДР – сугубо оригинальная черта чучхе, поскольку, даже если социалисты признавали необходимость режима личной власти, это никак не распространялось на потомков вождя – слишком уж это смахивало на феодализм (дети Сталина даже в мыслях не претендовали на наследничество). На постсоветском пространстве кланово-монархические режимы при формальном сохранении республиканского устройства возникли в Азербайджане, Казахстане и Узбекистане, но с иной идеологической окраской. Что касается чучхе, то схожее понятие «чучхесон» использовал в своей политической программе президент Южной Кореи в 1962-1979 годах Пак Чон Хи, но само понятие «идеи чучхе» в политической жизни Южной Кореи служило синонимом национал-консерватизма. Основной причиной разработки чучхе было стремление Ким Ир Сена подчеркнуть самостоятельность КНДР от влияния сталинизма и маоизма, а также дать идеологическое обоснование своей личной власти и власти преемников. Конституция КНДР закрепляет руководящую роль чучхе в государственной политике, определяя его как «мировоззрение, в центре которого – человек, и революционные идеи, нацеленные на осуществление самостоятельности народных масс». Чучхе не отрицает мировую революцию и международную солидарность, но отказывается от механического «экспорта революций». Конечно, в теории на фоне идеологий ИГИЛ и Союза православных граждан России северокорейский режим – светоч интернационализма и идей просвещения, но на практике это сверхмилитаризированное, холопски поклоняющееся власти, питающееся на уровне физиологического минимума и крайне националистическое общество – детище ужасной войны 1950-1953 годов, в которой погиб каждый десятый кореец, и разрушению подверглась почти вся территория Корейского полуострова. С точки зрения коммуно-патриотов это единственный способ сохранить социализм в его чистоте, ведь сохранить СССР в XXI веке можно было только с помощью массированной американской ядерной атаки (да и то вряд ли).
ВЛАДИМИР-III: завершение коммуно-патриотизма: Историю коммуно-патриотизма, конечно, следует начинать с попыток Полозкова и Зюганова в 1990-1991 годах помешать намерению Горбачева и Яковлева превратить КПСС в партию демократического социализма. По мере превращения коммунистической идеологии в СССР из революционного творчества масс в скучнейшую обязаловку, для привлечения симпатий идеологи коммунизма неизбежно были вынуждены прибегать к более широкому кругу идеологических аргументов. Патриотизм фактически реабилитировал Ленин еще в 1918, когда заявил, что социалистическое отечество необходимо защищать (при этом все советские политические словари подчеркивали, что «высшей формой патриотизма является социалистический патриотизм», что «патриотизм в странах социализма интернационален» (странный оксюморон) и что «буржуазный патриотизм приобретает уродливые националистические формы»). В результате во всех советских фильмах о дореволюционной России истинные патриоты балансируют на грани классовой борьбы. Сталин в 1941 году к своему ужасу обнаружил, что германский рабочий класс пошел войной на своих советских братьев. В 1949-1953 годах русские коммунисты усомнились в лояльности еврейских коммунистов к общей Советской Родине. Но все это были отдельные элементы сборной солянки консервативных идеологий, которые оказались (совершенно неожиданно – почти как у Сталина) на защите СССР к концу 1980-х. Для советского патриота той эпохи революционная составляющая советского мировоззрения уже потеряла смысл, зато на первый план стали выходить неизбежные довески превращения революционной идеологии в государственную. Патриот хотел сохранить огромное государство, которое (во всяком случае, в телевизоре) было самой сильной и передовой державой мира, победившей практически в одиночку всех своих врагов, нажившей еще больше врагов и преданной своим правительством (объяснить, каким образом предатель Горбачев оказался во главе СССР, не прибегая к теории заговора, коммуно-патриот не может). А для этой цели годилось все, и были пригодны все персонажи истории, от которых коммунисты брезгливо бы отвернулись. Это была уже эпоха постидеологической эклектики, и можно было соединять что угодно с чем угодно: хоть национал-социализм с российским декабризмом. Очень быстро в когорте защитников СССР остались русские националисты (не все), православные фундаменталисты, почвенники, красные директора, левокоммунистический Объединенный фронт трудящихся и секретарь Союза Писателей СССР А.А.Проханов, который заставлял Сталина молиться православной богородице, а все другие народы – быть хуже русских. В ужасном положении оказались неомонархисты. Они, ведущие свою идеологическую родословную от белого движения в его монархической перегруппировке 1921-1922 годов, были вынуждаемы теперь лобызать все советские символы, включая Брежнева. От коммунизма в коммуно-патриотизме осталось очень мало (особенно через 25 лет после распада СССР, когда постсоветские коммуно-патриоты предпочитают коммунизм в Пхеньяне коммунизму в Москве), а освободившееся место заняла эклектическая смесь религиозно-мистической мути, теории заговора, примитивного национализма, консервативного патернализма, апелляций к славному прошлому, социальной демагогии, которой позавидовал бы любой борец с влиянием левых в начале ХХ века, и политической пассивности с готовностью поддержать хоть древнеегипетского фараона, лишь бы он вернул коммуно-патриотам иллюзию восстановления СССР. Вполне вменяемый коммунизм времен раннего Горбачева превратился в ужасного мутанта из сказки Гауфа «Калиф-Аист». Таковы результаты игр в идеологию постидеологической эры. В восточноевропейских странах коммунистические партии пошли иным путем, превратившись в достаточно мощные социал-демократические и левосоциалистические силы, которые неоднократно возвращались к власти (возможно, этим отличием они обязаны своему генезису: Сталин в 1948-1949 годах механически соединил коммунистические партии с равными по размеру и влиянию социал-демократическими, а КПСС, за исключением прибалтийских компартий, такой прививки не получила). В России в 1993 году на этом фланге, помимо более мелких партийных структур, выделилась Коммунистическая партия Российской Федерации, в руководстве которой патриот Зюганов одолел коммуниста Купцова. Она оказалась достаточно послушной российским постсоветским властям (Зюганова одинаково трудно представить на баррикадах и в реальной борьбе за победу на президентских выборах), а поэтому этой структуре поручили контролировать левонастроенный сегмент российского общества в интересах все также буржуазно-компрадорской, не смотря на отдельные конфликты с «мировой закулисой», власти, как выразились бы коммунисты 100 лет назад. Отсюда начинается достаточно жалкая история КПРФ и лично Зюганова, о котором Михаил Делягин сказал: «Зюганов – могильщик партии и всего левого движения в России, сегодня выполняющий функцию кладбищенского сторожа». Есть все основания полагать, что он будет возглавлять КПРФ до последней физической возможности. Хотя КПРФ декларирует в качестве своей идеологической основы «социализм XXI века», который обосновал Уго Чавес, и марксизм-ленинизм, это типичная коммуно-патриотическая партия с креном в официальное православие (что у марксистской партии выглядит столь же противоестественно, как и династия Кимов). Характерно при этом ее идеологическое одиночество. КПРФ из всех международных партийно-идеологических объединений состоит лишь в созданном ею же Союзе коммунистических партий – КПСС вместе с еще 18 партиями – осколками бывшей КПСС. На постсоветском пространстве коммунистические партии заседают на текущий момент лишь в парламентах России, Белоруссии, Молдавии и непризнанного Приднестровья (около 2000 года представительство компартий сохранялось в парламентах 9 бывших республик СССР, причем в парламентах России, Украины, Молдавии и Киргизии коммунисты первенствовали). Почти синхронно деятельность коммунистических партий, ориентированных на КПРФ, была запрещена властями Украины и Казахстана в 2014-2015 годах. Коммуно-патриотам нечего предложить избирателям в рамках свободных выборов, и они попадают в парламенты лишь тех стран, чьи режимы нуждаются в них, как в политическом амортизаторе, но процесс «вымывания» коммунистов из числа основных политических сил Ближнего Зарубежья России уже почти завершен.
ВЛАДИМИР-III: 3.31. Маоизм (1950-е). Советские критики маоизма в эпоху «культурной революции» утверждали, что Мао «ревизовал» марксизм еще в 1930-х годах, но окончательно эта идеология складывается в 1950-х – ко времени начала реализации т.н. «большого скачка» (политики ускоренного экономического развития, полностью провалившейся в 1961 году). На VII съезде Коммунистической партии Китая в 1945 году «идеи Мао Цзэдуна» были объявлены «превосходным образцом национального марксизма» и закреплены в новом Уставе партии в качестве ее теоретической платформы. Главное содержание этих идей составляла теория «новой демократии», созданная главой КПК Мао Цзэдун на рубеже 1930-1940-х в соответствии с принципом «китаизации марксизма» применительно к конкретным условиям страны. Политическая программа «новой демократии», с одной стороны, направлена на обеспечение единства китайской нации путем объединения широких социально-политических сил вокруг КПК в рамках «новодемократического» блока и создания на его основе государства «новой демократии» под руководством коалиционного правительства, с другой – на раскол и изоляцию Гоминьдана. Экономическая часть программы предусматривала уничтожение традиционной системы землевладения и передачу земли крестьянам в частную собственность, ликвидацию бюрократического и компрадорского капитала, а также ограничение крупного национального капитала. Ключевые позиции в экономике предполагалось передать «новодемократическому» государству, которое поощряло бы частнокапиталистическое предпринимательство и широко привлекало в страну иностранный капитал. По существу, речь шла об использовании капитализма в целях скорейшего наращивания экономического потенциала и превращения Китая в высокоразвитое индустриально-аграрное государство (это, надо сказать, вполне соответствует политике правительства Китая, проводимой после 1979 года). В 1949 году Мао Цзэдун отошел от этой теории. Был принят курс на установление демократической диктатуры народа, руководящей силой которой провозглашался рабочий класс, что по существу отменяло концепцию «новодемократического» общества как отдельного исторического этапа в послевоенном развитии страны. В 1953 году Мао Цзэдун утвердил генеральную линию переходного периода к социализму, разработанную с учетом опыта построения социализма в СССР и специфических условий Китая и направленную на социалистическую индустриализацию и установление социалистических производственных отношений путём постепенного преобразования всех сфер народного хозяйства. Построение социализма в Китае предполагало тесный союз с СССР и получение от него всесторонней помощи. Однако уже в 1956 году в выступлении «О десяти важнейших взаимоотношениях» Мао Цзэдун подверг критике советскую модель строительства социализма и призвал учитывать специфические условия Китая, требующие «правильного» регулирования взаимоотношений между различными отраслями экономики и основными направлениями внутренней и внешней политики. В 1957 году в речи «К вопросу о правильном разрешении противоречий внутри народа» он провозгласил курс на «длительную классовую борьбу между пролетариатом и буржуазией», вылившуюся в нескончаемую борьбу с «правым уклоном» внутри партии. В области философии – в теории познания Мао определил значение общественной практики как источника познания, разработал проблемы этапов развития процесса познания, целей познания и критериев истины; в области политэкономии – объявлено учение о плановом товарном характере социализма, а также разработка вопроса о различных формах распределения при сохранении главенствующей роли распределения по труду; в области научного социализма – разработана теория «новой демократии», в которой указан «правильный путь взятия политической власти китайского образца» – «теория окружения города деревней»; в области внешней партийной политики – теория «Линии масс», в области военной стратегии – теория народной войны, в области экономики – программа «новодемократической революции», предусматривавшая параллельное развитие различных общественно-экономических укладов; переход к коммунизму возможен также с помощью военизированных коммун; в области международных отношений – теория трех миров, принцип независимости и самостоятельности в международных отношениях. В 1960-1970-х идеи Мао Цзэдуна стали базой идейно-политического течения в рамках коммунистического и национально-освободительного движения, которое стали называть маоистским, хотя организации в рамках этого течения обычно называли себя марксистско-ленинскими. Многие коммунистические партии Европы и Латинской Америки вслед за советско-китайским конфликтом раскололись на группы, ориентированные на СССР, чье руководство маоисты обвинили в «ревизионизме», и т.н. «антиревизионистские» группы, ориентированные на Китай и Албанию (в свою очередь, «антиревизионисты» пережили несколько расколов после смерти Линь Бяо, а затем Мао Цзэдуна, ареста Цзян Цин и обнародования албанским лидером Энвером Ходжей критики Мао в конце 1970-х). В настоящее время маоистские (марксистско-ленинские) движения весьма активны во многих странах Азии и Латинской Америки. На Филиппинах и в Индии маоистские повстанцы ведут вооруженную борьбу с правительством. В Непале маоисты неоднократно возглавляли конституционно-монархические и республиканские правительства в 1990-2010-х годах. Советская критика маоизма базировалась на осуждении культурной революции, направленной против традиционализма, как хаоса, создаваемого и направляемого высшим партийным руководством, и совмещения коммунистических идей с «великоханьским шовинизмом» и китаецентризмом. Это может показаться критикой авансом коммуно-патриотизма, но маоизм не похож на коммуно-патриотические идеологии, во всяком случае, это просвещенческая доктрина, а процент религиозности населения в Китае по прежнему один из самых низких в мире. После 1972 года (еще при жизни Мао) китайское руководство пошло на сближение с США, чему способствовал конфликт с СССР, начавшийся по партийной линии еще в 1962 году и обострившийся в 1969 и 1971 годах (работавший тогда корреспондентом близ Даманского острова А.А.Проханов почему-то не проявил никакой симпатии к китайскому варианту коммуно-патриотизма; нет у патриотов ничего общего). Маоизм наряду с «теорией Дэн Сяопина» и «идеей о трех представительствах» Цзян Цзэминя по настоящее время составляет основу идеологии Коммунистической партии Китая.
thrary: З наведеного тексту абсолютно незрозуміло, що собою являв/є маоізм. Таке враження, що і текст написаний ще за часів розвитого соціялізму.
ВЛАДИМИР-III: thrary пишет: З наведеного тексту абсолютно незрозуміло, що собою являв/є маоізм. Таке враження, що і текст написаний ще за часів розвитого соціялізму. Проще: КПК растворилась в китайском обществе и уже не могла быть ортодоксально-марксистской, не лишившись власти в стране. Особенно интересен тезис об использовании помощи Запада (1945! год). Но развитие маоизма после 1956 шло по пути "чучхеизации" - вот был бы вариант! - в условиях нарастающего конфликта с СССР.
ВЛАДИМИР-III: 3.32. Еврокоммунизм (1960-е). Между 1950 и 1970 годами Европа серьезно изменилась. Вместе с ней изменилась политика европейских коммунистических партий, ориентированных на СССР. Над ними уже не довлел контроль со стороны Коминтерна. В 1956 году «разоблачение культа личности» внесло в коммунистическое движение сомнения и яростные дискуссии, поскольку оно обернулось в европейских компартиях гораздо более решительной, чем в СССР, реабилитацией осужденных при Сталине людей и идеологических концепций. Если «антисоветский мятеж» в Венгрии мог рассматриваться всеми европейскими коммунистами (включая троцкистов и левых) как посягательство на общие принципы, то события в Чехословакии в 1968 году серьезно рассорили левую Европу с советским руководством (этому способствовало игнорирование на первых порах Брежневым европейского направления внешней политики и приоритетное желание выстраивать отношения с США). Фактически речь шла о рамках «социалистического выбора». Если Дубчек (чья политика шла в фарватере еврокоммунизма) оказался неприемлем для руководства КПСС, то аналогичная реакция последует и на политическую линию руководства Итальянской, Французской и ряда других коммунистических партий. Со своей стороны советское руководство тоже рисковало: открытый конфликт с двумя самыми крупными коммунистическими партиями Запада мог превратить коммунистическое движение за пределами соцлагеря в обычные филиалы влияния, вроде американских коммунистов (Коммунистическая партия США объединяла несколько сот левых интеллектуалов еврейского происхождения и профсоюзных активистов; ее кандидаты получали на президентских выборах от 0,03 до 0,26% голосов). Левый истеблишмент Европы уже давно не ограничивался полуподпольными группировками и эмигрантами, жившими в московских отелях. Это было многочисленное сообщество интеллектуалов, чье влияние на умы возросло после того как Эзра Паунд и Кнут Гамсун скомпрометировали себя профашистскими симпатиями (например, почти все кинематографическое течение неореализма в Италии было связано с коммунистами). Декларированная советскими пропагандистами идентичность коммунистического движения в целом и просоветских коммунистических партий оказалась под угрозой. Поэтому конфликт еврокоммунистов с руководством КПСС после 1968 был заморожен, и лишь перестройка в СССР актуализировала эти настроения. В 1987 в торжествах по случаю 70-летия Великой Октябрьской революции в Москве приняли участие представители 178 коммунистических, «революционно-демократических» (этот эвфемизм в марксистской литературе обозначал немарксистских союзников коммунистов), левонационалистических, а также социал-демократических и лейбористских партий (присутствовал даже лидер Партии зеленых ФРГ Ю.Дитфурт). Это был настоящий смотр мировой левой, и Горбачев в целом поддержал еврокоммунистов. Для еврокоммунизма, чьим главным штабом стала Итальянская коммунистическая партия, характерны ориентация на западные элиты, критика руководства КПСС в мировом коммунистическом движении, критика концепции диктатуры пролетариата и недостатка политических свобод в странах, принявших советскую модель социализма. Вместе с тем, еврокоммунизм декларировал верность марксизму, но не марксизму-ленинизму, и формально не идентифицировал себя с реформистской социал-демократией, хотя отказался от ряда второстепенных идеологических позиций марксизма. Теоретическое основание своей деятельности итальянские еврокоммунисты (Берлингуэр и испанец Каррильо) усматривали в работах Антонио Грамши. Проявления еврокоммунизма – политика «исторического компромисса» с христианскими демократами в Италии (в 1978 христианский демократ Джулио Андреоти получил поддержку ИКП, что привело к похищению и убийству лидера ХДП Альдо Моро боевиками марксистско-ленинских Красных бригад), поддержка социалиста Франсуа Миттерана во втором туре на президентских выборах 1974 и 1981 года во Франции и принятие коммунистами пакта Монклоа в Испании. После восстановления своей деятельности в 1977 году Коммунистическая партия Испании перешла к еврокоммунизму (это вызвало жестокий конфликт со сталинистской фракцией, основавшей в 1984 году Коммунистическую партию народов Испании во главе с Х.Рамосом). Еврокоммунизм поддерживали также коммунистические партии Нидерландов, Великобритании, Австрии, он имел влияние и вне Европы – в политике коммунистических партий Японии и Австралии, турецкой Рабочей партии, левых партий Венесуэлы и Мексики. Критика со стороны демократических социалистов упрекала еврокоммунистов в нежелании порывать с Москвой, троцкистская критика – в национализме, критика со стороны марксистов-ленинистов – в отказе от основополагающих принципов коммунизма. Советские «ортодоксально-коммунистические» идеологи рассматривали еврокоммунизм как разновидность ревизионизма. После 1991 года большая часть еврокоммунистических партий преобразовалась в партии демократического социализма. Если Французская коммунистическая партия постепенно потеряла свое влияние, то итальянская Демократическая партия левых сил (с 1998 Партия левых демократов) до 2007 года сумела сохранить свои позиции на политической сцене страны и даже возглавляла правительство в 1998-2000 годах. Аналогичный маневр удался Партии демократического социализма (с 2007 Левая партия), возникшей на базе просоветской Социалистической единой партии Германии в ходе революции в ГДР и ее воссоединения с ФРГ в 1989-1990 (ПДС стала одной из главных партий Германии, представляя сохранившуюся марксистскую традицию). Все попытки создать еврокоммунистическую партию в СССР (предпринимаемые Горбачевым в 1990-1991) и партию демократического социализма в Россию (предпринимаемые им же в 1996-2007 годах) оказались провальными, в т.ч. по причине одиозности фигуры самого Горбачева с точки зрения левого электората.
ВЛАДИМИР-III: 3.33. Фиделизм (1960-е). Фиделизм и отпочковавшийся от него геваризм – наверное, самые романтические течения марксизма. Средний марксизм скучен своими производственными отношениями и производительными силами, нудностью начетничества и идеологических кампаний, а здесь романтика повстанческой герильи, революционных побед небольшими отрядами, экзотических стран с живописными трущобами и знойных женщин. Так уж получилось, что формирование фиделизма на Кубе совпало с общим ростом популярности Латинской Америки, расцветом латиноамериканского романа и усилением роли латиноамериканских стран в международной политике (из объектов они становились субъектами). Специфика Латинской Америки в отношении Запада состоит в том, что это тоже часть европоцентрического мира от Патагонии до Камчатки, но недозревшая часть Запада, разбавленная не до конца ассимилированными индейцами и африканцами (местами их количество перешло в качество), «вечная деревня» Запада, из которой он черпает людские ресурсы, в культурном отношении гораздо более близкие ему, чем людские ресурсы Турции или Нигерии (когда Патрик Бьюкенен стенает насчет переселения в США целых деревень из Гватемалы и Гондураса, он не задумывается, что кавказцы в Москве имеют с русскими гораздо меньше общего, чем американские протестанты-расисты с католическими индейскими знахарями). Движущей силой национально-освободительных войн в Латинской Америке (1810-1828 годов) являлись местные креолы и политически активная часть метисов. Пусть и не буквально, но в смысле тенденции именно богатые креолы создали в новых независимых странах консервативные партии (латиноамериканский консерватизм XIX века являл собой смесь компрадорской ориентации на Великобританию, поскольку латифундисты зависели от цен на свое сырье, традиционализма и аристократической спеси). Метисы, как правило, поддерживали либералов. Либералы, как отмечалось выше, играли в политической жизни континента роль главной реформаторской, антикомпрадорской и революционной силы одновременно. Но с середины XIX века начали появляться левосоциалистические партии (Радикальная партия Чили в 1863, Радикальная партия Перу в 1891, партия Мексиканской революции в 1913), к которым на рубеже XIX-XX веков добавились марксистские рабочие партии и анархисты. Эта тенденция серьезно потеснила либералов на политической сцене почти всех стран, к тому же либералы в ряде стран ориентировались на США, и теперь уже консерваторы стали обнаруживать признаки патриотизма. В 1920-1930-х на политической сцене каждой из латиноамериканских стран действовали десятки политических партий, включая троцкистские, сталинистские, фашистские и солидаристские. В борьбе за политическую и экономическую независимость стран континента от Великобритании и США объединялись самые разные политические группы, а вторая мировая война поначалу оживила «германофильское» движение, которое позднейшими историками не всегда справедливо связывалось с национал-социализмом. Трудно сказать, кого бы избрал Фидель Кастро в качестве покровителя, если бы на карте мира не было бы СССР (трудней всего представить в качестве его защитника какое-нибудь царское правительство; в мире сохранившейся Российской империи ее внешнеполитическое влияние было бы минимальным, разве что в отношении каких-нибудь абсолютных монархий Африки и Гималаев), но в 1961 года из других антиамериканских сил выбирать не приходилось. Организация «Движение молодежи столетия» (в 1953 году отмечался 100-летний юбилей со дня рождения Хосе Марти), которую создал Фидель Кастро для борьбы с проамериканским режимом Батисты, первоначально, кроме антиамериканизма, исповедовала левосолидаристскую «теологию освобождения», а Движение 26 июля (создано в 1956 году) назвало себя левонационалистическим (аналоги – идеология Народной лиги Бангладеш, большей части ирландских, шотландских и уэльских националистов, Маврикийского боевого движения и Рабочей (патриотической) партии Турции, созданной в 1992 году). Лишь в 1962 году на фоне активной поддержки со стороны СССР, начавшейся в первые месяцы 1960 года, старая коммунистическая просоветская Народно-социалистическая партия объединилась с Движением 26 июля и Революционным директоратом 13 марта в «революционном марксистско-ленинском» блоке Объединенные революционные организации, которые в 1962-1963 были преобразованы в Единую партию социалистической революции Кубы. В октябре 1965 последняя была переименована в Коммунистическую партию Кубы. Часть Революционного директората выступила категорически против ориентации на СССР и даже пыталась свергнуть Кастро (вообще, в оппозиции его режиму находилось немало левых организаций). Фиделизм коренится в практике и социальной эстетике революционного каудильизма, существовавшего в политической культуре Латинской Америке на протяжении всего периода ее независимости. Он мог приобретать любые идеологические формы – от национал-либеральных до коммунистических, но в целом сводился к трем принципам: вождизму (каудильо – сильная личность, пользуется неограниченной властью в вооруженном отряде, партии, регионе, государстве), радикальным реформам в интересах бедняков, создающим для каудильо ореол народного героя, даже если он при этом скармливает своих политических противников аллигаторам, и попыткам каудильистского режима играть на шахматной доске международной политики, используя противоречия великих держав и добиваясь максимально возможной от них независимости. Кастро в полной мере соответствовал всем трем признакам революционного каудильизма, особенно последнему. Куба проводила активную внешнюю политику. Кубинские войска и военные советники направлялись в Анголу, Эфиопию, Южный Йемен, Ливию, Никарагуа, Гренаду, Сирию, Мозамбик, Гвинею, Танзанию, Северную Корею, Алжир, Уганду, Лаос, Афганистан, Сьерра-Леоне (все – на деньги СССР). Во внутренней политике условия коммунистического режима на Кубе были предсказуемы: тоталитарный политический строй, стагнация экономики, нормированное распределение продуктов, огромная эмиграция, чему благоприятствовала близость США. Только в 2008 году жителям Кубы было разрешено покупать сотовые телефоны, компьютеры и DVD-плееры, а также телевизоры с диагональю 19 и 24 дюйма, электрические скороварки и электровелосипеды, автомобильную сигнализацию и микроволновые печи. Зато симпатии всего социалистического лагеря и левой Европы – на стороне команданте Кастро (с команданте Че они довольно быстро рассорились, потому что Че тяготел к самому экстремистскому крылу новых левых), и советский студент мог насмехаться над забюрократизировавшимся секретарем райкома, но мечтал сражаться в сельве и водружать революционные флаги на древних фортах конкистадоров. А его противники – американские империалисты, для которых свержение Кастро стало навязчивой идеей (вроде как борьба с «укрофашизмом» в современной России), оказывались отрицательными героями на сцене мировой политики. Пока существовал СССР, за его счет (в т.з. за счет выгодных закупок сахара) Куба могла относительно прилично существовать, но после 1991 года она оказалась одним из немногих сохранившихся островков коммунистической идеологии.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к статье "Конституционный монархизм": В остальной Европе лишь в Испании (окончательно с 1834), Португалии (с 1820), Швейцарии (с 1815), Баварии (с 1819) и 15 мелких немецких княжествах на юго-западе и в центре Германии (с 1820-х) существовало нечто подобное полуконституционному режиму Людовика, в остальных странах власти даже не обсуждали возможность принятия конституций и создания законодательных учреждений, избираемых хотя бы ничтожной частью населения. В Пруссии только накануне европейских революций в 1847 году собрался первый в истории ландтаг.
ВЛАДИМИР-III: 3.34. Экосоциализм (1960-е). Хотя экологические законы принимались на государственном уровне с незапамятных времен (шериф Нотингемский, оказывается, борец против браконьеров, вроде Робин Гуда), а первые экологические организации можно обнаружить еще в XIX веке, остроту этому идейному движению задала скромная американская гидробиолог Рейчел Карсон, написавшая в 1962 году научно-популярную книжку о последствиях загрязнения окружающей среды пестицидами, особенно ДДТ, «Безмолвная весна». Примерно в это же время в СССР появляются общественные экологические организации под эгидой ВЛКСМ. Экологический взгляд на мир исходит из того, что человек, в силу самого по себе своего существования, наносит непоправимый ущерб природной среде (под которой экологи понимают нынесуществующую систему геобиоценозов). Этот ущерб следует исключить или хотя бы минимизировать. Поскольку прямо призвать к уничтожению людей-вредителей, чтобы достичь желаемого результата, экологисты (за исключением самых крайних групп) не могут себе позволить, выдвигается программа т.н. «остановки роста» (впервые сформулирована в докладе Римского клуба в 1972 году). «Остановка роста» предусматривает переход от демографии растущего населения к простому замещению следующим поколением предыдущего и остановку интенсивного экономического развития, поскольку экономика поглощает ресурсы, особенно невозобновимые. Не стоит при этом считать экологистов (опять за редким исключением) мизантропами – они стараются ради сохранения качества жизни существующих людей, даже если призывают отказаться от рождения еще нерожденных (в этом экологизм вступает в прямое противоречие с социальными стратегиями почти всех нынесуществующих религий). Человеческий вид, будучи достаточно крупным хищником, оказался в верхнем палеолите (30000-20000 лет назад) на вершине пищевой пирамиды и благодаря изменению экологической ситуации (завершению ледникового периода) в мезолите существенно сократил поголовье крупных зверей. Как и все другие биологические виды, в изменившихся экологических условиях человечество изменило свое поведение – начало специально разводить отдельные виды животных и выращивать отдельные виды растений для своего пропитания. Это привело к резкому росту численности людей (от 3-5 млн. в конце палеолита до нескольких десятков миллионов в развитом неолите) и окончательному выделению человечества из природной среды – отныне она стала лишь ресурсом жизнеобеспечения, и вернуться к охотничьему хозяйству всем миром, так сказать, а не в одиночку охотящимся аристократом или отшельником на краю света, человечество не может без существенной культурной деградации и столь же существенного сокращения численности населения (на территории современной Венгрии в верхнем палеолите проживало около 2 тысяч человек, а сейчас – 10 млн.) Американские и сибирские настроения в смысле праведности житья вдали от больших городов и в «единении с природой» зависят от реальных условий на этих территориях в XVIII-XIX веках – слабозаселенности и обилия нетронутых предыдущим нерусским и неамериканским населением ресурсов. Распространенное представление о том, что аграрный образ меньше вредит геобиоценозам столь же ложно. Наоборот, скученные в городах человеческие массы в гораздо меньшей степени непосредственно контактируют с природной средой, чем крестьянин, у которого список злейших врагов включает любых живых существ – от волков до колорадских жуков, горожанин же, в крайнем случае, может добыть нефть и сделать из нее пищу (как это делается в романе Замятина «Мы», там, правда, эта пищевая технология сложилась не из любви к дикой природе, а после двухсотлетней войны города и деревни – аллюзия за продотряды времен гражданской войны в России). Реальный крестьянин оказался ужасным вредителем, в результате чего еще в эпохи древних цивилизаций все послеледниковые ландшафты в Китае, Индии, на Ближнем Востоке оказались полностью разрушены, замещены культурными ландшафтами, и отчасти кризисы этих древних цивилизаций можно объяснить экологическими причинами. В среде населения древних восточных цивилизаций, действительно, вырабатывалась этика «нулевого роста» – буддизм с его недеянием и ничегонежеланием типичный пример таких этик, след прошлых катастроф исчерпания доступных ресурсов. Романтически-реакционный настрой экологизма, который искренне хочет принести пользу человечеству, но (как и все иные идеологии) призван для этой цели человечество ущемить, расцвел, тем не менее, не на правом фланге идеологического спектра, где ему быть уместнее всего, а на левом. В рядах энвайроментализма (так именуется экологизм в его социальном измерении) немало именно левых политических деятелей, почти коммунистов, и на выборах почти во всех странах зеленые партии (они стали появляться после 1970 года) блокируются с коммунистами и демократическими социалистами (самые большие успехи достигнуты экологическими партиями Германии, Швеции, Финляндии и Мексики). Они, разумеется, не предлагают умерщвление людей-вредителей или их насильственное переселение в деревню, и их программы сводятся к отдельным инициативам по охране окружающей среды – созданию заповедников, запрету вырубки лесов, улучшению очистки вредных одинаково для людей и животных отходов производства и т.д., что, разумеется, не может не встретить всеобщей поддержки, потому что никто не согласится жить в городе, где из-за угольной копоти (как в XIX веке) и паров бензина (как в ХХ) невозможно дышать. В набор программных положений экологических партий входят типичные социалистические нормы, в т.ч. контроль над крупным бизнесом, неконтролируемость которого сама по себе вредит природе. Однако подобные инициативы (в т.ч. запрет на ядерную энергетику) встречает недоумение в странах со слаборазвитой и даже со среднеразвитой экономикой, потому что естественное желание правительств этих стран обеспечить своему населению уровень жизни высокоразвитых стран (даже в Таджикистане и Папуа – Новой Гвинее) предполагает отнюдь не нулевой рост экономики, а наоборот, ускорение ее развития, что неизбежно будет требовать новых природных ресурсов и встречать соответствующую негативную реакцию со стороны экологистов. Столь же негативную реакцию экологическое движение встречает со стороны неоконсерваторов и либералов, поскольку они хорошо понимают, что конкуренция в условиях капитализма предполагает захват новых рынков и ресурсов, что станет гораздо сложнее, если рост экономики законодательно ограничить. Тем не менее, в Европе борьба против атомной энергетики и вредных производств ведется с переменным успехом. В США ФБР называет деятельность воинствующих защитников окружающей среды и защитников животных «самой большой террористической угрозой в Соединенных Штатах» и считает их угрозой нации. Оно обвиняет экотеррористов в поджогах жилых зданий, исследовательских лабораторий и автосалонов, организации взрывов в офисах. По оценкам специалистов, ущерб от действий «зеленых» превысил 100 млн. долларов и лишь вопрос времени, когда такая криминальная деятельность начнет приводить к гибели людей. Утопия экологизма, к тому же, строиться на романтизации «традиционного уклада» (в чем экологисты сходятся с другими традиционалистами), и доходит до того, что пропагандисты экологического образа жизни утверждают, будто качество и продолжительность жизни на природе больше, чем в современных городских джунглях (при этом они чаще всего имеют в виду не деревню времен Вещего Олега, а современный дачный поселок, поскольку дальше вглубь природы не забирались). Да, люди на протяжении сотен тысяч дет выживали без аспирина и электрочайника, но большинство современных экологов живо благодаря изобретениям и открытиям, от которых они хотят отречься. Философский антисциентизм (недоверие к науке), расцветший в середине и второй половине ХХ века, может на них рассчитывать. С другой стороны средний человек, у которого больна маленькая дочь, скорее будет требовать от циничных сциентистов скорейшего изобретения лекарства, даже если для этого придется вырубить три рощи и отравить небольшое озеро (так, собственно, научно-технические изобретения и внедрялись – в них существовала потребность), и отреагирует на проповеди экологов и примкнувших к ним религиозных фундаменталистов о том, чтобы положиться на судьбу и принять ее, очень нецензурно. Экологическое движение заняло свою особую нишу, в которой оно социально полезно, однако, им этого мало, а поэтому в обществе, где классовые и расовые идеологии вышли из моды, а либеральный минимум достигнут, будут возникать аллергические реакции, вроде собакозащитничества и воинствующего вегетарианства (после разбора баррикад XIX-XX веков их защитникам надо куда-то девать энергию).
ВЛАДИМИР-III: 3.35. Аграрный коммунизм (1970-е). Согласно легенде, когда Пол Пот учился в Сорбонне (это вам не Сталин с его семинарией!), он все время держал на своем библиотечном абонементе сочинения русского народника Петра Ткачева. Пол Пот (тогда его звали Салот Сар) родился в крестьянской семье, из которой вышло на удивление много придворных и королевских наложниц. Вероятно, по их протекции Салот Сар получил стипендию и возможность учиться во Франции. В 1950-1953 годах стал коммунистом и вступил сначала в ФКП, а затем в Коммунистическую партия Камбоджи, созданную в 1951 году (в 1963 году Пол Пот становится ее генеральным секретарем). В Камбожде после ухода французских властей в 1955 году существовал режим короля Сианука, который с 1960 строил буддийский социализм и дружил одновременно с СССР, КНР и странами Движения неприсоединения. В 1967 году крестьянское восстание под руководством коммунистов положило начало длительной серии войн в Камбодже-Кампучии. В 1970 году проамерикански настроенные военные во время отсутствия короля в стране совершили военный переворот, создали Кхмерскую республику во главе с Лон Нолом, ориентированную на США, и втянули страну в общий ход войны США в Индокитае. Страны советского блока и КНР разорвали с новым режимом дипломатические отношения. Коммунистическая партия Кампучии «Красные кхмеры» в союзе с отрядами Сианука начала повстанческую войну. В 1975 войска Пол Пота заняли столицу – Пном-Пень и одним махом выселили из нее почти все 2,5 миллионное население, среди которого было много беженцев, в сельскую местность (то же самое проделали в те же годы вьетнамские коммунисты, «разгрузив» 4-миллионный Сайгон). Пол Пот создал тоталитарный режим «Демократической Кампучии», и в советских источниках за 1976-1977 годы появились статьи о кампучийском «государстве народа – рабочих, крестьян и других трудящихся», но зато с новым режимом разорвали дипломатические отношения все западные стран и Индия. Все население страны по решению новой власти было разделено на три основные категории. Первая («основной народ») включала в себя жителей областей, где базировали повстанцы в 1970-1975 годах. Вторая часть («новый народ» или «люди 17 апреля») – жители городов и деревень, находившихся долгое время на временно оккупированной американскими войсками территории или под контролем войск Лон Нола. Эта часть населения должна была подвергнуться серьезному перевоспитанию. Третья часть – интеллигенция, духовенство, лица, служившие в государственном аппарате прежних режимов, офицеры и сержанты лонноловской армии, «ревизионисты», проходившие подготовку в Ханое. Эта категория населения должна была быть подвергнута широкомасштабной чистке. С самого начала режим Пол Пота стал открыто ориентироваться на КНР, и к 1979 году страны советского блока снова разорвали с Кампучией дипломатические отношения. В 1977-1979 году Кампучия честно помогла китайской армии в войне с Вьетнамом, но вьетнамская армия показала себя гораздо сильнее китайской (это внушило советским военным стратегам оптимизм относительно исхода возможной советской китайской войны, которую многие футурологи прогнозировали в 1970-1980-х годах), отбила китайское наступление на севере и разгромила кампучийскую армию. Советские источники тех лет глухо упоминают о конфликтах Китая с СССР и Вьетнамом – хвастаться «первой социалистической войной» на людях (т.е. в присутствии американцев) считалось неприличным, но тут советские СМИ прорвало: появилось множество материалов о тирании Пол Пота, геноциде населения, краски намеренно сгущали, преувеличивая число жертв. В 1979 году вьетнамские войска заняли Пном-Пень и установили власть провьетнамского правительства во главе с Хун Сеном и Коммунистической партией, преобразованной в Народно-революционную партию. Гражданская война правительства Народной Республики Кампучии против трех кхмерских группировок, в т.ч. войск Нородома Сианука, бежавшего из Пном-Пеня в Пекин, продолжалась до 1992 года (многие страны мира не признавали провьетнамский режим). В 1993 в Камбодже реставрирована монархия. Советские источники и ряд западных утверждают, что за время правления Пол Пота с апреля 1975 по январь 1979 уничтожено 3,3 млн. человек, в т.ч. почти все люди с высшим образованием, некоторые национальные меньшинства, буддийское, католическое и мусульманское духовенство. По переписи 1962 года в Камбодже жило 5729 тысяч человек, оценка 1975 года дает 7760 тысяч, перепись 1981 насчитала 6682 тысячи. Учитывая достаточно высокий рост населения, к 1981 году без репрессий режима Пол Пота в стране могло проживать 8,8 млн. человек. Общее количество уничтоженных и преждевременно умерших за три с половиной года можно оценить в 1 млн. человек. Лидеры «красных кхмеров» до конца жизни отрицали факт геноцида, либо не признавали огромного числа погибших людей, а также утверждали, что вьетнамские оккупанты убили в 1979-1980 годах «примерно полтора миллиона человек». Интеллигент, который взялся осчастливить человечество, не мог признать своей неправоты. Какое все это имеет отношение к Петру Ткачеву? По утверждению Пол Пота, «существование городов создает неравенство между жителями». Населению разъяснили, что «город – обитель порока; можно изменить людей, но не города. Работая в поте лица по корчеванию джунглей и выращиванию риса, человек поймет, наконец, подлинный смысл жизни. Нужно, чтобы он помнил, что произошел от рисового семени. Все кампучийцы должны стать крестьянами». Воззрения «якобинца» Ткачева сложились под влиянием социалистических идеологий 1850-1860-х годов. Ткачев отвергал идею самобытности русского общественного строя и утверждал, что пореформенное развитие страны совершается в сторону капитализма. Предотвратить победу капитализма можно лишь заменив буржуазно-экономический принцип социалистическим. Как и все народники, Ткачев связывал надежду на социалистическое будущее России с крестьянством, коммунистическим «по инстинкту, по традиции», проникнутым «принципами общинного владения». Но, в отличие от других народников, Ткачев полагал, что крестьянство в силу своей пассивности и темноты неспособно самостоятельно совершить социальную революцию, а община может стать «ячейкой социализма» лишь после того, как будет уничтожен существующий государственный и социальный строй. В противовес господствовавшей в революционном движении ориентации, прежде всего, на социальные перемены Ткачев развивал идею политической революции как первого шага к революции социальной. Создание тайной централизованной и законспирированной революционной организации является важнейшей гарантией успеха политической революции. Революция, по Ткачеву, сводится к захвату власти и установлению диктатуры революционного меньшинства, открывающей путь для «революционно-устроительной деятельности», которая, в отличие от «революционно-разрушительной», осуществляется исключительно убеждением. Проповедь политической борьбы, требование организации революционных сил, признание необходимости революционной диктатуры отличали концепцию Ткачева от идей М.А.Бакунина и П.Л.Лаврова. Все эти тоталитарные утопии неумолимых интеллигентов так ужаснули Достоевского, что он посвятил им свое творчество последнего периода, но пофантазируем: а если дать власть самому Достоевскому? изголодавшемуся русскому эмигранту, разоблачившему на мостовых Парижа жидо-масонский заговор большевиков против России? бородатому почвеннику, вздыхающему в комфортабельной ванной московской квартиры о домике в деревне? Была ли война деревни против города под командованием Пол Пота лучше и гуманней войны города против деревни в замятинском романе? В постидеологическую эпоху у Достоевского и Пол Пота парадоксальным образом объявился общий враг.
ВЛАДИМИР-III: Идеи ведического социализма были выдвинуты реформаторами индуизма Вивеканандой и Ауробиндо на рубеже XIX и ХХ веков. Позже ведическим социализмом (в отличие от ориентации поправевшего Неру) стали называть утопическую социалистическую теорию Махатмы Ганди, которая также получила известность как «индийский социализм», «сарводая» или «социализм Ганди». Теория социализма Ганди основывалась на идее о социальном равенстве, обеспечении минимального уровня жизни для бедных слоев населения, сочетании материального процветания и духовного роста. Автор книги «Ведический социализм» Свами Агнивеш в 1970-е годы собрал группу последователей и активно пропагандировал идеи ведического социализма среди деревенского населения Северной Индии. Согласно сторонникам доктрины, социализм и основанная на ведийских писаниях духовность являются двумя сторонами одной и той же монеты. Истинный социализм должен основываться на научном духовном процессе, и, с другой стороны, человек, желающий прогрессировать духовно, должен иметь социалистический взгляд на мир. Создатели доктрины почерпнули вдохновение из содержания Вед и Упанишад, некоторые из текстов которых призывают людей к борьбе против эксплуатации, неравенства и несправедливости. Фундаментом ведического социализма является понятие всеобщего блага, основанное на доктрине равенства, а его сердцем – ведийская дхарма. Для решения проблем современного общества, оно должно быть построено согласно принципам ведийского социального устройства. В 1980 ведический социализм становится официальной доктриной Индийской народной партии – в последующем главной соперницы ИНК. Советские идеологи из лояльности к клану Ганди обзывались на новую партию, определяя ее как «религиозно-шовинистическую» и «националистическую». Борьба за голоса избирателей после 2000 года способствовала сдвигу партии вправо, и сейчас ее идеология определяется как национал-консерватизм и социальный консерватизм. Социализм остался в ХХ веке. Смесь социализма и религии предсказуемо уводит от социализма к консерватизму. В середине 1990-х годов идею ведического социализма взяли на вооружение некоторые представители русского неоязычества. Авторами новой вариации доктрины выступили Владимир Данилов (1948-1999) и Инга Мочалова. Основные ее принципы они изложили в книге «Русь ведическая в прошлом и будущем (Евангелие от ариев)» (1996). Ведический социализм Данилова и Мочаловой базировался на принципах общинности и «арийскости». На основе идеологии ведического социализма Данилов и Мочалова создали Партию духовного ведического социализма, которая выступала против политики Ельцина и выражала симпатии в отношении кришнаитов.
ВЛАДИМИР-III: 3.37. Китайский социализм (1980-е). Идеологическая эпоха мировой истории завершалась в условиях существования относительно единого и единообразного Запада, советского блока и маоистского режима в самой крупной стране третьего мира. Запад был либеральным – не только в центре своей идеологической окраски, но и на флангах – на всем пространстве от тяготеющих к социал-либерализму британских лейбористов до правящей в Японии либерально-консервативной ЛДП. В СССР перестройка происходила под настроением: не хотим жить по заветам маразматиков и работать за здорово живешь в богатейшей стране, хотим читать любые книги, смотреть любые фильмы, вкусно есть, хорошо одеваться и ласкать грудь красивой девушки (традиционалисты и другие противники потребительского общества могут расценивать желание читать какие угодно книги также в качестве признака недостойного потребительства: информация в непотребительских обществах должна быть столь же дозированной, как и еда – уже Платон это хорошо понимал: многознание к добру, в понимании традиционалистов и сторонников социальной архаики, не приводит). В Китае девиз перехода от идеологической эры к эре постидеологии звучал еще «циничнее»: не важно, какого цвета кошка, главное, чтобы она ловила мышей. Когда группа реформаторов в руководстве Коммунистической партии Китая, одолев «банду четырех» (политологическая терминология тоже с китайской спецификой), начала экономические реформы, однозначно ведущие к созданию условий для частного предпринимательства, наблюдатели из других социалистических стран терялись в догадках: обвинявшее всех в политике ревизионизма руководство Китая само стало на путь ревизионизма (к такому выводу пришли албанские коммунисты), или это тактическое отступление, вроде советского НЭПа в 1920-х? III Пленум ЦК КПК 11 созыва (в 1978 году) провозгласил курс на социалистическую рыночную экономику при сочетании двух систем: планово-распределительной и рыночной в условиях массового привлечения иностранных инвестиций, большей хозяйственной самостоятельности предприятий, введении семейного подряда на селе, сокращении доли государственного сектора в экономике, открытии свободных экономических зон, преодолении бедности, развитии науки и техники. Собственно, никакого существенного уклона не произошло, поскольку теоретики в окружении Дэн Сяопина могли указать на сходные решения, принятые в 1945 году самим Мао. Во внешней политике китайская линия стала гораздо более пассивной, что сохраняется до сих пор. Советские обозреватели сразу же отметили выход китайских товарищей за пределы марксизма: вместо коллектива ячейкой общества провозглашена семья, и считали их программу слишком буржуазной. Экономическая политика властей Китая привела к небывалым темпам экономического роста: почти без периодов спада общий объем китайской экономики вырос за 36 лет (с 1980 по 2016) в 11,6 раза, а на душу населения – в 8,4 раза. Не стоит, однако, забывать, что экономическое положение КНР в 1960-1970-х было плачевным: ВВП в 1980 на д/н был (в текущих ценах) в 16 раз меньше, чем в США, в 7,7 раза меньше, чем в СССР и в 1,75 раза меньше, чем в Египте. Стартовые показатели оказались столь малы, что все китайское экономическое чудо представляется лишь реализацией нереализованного за предыдущие 80 лет экономического потенциала. Когда китайский писатель Мо Янь получил нобелевскую премию по литературе, это воспринималось как признание его заслуг в деле отражения того колоссального изменения, которое постигло китайское общество за три десятилетия. Страна с уровнем жизни, близким к современной КНДР, превратилась в среднеразвитую страну, хотя и с огромным контрастом в уровне экономического развития прибрежных и внутренних районов (некоторые футурологи считают это обстоятельство зародышем будущих китайских революций). Секрет китайского экономического чуда оказался прост: иностранные инвестиции, помноженные на дешевизну рабочей силы, что превратило страну в новую мастерскую мира, но, не смотря на значительные ассигнования на научно-исследовательские работы, сохраняющую зависимость от американского «конструкторского бюро» (расходы на научно-исследовательскую и конструкторскую деятельность в США составляют 21% мировых, в КНР – 10%, в Японии – 9%, в России до 2014 – 1,5% (СССР в сопоставимых ценах тратил на НИОКР в 5 раз больше), потому что в России крепка вера в то, что русский человек сам все изобретет и внедрит, совершенно бесплатно – в результате за последние 30 лет в России не изобретено практически ничего; три нобелевские премии по физике, полученные российскими учеными за последние 26 лет, относятся к их работам еще советских времен, а один из лауреатов – В.Л.Гинзбург заклеймен православной общественностью, как злостный атеист, враг Родины и Престола; за это же время нобелевские премии по физике получили 35 американских ученых). В отличие от экономики, «политический перегрев» наступил в Китае в 1989 году, когда в Пекине и Шанхае начались массовые митинги с требованием дополнить экономическую либерализацию политической демократизацией, но власти решительно подавили выступления и даже смирились с рядом санкций, наложенных на Китай в связи с негативной реакцией стран Запада. Это несоответствие между политической и экономической линиями в Китае удивляло всех марксистов и прочих рыночных фундаменталистов, которые считают, что экономический базис не может не влиять на политическую надстройку. Китаю неоднократно пророчили новые революции, однако, до сих пор китайскому руководству удается держать общественные процессы под контролем. Учитывая, что современная Россия безнадежно отстала от Китая в экономическом отношении (в 1990 ВВП РСФСР немного превышал китайский, но в 2016 объем китайского в 6 раз превышает российский), немало посткоммунистических авторов сетовали, что в годы перестройки правительству СССР не хватило политической воли к сохранению… Вот здесь начинается существенные вопросы: к сохранению чего? Сравнение КНР и СССР затруднительно по очень многим параметрам. СССР принципиально строил автаркическую экономику, даже в отношении стран социалистического лагеря – КНР после 1979 активно включился в мировую торговлю и стал одним из двух столпов мировой экономики. КНР получил политическую и экономическую поддержку Запада против СССР – против кого прикажете дружить с США Советскому Союзу? Еще ряд более мелких особенностей (разница в демографической структуре, иное отношение к частному предпринимательству даже в капиталистической России, чем в современной КНР) делают всякие сравнения позднего СССР и КНР сугубо академическими, и нет никаких оснований считать, что в СССР могла быть успешно применена китайская модель. Россия не только не Америка, но и не Китай. Означает ли китайское экономическое чудо конец социализма в мировом масштабе и его мирное врастание в капитализм? Либо с учетом заметного полевения в рядах Демократической партии США мы присутствуем при реализации заветной мечты технократов и гуманистов СССР о конвергенции между социализмом и капитализмом? Или здесь всего лишь сугубо китайское явление, приспособление КНР к сложившейся международной ситуации (СССР принципиально приспособиться не мог)?
ВЛАДИМИР-III: 3.38. Боливарианизм (Уго Чавес) (1990-е). Тем временем в Латинской Америке после господства в 1970-х годах правых военных режимов, проводивших (не всегда успешно) неолиберальную экономическую политику в конце 1980 – начале 1990-х произошла общая демократизация, что стимулировало левые силы. Теперь это была широкая коалиция марксистов, оставшихся без СССР, левых солидаристов, демократических социалистов, экологистов и разного рода революционных течений. Эти политические силы обнаружили способность к объединению на общей антиимпериалистической (конкретно антиамериканской) платформе прямой демократии ради борьбы с коррупцией, ассоциировавшейся с правыми режимами, и справедливого, на благо народа, пользования природными ресурсами. Экономическое развитие Латинской Америки отстает от общемирового (футурологи в конце 1960-х предсказывали региону быстрый экономический рост, а Восточной Азии – застой, но произошло прямо наоборот), и, как всегда бывает в условиях кризиса, обостряется проблема издержек его преодоления – за счет кого? Правые военные режимы, связанные с латифундистами и допускающие парафашистскую риторику в борьбе с вездесущим коммунизмом, перекладывали все издержки на массы, но из социальных низов вскоре последовала революционная реакция, принявшая название «боливарианизма» (появление боливарианизма именно в Венесуэле, где не было с 1958 года каких-либо жестоких военных диктатур, объясняется внутренними факторами развития страны, оказавшейся в ловушке петрократии и крайне непропорционального распределения доходов; в связи с этим дружба современного российского режима с Уго Чавесом выглядит столь же противоестественно, как совместное мытье в бане владельца «Норильского никеля» и лидера бастующих шахтеров). Истоки боливарианизма в деятельности небольшой группы молодых офицеров КОМАКАТЕ (аббревиатура от офицерских чинов – команданте (полковник), майор, капитан, лейтенант (тенете)), которую возглавлял Уго Чавес, в конце 1970-х годов в Венесуэле. Они занялись изучением речей, статей, писем, проектов, а также реальной политики национального героя Симона Боливара. Многие идеи, выдвинутые Боливаром в начале ХIX века, показались им актуальными в современной действительности. Боливарианцы выступили за построение в Венесуэле социального государства, основанного на принципах свободы, равенства, социальной справедливости и независимости. Окончательное оформление боливарианизм получил в конце 1990-х гг., когда произошло первое институциональное закрепление «левого поворота», и на президентских выборах 1998 г. в Венесуэле победил лидер боливарианского движения и главный идеолог боливарианизма как концепции Уго Чавес (примечательно, что в отличие от команданте предыдущего поколения, Чавес после неудачи восстания в 1993 году принципиально опирался на народное волеизъявление в рамках буржуазно-либеральных парламентских правил). У боливарианцев и их лидера отсутствует целостная система идей. Их воззрения весьма разнородны. Они представляют собой причудливую смесь различных учений и теорий: боливарианизма, марксизма, национализма и ультралевизны. Понимание революции во взглядах боливарианцев эволюционировало от непосредственного его толкования как насильственного изменения порядка вещей к процессу глубокой мирной трансформации. Ключевое положение боливарианизма – демократия участия – это новая мощная демократия, более эффективная, чем представительная. В экономическом направлении речь идет о превращении прежних госкапиталистических предприятий в предприятия нового типа с четко выраженной социальной направленностью. В социальной сфере ставится задача покончить с нищетой, дать власть бедным слоям общества, приобщить их к знаниям. В концепции внутреннего политического устройства в боливарианизме наблюдается дуализм: «суверенитет народа – широкие полномочия исполнительной власти», а внешнеполитическая доктрина является вполне целостным образованием. Ее ядром служат концепции многополярного мира и развитие латиноамериканской интеграции в организацию, наподобие Европейского Союза, на основе антиимпериалистических и антикапиталистических ценностей. Согласно убеждениям боливарианцев, новая Боливарианистская республика должна базироваться на гуманистической, самоуправляющейся и конкурентоспособной экономике. За счет этого допущения боливарианцы намеревались обойти лабиринт автаркической и как следствие загнивающей экономики, в котором заблудились все левые этатисты в середине XX века. В политической жизни сохраняется конкуренция, многопартийность и все политические свободы. Пример Венесуэлы оказался заразительным, и в 2000-х годах боливарианистские и близкие к ним режимы пришли к власти в Боливии, Никарагуа (где к власти вернулся лидер правивших в 1979-1990 просоветских сандинистов Даниэль Ортега) и Эквадоре. Ожила перенесшая «особый период в мирное время» Куба, которая теперь получила помощь из Каракаса. Левые тенденции в этот период побеждают в политике Аргентини и Бразилии. Главными врагами боливарианцев стали неолибералы с их концепцией зависимости благосостояния страны и всех ее граждан от успехов крупных корпораций. Как в свое время фиделистский режим в борьбе с США, боливарианцы попытались заручиться поддержкой иных центров силы, но это оказалось непросто, потому что, не смотря на широковещательные заявления о многополярности мира, реальной борьбы с США ни одна страна мира не желает. Китай зависим от США в еще больше степени, чем США от Китая, Иран, с которым у Венесуэлы оказались общие нефтяные интересы, несопоставимо слаб по сравнению с США, российское руководство, которое до 2014 года проводило вполне компрадорскую политику, а после 2014 прилагает все усилия, чтобы вернуть расположение Запада и продолжить ровно такую же компрадорскую политику, готово поддержать какие угодно силы: хоть троцкистов, хоть неофашистов, хоть папуасских охотников за головами или исламистов, лишь бы они были против США, но именно по этой причине всеядности ненадежно и в любом момент может прекратить поддержку. Стать самостоятельным полюсом мировой политики у боливарианских режимов тоже не получается. Обаяние Уго Чавеса и высокие цены на нефть позволяли проводить боливарианистскую политику широкой социальной поддержки, но после 2015 года ситуация в Латинской Америке стала меняться не в пользу тамошних «новых левых». Если странам региона удастся избежать нового прихода правых диктатур, то их ожидает смещение к правлению социал-либеральных партий. Идеология остается возможной в новом деидеологизированном мире лишь в слаборазвитых странах, чье население ощущает свое отставание от мировых центров, но других способов, чем старое, проверенное «Патрия о муртэ!» не находит.
ВЛАДИМИР-III: *** Представленное выше многообразие форм и переходных типов социалистических идеологий, однако, подчиняется определенным закономерностям. Родившись из глубокого неудовлетворения трудящихся классов своим положением на фоне значительного повышения требований, предъявляемых к ним новой экономикой, социалистическое учение естественным образом оказывалось покровителем новых социальных групп, представителем их интересов в обществе в целом. Именно так роль социализма и социалистических партий представляла примирительная точка зрения высших слоев общества в XIX веке. В ХХ, однако, обнаружилось, что социализм претендует на представительство интересов подавляющего большинства общества и готов защищать даже старого верного слугу графа, если его права нарушены. Из формального равенства вытекала ничтожность аристократии (что такое 1-2-5% населения на всеобщих выборах?), в т.ч. интеллектуальной элиты, которая сама рыла себе могилу, провозглашая равенство профессора Преображенского с Шариковым. К счастью элитаристов, оказалось, что один не всегда равен одному (Пушкин – один такой, и Вавилов с Эйнштейном оказались одни такие, без них стало гораздо хуже, чем с ними), даже если люди равны, то они разные. Справедливость уткнулась в равенство, а свобода оказалась в такой ситуации проблематичной. Почти все социалистические эксперименты провалились, в процессе чего было уничтожено немало народу и народного добра, а запланированные результаты оказались недостижимы по чисто экономическим причинам. Эти неудачи создали к концу ХХ века устойчивое антисоциалистическое настроение почти во всех элитах и средних слоях стран мира, а борцы за социализм получили репутацию бездельников, которым взять бы да поделить не ими созданное. Главный социалистический эксперимент случился на территории бывшей Российской империи, преобразованной в СССР, поэтому можно говорить о критически важном для социализма периоде между 1917 и 1956 годами – в эти сорок лет социализм продемонстрировал все свои возможности и всю свою несостоятельность. После социалистическое движение окончательно раздвоилось между теми партиями и тенденциями, которые решили предпочесть, быть может, второстепенную, но более перспективную роль внутри сложившейся Западной системы (вернулись к представительству интересов рабочего класса, хотя, конечно, этим роль социал-демократии не ограничивается), а другие – в слаборазвитых странах – предпочли строительство автаркических, замкнутых, защищенных от воздействия развитых стран чем угодно (тоталитарным строем, радикальным национализмом, религиозной прививкой) обществ. Эти общества либо успели вскочить в уходящий экспресс XXI века, разумеется не на первых ролях (именно поэтому Китай больше зависим от США, чем наоборот), либо забрели в бесконечный тупик принципиальности (КНДР). Одним из самых ужасных последствий провала социалистического эксперимента на территории СССР стала традиционалистическая, архаическая деградация выплывших на поверхность после крушения этого краснознаменного корабля обществ, чье дальнейшее существование заставляет сомневаться в их принадлежности к европеоидному центру человечества. Хотя единственным способом предотвращения сползания Восточной Европы из второго мира в третий (вопреки Ли Куан Ю) или даже в четвертый (самые низкоразвитые страны) было примыкание к Западу, пусть даже на его условиях, в России решили стать особой евразийской цивилизацией и неЕвропой (что очень удивило бы всю Петровскую эпоху, которая закончилась с первым уголовным делом об оскорблении чувств верующих). Живем ли мы в социалистическом мире, в той же степени, в которой постиндустриальный мир можно назвать либеральным? Довольны ли социалисты своими достижениями (право на забастовку и всеобщее начальное образование под угрозой революции)? Собственно, какой уровень развития производительных сил коммунисты назвали бы достаточным для провозглашения коммунистического общества? Для вьетнамского неграмотного крестьянина, возможно, было достаточно чашечки риса, но немецкий рабочий требовал, как минимум, гарантированный уровень жизни, соответствующий стандартам наиболее развитых стран. Можно ли европейскую (и американскую, кстати, тоже) систему пособий, пенсий, стипендий и т.д. считать «карманным коммунизмом» Запада? Неоконсерваторы предрекают либеральной западной цивилизации крах по причине экономического груза социальных обязательств, а проигравшие правые грозят растворением Европы и США в массах привлеченного запахом легкой жизни неевропейского населения.
ВЛАДИМИР-III: 4. Фашизм. Описать фашизм на порядок сложнее, чем либерализм, консерватизм и социализм вместе взятые. Попробуйте задать вопрос: что такое фашизм? даже в аудитории людей с высшим образованием, и вы не получите никакого вразумительного ответа. Автор неоднократно проделывал этот эксперимент, но результаты… Диктатура? – но диктатура пролетариата уж точно не фашизм. Режим личной власти? – тоже мимо (Сталин, де Голль и Ата-Тюрк?) Национализм? – но как быть со всеми национально-освободительными движениями от экипажа жюльверновского «Дункана» до повстречавшихся им маори? Расизм? – существовал задолго до фашизма и благополучно пережил его (тем более, что ненавидеть можно не только черную, но и белую кожу). Антисемитизм? – далеко не во всех фашистских режимах, к тому же, как быть с «учениками Гитлера с еврейской улицы»? – они себя антисемитами точно не считают. Переберем еще дюжину признаков и обнаружим, что даже все они разом фашизм зачать не могут. Во многих европейских странах, прежде всего в России, учитывая печальную историю второй мировой войны, фашизм ассоциируется с огромными потерями и защитой самого своего национального существования (но если бы второй мировой не случилось, или Германия не напала бы на СССР?) Сам по себе милитаризм менее всего является признаком фашизма. Более того, после гибели фашизма, как распространенной и получившей государственное оформление идеологии в 1945, существует некий негативный консенсус в отношении идеологий этого типа: они априори должны осуждаться, никакое объективное их рассмотрение не должно допускаться, а сравнение чего-либо с фашизмом есть последний решающий аргумент в любом споре (правило Годвина: «По мере разрастания дискуссии вероятность употребления сравнения с нацизмом или Гитлером стремится к единице. Как только подобное сравнение сделано, обсуждение считается завершенным, и сторона, прибегнувшая к этому аргументу в его негативном смысле, считается проигравшей»). После 1945 года самоотождествление с фашистской идеологией стало проблематичным даже для настоящих фашистов, зато обвинение в фашизме в ходе политических дискуссий превратилось в дежурное и давно потеряло вообще какой-либо смысл. Фашистами британские либералы обзывали британских консерваторов, французские коммунисты – де Голля, Сталин - социал-демократию до 1935 года, российские либералы – Жириновского в 1993 году, собакозащитники – городские службы по отлову собак, пострадавшие от клыков бойцовых собак – их хозяев и т.д. Современная российская ментальность оказалась в отчаянном положении: после 1991 года (и даже немного ранее) вся наработанная за 70 лет классовая ненависть большевиков стала невостребованной (воскресни сейчас Сталин, ему бы запретили подобные высказывания, особенно в присутствии Абрамовича и Дерипаски). Ругать татаро-монголов и поляков на 4 ноября как-то мелко. Выдвигать православные лозунги решительной борьбы с просвещением, разумом, секулярной цивилизацией («Законом Божьим – по ученой роже!») еще рано. Исламофобия под запретом имени Рамзана Кадырова. Остается антифашизм, который русские после 2000 года превратили в форму национальной ненависти к врагам России. Полуофициальное (российские официальные лица ни разу себе такого не позволили) обвинение Украины в фашизме зависит от этого главного жупела в современном российском общественном сознании (главное – испугать российские массы, отвратить их от Украины). Если бы российско-украинский конфликт случился при Николае I, украинцев обвиняли бы в атеизме и республиканстве, а если бы в начале ХХ века – то в большевизме и анархизме. Лишь слабо теплящаяся надежда в российском руководстве на снятие санкций мешает бороться с фашизмом американским. В Германии, по более понятным причинам, борьба с фашизмом после 1945 стала основой национального самосознания, и автор подозревает, что антифашисты хотели бы ее планомерного усиления до летального исхода в национальном масштабе. Но вернемся к определению фашизма. Быть может генезис его нам поможет? К началу ХХ века стала очевидной неудача консервативных проектов, направленных на угнетение общества и остановку его развития. Понадобились средства более сильные, чем королевские молодчики Шарля Морраса. Черносотенство откровенно проиграло революции. Когда в наше время утверждается бессмысленность обвинения в фашизме современных политических движений, в т.ч. в странах третьего мира, имеется в виду стадиальность фашизма, его закономерное появление именно после 1918 года и последующее исчезновение после 1945. Хотя фашизм определяют как антилиберальное, антисоциалистическое и даже антиконсервативное (концепция фашизма как «консервативной революции») движение, главным врагом фашизма становится коммунизм (это тем более правдоподобно, что появление самого по себе социализма не вызвало столь сильной реакции). В конкретно-исторических условиях Италии 1919-1922 годов левокоммунистическая ИКП рвалась к власти, а фашизм объединил ее самых решительных противников (в российской правоэмигрантской прессе за ноябрь-декабрь 1922 года появлялись материалы, в которых борьба Муссолини с большевизмом сравнивалась с борьбой белого движения, и лишь выражалось сожаление, что Муссолини как опытный делец «запатентовал» российскую белую борьбу с большевизмом под маркой фашизма). Захват фашистами власти в Италии сразу же привел к появлению одноименных обществ и партий в Аргентине, Германии, Польше, Мексике и Венгрии. На учредительном собрании венгерского Фашистского общества во главе с бывшим премьер-министром Венгрии 1920 года С.Фридрихом заявлено: «Цель фашизма – в восстановлении мира и порядка на основании христианского братства, в укреплении национальной цивилизации, которой угрожает интернационал». Первая российская фашистская организация нелегально основана московскими монархически настроенными студентами в ноябре 1922 года (одновременно в Стамбуле в среде русской эмиграции создается Русский отдел фашистских отрядов). Таким образом, в той степени, в которой консерватизм был антилиберализмом, фашизм после 1919 года является антикоммунизмом и неизбежно должен быть стать зеркальным отрицанием коммунизма. Если коммунисты – интернационалисты, то фашисты – национал-патриоты, коммунисты – за науку и просвещение, фашисты относятся к ним с величайшим подозрением, коммунисты – атеисты, фашисты объединяли людей религиозных, возмущенных оскорблениями чувств верующих со времен Вольтера (хотя у Муссолини отношения с католической церковью долго не складывались, а после 1929 года католические массовые движения становятся единственной легальной антифашистской оппозицией в Италии), коммунисты – против частной собственности, фашисты – за, коммунисты провозгласили отмирание государства, фашисты проповедуют жесткий этатизм. Русский эмигрант монархист И.А.Ильин, совершенно не подозревая, что через 70 лет монополия на антифашизм будет у русских патриотов, писал в 1948 году: «Наконец, фашизм был прав, поскольку исходил из здорового национально-патриотического чувства, без которого ни один народ не может ни утвердить своего существования, ни создать свою культуру». По ходу борьбы фашизма с большевизмом выяснилось (синдром Маккарти), что ближайшими родственниками его являются социалисты, а сочувствующими – либералы и вообще вся мягкотелая основа европейского политического строя со времен 1789 года (напомним, что весь левый и либеральный Запад в 1917-1922 с симпатией следил за советским экспериментом). Отсюда борьба фашистов против всех нефашистских партий (хотя при плавно фашизирующемся венгерском режиме адмирала Хорти оппозиционные партии существовали и даже принимали участие в выборах). Иногда в фашизме пытаются разделить его идеологию – бессистемную смесь традиционализма, национализма, этатизма, корпоративизма и милитаризма, и практику, но исторические примеры убеждают в неавтономности идеологии и практики, их зависимости друг от друга (трудно представить классическую коммунистическую партию, добровольно допускающую альтернативные выборы или частное предпринимательство). Другой вопрос истории фашистского движения касается его союзников. Если ударные отряды фашизма – это люди, испугавшиеся большевистской революции и отрицающие консервативные ценности посредством своей пресловутой «консервативной революции», то на заднем плане фашистского движения оказываются все разновидности консерваторов еще XIX столетия, кроме тех, кто принципиально связал себя с либеральной политической системой. Они считали фашистов неизбежным злом, которое загонит взбесившуюся чернь назад в сословные рамки. Подобно тому, как в СССР существовала общесоциалистическая «среда поддержки» большевиков, хотя левые эсеры, меньшевики и прочие критиковали отдельные стороны большевистского режима, в Германии приход к власти Гитлера был консенсусом национал-социалистов с другими правыми, в т.ч. традиционными немецкими консерваторами, которым даже Бисмарк казался ненужным либералом. Определить место фашизма в спектре идеологий непросто. Коммунисты и социалисты походя относили фашистов к «крайне правым» (собственно, крайне правыми со времен Де Местра были монархисты-абсолютисты) без дальнейшего пояснения: разбирайтесь там сами! Но, хотя фашизм обнаруживает некоторое родство с консервативным активизмом XIX века (подобно родству социалистов и либералов), к правым партиям его отнести проблематично. Автор не может вполне разделить и политологическую схему «подковы» – крайние партии сходятся в своем антидемократизме (на то они и крайние), а центр отличается от них в сторону большей либеральности. Критика фашизма справа видит в немецком национал-социализме вариант шовинистической якобинской диктатуры с преувеличенным акцентом на биологическом аспекте расы, а под «правыми» обычно понимает широкий спектр оппонентов марксизма от либералов до монархистов. Поэтому она различает правых в политическом и экономическом смысле: правые в политическом смысле связаны с идеей истинного государства, правые в экономическом – консерваторы. Т.е. фашизм – крайне правое течение лишь с т.з. этатизма. Парадоксальным образом он расположен скорее в центре, рядом с солидаристами и т.п. идеологиями. Дотошные демографы скажут, что, вопреки распространенным представлениям, коммунисты уничтожили гораздо больше людей, чем фашисты, даже если добавить к жертвам последних погибших в ситуации военных действий. Но коммунизму прощается несоизмеримо больше, чем фашизму, и равнять их, ставя знак равенства, могут лишь самые оголтелые антикоммунисты из числа неолибералов. Причина этой диспропорции проста: хотя правые в целом (последователи Достоевского) пролили крови в последние 250 лет все-же меньше, чем левые (последователи Ткачева), неприязнь к правым, заставляющая французского интеллектуала оправдывать Сталина ровно за то же самое, за что осуждать Муссолини, эта «великая ложь нашего времени» (как сказал бы Победоносцев в конце ХХ века), существует потому, что в левом движении была перспектива будущего, развития, эксперимент со справедливостью, которая дорогого стоит, а фашизм был тупой силой, которая решила во что бы то ни стало помешать движению к будущему (сейчас эту роль «катехона», выражаясь в терминах религиозных фундаменталистов, играют неотрадиционалисты на всем пространстве от В.М.Гундяева до халифа ИГИЛ). Аналогично современный француз, пользуясь всеми либеральными правами и свободами, мало думает о том, что они куплены гильотиной. Что же касается фашистской символики, то знаковое для итальянской фашистской диктатуры изображение древнеримских фасций (этим атрибутом пользовался ликтор – род экзекутора при республике) присутствует в символах государственной власти многих стран (например, на Эмблеме Франции, эмблеме Федеральной службы судебных приставов Российской Федерации, штандарте председателя Службы Безопасности Украины).
ВЛАДИМИР-III: 4.1. Национал-синдикализм (1910-е). Как уже отмечалось выше, анархизм возможен не только в рамках левых идеологий. Поскольку при господстве одной какой-либо идеологии, с тактической точки зрения других, «чем хуже, тем лучше», энергия правых анархистов направлена на разрушение ненавистной государственной системы. Еще за несколько лет до первой мировой войны среди множества синдикалистских (профсоюзных) движений появляется национал-синдикалистское. Французский революционный синдикалист Жорж Сорель (1847-1922) в своих работах выступал за легитимность политического насилия и пропагандировал радикальные меры для свержения капитализма через всеобщую забастовку. В своей самой известной работе «Размышления о насилии» (1908), Сорель подчеркивал необходимость новой политической религии. В другой работе «Иллюзии прогресса» Сорель осудил демократию за реакционный характер, заявив, что «нет ничего более аристократичного, чем демократия». К 1909 году после провала синдикалистской всеобщей забастовки во Франции Сорель и его сторонники покинули левых радикалов и примкнули к правым радикалам, где они пытались объединить воинствующим католицизм и французский патриотизм со своими политическими взглядами, поддерживая антиреспубликанских христианских патриотов, как идеальных революционеров. Первоначально Сорель официально являлся лишь ревизионистом марксизма, но в 1910 году он объявил о своем отказе от социализма, используя афоризм итальянского философа Бенедетто Кроче, что «социализм умер из-за разложения марксизма». С 1909 года Сорель становится сторонником вышеупомянутого Шарля Морраса, который, в свою очередь, проявлял интерес к слиянию своих монархо-националистических идеалов с синдикализмом Сореля в качестве средства противостояния демократии. Моррас заявлял, что «социализм, освобожденный от демократического и космополитического элемента, подходит национализму, также как хорошо пошитая перчатка подходит красивой руке». Слияние национализма Морраса и синдикализма Сореля оказало большое влияние на радикального итальянского националиста Энрико Коррадини. Он говорил о необходимости движения национал-синдикалистов во главе с аристократами и антидемократами, которые бы разделяли приверженность революционных синдикалистов к решительным действиям и готовности сражаться. Коррадини говорил об Италии как о «пролетарской нации», которой необходимо проводить политику империализма, чтобы бросить вызов плутократическим режимам Франции и Великобритании. Национальные синдикалисты предполагали, что либеральная демократическая система будет уничтожена в ходе массовых всеобщих забастовок, после чего экономика страны будет преобразована в корпоративную модель, основанную на классовом сотрудничестве, противопоставленном марксистской классовой борьбе. Эту утопию критики марксизма (в т.ч. самый ранний Д.Лукач) поставили на вид большевикам, по теории которых получалось, что с приходом к власти большевистской партии классовая борьба более недопустима (во всяком случае, в виде забастовок на национализированных предприятиях). Принципиальное отличие национал-синдикализма от национального социализма (не путать с национал-социализмом) состоит в том, что если национальные социалисты пытались национализировать марксизм для нужд защиты интересов трудящихся своей национальности – обычно в странах со смешанным населением (таковы сионисты, Национальная рабочая партия Польши, Чешская национально-социалистическая партия), то национал-синдикализм – это переход рабочего движения на принципиально несоциалистическую платформу, которую для него формулируют внесистемные крайне правые организации. В Германии нечто подобное пытались оформить младоконсерваторы. Интересно, что в 1917 году Сорель ненадолго возлюбил Ленина, чему способствовала интернационалистическая позиция Сореля во время мировой войны, но после 1918, когда Муссолини объявил национальный синдикализм доктриной, которая может объединить классы ради национального роста и развития, окончательно порвал с левыми. Уже после первой мировой войны национал-синдикализм раскололся на левых (антифашистов) и правых (профашистов). Элементы национал-синдикализма проявлялись в политике португальского диктатора Антониу ди Оливейра Салазара (1926-1968), особенно после принятия корпоративистской конституции «Нового государства» в 1933 году. Однако консервативно-этатистская и социально-католическая идеология салазаризма препятствовала реализации радикальных синдикалистских установок. Португальская Партия национал-синдикалистов пыталась организовать мятеж против Салазара и дожила до 1934 года. В 1934-1935 годах национал-синдикалистские ячейки и целые профсоюзы стали возникать в Испании и Греции. В Испании идеологию национал-синдикализма разрабатывал публицист Рамиро Ледесма Рамос, находившийся под влиянием идей Сореля и Ортеги-и-Гассета. В издаваемом с 1931 года журнале «Завоевание государства» Ледесма Рамос пытался совместить националистические и анархо-синдикалистские идеи. В 1934 году возглавляемая Ледесмой Рамосом организация Хунты национал-синдикалистского наступления объединилась с Испанской фалангой Хосе Антонио Примо де Риверы. Черно-красный флаг фалангистов – это наследие JONS, которые в свою очередь позаимствовали цвета у анархо-синдикалистов из CNT. Характерно, что изначально фалангисты выступали не за диктатуру одной партии, а против существования партий вообще, так как считали их инструментом нарушения единства нации. В революционной России национал-синдикализм развивается в среде правых эсеров (Российская партия социалистов-революционеров расслоилась в 1917 на самые разные политические течения, и то же самое происходило с белорусскими и украинскими эсерами). Б.В.Савинкова считают лидером этого направления – интересный кандидат в вожди России без большевиков. Первоначально национал-синдикализм играл роль в эмигрантском Народно-трудовом союзе нового поколения.
ВЛАДИМИР-III: 4.2. Классический фашизм (1920-е). Тот факт, что Муссолини состоял первоначально в Итальянской социалистической партии и даже якобы с Лениным встречался («чудесный итальянец» в пару к «чудесному грузину»), должен насторожить сторонников концепции произрастания фашизма из правого социализма (есть такая), но сами по себе индивидуальные судьбы политиков мало что означают (Лев Тихомиров из народовольца стал монархистом, но это также ничего не означает). Впервые слово «фаши» в смысле политического союза было использовано для самоназвания группой революционных демократов и социалистов в Сицилии в 1870-х годах. Наиболее известной из них была группа Сицилианские Фаши (Союз), поднявшая крестьянское восстание в 1893 году. Эта революционная эстетика вместе с культом Гарибальди будет доминировать в классическом итальянском фашизме до самого его конца, когда Муссолини провозгласит Итальянскую Социальную Республику на немецких штыках, сделает Фашистскую Национальную Партию республиканской и вновь проклянет монархию с папством. В годы первой мировой войны он в качестве социал-патриота, ничуть не отличающегося от Плеханова или Бурцева, присоединился к организации «Фаши (Союз) Революционного Интернационального действия», объединил эту организацию с организацией, созданной им самим ранее, «Фаши (Союз) автономного революционного действия» и вскоре возглавил объединенный «Фаши (Союз) революционного действия» (миланские фашисты). В годы «красного двухлетия» (1919-1920) фашисты – главная сила, противостоящая в уличных сражениях коммунистам. Муссолини резко нападал на короля и правительство за пацифизм и слабость в отстаивании интересов Италии на послевоенных конференциях, коммунистов считал главными врагами Италии, а социалистов – вторыми по значимости. В 1921 создана Фашистская Национальная Партия. К ней примкнула первоначально держащаяся левых позиций Партия комбатантов, обеспечив ФНП парламентское представительство. В 1921 и 1924 годах ФНП идет на выборы в союзе с Итальянской либеральной партией. Идеология Фашистской Национальной Партии с течением времени менялась. Это было связано как с изменением взглядов самого Муссолини, так и с текущей политической ситуацией. Первоначально в идеологии фашистской партии присутствовали синдикалистские идеи, хотя при этом центральное место занимал национализм и активная борьба против коммунистов и социалистов (доставалось либералам-масонам). Когда фашистская партия набрала политический вес, крайне правые идеи стали преобладать. Фашисты поддерживали монархию и Католическую церковь (в 1929 году Муссолини подписал Латеранские соглашения, благодаря которым на карте Рима появилось Ватиканское государство). Важным элементом идеологии был корпоративизм – учение о единении разных социальных групп в рамках государства, когда эти группы (классы) представляются не антагонистами, а союзниками в достижении общих целей (процветания государства). Никакой национализации, разумеется, не происходило, но корпорации обеспечивали контроль государства над экономикой, и после 1926 года хозяйственная жизнь страны оживает. Муссолини жестоко боролся с организованной преступностью (рядовые мафиози физически уничтожались на месте преступления отрядами фашистской милиции – сквардистов), и к концу 1920-х вытеснил мафию в США. Отдельные антисемитские настроения появляются в политике ФНП только в 1929 году, а до того в ее руководство входили евреи, и правые сионисты рассматривали Италию как союзницу в борьбе за независимость Палестинского Мандата от Великобритании. По сути дела, Муссолини создал первый по настоящему тоталитарный режим Европы (все партии, кроме фашистской, запрещены в 1926 году), хотя большевики могут с ним поспорить за первенство; возможно, это были параллельные процессы, и, раз уж «их профессура готова», правительство СССР со своей стороны закручивало гайки (что ничуть не мешало признавать Италию и торговать с ней). Еще в 1919 футурист Маринетти (русские футуристы более близки немецким экспрессионистам, чем итальянским футуристам) и национал-синдикалист Алкест де Амбрис составили «Манифекст фашизма», но эта программа очень смахивает на программу «партии против всего плохого и за все хорошее». Из принципиальных положений лишь женское избирательное право, снижение пенсионного возраста (с 65 до 55 лет), национализация военных заводов и прогрессивный налог на капитал. В 1932 году в 14 томе Итальянской энциклопедии наук, литературы и искусств в качестве введения к статье «Fascismo» опубликовано эссе «Доктрина фашизма». Настоящим автором первой главы эссе «Основные Идеи» считают итальянского философа Джованни Джентиле, в 1929 году написавшего книгу «Происхождение и доктрина фашизма». Муссолини же написал вторую главу эссе: «Политическая и социальная доктрина». Эссе заявляет, что фашистская концепция государства всеобъемлюща. Вне его не существуют человеческие и духовные ценности. Фашизм – тоталитарен и фашистское государство включает в себя все ценности – истолковывает, развивает и осуществляет всю человеческую деятельность. Фашизм осознает причины, по которым возникли и развивались социализм и профсоюзное движение, поэтому он придает соответствующее значение корпоративной системе, в которой расходящиеся интересы координируются и гармонизируются в рамках единого государства. Фашизм абсолютно противоположен либерализму, как в политике, так и в экономике. Фашистское государство управляет экономикой в той же мере, как и остальными областями жизни – через корпоративные, социальные и образовательные институции, через политические, экономические и духовные силы нации, организованные в соответствующие ассоциации, функционирующие в государстве. Ленин еще в ноябре 1922 года сопоставил итальянских фашистов с черносотенцами царского времен. Это дало невольный толчок неверному пониманию фашизма левыми как крайне националистического течения, поскольку в фашизме понимание нации сводится к сообществу граждан одной страны независимо от национальных, культурных и языковых различий. В конце 1920-х большевики обзывали фашистами уже все некоммунистические «партии нового типа» (особенно социал-демократов – «левый фланг фашизма», по выражению Зиновьева и Сталина). В 1935 году Георгий Димитров дает свое крайне неудачное определение фашизму (имея в виду также национал-социалистов): «Фашизм – это открытая террористическая диктатура наиболее реакционных, наиболее шовинистических, наиболее империалистических элементов финансового капитала». Ни Гитлер, ни Муссолини к финансовому капиталу отношения не имели (скорее уж, под это определение подходит политика современных неолибералов). Битву фашизму в Италии левые проиграли. На Западе к итальянскому опыту присматривались очень внимательно, комплименты в адрес Муссолини звучали из уст самых разных политиков, которые после 1940 года предпочли бы этого не вспоминать. Ссылки на итальянский опыт стали к концу 1920-х настолько общим местом в европейских и американских политических дискуссиях, что Синклер Льюис горько пошутил в своем романе «У нас это невозможно» о демократах, боящихся фашизма республиканцев, и республиканцах, опасающихся фашизма демократов. Но реального применения фашистских этатистских рецептов в демократических странах не наблюдалось. Мнение о том, что Новый курс Рузвельта списан с Муссолини и Гитлера, предвзято. У Рузвельта хватало других вдохновителей (Кейнс). Не смотря на две попытки (в 1925 и 1934) создать международное объединение фашистских партий, ничего подобного Коминтерну Муссолини не основал, да и не стремился, хотя все фашистские партии стран мира кивали на него, даже Гитлер признавал влияние фашизма. Этатизм, который Муссолини считал главным козырем фашизма, оказывался его слабым местом. Угнетение интеллектуальной и общественной жизни делало Италию серым пятном на карте Европы 1920-х. Боеспособность итальянской армии в 1940 ничуть не возросла сравнительно с 1915. Даже если бы Муссолини удалось пережить (невступление в войну) 1945, долголетие режима зависело от его собственной продолжительности жизни. Никаких преемников (как и Сталин) он не терпел и в первые годы сам занимал значительную часть министерских постов. Никакого впечатляющего экономического роста в 1920-1930-х Италия не продемонстрировала, так и оставшись среднеразвитой страной.
ВЛАДИМИР-III: Начало главы о клерикальном фашизме: 4.3. Клерикальный фашизм (1920-е). Собственно, с т.з. «постсекулярного» сознания, все политические режимы, которые не признают особую и господствующую роль церкви – это сатано-фашизм (а надо сказать, что германская Веймарская конституция 1919 года, действовавшая до 1945, отделила церковь от государства, да и Муссолини относил себя в наследникам итальянского рисорджименто, которое прославилось борьбой с папством). Если взять какую-нибудь современную русскоязычную книжку типа «Церковь и Третий Рейх», большая ее часть будет посвящена описанию «чудесных свидетельств» о том, как тот или иной православный иерарх согбел выю очередному сигамбру, выпросив какие-нибудь преференции для РПЗЦ. Хотя уже сейчас РПЦ претендует на особую роль в Великой Отечественной войне, заведомо более особую, чем роль безбожной ВКП(б), ее существование именно в эпоху 1930-1940-х годов представляется совершенно несуразным и анахроническим. Будучи силами правого толка, почти все религиозные организации Европы после 1918 года из двух зол выбирали коричневого черта, но никак не красного. Впоследствии историки напишут толстые тома о религиозном сопротивлении фашизму и будут правы, но именно что «правы» – речь идет о конфликте двух правых сил, одинаково чуждых либерализму, коммунизму и социализму, которые объединенными усилиями победили фашизм в Европе. В некоторых альтернативноисторических сюжетах с победой Германии и последующей немецкой «перестройкой» религиозные институты фигурируют в качестве факторов демократизации (действительно, велика роль итальянской ХДП и германского ХДС в послевоенной трансформации обществ, а в Испании в 1975-1981 исключительную роль в демократизации сыграла королевская власть). Обида клерикалов на фашизм – это, скорее, обида попа на разбойника, который обещал десятину с каждого ограбленного, но потом ограбил самого попа. К типичным примерам государств с клерикально-фашистской системой относится португальское Новое Государство (1926-1974), не смотря на то, что в современной России некоторый патриотически настроенные авторы это отрицают и сочиняют о доброжелательности Салазара к Сталину (нет, к их огорчению, Сталин никак не хотел вводить салазаровскую систему). Австрийский режим Дольфуса и Шушнига относят к клерикальному варианту фашизма, хотя установить полноценный тоталитарный режим за все 5 лет (1933-1938) им так и не удалось: вся история Австрии тех лет – непрерывные путчи и сражения с правительственных войск и Хеймвера с отрядами национал-социалистов и социал-демократов (австрийский Отечественный фронт в 1933-1934 – злейший враг национал-социализма). В 1939 году в Словакии возник режим во главе с клерикально-фашистской Партией словацкого национального единства (создана на основе правоклерикальной Глинковской словацкой народной партии) во главе с Й.Тисо. В Бельгии действовал Союз «Христос-Король», в Финляндии – Лапуасское движение. Элементы клерикального фашизма наблюдались в режиме Виши, болгарских военных режимах (1923-1925 и 1934-1944), усташеском режиме Независимого Государства Хорватия (1941-1945) и отчасти в движении румынской Железной Гвардии (классических православных фашистов). В 1930 году в Ирландии возникает «квази-фашистское» движение Ассоциация армейских товарищей (т.н. «синерубашечники») во главе с О’Даффи. Ассоциация участвовала в уличных столкновения с левонационалистической ИРА. В 1932 году О’Даффи занимал пост главного комиссара полиции, однако после прихода к власти левореспубликанской партии «Фианна Файл» был отправлен в отставку, поскольку предлагал президенту Косгрейву устроить военный переворот с целью не допустить к власти вчерашних противников. К синерубашечникам О’Даффи обратились лидеры Гэльской лиги, потерявшей в итоге выборов власть и опасавшиеся физической конфронтации с бойцами ИРА. Гэльская лига слилась с синерубашечниками и рядом правых организаций в новую партию «Фине Гэл», и О’Даффи стал ее первым лидером. Однако довольно быстро стало понятно, что его наполеоновские амбиции, преклонение перед Муссолини и страсть к непредсказуемым и рискованным политическим акциям (таким как попытка «похода на Дублин», предпринятая в августе 1933) явно не вяжутся с имиджем солидной «партии среднего класса», создаваемой заместителями О’Даффи – Косгрейвом и Джеймсом Диллоном. В итоге уже в 1934 О’Даффи вышел из партии, продолжив политическую деятельность посредством создания различных более мелких фашистских организаций вроде Национальной корпоративной партии (стоит отметить, что большинство синерубашечников не последовало за своим вождем, а осталось активными функционерами «Фине Гэл»). Ирландия 1920-1930-х была столь консервативно-клерикальной страной, что Джеймс Джойс на вопрос о публикации своего «Улисса» в Ирландии ответил: через 1000 лет.
ВЛАДИМИР-III: Окончание главы о клерикальном фашизме В Италии, где термин «клерикальный фашизм» впервые был употреблен, им обозначали союзников Муссолини из рядов Итальянской народной партии, которые во главе с будущим премьер-министром Италии Де Гаспери на выборах 1924 примкнули к ФНП под названием Итальянского Национального Центра. Партии клерикального фашизма роднит с правоконсервативными идеологическими движениями их апелляция к необразованной народной массе и религии, которая должна сохранить эту народную массу в ее первозданной необразованности. Часто говорят о реакции тех слоев населения, которые не участвовали в экономическом и социальном прогрессе и чувствовали себя лишними на празднике жизни сияющих градшафтов. У них тоже были свои интересы, которые следовало защищать. Социалисты пытались это предусмотреть и создавали «зеленые интернационалы» крестьянских партий, которые должны были осуществлять смычку между пролетариатом и трудовым крестьянством, но успехов оказалось откровенно мало. Идеологический вакуум в среде получившего всеобщее избирательное право крестьянства быстро начали заполнять клерикальные настроения и соответствующие партии. Ничтожность отдельного человека (констатация этого эстетического момента свойственна всем коллективистским идеологиям начала ХХ века) компенсировалась божьим величием, возглавляющим это движение (тоталитаризм естественно выводился из абсолютности божественной сущности, а демократические предрассудки трактовались, как недопустимая ересь). В классическом фашизме много значила великая личность вождя (а в понимании прогресса итальянские фашисты искренне разделяли мнение о неизбежности и необходимости быстрого развития страны; итальянская архитектура эпохи фашизма смахивает на советский конструктивизм, фашистские поэты воспевали авиацию), в клерикальном фашизме этому противостояла эстетика обыкновенного мещанства (Салазар, Тисо, Дольфус были совершенно заурядными людьми), даже обыкновенного холопства, которое Солженицын хотел приукрасить переименованием в «достоинство подчинения» в рамках служения «высшему». Как и все консервативные идеологии, клерикальный фашизм исходит из того, что отдельный человек грешен, несовершенен и зол, а поэтому нужна родительская власть над ним в течение всего его существования. Доверять ему нельзя. В области внутренней политики клерикально-фашистские режимы занимались мелочной регламентацией внешнего облика и поведения людей в соответствии со своими верованиями, запретом книг, фильмов и т.д. При том, что клерикальный фашизм – явление преимущественно внутрихристианское, появлялись аналоги и за пределами христианства. В 1925 году в Британской Индии возник Союз добровольных служителей нации, боровшийся против ИНК и индийских левых партий, чья идеология строилась на индуизме (в 1948 союз был запрещен, поскольку его активист убил Махатму Ганди). В 1930-х исламо-фашистские партии возникали в ряде арабских стран. Бразильское Интегралистское Движение было совершенно чуждо расизму. После 1945 года клерикально-фашистские деятели, сообразуясь с требованиями исторического момента, переориентировались на крайний антикоммунизм, заодно неизменно подозревая социалистов и либералов в потакании марксизму. Внесли свой вклад в борьбу с советской угрозой и развал советского блока. Самой необычной в числе этой публики оказалась биография лидера польской клерикально-фашистской партии Национально-радикальный лагерь Болеслава Пясецкого (1915-1979). В 1944 году он – лидер польской повстанческой группировки правого толка – оказался в советском СМЕРШе и был завербован, а после 1945 принимал самое деятельное участие в польской политике, возглавляя просоветское католическое движение «Мир». В 1971-1979 был членом Государственного совета Польской Народной Республики.
ВЛАДИМИР-III: 4.4. Монархо-фашизм (1920-е). Когда в современной России люди, называющие себя сторонниками самодержавной монархии (автору представляется, что человек, называющий себя в XXI веке монархистом, просто-напросто обладает мазохистскими наклонностями, но прямо попросить «хочу, что меня высекли» не может и начинает издалека), заводят разговор о фашизме или об антифашизме, возникает вполне естественный вопрос: какое отношение монархисты могут иметь к борьбе фашизма и антифашизма (не такое ли, как Людовик XVIII к Бородинской битве)? Для типового советского пропагандиста (представьте себе его дискуссию с Гиркиным или Михалковым образца 2014 года; даром что культура политической пропаганды – не то что политической дискуссии – в современной России полностью утеряна) все монархисты – фашисты и весь сказ. В первой половине ХХ века монархические партии переживали не лучшие времена. С 1910 по 1946 монархии пали в Португалии, Китае, России, Австрии, Венгрии, Германии, Турции, Испании, Италии, Албании, Болгарии, Венгрии, Румынии и Югославии (в 1924-1935 в Греции также была республика). Создать массовое монархическое движение редко где удавалось. В Португалии действовали две небольшие монархические партии, пик популярности которых приходится на 1918 год. В Испании диктатура генерала Примо де Риверы (1923-1930) опиралась на монархическую партию Патриотический Союз, а после 1931 года в котресах представлены лишь Традиционалистическая Община карлистов и легитимистская «Объединенная Испания». В Италии после 1946 года небольшие монархические партии имеют представительство в парламенте, но с окончанием периода «неореализма» и превращением Италии в высокоразвитую страну исчезают и объединяются с неофашистской партией Национальные Правые Силы. В Германии в 1918 правоконсервативные партии объединились в крупную парламентскую Немецкую национальную народную партию, а также действовало множество мелких монархических групп, в т.ч. княжеско-партикуляристских (например, Баварский союз Отечества и Короля, Союз крестьян и Империи и Социалистическо-монархическое народное движение Германии). В Польше и Австрии монархическое движение оказалось еще более микроскопическим. В Венгрии монархия с регентством Хорти была восстановлена, но возвращение Карла Габсбурга оказалось политически невозможным. В Албании, Болгарии, Греции, Румынии и Югославии (монархический блок Юго-Восточной Европы, разрушенный советскими войсками в 1944-1945, а также вермахтом в 1941) небольшие монархические партии (за исключением крупной греческой Народной партии) играли какую-нибудь значимую роль лишь в условиях открытой королевской диктатуры (в Албании с 1925, в Болгарии – с 1934, в Румынии – с 1938, в Югославии – с 1929). Заметную роль в европейском монархическом движении играла русская правая эмиграция. Также как и клерикальные фашисты, монархисты опирались на самые необразованные слои общества, что вовсе не мешало интеллектуалам быть во главе монархических движений (здесь поразительное совпадение с аграрным социализмом, чьи вожди также стремились возглавить еще неиспорченный цивилизацией простой народ: начинается соревнование Коли Красоткина с самим Достоевским в умении «говорить с мужиком»). Монархические партии в странах с действующими монархами стремились любой ценой не допустить доминирования республиканских политических сил, а в условиях свержения монархий готовы были объединиться хоть с чертом, но лишь бы за восстановление монархии. Типичный ход мысли монархического идеолога той эпохи содержится в трудах И.А.Ильина. Констатировав, что других союзников, кроме фашистов, в борьбе за возрождение самодержавной монархии нет, Ильин всерьез полагает, будто эти попутчики должны разгромить большевистскую сволочь, меньшевистское болото, либералов-масонов, затем путем «национального воспитания» выбить из голов населения всякие вредные идеи, а после благоговейно преподнести страну богоданному государю (предположить, что холопы царские могут иметь иные цели, Ильин не в состоянии). Эта наивность стоила монархистам слишком многих разочарований. Гитлер в 1933 откровенно использовал монархическую НННП Альфреда Гугендерга (владельца киностудии УФА) и ничуть не собирался реставрировать пребывающего в Нидерландах до своей смерти в 1941 Гогенцоллерна. Муссолини, даже будучи премьер-министром королевского правительства, глубоко презирал Виктора Эммануила. Что касается остальных вопросов, то в экономике, социальной динамике, культурной политике представления монархистов соответствуют представлениям беляевского Ихтиандра. Автор «Истории русской армии» Керсновский, признавая наличие в эпоху царствования Николая II «рабочего вопроса», уверен, что такой пустяк мог быть решен одним манением царственной длани в два счета, почти как антихристом в «Трех разговорах» В.Соловьева. Консервативно настроенные художники (вроде Герхардта Гауптмана в последний период его творчества) оплакивали уходящую в прошлое старую культуру вишневых садов аристократии и искусства ради искусства в отрыве от каких бы то ни было социальных процессов, от которых их должен был заслонить новый тоталитарный режим. Политический инфантилизм (который монархисты позволяют себе в надежде на то, что за ними стоит историческая традиция, а на музейную ценность никто не поднимет руку) приводил к постоянным конфликтам монархических режимов с фашистскими движениями, которые вовсе не желали быть царскими холопами на побегушках и подозревали выродившихся королей в предательстве народа, полномочным представителем которого фашист ощущает себя. Оказавшись в контрах со всеми крупными социально-политическими движениями, монархисты устанавливали банальные военные режимы, но это ставило их в зависимость от генералитета, чьи взгляды также далеко не всегда были монархическими. Проблема создания адекватного правого режима, жизнеспособного и пользующегося популярностью, способного обеспечить развитие страны, осознавалась всеми на правом политическом фланге, но предлагаемые на практике рецепты оставляли желать лучшего. В Югославии королевская власть сделала ставку на сербский национализм (под видом «югославянства»), вошла в конфликт с другими славянскими народами и неправославным населением и после 6 лет «монархического тоталитаризма» с расправами над левыми активистами вернулась к полуконституционному правлению и федерализации страны – в 1939 создана хорватская автономия (вместо левых демократов теперь пришлось иметь дело с крайними националистами-сербофобами). Румынский король создал в 1939 году корпоративную систему по образцу итальянской, но запрещенные в 1938 году политические партии продолжали антиправительственную деятельность, и первый же серьезный кризис привел к власти фашистский режим Антонеску (в 1944 король из заложника фашистов превратился в заложника коммунистов). В Греции после 25 лет непрерывных политических кризисов и переворотов, в 1935 году реставрирована монархия по решению плебисцита, но тут же начался политический кризис в связи с победой на выборах либеральных и левых партий. Король назначил убежденного монархиста генерала Иоанниса Метаксаса временным премьер-министром «вплоть до разрешения политического кризиса». Кризис, однако, затянулся до 1941 года. Метаксас распустил парламент, запретил все политические партии, провозгласил «Третью Греческую Цивилизацию» на основе греческого этнонационализма и православия. К числу его достижений относят введение 8-часового рабочего дня, протекционистскую политику (что стало неизбежно в условиях международных отношений 1930-х годов) и усиление боеспособности греческой армии. Также греческие власти запретили издание и распространение книг Карла Маркса, Зигмунда Фрейда, Иммануила Канта, Льва Толстого и Федора Достоевского (вопреки распространенно мнению о Достоевском как о столпе консервативных ценностей, многие православные фундаменталисты считали его больным человеком, а его произведения – нежелательными для чтения). Реальную политику монархических режимов уже трудно было отличить от политики фашистских режимов, и это закономерно запутывало левых политиков в их оценках. Сравнительно с другими течениями фашизма монархо-фашизм находится на правом фланге всей общности, даже если считать монархо-фашизм лишь ситуационным сожительством двух разных идеологий против общего большого врага. Вторая мировая война привела к исчезновению всех этих политических систем, но, если бы ее не состоялось, юго-восток Европы не пережил бы в стабильном состоянии очередного социально-экономического кризиса, ориентировочно – в конце 1960-х. Советский период в истории стран Юго-Восточной Европы покончил с монархическими настроениями и их основой – бедностью и неграмотностью крестьянства. Единственный случай обратного – разрекламированная российскими монархистами деятельность в Болгарии Национального движения Симеона II, победившего на выборах 2001 года, однако партия эта оказалась либеральной и совсем не похожей на социальных реконструкторов на тронах в совсем другую эпоху. Сама по себе монархическая символика оказалась бессодержательной, под ее брендом могли выступать, как фашисты, так и либералы. Японский монархо-фашизм – т.е. деятельность в Японии 1920-1930-х годах множества праворадикальных монархических, националистических и фашистских групп (японцы прилежно продолжали копировать все европейские нововведения) – не оказал решающего влияния на японскую политику даже к концу периода. Хотя программа либеральных реформ 1925-1928 не принесла существенных перемен, в 1930-х сохранялась двухпартийная парламентская система, а создание в 1940 году Политической ассоциации помощи трону и роспуск всех остальных партий трудно классифицировать как «фашизм». Советская оценка японского режима 1940-1945 как «милитаристского» более объективна.
ВЛАДИМИР-III: Начало главы о национал-социализме: 4.5. Национал-социализм (1920-е). Национал-социализм откровенно паразитировал на интеллектуальном наследии младоконсерватизма и сходных идеологий. Сам Гитлер оказался весьма посредственным мыслителем, и граждане России, которым законодательно запрещено читать его главный труд «4,5 года борьбы против лжи, глупости и трусости», немного потеряли: нечто подобное регулярно озвучивают русские патриоты на современном российском телевидении. В книге Гитлер использовал основные тезисы популярной в то время идеологии «еврейской угрозы» о монопольном захвате мировой власти евреями (например, он утверждает, что международный язык эсперанто может стать частью еврейского заговора). Вспоминая о своем детстве, Гитлер проводит различие между немецким национализмом и австрийским «габсбургским» патриотизмом, отдавая предпочтение первому. Большую опасность для немецкой общины Австро-Венгрии он видел в славянизации страны. В этом свете у него сформировалось отрицательное отношение к парламентаризму и социал-демократии, которые были неспособны защитить немецкое меньшинство (в 1910 году среди населения Австро-Венгрии в целом насчитывалось 23% немцев, 19% венгров и 47% славян). Кроме того, антисемитизм Гитлера усилился под влиянием того факта, что процент евреев среди лидеров австрийской социал-демократии был высоким, а социал-демократическая пресса была в основном в руках евреев. Именно ударом в спину со стороны еврейской социал-демократии Гитлер объяснял проигрыш Германской империи и Австро-Венгрии в мировой войне. Веймарскую республику он также считал «еврейско-демократической империей». В детстве Гитлер полагал, что различение евреев возможно только по религиозному признаку, к тому же в расовом отношении значительная часть евреев смешалась с европейскими нациями. Гитлер также признается, что в ранние годы не питал ненависти к евреям, поскольку, читая антисемитскую литературу, подмечал множество устаревших мнений и ненаучных аргументов. Позже он меняет свою точку зрения и видит ясную этническую и идейную разницу между немцами и евреями. Одним из важнейших пунктов идеологии национал-социализма стало противостояние марксизму, поскольку марксизм ассоциируется у Гитлера с еврейством. В книге встречаются обвинения в адрес марксизма с той аргументацией, что данная идеология служит орудием в руках евреев, чтобы уничтожить всю человеческую культуру, в данном случае арийскую, в целях мирового господства над всем человечеством. Марксизм отвергает индивидуальность человека и роль личности в развитии культуры, поскольку именно отдельные люди являются основными двигателями исторических процессов, и вместо этого создает однообразную человеческую массу. Марксизм также оспаривает значение народности и расы, что, по мнению Гитлера, отнимает все предпосылки для его существования и создаваемой им культуры. Гитлер заменяет парламентаризм принципом вождизма, когда все решает не большинство, но один человек, стоящий на разных ступенях «народного государства» (тем самым, с т.з. гегельянства, возвращая общество со стадии «все свободны» (западная цивилизация), минуя стадию «немногие свободны» (античность) к стадии «один свободен» (в азиатских деспотиях), хотя автор сомневается, читал ли Гитлер Гегеля, даже в популярном изложении). Что касается популярных идей «вставания с колен» и «защиты соотечественников», то это знакомо современному россиянину и помимо Гитлера. Вот, собственно, и все. Остальное, включая оккультное значение головных уборов студентов Оксфордского университета и контракт Гитлера не то с марсианами, не то с сатаной, либо привнесено в национал-социализм младоконсервативными романтиками, либо доработано современной желтой прессой, которую, живи Гитлер в наше время, он бы высоко ценил, по причине публикации разоблачительных материалов насчет лунной аферы американцев, новой системы здорового питания и личной жизни звезд экрана. Никогда еще бродячий афоризм XIX века «народ имеет то правительство, которое заслуживает» не был так близок к реализации, учитывая близость Гитлера к простому народу и его примитивизму, хотя некоторые критики гитлеризма считают, что уж этого-то немцы не заслужили. За первые 6 лет правления Гитлера Германию покинуло очень немного собственно немцев (из 500 тысяч эмигрантов – 450 тысяч евреев и 50 тысяч немцев), но среди эмигрантов оказалась сотня интеллектуалов, и Германия перестала быть центром западной культуры и мысли. Такой результат серьезно противоречит всем левым (марксистским в т.ч.) представлениям о равенстве людей, однако не стоит забывать и об атмосфере, в которой происходила эмиграция: если бы Эйнштейн родился в России и покинул СССР, через два года на его месте работала бы дюжина новых Эйнштейнов от сохи (собственно, поэтому СССР выдерживал на первых порах гонку с Западом), но национал-социалисты Германии решили, что еврейская физика арийцам противопоказана, и стали создавать свою науку, сродни достижениям Петрика и православного историзма. Однако, потери в области культуры оказались столь же болезненны: заменить братьев Манн и Бунина с Набоковым, как в Германии, так и в СССР уже было некем.
ВЛАДИМИР-III: окончание национал-социализма: Национал-социализм – детище проигранной Германией первой мировой войны. Это существенно отличает политическую ситуацию при его возникновении от среды, в которой зародился южноевропейский фашизм. Версальский мирный договор все политические партии страны считали грабительским и несправедливым (в советских источниках до 1941 года присутствовали аналогичные оценки, но после 1941 о его несправедливости именно в отношении Германии не упоминается). Немецкие коммунисты выступали за его отмену столь же твердо, как и правые националистические партии. Политическая нестабильность (в 1918-1923 годах в разных частях Германии происходили события, близкие к гражданской войне) и категорическое нежелание основных политических сил действовать в одной единой стране по общим республиканским правилам сделали к 1930 году установление в Германии недемократического режима почти неизбежным. КПГ и СДПГ открыто выражали несогласие с самим фактом существования «буржуазной республики», для НННП и НСДАП, созданной в 1919-1921 годах, веймарская Германия была символом предательства и «удара ножом в спину», в результате чего проиграна война. Либеральные партии довольно быстро сошли с политической сцены. Приход к власти в Германии социал-демократов создал бы условия для возникновения чего-то близкого к «шведской модели», но у них была репутация антинациональной «еврейской» силы. Установить правый военный режим также оказалось невозможно. В 1932-1933 вновь происходили массовые столкновения между активистами КПГ, СДПГ, НСДАП и НННП и членами их военизированных группировок. В условиях затяжного экономического кризиса германские экономические и политические круги сделали ставку на борьбу с левыми при помощи национал-социалистов. Гитлер сформировал первое коалиционное правительство (с участием монархистов и беспартийных), но уже к осени 1934 вся полнота власти сосредоточилась в его руках. Партийная программа НСДАП (т.н. «25 пунктов»), принятая в 1920 году и формально действовавшая до 1945, любопытна тем, что ее можно присвоить любому националистическому и патриотическому движению в любой стране мира. Требования равноправия для немецкого народа наравне с другими нациями, национальной консолидации, ограничения притока иностранцев (в 1918-1922 через Центральную Европу проследовали миллионы беженцев с востока, в т.ч. из бывшей Российской империи), равенства прав и обязанностей, уничтожения нетрудовых и легких доходов, а также сломления процентного рабства, полной конфискации всех прибылей, связанных с личным обогащением в военное время, национализации всех (ранее) созданных акционерных предприятий (трестов), участия рабочих и служащих в распределении прибыли крупных коммерческих предприятий, разработки и создания по-настоящему достойного пенсионного обеспечения, немедленного изъятия из частной собственности крупных магазинов и сдачи их внаем по низким ценам мелким производителям, проведения земельной реформы, соответствующей потребностям и интересам нации, принятия закона о безвозмездной конфискации земли для общественных нужд, введения смертной казни для преступников, совершивших преступление против немецкого народа, ростовщиков, спекулянтов и др., замены римского права, служащего интересам материалистического мирового порядка, немецким народным правом, обеспечить каждому способному и старательному немцу возможность получить высшее образование на началах государственности и любви к Родине, направить все усилия на оздоровление нации: обеспечить защиту материнства и детства, ликвидации наемного войска и создания народной армии, борьбы против заведомой политической лжи и ее распространения в прессе и свободы для всех религиозных вероисповеданий в государстве, до тех пор, пока они не представляют угрозы для него и не выступают против нравственных и моральных чувств немецкой (арийской) расы на базе «позитивного христианства» – все это вызывает по прочтению, во-первых, вопрос «И что? где античеловеческая идеология?» а во-вторых, ассоциации со многими нашими современными политическими течениями и организациями, очень для них нежелательные. Следует сразу же отметить полную несовместимость национал-социалистической идеологии (равно как и остальных фашистских идеологий) с социализмом. Социализм основан на декларации классовых интересов трудящихся и их защиты, национал-социализм – наоборот не признает никаких социальных классов и требует отказа от классовых интересов. При реальном наличии последних это означает, что национал-социализм и социализм – идеологии взаимоисключающие. Поскольку социализм в Германии в начале ХХ века это, прежде всего, марксизм, Гитлер заявил по этому поводу: «Марксисты украли это понятие и исказили его смысл. Я вырву социализм из рук социалистов». Национальные социалисты по названию близки к НСДАП, но они признают классовую борьбу (совмещая ее с национальной) и тяготеют к социал-либерализму и национал-либерализму. Т.о. национал-социализм – это еще одно издание этатизма под ложносоциалистическими лозунгами, а вовсе не какие бы то ни было социалистические идеи. В экономической сфере программа национал-социализма – это усиленный протекционизм, во внешней политике – «вставание с колен», защита национальных интересов и соотечественников в других странах мира, борьба с врагами Родины, в т.ч. путем уничтожения целых этнических групп (евреев, цыган), в сфере культуры – борьба с любым модернизмом и насаждение архаики, традиционных ценностей (во всяком случае, как они выглядят с т.з. мещанина, уверенного, что модернизация – общий заговор против его народа и Родины), что в области образования, особенно высшего, нанесло существенный удар по интеллектуальному уровню немецкой нации. Взаимоотношения национал-социализма с либерализмом – особая тема. Если другие противники либеральных правил и ценностей в наши дни считают нужным формально их декларировать, но реально выхолостить, национал-социализм открыто от них отказывается. Формально Гитлер был главой правительства, которое формирует победившая на парламентских выборах и получившая мандат от президента Германского Рейха (Рейх в данном случае не империя, а синоним понятия «государство», «держава») партия. В 1933 так оно и было, но после смерти Гинденбурга в 1934 Гитлер совместил оба поста и стал фактически несменяемым имперским канцлером. Выборы в рейхстаг происходили при нем еще три раза: в 1933, 1936 и в 1938 году. Разумеется, утверждение Гитлера на его посту происходило автоматически и без голосований-обсуждений. Если в ФНП действовал Высший Фашистский Совет – аналог ЦК КПСС, который смог отправить Муссолини в отставку, то НСДАП изначально создавалась как иерархическая структура во главе с никому не подотчетным вождем, который сам назначает себе заместителя и преемника. «Перестройка» в Рейхе после смерти Гитлера (вариант без второй мировой или с победой в ней в рамках Европейского континента) могла случиться лишь при занятии этого поста слабой личностью на фоне разгорающейся борьбы за власть. Созданием каких-либо международных структур, кроме сети национал-социалистических организаций соотечественников, НСДАП не занималась, но в 1933-1934 годах появляется множество подражательных организаций национал-социалистов в почти всех западных странах (1934 вообще стал переломным в нарастании антидемократических настроений в Европе). Их успехи в парламентской борьбе были минимальны, но, в случае оккупации страны германскими войсками, это была готовая агентура для создания марионеточных органов власти, а в США и Латинской Америке национал-социалисты играли роль агентов-разведчиков. Мы живем в мире, где Запад и СССР совместно уничтожили гитлеровский режим и его союзников. Могло ли сложиться иначе. На авторский взгляд, варианта два: либо в 1939 году создается антигитлеровский блок, который сигнализирует о неизбежности для Германии войны на два фронта, и вторая мировая война не случается, либо в 1941 году вермахту удается нанести Советскому Союзу решительное поражение и отбросить РККА за Урал. Если в 1941 США остаются в стороне от войны, Великобритании придется пойти на позорный мир. В 1945 году изобретение атомного оружия дает Западу (теперь это США и Британская империя) преимущество над Германией, которая занята освоением жизненного пространства. В этом случае начнется уже чисто экономическое соревнование неокейнсианства и национал-социализма. Сравнение этого варианта с противостоянием США и СССР мало что дает. Плюсы «германского мира» сравнительно с советской системой – наличие материальной заинтересованности работников и более высокий уровень развития экономики (ВВП на д/н в Германии в 1938 году в 2,5 раза больше, чем в СССР), минусы – стагнация высшего образования и всей сферы инноваций (не смотря на позднейшие легенды о «чудо-оружии» и германских летающих тарелках) и сверхмилитаризация в условиях сохранения военного положения на многих оккупированных территориях. Как известно из последующей истории, вышеперечисленные минусы грозят перевесить плюсы. Этот мир был бы более правым и «белым» сравнительно с текущей реальностью, а оставшиеся в Восточной Европе русские пугали бы Сталиным детей. И.А.Бунин в дневниках времен войны отметил абсолютно верную причину грядущего поражения Германии – национальный фактор. Вставание с колен, защита соотечественников, Родины и т.д. (все, что современный гражданин России имеет счастье ежедневно слышать из телевизора) неизбежно приводит к нарастанию национальной ненависти во всем мире по отношению к вставшим с колен. В 1920-1930-х казалось, что будущая война, в отличие от национально-монархической первой мировой, будет войной идеологической (испанский пример). Гитлер сделал все от него зависящее, чтобы превратить ее из войны идеологий в войну национальностей. В результате, как и многие другие великие завоеватели (Наполеон под Москвой, Кибутка-нойон в Палестине, арабы у Пуатье), «военная машина вермахта» надорвалась. Слишком сильное желание исправить грабительский Версаль и защитить Родину привело к национальной катастрофе, массовым депортациям немецкого населения и превращению Германии в жупел для большей половины человечества (может не надо было, думает автор, так уж решительно с коленок-то вставать?) Более выигрышной стратегией, на взгляд автора, в условиях 1933 года была бы декларированная стратегия защиты Западной цивилизации от «орд большевизма» (этим жили другие фашистские режимы, а испанский франкизм дожил до 1975 года), последовательное проведение в жизнь которой позволило бы отменить большую часть версальских несправедливостей к 1950 году.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к клерикальному фашизму: Отрицая светскую культуру в целом, клерикалы взяли за основу своей идеологии проверенные веками религиозные нормы (правда, действовавшие в совершенно другой социально-экономической формации).
ВЛАДИМИР-III: 4.6. Революционный национал-социализм (1930-е). В отличие от Гитлера, лидеры левого крыла национал-социализма – братья Штрассеры – вышли из социал-демократии. Их отец Петер Штрассер еще в конце XIX века сформулировал в брошюре «Das Neue Wesen» основные принципы особого социализма, основанного на сочетании христианства и национального духа. Один из братьев сражался против Баварской Советской Республики, но затем участвовал в подавлении капповского путча. Грегор Штрассер сразу же вступил в НСДАП и стремился ее возглавить, что впоследствии стоило ему жизни. Отто Штрассер позже вступил (1925) и скоро вышел (1930) под лозунгом «Социалисты покидают НСДАП», и это позволило ему дожить до 1974 года. Отто Штрассер вместе со своими сторонниками создал Боевой союз революционных национал-социалистов (Черный фронт), критикуя Гитлера и Гиммлера и называя себя подлинным национал-социалистом. В 1929 году Отто Штрассер публикует «14 тезисов немецкой революции» – работу, претендующую на ревизию официальной программы НСДАП. В ней, в частности, содержатся тезисы «о природном праве на жизненное пространство для молодой немецкой нации», о необходимости ликвидации «всех организаций, имеющих подрывной характер, или нарушающих спокойствие – политических, партийных и религиозных», переходе от «индивидуалистической экономической системы капитализма к корпоративной экономической системе социализма» для оздоровления и поддержания «дарованного Богом объединения – нации», о необходимости борьбы против евреев, масонства и ультра-масонства, которые «уничтожают жизнь немецкой души», утверждении ценности человеческого неравенства. Идеология Отто предполагала отрицание классовой борьбы в рамках одного и того же народа. Вместо этого утверждалась идея «народной революции», общей для рабочих, крестьян и средних классов. Жертвами такой революции должна была оказаться только крайне незначительная прослойка угнетателей и эксплуататоров. Далее предполагалась общенациональная солидарность. Любые конфликты внутри нации строго осуждались. Народная революция должна, согласно Отто Штрассеру, создать или воссоздать такие формы, которые точно соответствовали бы внутренней природе народа в сфере политики, экономики и культуры. В экономике это означало наследование земельных участков крестьянами без права продажи, в политической области – самоуправление народа в профессиональных секторах и сословиях (ремесленники имеют свой орган самоуправления, крестьяне – свой), в культуре – религиозность Отто Штрассер начинает объединять вокруг себя национал-социалистов Германии, настроенных против Гитлера и его политики. После прихода Гитлера к власти он эмигрировал в Австрию, а затем в Чехословакию. В Праге Отто создал Комитет действий германской революции, надеясь превратить его в своего рода в правительство в эмиграции и объединить вокруг него все оппозиционные Гитлеру силы. В начале 1936 года Штрассер возглавил Германское народно-социалистическое движение, в которое помимо оппозиционных национал-социалистов, например, Германа Раушнинга, также вошли ряд бывших коммунистов, социал-демократов и небольших левых групп. В 1937 году он организовал Германский фронт против гитлеровского фашизма, а в 1941 году, уже перебравшись в Швейцарию, – Движение за свободу Германии и Немецкий национальный совет. Тем временем Грегор Штрассер боролся с Гитлером внутри партии. Штрассер возражал против расистских и антисемитских пунктов программы НСДАП. На этой почве у него возникали крупные разногласия с Гитлером. На одной из партийных конференций Штрассер начал яростно спорить с Гитлером о степени социализма в движении. Его поддержал Геббельс, заявивший, что «мелкий буржуа Адольф Гитлер должен быть исключен из партии». Однако потом Геббельс понял, что сила на стороне Гитлера и переметнулся в его лагерь. Конфликт с Гитлером и Герингом привел к уничтожению Грегора Штрассера во время ночи длинных ножей в 1934. Как бы далеко влево не заходили революционные национал-социалисты, принцип запрета классовой борьбы, тезис о естественном неравенстве и требования «жизненного пространства для молодой нации» никак не приводили их к социализму. Их лексикон был настолько специфичен, что они говорили с Тельманом и Гаазе на разных языках. Бытует мнение, что если бы в НСДАП возобладало левое крыло (к нему незаслуженно относят также Э.Рёма, который был всего лишь революционным националистом), всем было бы лучше. Насчет евреев и цыган это верно, но никакой особой дружбы между большевиком Сталиным и революционными национал-социалистами Штрассерами не просматривается. Если большевики не ужились ни с левыми эсерами, ни с правыми коммунистами (раскол 1928 года между линиями Сталина и Бухарина, который отозвался рядом расколов в европейских коммунистических партиях – появились Коммунистическая партия Германии (Оппозиция), Оппозиционная коммунистическая партия Эльзаса-Лотарингии, Коммунистическая партия Швеции, испанский Рабоче-крестьянский блок и другие), то вероятность мира и дружбы с «молодой нацией» не больше, чем с Гитлером. Вторая мировая война могла принять иную конфигурацию (Италия вновь присоединяется к Антанте), а Великая Отечественная могла превратиться в полный разгром РККА и переход ее отдельных частей на сторону Народной Армии Германии. В экономике Штрассеры не обещали ничего, кроме возрождения сословий и цехового строя, т.е. возвращения к средневековью, что в условиях индустрии середины ХХ века означало крепостное право на производстве. Впоследствии Отто Штрассер вернулся из Канады в Германию и пытался в 1956 возродить свое движение, но безрезультатно. Его идеи были отвергнуты как национал-социалистами, так и коммунистами. Первые обвиняли его в симпатиях к коммунизму, вторые – в пособничестве нацистам и служению НСДАП. На всех не угодишь.
ВЛАДИМИР-III: Начало франкизма: 4.7. Фалангизм (1930-е). Изучение истории фалангизма и его идеологии принято начинать с вопроса: ну почему все, кто в 1920-1930-х бил коммунистов, обязательно фашисты? Ведь консерваторы, либералы и сам Носке (немецкий социал-демократ, подавивший коммунистический путч в Берлине в январе 1919) относились к коммунистам не лучше, и те им отвечали полной взаимностью. Однако сравнение российской (1918-1920) и испанской (1936-1939) гражданских войн не вполне корректно: заметно разнился состав противостоящих друг другу лагерей. В России после разгона Всероссийского Учредительного Собрания воевали большевики и левые эсеры против правых эсеров, левых либералов, правых социал-демократов, правых либералов и только еще нарождающихся миниатюрных монархических организаций в тылу деникинских войск (при этом большевики беззастенчиво называли всех своих противников «белыми», а значит монархистами, и пугали рабочих и крестьян возвращением порядков до 1905 года; этот черный пиар оказался настолько действенен, что в него поверили даже неомонархисты, которые в полном соответствии с Историей ВКП(б) считали, что в России были только две силы – большевики и зацарябатюшку). В Испании совсем иначе. Там Народный фронт, пришедший к власти в 1936 году, объединял коммунистов (включая троцкистов), социалистов всех мастей и левых либералов-республиканцев – это был весь спектр политических партий Испании, который идентифицировал себя с Французской революцией и ее идеалами. В ходе революции и гражданской войны (пятой по счету со времен Наполеона) им противостояли силы испанской реакции в прямом смысле этого слова – Национальный фронт. В состав Национального фронта входили консерваторы, в т.ч. правые республиканцы, монархисты, правые солидаристы и фашисты, которых в Испании до 1936 года было относительно мало (в основном национал-синдикалисты). Разумеется, всех их левые в Москве, Париже, Лондоне и Нью-Йорке называли фашистами. Верно и то, что в ходе войны оба лагеря предельно радикализировались: в Народном фронте получили первенство сталинисты, анархисты и троцкисты, а в противоположном лагере генерал И.Ф.Франко, ставший благодаря гибели Хосе Санхурхо в авиакатастрофе лидером движения, начал объединять все силы, «защищающие Христианскую Цивилизацию от марксизма», в единую тоталитарную партию (пришлось даже прогнать хефе (вождя) мощной аграрно-консервативной Испанской конфедерации автономных правых Хиль Роблеса), и в 1937 году создал Испанскую фалангу традиционалистов и хунт национал-синдикалистского направления (рядовые участники именовали себя националистами).
ВЛАДИМИР-III: завершение франкизма: Это была достаточно широкая коалиция самых разнородных политических сил, которых объединяла неприязнь к правительству Народного Фронта и тем реформам, которые он начал в Испании (гораздо более радикальным, чем реформы Народного Фронта в соседней Франции). Фракционность Испанской фаланги давала о себе знать на протяжении всей истории режима Франко. Объединение всех легальных политических сил франкистской зоны в эту организацию сделало ее более рыхлой. В течение 1940-х годов в руководстве Испании резко выделялись старые фалангисты, близкие по своим воззрениям к фашистам, церковное католическое лобби и военные – преимущественно монархисты. При этом в государстве был проведен ряд реформ, входивших в программу первоначальной Испанской фаланги 1933 года во главе с Хосе Антонио. Но решение о восстановлении монархии расходилось с ее первоначальной идеологией. Специалисты по истории Испании приводят три главных отличия фалангизма от франкизма (т.е. той идеологической платформы, которой руководствовался режим Франко в 1939-1975 годах и единственная правящая партия – с 1958 она назвалась Национальное движение). Во-первых, фалангисты были радикальной оппозиционной и даже революционной силой, их вождь-мыслитель был сторонником романтического по духу, консервативно-революционного «третьего пути», а традиционалистская фаланга Франко есть не что иное, как государственная партия реставрации во главе с военным-диктатором. Во-вторых, у фалангистов был сильный крен в языческий культ Отечества, расы, героя и вождя, за которым скрывался антиклерикализм в стиле Муссолини. Франко же, хотя и был не менее харизматическим вождем, нежели Хосе Антонио Примо де Ривера, стоял на стороне церкви и считал, что Испания может быть только католическим государством. В-третьих, фалангисты с их национал-синдикалистским наследием и всеми его атрибутами, были скорее левым движением. Насколько вообще фашизм может быть левым, франкизм же, подчинивший профсоюзы корпоративной государственной системе, был типично правым, и по духу и по методам управления. Реализация национал-реставрационной программы франкизма состояла в том, чтобы с помощью армии, опирающейся на патриотические силы, восстановить справедливость и иерархию: лишить масонов власти, вернуть права аристократии, в том числе королевской семье, остановить атеистическую пропаганду, поднять авторитет католической церкви, наконец, не допустить развала страны на автономные советские республики, что предусматривала программа Народного Фронта. Главными принципами дальнейшего правления стали корпоративизм, контролируемая экономика (на несколько градусов более контролируемая, чем дирижируемая экономика де Голля) и социальная гармонизация. В целом испанский республиканский режим Негрина можно охарактеризовать как мягкую форму авторитаризма, причем не только на уровне правительства, но и на местах. Как сообщал лидер итальянских коммунистов П.Тольятти, «в каждой провинции наблюдалась тенденция к созданию небольшого государства в государстве и к подчинению масс местным властям административными мероприятиями путем устранения всяких форм демократии». На территориях под контролем войск Франко, состоящих из разнородных формирований всех партий, поддержавших мятеж (например, со стороны Традиционалистической Общины сражался военизированный союз «Рекете»), наоборот, с самого начала пытались установить централизованную власть. Вопрос о том, существуют ли какие-либо сходства российского белого движения и испанских франкистов, остается открытым, особенно в случае победы белых. Конечно, в стране с политическими свободами в 1920-1930-х годах появление крайне правых и фашистских движений было неизбежно (также как и то, что во главе них могли оказаться те или иные генералы времен гражданской войны). Приход к власти в России откровенно фашистского режима при этом маловероятен, кроме ситуации форс-мажора (особенно тяжелый экономический кризис в 1929-1933, новая попытка большевиков или иных левых захватить власть), но авторитарный монархический режим подобный болгарским (1923-1925 и 1934-1944) и югославскому (1929-1941) вполне вероятен, как и развитие событий по венгерскому сценарию 1920-1932 годов, когда обычный бело-монархический режим сполз к мягкой фашизации в форме создания доминирующей политической партии с программой «полного контроля над социальной жизнью страны», как выразился премьер-министр Венгрии Гембеш. В этом случае возможен союз монархической России с национал-социалистической Германией против жидо-масонов (хотя не исключен и югославский сценарий 1941 – пробританский переворот и война против Германии). Аксеновский Остров Крым управлялся, судя по всему, либеральной коалицией кадетских фракций. Близость политической философии основных современных российских партий (Единой России, ЛДПР, Справедливой России и даже КПРФ) к ценностям традиций, веры, корпоративного труда, державности и прочим программным положениям франкистов равно как и неприязнь к масонам, большевикам, анархистам и однополчанам Хемингуэя говорит в пользу того, что, попади эти все персонажи в 1936 год, русские патриоты-антифашисты сражались бы бок-о-бок с Легионом Кондор против идеалов 1789 года. Франкизм ближе всего к той идеологии, которую ряд консервативных клубов (Изборский клуб, Серафимовский клуб и другие) хотели бы присвоить правящему режиму России, и если у консерваторов до сих нет полного удовлетворения результатами своей деятельности, тому причина практически полная неспособность современной России стать автаркической страной и неизбежная ориентированность современной российской элиты (а также подавляющей части населения, которая до половины всего потребляемого получает за счет импорта) на Запад. Подобная проблема встала и перед Испанией в 1950-х. Оказавшись союзником НАТО против общего врага – СССР, испанское правительство пошло по пути качественной модернизации, о которой в современной России остается только мечтать. Здесь пути двух столь разных консервативных режимов окончательно расходятся. *** Фашизм погиб насильственной смертью. В своих зрелых формах ему не пришлось продемонстрировать того увядания и деградации, которую явило миру коммунистическое движение позднесоветского периода. Муссолини относительно легко и просто был отстранен от власти своим окружением, а испанская трансформация в 1975-1982 годах произошла практически бескровно и почти бесконфликтно, но относительно национал-социализма таких гарантий нет. В 1920-х всем (и в Москве, и в британских аристократических клубах) недалекое будущее виделось в дихотомии классовой борьбы и пролетарских революций. Фашизм внес в эту одномерную схему существенные изменения. По советской прессе 1933 года видно, что советские идеологи элементарно не понимали сути происходящих в Германии перемен (гитлеровский режим представлялся им простой белогвардейщиной, эдакой горгуловщиной; П.Т.Горгулов – русский эмигрант и фашист в стиле деревенской прозы, убивший в 1932 году президента Франции Поля Думерга). Ни в одной европейской стране не произошло пролетарской революции. Везде левые силы проиграли фашизму (исключением может служить лишь пример Франции 1934-1936 годов). Однако ни один фашистский режим по отдельности не представлял серьезной угрозы Версальско-Вашингтонской системе и даже не стремился к этому (их геополитическая «безвредность» отчасти объясняет безразличие либерального Запада к судьбам демократических систем в Италии или Румынии), и лишь приход к власти в Германии национал-социалистов под реваншистскими лозунгами с 1933 года существенно изменил баланс. Еще в 1930-х годах сложился устойчивый идеологический треугольник: демократы – коммунисты – фашисты, каждая вершина которого стремилась в своей идеологической борьбе против двух других объединить их и представить в качестве однородных союзников. Так для коммунистического идеолога фашизм не просто диктатура крупной буржуазии, а выражение сути буржуазного мира, и после 1945 года там ничего не изменилось (германские ультралевые считали ФРГ неофашистским государством), с точки зрения Геббельса и его сотрудников, масонско-большевистский заговор («комплот» – как выражались немецкие франкофилы) против Германии закономерен, поскольку разницы между марксизмом и капитализмом нет никакой, а западный или прозападный либерал считал сталинизм – коммунистической формой фашизма, а победу СССР над Германией – сменой одной формы рабства на другую. Неофашизм (базирующийся в т.ч. на известной притягательности фашистской эстетики, которая оказала заметное влияние на коммунистическую и отчасти на демократическую эстетику) формировался уже в совсем иной общественно-политической ситуации и должен рассматриваться отдельно. Возможно, он стал первой формой постидеологических феноменов.
ВЛАДИМИР-III: 5. Национализм. Националистических партий в чистом виде довольно мало. Еще меньше случаев прихода этих партий к власти. Это, однако, не мешает другим политическим течениям использовать национализм (этих «наших сукиных сынов») в своих интересах, но поскольку в чистом виде, как острая приправа для питания, национализм для повседневной общественно-политической жизни непригоден, его использование не имеет каких-либо благоприятных для националистов последствий, а поэтому среднестатистический националист (не без основания) находится в убеждении, что его предали, предают или очень скоро предадут. Это ощущение отбрасывает мрачную тень на всю националистическую идеологию, базирующуюся на эстетике бесконечной и безрезультативной, в конечном счете, борьбы и ужасных жертв, понесенных в процессе борьбы. Этими жертвами националисты потрясают, как нищий на паперти своими руками в язвах, перед носом публики и требуют поддержки. Но публику расшевелить трудно, а поэтому у националистов развивается комплекс элитарности в отношении праздной массы, которая даже не подозревает, от какой опасности уберег ее националист, разоблачивший девять заговоров против «возлюбленного Отечества» (как говорили в Германии в первой половине ХХ века). Наверное, «кандидатским минимумом» в ряды националистических идеологов следует признать крайнюю меланхолию. Исторические корни национализма трудно проанализировать таким же образом, каким анализируем исторические корни либерализма, социализма, консерватизма или фашизма. Две обезьяньи стаи, не поделившие ресурсы рощицы близ хорошего водопоя, уже практиковали национализм, но до идеологии здесь еще далеко. Считать ли обычную бытовую драку древнего грека с древним евреем проявлением национализма (или антисемитизма с т.з. древнего еврея)? Казалось бы, простой националистический девиз «защити наших – бей ненаших» нуждается в серьезных пояснениях – особенно в части кого считать «нашими»? К удивлению националистов, большая часть исторических конфликтов носила и носит отнюдь не этнический характер. Само понятие «национальность» в доиндустриальные времена носило весьма условный характер. Древние шумеры, похоже, вообще не осознавали своей этнической принадлежности. Древние египтяне, древние греки, древние китайцы понимали под своей общностью скорее культурно-цивилизационный феномен, нежели этнический, от чего, правда, захваченным в качестве рабов членам примитивных племен было не легче. Впрочем, факт реального существования этнических групп осознавался всеми историками, начиная с Геродота (но они же пишут об удивительном феномене транснациональных образований – империй прошлого, в которых национализм выглядит деструктивным началом). Появление в политике религиозного фактора еще больше все запутало (арабу-сунниту стало вконец непонятно, кто больший его враг – тюрок-суннит или араб-шиит?) Марксисты-историки со знанием дела отмечали, что для средневековой феодальной знати отечественное сиволапое мужичье – куда более опасный враг, чем иностранная знать, с которой отечественную знать связывают родственные узы (средневековая война нередко была войной кузена против кузена в союзе с еще одним кузеном, в то время как, с т.з. националиста, любые родственные связи с инородцами противоестественны). Таким образом, ожидать от старой аристократии националистических доктрин не приходится (защищая Родину на войне, они защищают не идеи, а свои «древние права» – на землю, крестьянских девок и прочие реальные ценности). Социальные низы также мало проявляют национальных чувств: в бытовых конфликтах национальная составляющая может использоваться, но как необязательное прилагательное, и пока идеолог национализма будет высокопарно читать лекцию о «национальной гордости великоросов», гопник-великорос стырит у него мобильник и набьет морду. Противоборствующие группировки в современном городском ландшафте носят не столько этнический, сколько территориальный характер (болельщики «Зенита», побывавшие в Москве, не дадут соврать). Скорее уж националистическая идеология – творение среднего класса (учитывая общий меланхолический настрой этого идеологического направления, это детище социальных неудачников, объяснивших себе и окружающим, что если у отдельного человека нет иных достоинств, у него есть хотя бы национальное достоинство). По мере роста образования и идеологических требований к рядовым гражданам (уже не подданным), националистическая идеология овладевает массами. Для национализма характерен тезис о ценности нации как высшей формы общественного единства, ее первичности в государствообразующем и обществообразующем процессе. Как политическое движение национализм стремится к отстаиванию интересов определенной национальной общности в отношениях с государственной властью. В своей основе национализм проповедует верность и преданность своей нации, политическую независимость и работу на благо собственного народа, культурное и духовное возрастание, объединение национального самосознания для практической защиты условий жизни нации, ее территории проживания, экономических ресурсов и духовных ценностей. Он опирается на особое национальное чувство. Эта идеология стремится к объединению различных слоев общества, невзирая на противоположные интересы, и внутренней бесконфликтности. Исторически она оказалась способной обеспечить мобилизацию населения ради общих политических целей в период перехода к капиталистической экономике. Национализм постулирует, что человечество законами природы поделено на фундаментальные единицы – автономные и самодостаточные нации, которые отличаются набором определенных объективных характеристик. Национальные проекты могут осуществляться только в собственном государстве. Для каждой непрерывной территориально-административной единицы политические границы должны совпадать с культурно-этническими. Нация является источником всей политической власти. Единственным легитимным типом правительства является национальное самоуправление. Каждый член нации имеет право непосредственно участвовать в политическом процессе. Тем самым национализм символически приравнивает народ к элите, и это автоматически приводит к конфликту «честного патриота» с «продажной элитой». Национализм считает необходимой общность языка и культуры для всего населения в пределах единой административно-территориальной единицы. Единообразие достигается за счет объединения людей на почве любви и братства, а не путем навязывания. Важно, чтобы члены нации ощущали узы солидарности. Преданность индивида национальному государству превыше индивидуальных или других групповых интересов. Задача граждан – поддерживать легитимность своего государства. Укрепление национального государства является главным условием для всеобщей свободы и гармонии. Наконец, люди должны получать всестороннее формальное образование, необходимое для полноценного участия в жизни нации, а также для идентификации с ее культурой, историей и языком. Это последнее указывает на стадиальность национализма в той же степени, что и любой другой идеологии – она зависима от введения единообразной системы образования (вообще, роль всеобщего образования в формировании наций можно считать первостепенной, даже единый язык взамен диалектов формируется именно в школе). Разумеется, говорить о всеобщем образовании даже в конце средневековья, когда еще не все дворяне умели толком писать-читать, положительно невозможно (неославянофилы, правда, пытаются запустить утверждение о всеобщем начальном образовании в допетровской Руси, которое Петр I изничтожил). Таким образом, мы опять оказываемся в XVIII-XIX веках в канун буржуазных революций. Можно критиковать государственный, культурный, языковой, религиозный, исторический подходы к национальной идее, и националист может даже согласиться с критиками, но подчеркнет, что его любовь к Родине – явление иного порядка, оно сродни любви к матери. Увы, это самый слабый из аргументов. Перенос семейных отношений (отнюдь не однородно-жертвенных на практике в отличие от теории) на общественно-политическую сферу дает сомнительную картину: весь в слезах и соплях цыганенок бросается с ножом на ментюр поганых, которые пришли в табор брать его мать – тетю Машу за торговлю наркотиками. Сомнительно со стороны соблюдения общегражданских правил, в том числе в международных отношениях, но, с точки зрения концепции Родины-Матери, его поведение безупречно, но даже не эта клановость, которая не всегда, мягко выражаясь, позитивна в обществе, особенно если клан решил жить за счет других людей, сомнительна сама по себе. В Китае есть поговорка, что если твой отец требует от тебя убить императора, надо его всячески отговаривать от этой затеи, но если он непреклонен, придется пойти и убить. Концепция Родины-Матери априори адресует патриота к традиционным ценностям, но что если мать была либералкой? Нет, не естественные родственные узы волнуют патриота, а искусственно навязанное отдельному человеку «родство» с «отцом нации» – как правило, самоназначенным (далеко не все турки считали Мустафу Кемаля своим родителем), который требует к себе соответствующего отношения и паразитирует на нем (он, а не «сын», будет определять «национальные ценности», «национальные интересы», «национальную безопасность», «национальную независимость», «национальное самосознание» и т.д.) Любая социальная деструкция, отжившие и неэффективные формы управления и социальной деятельности, вплоть до преступности, оправдываются не либерализмом, консерватизмом или социализмом, а почему-то всегда именно патриотизмом. Ну и самое скверное в национализме: коммунист запросто договорится с коммунистом, либерал – с либералом, фашист после драки пожмет руку фашисту (все ж ценности общие), но не ждите ничего подобного между двумя националистами. Вопреки распространенному мнению, главный враг патриота – вовсе не космополит. Главный враг патриота – патриот другой Родины. Они никогда не договорятся и всегда будут врагами, потому что само существование патриотизма другой Родины разрушает его патриотизм. Если космополиты стеснительно будут стараться не оскорбить национальных чувств патриота, то патриоту другой Родины глубоко наплевать на его национальные чувства – у него свои соответствующего размера. Поэтому националисты никогда не создавали международных объединений с действительно позитивными программами (умри сегодня единая Европа, и завтра евроскептики начнут воевать друг с другом за «исторические» и прочие права своих наций). Нелегкий труд международной интеграции и примирения народов доставался безродным космополитам. Автор даже позволит себе утверждение, что люди до сих пор потому не перебили друг друга, жертвуя жизнью за Родину, что среди них на удивление много национал-предателей.
ВЛАДИМИР-III: 5.1. Общий патриотизм. Общеизвестно, что многие националисты стесняются прозываться националистами и вместо этого именуют себя патриотами (здесь противопоставление «хорошего» патриотизма и «плохого» национализма, вроде того, что у «них» шпионы, а у «нас» разведчики). Чем патриотизм хуже/лучше национализма? Патриот не может себе позволить этнического национализма, и ему необходимо найти какое-то иное основание патриотизма (если он не испытывает особой любви к племени русов и особой неприязни к племени саксов, непонятно, почему Россия ему милей Англии; ссылка на любовь к «малой родине» неосновательна: человек, родившийся в сибирской Егорьевке, не может испытывать тех же чувств к донской Малаховке и в то же время принципиально не любить британский Милд-Хилл; наоборот, чувство малой родины питает, скорее, сепаратизм, чем общенациональные чувства). Подводить под патриотизм религиозные чувства («чувства», похоже, это все, что осталось у верующих в XXI веке, оттого их сделали юридической категорией) можно лишь в случае полного совпадения религии с нацией, иначе придется измышлять «предательство веры» враждебной политически, но близкой религиозно страной (тоже не годится). Огосударствление патриотизма превращает патриота в кафкианского чиновника (со всем набором абсурда), а ведь даже националисты считают, что общество шире государства, и поговорка «я – начальник, ты – дурак» справедлива не всегда. Признать, что патриотизм – всего лишь привычка, привычка к определенному образу жизни в масштабе города, страны, части света, которую человек желает сохранить, националисты тоже не могут (и так-то идеология национализма базируется на эмоциях, а не на соображениях). Остается серое отождествление Родины с конкретно-историческим политическим режимом, его лидерами и тому подобными сугубо временными явлениями, которые неизбежно сакрализируются (во всех патриотических партиях присутствует культ государства в форме существующего политического режима). Этой безвыходностью «просвещенного» патриотизма беззастенчиво пользуются правящие политики, особенно «вожди нации», которые ждут от патриотов борьбы с антипатриотической оппозицией себе любимым. И тут возникает почва для очередной серии конфликтов, поскольку политик – дитя компромисса, а националист в национальном вопросе нетерпим в гораздо большей степени, чем даже фашист (известны случаи конфликтов «чистых националистов» с фашистами-двурушниками относительно некоторых аспектов национальной борьбы). Обращаясь к ценностям нации, государства, культуры, языка, патриот оперирует преходящими феноменами. В I веке нашей эры не было ни русских, ни православия, ни русского языка, ни тем более Российской Федерации. Да, существовали те явления, которые впоследствии путем многочисленных многоплановых метаморфоз превратились в современные явления. Но этого патриот почему-то не воспринимает. Ему кажется, что если Рим или Париж старше Москвы и тем более Петербурга, это принижает Россию, и это (как выразился М.В.Ломоносов) «для россиянина обидно». В итоге появляется за авторством патриота (который хотел как лучше) какая-нибудь книжка о русских (и почти уже православных) обитателях верхнего (иногда нижнего) палеолита, распространенных по всей (это обязательно! потому что должно легитимизировать территориальную целостность) территории Российской империи, и другой патриот перед нею оказывается в сложном положении: даже если он, в силу своего образования, понимает, что написана чушь собачья, признать этого он не может, потому что, то ли боится обидеть национальные чувства автора, то ли считает, что и так сойдет, потому что эта чушь собачья в национальных интересах (а как там было на самом деле – неважно, потому что от точного знания истории палеолита ни экономика, ни даже электроэнергетика не зависит). На фоне современной российской культурной политики, которая провозглашает, что ложь в национальных интересах – это правда, у стороннего наблюдателя может возникнуть впечатление о том, что история – не наука, что патриотизмы задавили ее и разорвали на части, и что пытаться узнать историческую реальность – совершенно неблагодарное занятие. Реабилитация исторической науки лежит именно в плоскости преходящего характера любой ее деформации. Исторические мифы веками создавались, но и веками разрушались. Настоящая историческая наука (очень обидная для любого патриота) давно расправилась с мифами о сарматском происхождении польской знати, о «Константиновом даре», о происхождении Ивана Грозного от Августа Кесаря, о первичности иврита в отношении всех других языков и т.д. Та же самая судьба, к отчаянью патриотов, ждет все нынешние исторические мифы, и их творцы могут себя утешить лишь тем, что у них есть шанс умереть раньше, чем это случится. Роман общего патриотизма с историей, которая должна стать его главным ресурсом, оказывается неудачным. В эпоху сводного распространения легкодоступной информации любые попытки использовать Клио в качестве служанки обречены на неудачу. Патриотизм оказывается всего лишь популярной идеологией для плебеев, от которых требуется законопослушность, обоснованная историческими примерами. Патриотическая художественная литература (т.е. литература, которая должна воспитывать патриотические чувства на художественных образах), вопреки надеждам патриотов, оказывается на удивление второсортной. Крупнейшие писатели всех мировых литератур были либо национал-предателями, либо космополитами, либо тяготели к «чистому искусству», далекому от требований политического патриотизма. Это касается даже тех писателей, которые по своим общественно-политическим взглядам относятся к патриотическому течению. Если бы во всех романах Достоевского был один и тот же непьющий и некурящий, любящий Родину и жену, не носящий ничего, кроме армяка и лаптей, такой честный, что аж подойти страшно, русский патриот, который долдонил бы не всех страницах о любви к России и о том, что русский язык – самый лучший, его, не то что за границей, а в России никто б не читал. Чтобы быть понятным всем людям Земли (космополит – всего лишь патриот планеты Земля, на Марсе его обвинят в узости мышления), художнику приходится переступать границы патриотизмов. Что касается языка, то автор не может не вспомнить эпизод школьных лет: в еще советском учебнике русского языка содержалось пять-шесть высказываний Пушкина, Гоголя, Горького и других русских писателей о том, что русский язык – лучший в мире, и ни один другой с ним сравниться не может. Будучи русскоязычным украинцем, автор сразу же подумал: но ведь дюжина французских писателей точно также (еще со времен Плеяды) прославляет в качестве самого лучшего в мире французский язык, немецкие писатели – того же мнения о немецком языке (Нюрнбергский процесс, правда, подкорректировал их мнения), польские – о польском, Тарас Шевченко со всеми ними не согласен, потому что украинский… Кто же прав??? Отличить патриотическую партию от других по идеологии несложно. Патриоты не призывают ни к чему иному, кроме любования Родиной. Ни к чему не надо стремиться. Она и так хороша. В противоположность этому любая политическая программа базируется на развитии, изменении, порой достаточно болезненном и не считающимся с патриотическими ценностями, на которые медитирует патриот. Наверное, самые последовательные патриоты – это примитивные племена в джунглях, которые не без оснований сочли, что лучшей формой сохранения будет отказ от развития. Сравнивать их с палеолитическими предками современных народов проблематично, потому что эти последние рискнули отказаться от самолюбования и что-нибудь изменить. В результате появились мы.
ВЛАДИМИР-III: 5.2. Государственный патриотизм. Государственный патриотизм исходит из первичности государства, не только как обязательной формы общественной жизни, но и ее главного содержания. Здесь мы имеем дело с этатизмом, который, будучи в других идеологиях лишь средством, становится самоцелью. Хорошо или плохо сильное государство, контролирующее общество? Этот вопрос имеет к тому же исторический ракурс, поскольку древние и средневековые государства просто технически не могли контролировать многие общественные процессы. Даже ловить вора в эпоху мобильных камер и чипированных товаров не в пример легче (Жорж Милославский горячо поддерживает борьбу с «электронным концлагерем», ведь это с машиной времени легко стенку магазина поднять, а с чипами толком ничего не уворуешь). Естественно, что по мере усложнения общественных процессов государственные функции также усложнялись, и их объем расширялся, появлялись новые законы и целые новые правовые сферы. Да, некоторые древние цивилизации пытались контролировать всю несложную общественную жизнь III тысячелетия до н.э. (Шафаревич безосновательно принимает это за социализм, но этатизм не равен социализму), при этом рядом с ними существовали и добивались порой больших успехов города и страны с минимальным контролем государственных структур над обществом. В древних правовых системах трудно провести четкую границу между государством и обществом, их функциями (даже в США XIX века суд Линча был, скорее, общественным деянием, чем государственным). Существуют два плана восприятия государства. Это восприятие его отдельным человеком в виде этакого супер-эго, которое не нами создано и не нами завершится, а поэтому приходится к нему приспосабливаться, уж какое есть. И восприятие государства обществом в целом, которое вообще-то первично по отношению к государству. Любой правовед, однако, возразит, что мнение общества не может быть абсолютным критерием государственных актов, поскольку общество вполне может требовать (особенно на популистской волне) чего-либо, выходящего за пределы возможностей государства – например, повысить всем пенсии в 10 раз, и государству приходится быть ментором, воспитывающим несознательное общество. Эта точка зрения, очень немилосердная и скептическая в отношении общества как социального института, однако требует, чтобы государство возглавляли рафинированные профессионалы – некий орден государственной мысли, которому лучше знать, что и как делать, чем широким массам. Нет возражений, профессионал на то и профессионал, чтобы знать, как управлять кораблем, как лечить рак или как ремонтировать компьютер (непрофессионалу лучше не встревать). Но профессионалократия тоже не безупречна. Увы, не смотря на то, что наука об управлении государством ныне преподается в вузах (то ли дело во времена Людовика Благочестивого!), до сих пор проблема качественного управления государством, да еще и в интересах суверена (короля Саудовской Аравии, семьи Кимов или политической нации Французской республики), стоит весьма остро. Таким образом, главная проблема функционирования любого государства – проблема качественности (то, что в просторечье называют отсутствием коррупции). Сама по себе коррупция не так уж страшна, иногда ее даже называют дополнительной смазкой государственной машины (ничего не будет плохого, если вместо месячного ожидания чиновник сделает просимое за один день в обмен на небольшой подарок). Но в целом коррупционная система ослабляет государство и делает его неэффективным, что сказывается на положении конкретного государства в мире (никто не будет спорить, что государственная система Германии или США более эффективна, чем государственная система Конго или Таджикистана). Сторонники недемократических политических систем считают, что государственная система сама способна бороться с неэффективностью, а их оппоненты – демократы считают, что для этого необходим общественный контроль (проблема популизма снимается т.н. «гражданственностью» – степенью компетентности самих избирателей, в конце концов, современный человек – не дикарь каменного века и не верит, что общая совместная молитва приводит к обильным дождям или к прекращениям торфяных пожаров; во всяком случае, такое представление распространено в странах, где не происходит возрождения духовности). Известное утверждение, что без сильного государства непоправимо пострадают общество в целом и отдельные люди, является суровым приговором обществу, его эффективности (даже не государства). Если люди совершенно не умеют самоорганизовываться без палки, грош цена такому обществу и созданному им государству (появление в конце XVIII века анархических теорий в Англии отчасти объясняется тем, что британские государственные органы стараются не мозолить людям глаза и дают значительный простор возможностям социальной самоорганизации общества – предполагалось, что в идеале общество справится само, без государства). При этом сильное общество, общественное мнение также не есть панацея от всех проблем, потому что оно способно устанавливать тиранию, не менее страшную, чем государство (если революционер – преступник согласно государственным законам, это не так страшно, гораздо страшнее, если он преступник в глазах общества).
ВЛАДИМИР-III: Начало этнического национализма: 5.3. Этнический национализм. Этнический национализм – самая безнадежная форма национализма. Этнонационалистам вообще не на что рассчитывать, кроме непрерывной войны на уничтожение с врагами, которых не может не быть и которые рождаются на свет с единственной целью – вредить родному народу (понятие «народ» у националистов означает чисто этническое явление). Когда-то давно, в студенческие годы автор услышал от известного петербургского православного фундаменталиста Н.К.Симакова краткое описание внешней политики исторической России: как не бить неприятелей? они ведь лезут… Мир глазами этнонационалиста напоминает второразрядный фильм ужасов, когда в полутьме из всех щелей на главного героя лезут какие-то инфернальные существа, которых следует немедленно уничтожать. Эти инфернальные существа – этнонационалисты других народов, которые видят в нашем герое такое же инфернальное существо и стремятся (во имя защиты своей Родины) его уничтожить, сами при этом видя себя не инфернальными существами, а героями. Никакого объективизма в дискуссиях этнонационалистов разных народов (особенно друг с другом) быть не может по определению. Каждый этнонационализм безапелляционно считает свой народ – невинной жертвой, изнасилованной по ходу мировой истории, и готов часами рассказывать, как и сколько его насиловали (к этому сводится т.н. «историческая память» этнонационалистов), а все остальные народы – преступниками, уже изнасиловавшими его, желающими изнасиловать или попустительствующими насилию. Обвиняемые ровно того же мнения насчет обвинителя, и поэтому диалог людей разных национальностей в исполнении этнонационалистов решительно не получается. Единственный выход для этнонационалиста – нарваться на собеседника, который бы уважал его старые раны и был бы его адвокатом (этнонационалист всерьез считает, что все честные люди мира обязаны любить именно его народ, и это единственная идейная платформа, которая может его связывать с инородцами). Этнический национализм фокусирует свое внимание на органическом единстве образующих нацию людей, которое может иметь культурную или генетическую природу. С его точки зрения, членов нации объединяет общее наследие, язык, религия, традиции, история, кровная связь на основе общности происхождения, эмоциональная привязанность к земле, так что все вместе они образуют один народ или сверхсемью, кровнородственное сообщество. Чтобы культурные традиции или этническая принадлежность легли в основу национализма, они должны содержать в себе общепринятые представления (историческую память), которые способны стать ориентиром для общества. Поскольку устная традиция и личный опыт часто оказываются для этого недостаточными, средства коммуникации (школа, печать и т.д.) играют крайне важную роль. Этнический национализм исторически возник в условиях, когда границы государства не совпадали с культурными или этническими границами, и стремился привести одно в соответствие с другим. Нация при этом формировалась до государства. Романтики XIX века подчеркивали, что не всякий этнос обладает достаточной силой, чтобы стать нацией. В отличие от т.н. гражданского национализма, этнический делает акцент на интуиции, а не на разуме, на исторической традиции, а не на рациональном прогрессе, на исторической разнице между нациями, а не на их общих устремлениях. У этнонационалистов очень непростые отношения с государством. Легитимность государства, в их представлении, исходит из его способности защищать этнонацию и способствовать развитию ее культурной и общественной жизни. Как правило, это означает государственную поддержку культуры и языка этнического большинства, а также поощрение ассимиляции этнических меньшинств для сохранения культурного единообразия нации. Если государство этого не делает, оно расценивается как оккупационный режим инородцев. Крайне неприятная ситуация возникает в случае исторического феномена большого государства с доминирующим главным этносом, в состав которого входят другие, небольшие этносы. Этнонационалисты главного этноса полагают, что только их этнос имеет право на независимость, суверенную государственность и прочие преференции этнонационального идеала. Любые поползновения в этом направлении со стороны этнонационалистов малых народов считаются недопустимыми, клеймятся как сепаратизм и пресекаются. Это приводит к затяжным этническим конфликтам, исход которых обязательно оставит одну из сторон а обиде. Территориальные споры также подогревают этнические конфликты и в свою очередь подогреваются ими. Даже если представлять мировую историю исключительно как театр этносов (а ведь на самом деле этнонациональное государство не так уж часто встречалось в истории: действовали самые разные политические структуры: полисы, полиэтнические империи, торговые компании, теократические режимы (например, Папское государство – ему какое национальное самосознание приписать?), идеократия СССР и другие), следует помнить, что этнос – явление динамическое. Он появляется, развивается и исчезает (не обязательно по расписанию, которое для него составил Л.Н.Гумилев; но почти всем современным этносам максимум сотни лет, а тысячи лет назад были другие этносы, где тоже, видать, учителя рассказывали об их особости и неповторимости). Этнонационалист такой научной информации не признает, он считает свой этнос в прошлом и будущем явлением бесконечным (конечными пусть будут этносы-враги) и проводит, дорвавшись до власти, соответствующую политику. Еще болезненнее выглядит процесс направленной трансформации средневековых государств, которые строились отнюдь не на национальном принципе, в «буржуазные» (как это презрительно называли марксисты) национальные государства в подражание Франции, власти которой первые озаботились насчет этнической однородности страны начиная еще с 1537, когда королевским ордонансом было запрещено официальное использование региональных и нефранцузских языков. Начинается насильственная ассимиляция «нацменов», которая грозит перейти в фазу этнических чисток (разумеется, всю территорию государства творимая внутри него новая этнически однородная нация считает своей, и ни с кем делиться не намерена; принцип территориальной целостности, провозглашенный ООН, все же превалирует над принципом национального самоопределения малых народов, что привело за последние 70 лет к консервации и медленному тлению десятков этнических конфликтов по всему миру). Типичный пример – превращение полиэтнического и поликонфессионального Великого Османского Государства, строившегося по принципу господства суннитской религиозной общины, в которой традиционно на военно-административных должностях находились тюркоязычные подданные, в национально-демократическую Турецкую Республику. Этнонационалисты любят рассказывать о националистических жестокостях других этнонационалистов, но себя считают образцом высшей гуманности, справедливости, миролюбия, отсутствия завоевательной политики (этнонационалист настаивает на том, что ни в одной войне его страна не выступала в роли завоевателя) и наличия подлинной цивилизованности (а кто не согласен, убьем!) Автор однажды пошутил, что на Бородинском поле ни один русский солдат не убил ни одного француза – это они сами стреляли в спину своим солдатам, чтоб потом обвинить в их смерти Россию. Кивок в эпоху Бородина не случаен: именно в начале XIX века в Европе просыпается этнонационализм, а буржуазные революции вовсю используют его топливо. Этнофобию фашистских режимов даже напрямую выводили из немецкого романтизма, но немецкие романтики не обязательно были националистами (Гердер считал основой будущей Европы союз французов, немцев и поляков – трех важнейших компонентов основного европейского населения).
ВЛАДИМИР-III: Окончание этнонационализма Примерами чистых этнонационалистических движений, почти не обезображенных влиянием каких-либо иных идеологий, можно назвать Хорватское демократическое сообщество, сыгравшее главную роль в создании независимой Хорватии в 1990-1995 годах (в усташеском движении националистический элемент также превалировал, но фашистский элемент их идеологии, в конечном счете, возобладал). А вот считать фашистским движением Организацию украинских националистов, созданную Коновальцем в 1926 году и возглавленную после его убийства агентами НКВД Бандерой, совершенно неверно. ОУН последовательно боролась против неукраинских властей – сначала польских, а затем советских (которые также считались бандеровцами антинациональными, хотя Н.С.Хрущев во главе Украины проводил достаточно проукраинскую политику и настоял на присоединении к ней Восточной Галиции; Судоплатов советовал Берии создать там отдельную советскую республику). После прихода немецких войск оуновцы поступили ровно так, как должны поступить классические этнонационалисты: обнаружив, что целью Германии отнюдь не является обеспечение существования Незалежной Соборной Украины в границах от Сана до Дона, они фактически начали войну против новых неукраинских властей (с теми же основаниями можно было считать фашистами еврейских или индийских националистов, для которых германо-британская война была всего лишь взрывчаткой, которая должна обрушить Британскую империю и дать их странам независимость). Хорватское демократическое сообщество доминировало во власти независимой Хорватии до 2000 года, но в 2000 году, после смерти его вождя Франьо Туджмана, избиратели обнаружили, что кроме защиты Родины ХоДС им предложить ничего существенного не может, и переметнулись к социалистам и либералам. Лишь после 2003 года партия реабилитируется за счет правого солидаризма и национал-консерватизма. ОУН так и осталась вечными партизанами. Могла ли она трансформироваться в случае победы и прихода к власти? Возможно. Или пережила бы расколы и выделение ультранационалистов в небольшую фракцию. В современной Украине, защищающей свою национальную независимость от русских, рост этнонационалистических настроений неизбежен, но после победы украинские этнонационалисты опять окажутся не нужны использовавшему их обществу. Если в современной России к власти придут русские националисты, ей гарантирован развал и этнические чистки, которые затронут гораздо больший процент населения, чем указано в материалах Всероссийской переписи. Но если они не придут к власти, славянское население России рискует раствориться в массах мусульманских народов и гастарбайтеров. Такой вот цуцванг.
ВЛАДИМИР-III: 5.4. Религиозный национализм. Чтобы найти хоть какие-то точки соприкосновения с человечеством, чего лишены этнонационалисты, религиозные националисты обратились к религии, как наднациональному мостику, способному их примирить с врагами Родины. Раз уж речь зашла о религии, следует помнить, что, во-первых, религий и их крупных конфессий множество (только самых крупных – два десятка), во-вторых, эти религии очень разные (хотя экуменисты рефлекторно повторяют мантру о том, что «все религии учат одному»), в-третьих, религии и конфессии терпеть не могут друг друга, уже хотя бы потому, что каждая религия учит истине, а остальные – суммарум заблуждений и сатанизма (религия, которая заявит, что она не есть эталон праведной жизни и истинного загробного существования, и подобные услуги предоставляют другие религии, фактически отменяет себя; если же главы конфессий демонстрируют терпимость друг к другу, это – суровая необходимость приспособления к безбожному секулярному миру, в котором роль религии в жизни людей невелика и продолжает снижаться). Вот такое наследство получено националистами. Религия использует политику, политика пользуется религией. Эту связь можно разделить на два аспекта: политизация религии и влияние религии на политику. В первом аспекте общая религия может рассматриваться как способ формирования чувства национального единства, всеобщей связи между гражданами страны. Еще один политический аспект религии – это поддержка национального самосознания, подобно поддержке общей этнической принадлежности, общего языка или общей культуры. Влияние религии на политику несет больше идеологический характер, при котором современная трактовка религиозных идей воздействует на политическую деятельность и активность. Например, принимаются законы, чтобы ужесточить соблюдение норм религии. Опасность такого положения вещей для общества заключается в том, что когда политическая легитимность государства вызвана соблюдением религиозных доктрин, это может дать возможность религиозным организациям, институтам и лидерам открыто призывать к религии более «авторитетными» путем, более явно привнося религиозные трактовки в политическую жизнь. Таким образом, призыв к религии как признаку этнической принадлежности открывает возможности для существования более влиятельных и идеологических вариантов религиозного национализма. Религия в индустриальном, а тем более постиндустриальном мире не может не быть консервативным началом. Она не ведет, а тормозит. Это сразу же задает эстетику религиозного национализма в отождествлении национальных черт с самыми отсталыми формами общественных отношений. Дело вовсе не в том, что крестьянин со вшивой головой и тонким чувством природы хуже/лучше горожанина (автор вовсе не разделяет социального расизма со стороны градархии в отношении крестьянского океана), но в современных развитых странах село производит 2-3% ВВП и дает работу не более, чем 10% населения, поэтому требовать, чтобы остальные 90% населения мучились чувством вины в отношении деревни и смотрели на свою городскую жизнь, как на что-то ненормальное, падшее и дегенеративное, было бы равноценно требованию в отношении крестьян покинуть деревни, уйти в леса и жить охотой, как праведные мезолитические предки (судя по всему, во время аграрной революции VI-V тысячелетий до н.э., такие романтики встречались). Однако взаимоотношения новаторов и консерваторов далеко не исчерпывают заморочек этой разновидности национализма. Строго говоря, мировые религии недолюбливали национальный вопрос (то, что в иудаизме национальность перемешана с религией, является доводом против его мирового масштаба; существуют ведь религии этноцентрические: зороастризм, индуизм, синтоизм) и вовсе не потакали чьим-либо национальным чувствам. Для раннего христианства Римская империя носила характер глобальной цивилизации, они признавали то, что в ХХ веке именуется «всемирным правительством», и желали его возглавить (интересный тест: предложите любому патриоту возглавить всемирное правительство – ведь никто не откажется…) Впоследствии, в средневековье католическую Сорбонну и византийских православных богословов национальные проблемы также особо не волновали. Национальный вопрос в религиозном его аспекте обострился только уже в эпоху реформации, но даже то, что Россия в XVI веке оказалась в цивилизационном одиночестве, не ставило в рамках русского православия патриотизм выше религиозных вопросов. В повседневной жизни люди воспринимали этнические отличия как естественную данность, а богословы объясняли их грехопадением (следовательно, идеальное общество должно быть лишено национальных градаций). Средневековый правитель меньше всего думал о национальной идентичности, он стремился построить империю, которая объяла бы весь христианский мир (отчасти это удавалось Гогенштауфенам, Плантагенетам, Габсбургам и Ягеллонам) – в ходе первых буржуазных революций это существенно затруднило процессы национальной консолидации. Примерно то же самое творилось в мусульманском мире, где и по сей день однонациональное государство – редкость. Лишь в XVIII-XIX веках (!) окончательно разработана теория соотношения национального и всемирного с точки зрения религиозного национализма (и опять то, что претендовало на древнюю традицию, оказывается неожиданно малолетним), поскольку именно в это время обостряется национальный вопрос. Согласно этой концепции божество управляет человечеством посредством создания отдельных наций, а поскольку оно испытывает особые чувства и оказывает особое покровительство нации «икс», то и религия, исповедуемая этой нацией «икс», является истинной. Религиозная общность и национальная общность одинаково священны и, по большому счету, неразрывно связаны, поскольку божеству приятнее слышать молитвы именно на языке нации «икс». Самые искренние религиозные националисты утверждают даже, что апокалипсис (христианский или мусульманский) приведет к национально-религиозному триумфу нации «икс», и все народы в конце времен ей покорятся. А остальные нации: «игрек», «зет» и прочие – уж как получится. Религиозные интернационалисты (например, Л.Н.Толстой и В.С.Соловьев) категорически не согласны с такой постановкой вопроса и за это получают репутацию национал-предателей и вероотступников. Если бы божество действительно существовало и ясно, прямым текстом отказало религиозному националисту в его просьбе наслать на врагов Родины чуму и холеру, от божества бы отреклись (по причине его национал-предательства). Когда католики воюют с протестантами или православные – с суннитами, ничто не ограничивает национально-религиозную пропаганду (впрочем, как помнят читатели, мадьярофобство гашековского старого сапера Водички не апеллировало к религиозному фактору). Но история не всегда дает такую фору религиозным националистам. Националист тщетно ищет какую-нибудь устойчивую общность, с четко очерченными гранями, внутри которой все пребывают в братской любви, и к которой он жаждет примкнуть, увы… социальные конфликты возникают в самых неожиданных местах, там, где по расчетам националиста, их не должно быть: конфликт между пожилым пенсионером и юным любителем рок-музыки, конфликт между православными грузинами и православными русскими из-за православной Южной Осетии, конфликт между крещеным в детстве в православной церкви Владимиром Ульяновым и сохранившим крестик сыном директора гимназии, в которой учился Ульянов, и прочие. Религиозный националист либо не может объяснить, как это происходит, либо начинает искать во всех подобных конфликтах «неправую» сторону, разумеется, не свою. Вообще, вопреки национальной идее, людям свойственно в гораздо большей степени ненавидеть соседа, чем какое-то заморское чудище, которое виновато в засранном подъезде и низких темпах экономического роста. Правительства всех стран мира это хорошо понимают, а поэтому гораздо более склонны беспокоиться насчет оскорбления своего туриста на далеком курорте, чем по поводу массовой гибели людей от пуль доморощенной преступности.
ВЛАДИМИР-III: 5.5. Левый национализм. Хотя, как правило, националисты тяготеют к правой части политического спектра, существует левый национализм. В Европе XIX века, по мере обострения, с одной стороны рабочего, а с другой – национального вопроса, появляется тенденция левого движения за решение национальных проблем. Эти движения могли быть как сепаратистскими, так и национально-консолидаторскими, в зависимости от характера национальных задач, но противниками их выступали консервативно-монархические силы, либо партикуляристские (если шел процесс национального объединения), либо имперские (если происходила национально-освободительная борьба). Объединение Италии и Германии происходило при поддержке левых сил (даже в 1938 году запрещенная Социал-демократическая рабочая партия Австрии поддержала аншлюсс). В империях деятельность левых партий национальных меньшинств однозначно расценивалась как подрывная и сепаратистская. К левым националистам вполне можно отнести Гарибальди, ирландскую партию «Мы Сами» (Шинн Фейн), Шотландскую национальную партию, возникшую в 1934 из объединения заметно полевевших Шотландской партии и Национальной партии Шотландии, Национальную партию Уэльса «Плайд Камри», левое крыло Индийского Национального Конгресса, от которого все время откалывались социалистические группы, Африканский национальный конгресс Южной Африки. В Испании, как в период 1931-1939, так и после 1976 года многие регионалистские партии также тяготели к левому движению. В Азии и Африке появление левых националистических партий вписывалось в общий левый тренд государственно-экономического строительства в середине ХХ века, а в Европе после 1970 начинается тенденция к регионализации и усилению роли местного самоуправления, в котором активно участвуют левые националисты. Любопытно, что европейские регионы по своим размерам приближаются к размерам племенных союзов раннего железного века, и такая градация может быть признана оптимальной для управления местным хозяйственно-социальным комплексом. Пример Ирландии, которая из захолустной сепаратистской окраины Соединенного Королевства превратилась в первоклассную европейскую страну, а ее литература получила мировое признание (3 нобелевские премии за ХХ век), говорит о возможности успеха любого сепаратизма, даже если этнос пребывал в политической зависимости несколько сотен лет. Современное международное право, однако, не выработало универсальных норм, касающихся национально-освободительных движений, и достижение тем или иным этносом независимости больше всего зависит от геополитической конъюнктуры. Поражение в первой мировой войне Австро-Венгрии и распад Российской империи дали независимость полдюжине центрально-европейских народов, перенапряжение Великобритании во второй мировой войне стимулировало появление новых независимых стран в Азии и Африке, распад в 1991 году СССР привел к совершенно новому облику политической карты Восточной Европы и Средней Азии, но в случае альтернативного развития событий независимых стран на данный момент было бы заметно меньше. Обратное мы наблюдали бы в случае поражения Пруссии в франко-прусской войне: победившая Франция не склонна расширять свои колониальные владения, британские колонизаторы довольствуются Индией и опорными пунктами на путях к ней, и многие страны Африки и Азии могли сохранить независимость.
ВЛАДИМИР-III: 5.6. Правое народничество (почвенничество). Русское славянофильство (которое Бердяев совершенно справедливо называл «не славянофильством, а русофильством»), возникшее в подражание немецкому национал-либерализму, шло схожими тропами от национал-либерализма к национал-консерватизму и далее – к империализму и имперскому национализму, с помощью которого государствообразующая этническая группа пытается (как правило, безуспешно) сохранить империю в условиях нарастания сепаратизма. От критики петровских реформ и неприязни к новомодной бюрократии петровской империи славянофилы перешли к прославлению империи и еще более острой критике «европейничания». Водоразделом послужили события Крымской войны. Поскольку народничество на первых порах было аполитичным и направляло свою энергию исключительно на социально-экономические преобразования, его стилистика была позаимствована рядом правых групп славянофилов. Основы почвеннического мировоззрения восходят к идеям и концепциям так называемой «молодой редакции» журнала «Москвитянин» (1850-1856) во главе с Аполлоном Григорьевым. Термин «почвенничество» является относительно поздним – Достоевский и его единомышленники не называли себя почвенниками. Основные принципы почвенничества были уже около 1860 года сформулированы на страницах ряда толстых литературных журналов, но главным образом сотрудниками журналов «Время» и «Эпоха» Аполлоном Григорьевым, братьями Михаилом и Федором Достоевскими, Николаем Страховым, организовавшими острую полемику с рупором нигилизма – «Русским словом» Д.И.Писарева и оплотом революционных демократов журналом «Современник», когда его редактором был Н.Г.Чернышевский. Почвенники поначалу заявили о своем «нейтралитете» в споре западников и славянофилов, считая обе системы «замкнутыми» и неплодотворными, но к 1870 западничество стало полной антитезой почвенничества. Почвенники признавали особой миссией русского народа спасение всего человечества (на меньшее, как пошутил Бердяев, они не согласны), проповедовали идею сближения «образованного общества» с народом, на народной или национальной «почве» с религиозно-этической основой. Представители почвенничества выступали против крепостнического дворянства и бюрократии, призывали к «слитию образованности и ее представителей с началом народным» и в этом видели залог прогресса в России в ее противостоянии Западу. Почвенники высказывались за развитие промышленности, торговли, за свободу личности и печати. Принимая «европейскую культуру», они одновременно обличали «гнилой Запад» – его буржуазность и бездуховность, отвергали революционные, социалистические идеи и материализм, противопоставляя им христианские идеалы. Это не был аввакумовский культурный нигилизм (Россия по прежнему ощущала себя частью Европы), но и либерализмом такие взгляды не назовешь. В 1770-1860 годах произошло существенное отставание российской экономики от западноевропейской, и для того, чтобы попытаться догнать ее, понадобился рывок «первой индустриализации» (1880-1900). Тем не менее, социальная структура российского общества даже в конце XIX века была еще очень архаичной сравнительно со структурой британского, французского или германского. По сравнению с относительно легкими и простыми победами и достижениями России в XVIII веке, в XIX каждая победа и достижение давались все большей ценой (еще неизвестно, как проявил бы себя Суворов в первой мировой войне). После 1825 года власть давила любые общественные движения просто из чувства самосохранения, и в то же время никакой внятной программы, кроме «подморозить» Победоносцева, предложить не могла. Реформы 1860-1870-х не остановили сползание страны к революции. Что могли предложить почвенники? Религию, сохранение сложившейся социальной структуры общества, борьбу с революцией и ожидание неминуемой скорой гибели «загнивающего Запада» (этот термин ввел в 1869 году Данилевский). Полуторавековое ожидание гибели Запада не уберегло ни Российскую империю от развала в 1917, ни СССР от того же самого в 1991 (но все равно почвенники полагают, что это «не считается», и продолжают ждать). Занятые борьбой с дарвинизмом и революционным движением, почвенники XIX века остались белыми воронами на общем фоне либерально-социалистической тенденции развития русского общества между 1860 и 1900. Как и их антагонисты – нигилисты и социалисты, почвенники популяризировали и сделали нормой ношение бород (впоследствии социалисты начала ХХ века, особенно большевики, вновь введут моду на бритье подбородков). В 1900 году возникает вполне почвенническая по своей идеологии организация Русское собрание. Эта организация была чисто элитарной, не имевшей влияния ни в народе, ни в среде интеллигенции, и не могла быть противовесом нарастающей революционной волне. Главной целью Собрания объявлялась борьба с космополитизмом верхнего слоя русского общества, средства борьбы – развитие образования и культуры для подготовки условий для «пробуждения и выражения национальных чувств». Некоторые современные историки пытаются определить идеологию черносотенного движения как «протофашистскую» (близкую к национал-синдикализму), но это явное преувеличение. Возможно, просуществуй Союз русского народа легально до 1930-х годов, в нем могла бы зародиться фашистская тенденция (как она зародилась в его ровеснике «Аксьон франсез», но в условиях начала ХХ века СРН был национал-монархической партией, причем, как это не парадоксально, очень пассивной и напоминающей те молодежные организации, которые были созданы российской властью в середине 2000-х для защиты сложившегося политического порядка. Черносотенцы не были «консервативными революционерами» – наоборот, они смертельно боялись самого слова революция и еще больше – настоящих революционных партий, активистов которых они предпочитали не трогать. Союз русских людей (образован в мае 1905) призывал вернуться в XVII век (интересно как? разрушить Петербург и всю созданную с тех пор промышленность? вернуть крепостное право?) Русский народный союз имени Михаила Архангела требовал вернуть самодержавие при сохранении Думы и лишить избирательных прав поляков и грузин в числе других кавказцев. Показательно, что либерал-националисты Всероссийского национального союза во главе с П.Н.Балашовым и В.В.Шульгиным примкнули, в конце концов, к Прогрессивному блоку и приняли активное участие в свержении Николая II. Черносотенные организации бесследно исчезли через неделю после прекращения финансирования в марте 1917 (национал-коммунисты пытались доказать, будто их актив вступил в РКП(б), что никакими документами не подтверждается). Не смотря на симпатии к консервативной Европе, почвенники не предпринимали никаких попыток налаживания связей с аналогичными организациями в Германии или Франции. Популярность Достоевского приобрела чисто литературный характер, и, подобно Кнуту Гамсуну, он как писатель был отрезан от себя же в качестве публициста. Причем, далеко не вся Европа была без ума от Достоевского. Рассел, к примеру, презирал его. Помимо нескольких слабых течений русской эмиграции, второе рождение почвенничества произошло в России уже в 1960-1970-х годах силами авторов деревенской прозы. Поначалу эти писатели (Валентин Овечкин, Александр Яшин, Анатолий Калинин, Ефим Дорош) критиковали издержки коллективизации, но после 1960 произошло обращение к традиционным ценностям в изображении современной деревенской жизни. В советском журнале «Наш современник» печатаются Абрамов, Белов, Распутин. Общественно-эстетическим идеалом деревенщиков стало возвращение сельского образа жизни, даже ценой остановки индустриального развития (как мы помним, в СССР после 1960 началась гипериндустриализация). Коллективизация в СССР нанесла ужасный удар по селу. Это видно даже из демографии: с 1931 по 1938 сельское население СССР сократилось со 127 до 114 миллионов человек. Далее, между 1940 и 1950 новый урон: сокращение со 131 до 109 млн. (при том, что городское население немного выросло). К 1989 от сельского населения осталось 97 млн., в т.ч. в РСФСР – 37 млн. (в 1931 – 80 млн. человек). Это был неизбежный процесс урбанизации и вымирания села в ходе демографического перехода (в США сельское население с 1920 по 1980 не выросло ни на один миллион человек, при общем росте населения в 2 раза). Переход к постиндустриальной экономике не вернул «этих парней» на фермы. Те же самые процессы идут в Китае, Бразилии, Иране, Турции, но деревенщики решили, что это умышленное вредительство и преступление именно против России (ход мыслей националиста незатейлив).
ВЛАДИМИР-III: 5.7. Постколониальный национализм. Колониализм не был изобретением Запада. Финикийцы, древние греки, соратники Синдбада-морехода, даже индийские землепроходцы в Юго-Восточной Азии первых веков н.э. занимались ровно тем же – покорением новооткрытых земель и включением их в свою экономическую систему, нравилось это аборигенам или нет. Работорговля также появилась задолго до Лас Касаса (этот гуманист так болел душой за индейцев, что предложил заменить их на рабских работах неграми) – Африка исправно поставляла рабочую силу фараонам, Древнему Риму и всему мусульманскому миру (поэтому неудивительно встретить человека с африканскими губами в Абхазии или Йемене). Слияние испанцев и индейцев, создавшее Латинскую Америку, находит аналогию в колонизации арабами восточного побережья Африки и возникновении смешанной цивилизации суахили. Удивительно, что арабские мореходы не открыли Австралию (хотя открыть и колонизировать – не всегда одно и то же). У обличителей колониализма большой список претензий к колонизаторам: целые страны, лишенные независимости, загубленная местная экономика, которая не выдержала конкуренции с европейским дешевым ширпотребом, принудительное участие азиатов и африканцев в совершенно неинтересных им конфликтах в Европе и т.д. Апологеты колониализма (Гегель считал его закономерным в процессе объединения стран мира в единое государство) в ответ напоминают о передовом технологическом влиянии метрополий на колонии, запрете, в конце концов, работорговли (рабство в независимых странах просуществовало дольше, чем в колониях, а в Саудовской Аравии отменено только в 1975 году), улучшению медицинской помощи, без которой никакой демографический взрыв ХХ века в странах третьего мира не был бы возможен. Хотя колонизация происходила под предлогом цивилизационного и даже расового (у протестантов) превосходства колонизаторов над колонизируемыми, никто не запретил индейцам или африканцам создать более развитые цивилизации и колонизировать бледнолицых аборигенов, и если этого не произошло, то причины лежат за пределами дипломатических условностей. Деколонизация совпала с важной переменой в геополитике: старые колониальные системы ослабли по мере ослабления европейских метрополий в двух мировых войнах (получается, что Гаврила Принцип действовал, в конечном счете, в интересах антиколониальных движений, с чем он, наверное, не стал бы спорить, будучи этническим националистом), а две ведущие державы после 1945 года – США и СССР – в одинаковой мере не желали сохранения европейских колоний: в СССР уже давно возобладал взгляд на «цветных» как на равноправных людей, даже если перед тобой полудикий абориген, не понимающий сути марксистских законов истории (к тому же деколонизация ослабляла буржуазные страны Европы, что могло спровоцировать новые революции), а для США – опять же помимо лирики деклараций о праве народов на самоопределение – важна была свобода торговли, которая в колониях всегда нарушалась в пользу метрополии. Между 1946 и 1990 годами почти все колонии получили независимость. Реальность новой независимой жизни, однако, разочаровала. Среди бывших колоний выделилась в 1970-х группа стран с высокими темпами экономического развития (их стали относить к категории «новых индустриальных стран) – в основном в Юго-Восточной и Восточной Азии, которые быстро догоняли развитые страны Запада и почти встали вровень с ними. Некоторые крупные бывшие колонии (Индия, Индонезия) просто за счет своего немалого веса в мировой экономике получили возможности для стабильного развития, но большая часть стран Африки оказалась в состоянии перманентного экономического кризиса, подогреваемого частыми государственными переворотами, гражданскими войнами и бездарной экономической политикой неумелых правительств. В 1960-1990 годах ВВП на д/н в Африке, который первоначально был равен ВВП на д/н в Азии, отстал от него в 2 раза, а ряд стран оказались в «четвертом мире» (категории беднейших стран, чья экономика вообще не развивается). В 2010-х годах десятка беднейших стран мира включает Бурунди, Гамбию, Демократическую Республику Конго, Либерию, Мадагаскар, Малави, Мозамбик, Нигер, Сомали и Центральноафриканскую Республику. В 1960 еще можно было обвинять в бедности Ганы британских колонизаторов, но в 2017 это стало уже неубедительным. Поскольку европейские правительства делили земли в Африке и Южной Азии, исходя из геополитических и экономических соображений, менее всего они обращали внимание на этническую карту этих континентов, которая, собственно появилась уже после их колонизации. В результате почти все этносы оказались разрезанными между колониальными владениями разных держав, и, наоборот, почти каждая колония оказалась многонациональной, следовательно, почти все получившие независимость государства унаследовали этот фактор. Такое случалось в мировой истории и до Берлинской конференции по колониям 1884 года, но в Африке это положение стало нормой. В советской риторике «многонациональный» звучало однозначно как комплимент («многонациональный народ Киргизской ССР!»), но никакими особыми достоинствами полиэтнические страны не обладают, равно как и моноэтнические не имеют никаких особых недостатков (Исландия и Япония ничуть не хуже Индии или России). СССР, однако, не сохранил многонациональную Туркестанскую АССР, а разделил ее в 1924-1929 на отдельные национальные республики. Подобный передел африканских колоний оказался совершенно невозможным, и к экономической отсталости вкупе с политической нестабильностью добавились затяжные и неразрешимые этнические конфликты. Появилось явление, которое именуют «трайбализмом» – политика моноэтнической группировки в многонациональном государстве по продвижению своих соплеменников на все ключевые посты. Президент какой-нибудь африканской страны вынужден проводить именно такую политику, поскольку в противном случае лишается поддержки главной части своих сторонников. В середине XX века считалось, что в бывших колониях пойдет процесс национальной консолидации, и разнородные этносы сольются в единую нацию, как слились гасконцы и бургундцы в единую французскую нацию, но проходили десятилетия, и ситуация не менялась. В Анголе правящая марксистская просоветская, а затем демократическо-социалистическая МПЛА – Партия труда представляла этнические интересы живущих в районе столицы конго, а оппозиционная маоистская, затем солидаристская УНИТА (Национальный союз за полную независимость Анголы) – интересы племени овимбунду. В Демократической Республике Конго в 1997-2003 шла «первая мировая африканская война» (Великая африканская война) между отдельными племенами при поддержке двух коалиций: Анголы, Чада, Намибии и Зимбабве против коалиции Бурунди, Руанды и Уганды. Погибло до 4 млн. человек. Этнические чистки и репрессивные режимы в странах третьего мира некоторые политологи пытались сроднить с фашистскими режимами в Европе, но доминирует иная точка зрения – эти явления вписываются в общий постколониальный национализм, а быстрый рост населения позволяет отряду «не заметить потери бойца». *** В очерках националистических идеологий автор перечислил далеко не все признаки таковых, например, принцип коллективной ответственности, налагающийся на людей в любом национальном конфликте, поскольку для националистов человек интересен и ценен не сам по себе, а как элемент этноса. Национальные конфликты, которые являются системообразующим элементом любого патриотизма и национализма, сводят на нет патриотическую утопию самодостаточных и уважающих друг друга замкнутых наций, но с другой стороны все проекты объединения человечества: железом и кровью или мировыми конференциями – также оказываются провальными. Иллюзорность самодостаточности нации самоочевидна, но в мировом сообществе, в силу заметной разности в уровнях развития, естественным образом выделяются господствующие и подчиненные страны, зависимые от первых, примерно также как попавший под санкции российский чиновник сохраняет зависимость от западной медицины, а отечественную медицину при всей любви к Родине он не переживет. Исторический процесс появления и исчезновения наций (который невозможно остановить никакими правовыми актами и международными соглашениями) ставит их в заведомо неравное положение. Есть «великие нации», которые сформировали крупные, устойчивые государства, обеспечивающие им суверенитет и культурную самостоятельность (хотя культурные воздействия не признают никаких границ, и многие «исконно-национальные» культурные черты на самом деле – откровенное заимствование: поинтересуйтесь историей русской матрешки или корейского салата с морковью). Есть «малые нации», даже просто народности, которые в большинстве оказались в составе других наций, не могут похвастаться самоподдерживающимся суверенитетом (его приходится обеспечивать международным консенсусом, либо волей более крупной державы) и их существование кажется безнадежным в мире мировых войн и массовых миграций. Считается, что малые нации – что-то вроде животных из Красной книги, которых надо защищать, и «великая нация», ввязавшаяся в конфликт с «малой», рискует получить репутацию агрессора (патриоты всех стран мира, однако, придерживаются информационной стратегии капризной младшеклассницы, которая, подравшись, жалуется преподавателю на подругу: а ооонннаааа пеееервааааяяяя!) Хуже всего «средним нациям», которые слишком малы, чтобы постоять за себя на равных с «великой», но слишком велики, чтобы получить международное признание как редкий и исчезающий вид. Роль национализма в мире всегда сводилась к редкому таланту поссорить людей, превратить пустяковую проблему в неразрешимый вопрос. Но ждать от националиста какой-нибудь позитивной программы, кроме проекта массовых похорон врагов Родины, не приходится. Националист напоминает малообразованного преступника с очень небольшим горизонтом планирования последствий своих действий. Похмелье приходит в виде мании преследования, когда, перессорившись со всеми инородцами, патриот обнаруживает свое трагическое одиночество в мире.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к статье Коммунизм рабочих советов: В своей статье накануне вступления в ряды Венгерской коммунистической партии в 1918 Лукач поднимает традиционно критический для коммунистической идеологии вопрос о диктатуре пролетариата и делает вывод о цели данной диктатуры: исключить в будущем возможность революций. Этот странный эффект объясняли по-разному: одни критики советской власти считают упоминание пролетариата (как и Советов) обыкновенной жульнической демагогией, другие – признаком новой тирании, которая восстанавливает социальную стабильность, прерванную буржуазными революциями.
ВЛАДИМИР-III: 6. Особые идеологии «анти… Идеологии, будучи целостными системами восприятия и преобразования мира, взаимоисключают друг друга. В идеологическом мире нельзя быть одновременно коммунистом, монархистом и либералом (то, что около 2000 года это стало возможно – лишнее доказательство окончания идеологической эры и конец действия идеологических правил). Если в XIX веке идеологическая конфронтация происходила преимущественно в политической и экономической сфере, то в ХХ стала захватывать остальные сферы жизни общества, что не могло не вызвать антиидеологической реакции. Но тема особых идеологий «анти… посвящена не отрицанию идеологии как таковой (идеологи презрительно смотрели на такие попытки как на «отсталость» либо как на прекраснодушный гуманизм), а специализированным идеологическим течениям, которые призваны бороться с конкретной идеологией. Хотя консерватизм можно считать антилиберализмом, а фашизм – антикоммунизмом, идеологии «анти… перерастают свою первоначальную служебную роль в борьбе с целью защиты своих «материнских» идеологий и становятся самодостаточными. Это самодостаточность, тем не менее, странным образом привязывает их к объекту отрицания, и они уже не могут полноценно существовать без него (какую литературу чаще всего читает антикоммунист? – коммунистическую, чтоб быть в курсе, что там в лагере врага). А.А.Зиновьев подчеркивал гораздо большую примитивность и несамостоятельность идеологии «анти…, считал, что, например, антикоммунизм отличается от коммунизма лишь степенью глупости и злобности. Антиидеологии – опасные методики. Как бы рьяно и профессионально не разоблачалась та или иная идеология, на всякий патетический возглас «вы представляете, что они удумали!» всегда может найтись контрреакция по принципу «и хорошо, что удумали!» и антиидеолог обнаружит, что он напрасно разрекламировал своего врага (в СССР среди национал-социалистического подполья большим успехом пользовалась антифашистская литература, в которой борьба с нацизмом доведена до псевдосексуального истерического исступления). Тем не менее, роль идеологий «анти… оказалась весьма существенной, и ее не стоит сводить к маразматическим явлениям, преследующим идеологическое сознание с самого появления идеологий как общественно-исторического явления. 6.1. Антимонархизм (1820-е). Не смотря на стабилизацию политического положения в Европе после 1815 года, эпоху Священного Союза нельзя считать застоем и временем отсутствия политических новостей, когда центр интеллектуальной жизни переместился в литературу. На протяжении 1816-1847 годов случились: 1819 – «битва при Питерлоо» в Манчестере. 1820-1821 – восстание карбонариев в Неаполе и Пьемонте. 1820-1823 – революции в Испании и Португалии. 1821 – антитурецкое восстание в Валахии и Молдавии. 1821-1829 – греческое национально-освободительное восстание. 1822 – бонапартистское восстание во Франции. 1825-1826 – восстание декабристов России. 1830 – революция во Франции, восстание в Брауншвейге и Саксонии и восстание в Невшателе. 1830-1831 – польское восстание и бельгийская национально-освободительная война. 1831 – холерные бунты в России, восстание карбонариев в Модене и рабочее восстание в Лионе. 1832 – республиканское и роялистское восстания во Франции. 1833 – республиканское восстание во Франкфурте. 1833-1839 – гражданская (карлистская) война в Испании. 1834 – рабочее восстание в Лионе. 1834-1843 – революция в Испании. 1839 – Цюрихский путч и республиканское восстание в Париже. 1844 – восстание в Аргау и рабочее восстание в Силезии. 1846 – революция в Кракове и ликвидация Краковской республики. 1847 – Зондербундская война в Швейцарии. Как видно, из хронологической таблицы, период 1816-1847 годов трудно назвать безреволюционным. Главными действующими лицами в вышеперечисленных европейских событиях были радикальные республиканские общества, которые по причине официального запрета на свою деятельность и в силу характера планируемых акций (заговоры с целью свержения монархических властей и всей Венской системы в Европе) носили характер тайных организаций, копируя при этом масонскую, иезуитскую и старообрядческую (в России) практику. Тайный республиканец становится героем литературы и жупелом монархической пропаганды. Если кому не хватало простора, чтобы развернуться, в Европе, он мог пересечь океан и попасть в Латинскую Америку, где в это время завершалась война за независимость испанских и португальских колоний и продолжались войны, перевороты и общая нестабильность, характерная для первых десятилетий существования новых латиноамериканских государств. Гарибальди в своих мемуарах описывает целые отряды итальянцев, воевавших в Бразилии и других странах континента. Таким образом, Латинская Америка служила полигоном для революционеров 1848 года. Все эти разнородные общества (французских неоякобинцев, испанских «экзальтадос», итальянских и португальских карбонариев, германских национал-либералов и в меньшей степени российских декабристов) объединяла преемственность в отношении идей Великой Французской революции и наполеоновских реформ (нефранцузы видели в Наполеоне уже не примитивного завоевателя, лишь расширяющего границы «французского мiря», а проводника передовых реформ, которые послужат прогрессу всех наций – в этом смысле Наполеон авансом представал анти-Гитлером, тем более, что этнический национализм был Наполеону чужд – в противном случае он стал бы активистом антифранцузского националистического движения корсиканцев, как некоторые его родственники), а также сугубая ненависть к монархическому миропорядку, восстановленному в 1815 году. В исторической перспективе (все идеологии могут быть исторически «заземлены», и поэтому претензии неотрадиционалистов и прочих консерваторов на исключительное владение и распоряжение прошлым несостоятельны) антимонархисты апеллировали к традициям республиканского Рима, который изучался в исторических и литературных курсах классического образования, и у всех образованных людей был на слуху. Именно деятельность этих идеологических течений и жесткая реакция на нее монархических властей привели к тому, что любые реформы и изменения в континентальной Европе стали ассоциироваться со свержением монархии, которая априори является защитницей самых реакционных общественно-политических и экономических форм, просто в пику наследникам Французской революции. Пересекая океан, эти люди встречали в США и латиноамериканских странах схожие настроения и еще больше укрепляли их (в родном городке Тома Сойера пастор молится за все «народы, стонущие под игом западных деспотов и восточных тиранов» – попробуйте прочесть такую молитву в православной церкви). Лишь однажды в Западном полушарии – в Эквадоре 1870-х годов – была предпринята попытка установления монархии, но Мексиканская империя Итурбиде не пережила своего императора, а Бразильская империя с трудом дотянула до 1889 года. Наоборот, для консервативной Европы антимонархисты-республиканцы стали законными наследниками Французской революции и ее идей, которые ревизовались затем уже в ХХ веке крайне правыми и фашистскими идеологиями, и крупным пугалом в огороде неотрадиционализма, хотя далеко не все антимонархисты 1820-1840-х годов были атеистами и интернационалистами. Революционные гекатомбы, схожие по масштабам с якобинским террором 1793-1794 годов, более не повторялись в истории европейского революционного движения, хотя большевики нарушили эту тенденцию, провозглашая себя с одной стороны наследниками антимонархизма 1820-1840-х годов (теория Ленина о трех этапах революционного движения в России), с другой – считая этот революционный порыв ограниченным. А антикоммунисты в СССР и его осколке – Российской Федерации вынужденно оказывались историческими противниками декабристского движения и всех его идейных позиций.
ВЛАДИМИР-III: 6.2. Антибольшевизм (антикоммунизм) (1910-е). «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские. Где та оппозиционная партия, которую ее противники, стоящие у власти, не ославили бы коммунистической? Где та оппозиционная партия, которая в свою очередь не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?» – с этих фраз начинается Манифест коммунистической партии Маркса и Энгельса (1848). Для 1848 года это, конечно, преувеличение. Социализм еще только делает первые шаги, а доктринальные различия между прудонистами, Союзом отверженных и марксистами, очень важные для коммунистического идеолога, едва заметны для несоциалиста. В конце XIX века энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона еще не вполне различает «социалистов» и «коммунистов», а Малый Брокгауз 1908 года делит социалистов на собственно социалистов, коммунистов и анархистов. С самых первых лет своего существования коммунизм получил репутацию опасного левого течения, требующего уничтожения частной собственности (грань между личной и частной собственностью не вполне четко указывалась, и неясно было, что будет с приписываемым коммунистам требованием общности жен; вообще возражение на требование общности жен и требование сохранения частной собственности на них говорит само за себя). Пока коммунисты были достаточно ничтожным политическим трендом где-то рядом с безумием анархистов, средний класс и аристократия мало выделяли именно это течение социализма, речь могла идти об общем антисоциалистическом настрое тех или иных партий и политиков, но с приходом коммунистов к власти в России (напомним, что это первый случай прихода к власти партии социалистической ориентации в Европе в чистом виде) антикоммунизм, действительно, становится поводом для «священной травли» всех сил Европы. Либералы против коммунизма по причине тяготения коммунистических партий к установлению тоталитарных режимов (коммунисты могут сколь угодно твердить, что однопартийная система в СССР и формальная демократия в лице Советов даже кошку не обидели – это выглядит не как отрицание факта существования тоталитарной системы коммунизма, а как оправдание тоталитаризма). Консерваторы против коммунизма по причине самого решительного разрушения коммунистическими режимами традиционных укладов жизни. Все религиозные организации против коммунизма по причине его атеистической ориентации (тех верующих и особенно священников, которые переходят на сторону коммунистических партий, они считают, не без основания, предателями веры). Националисты и патриоты всех без исключения народов против коммунизма, так как видят в нем интернационалистическое обезличивание людей, лишение их самого важного – национальности и Родины. Фашисты против коммунизма потому, что видят в коммунизме преступление против цивилизации (национал-социализм добавляет к списку преступлений коммунизма еврейский заговор, хотя и не считает коммунистов единственными его проводниками, это может быть более свойственно некоторым консерваторам и монархистам). Монархисты против коммунизма как самого последовательного антимонархизма (что подчеркивал Ленин; при этом некоторые русские монархисты уверены, что большевики на немецкие деньги свергли царя-батюшку – историческая дистанция между февралем и октябрем 1917 со временем сокращается). Социалисты видят в коммунизме странного enfant terrible, который, хотя и движется в верном направлении, но систематически портит общесоциалистическое дело и вызывает неуместные ассоциации социал-демократии со Сталиным, ГУЛАГом и Берией. Анархистов не устраивает в коммунизме его тяга сменить буржуазно-монархический режим на еще более зверский коммунистический. Даже еврокоммунисты постоянно пикировались со своими московскими визави, требуя общей демократизации – т.е. гибели коммунизма. При таком дружном противостоянии коммунизму удивительно, что коммунистические партии вообще могли прийти хотя бы в одной стране к власти (эта тотальная коммунофобия, однако, окрыляла коммунистов, создавала им неизбежную для политической секты репутацию единственно истинного учения, обращенного не к политическим комбинаторам, а к народным массам). Приход к власти коммунистов в России и других странах на территории бывшей Российской империи был обусловлен общим социалистическим движением, при котором лидеры других левых партий, хотя и не одобряли большевистских методов, были настроены поддержать большевиков в большей степени, чем их противников справа (запрет большевистскими властями Конституционно-демократической партии в декабре 1917 не вызвал протестов со стороны социалистических партий, поскольку они всерьез опасались возросшего с августа 1917 влияния КДП в крупных городах), а партийные массы не видели существенной разницы между большевиками и левыми эсерами. Однако, на окраинах установление Советской власти было связано с военным насилием со стороны РККА, поскольку на Украине, в Азербайджане, Армении и Грузии влияние коммунистов оставалось минимальным (на Украине широкие массы городского и сельского населения склонялись к поддержке местных социалистов). После 1923 года, когда стратегия большевистских революций в странах Европы потерпела неудачу, начинается достаточно длительный период «перехода через пустыню» (по аналогии с историей голлизма) коммунистического движения. Не смотря на его принципиально интернационалистический характер и цивилизационный разворот к Западу, не менее принципиальный, чем в Петровскую эпоху, попытки развития коминтерновского движения терпят (по разным причинам в Испании, Франции и Германии) неудачу, и коммунизм начинает представляться как эндемичный для бывшей Российской империи режим, вынужденный играть историческую роль модернизатора – жесткого поводыря для отсталых народов Восточной Европы и Северной Азии (такую точку зрения на советский коммунизм разделяли даже многие американские коммунисты, полагая, что коммунизм в США будет гораздо гуманнее и прогрессивнее). Возможно, не будь второй мировой войны, коммунистический режим так и не вышел бы за пределы границ СССР 1938 года, но участие во второй мировой многое изменило. План Сталина, о котором так много любят поговорить неосталинисты, состоял в том, чтобы дождаться взаимного ослабления Антанты и Германии, а затем в ходе активной поддержки левых антивоенных революций в странах Европы (начиная с Германии) расширить сферу социализма. Эта мудрая политика привела к тому, что к лету 1941 года СССР оказался практически один на один с Германией, существенно усилившейся по сравнению с летом 1939 (встречающееся иногда сравнение внешней политики СССР в 1939-1941 годах с внешней политикой России в начале XIX века не вполне корректно: Российская империя активно участвовала в антинаполеоновских коалициях с 1793 года и заключила с Наполеоном мир в 1807 году, лишь утеряв первоначальных союзников). Огромные разрушения и жертвы Великой Отечественной войны (без этой войны, к примеру, население современной Российской Федерации достигло бы к 2000 году 173 млн. человек) нанесли цивилизационный урон коммунистическому режиму – в том числе в кадровом отношении: идейные рядовые коммунисты рвались в бой и гибли, а «субкоммунисты» (приспособившиеся к коммунистическому строю обыватели) не торопились рисковать жизнью. Но к 1950 году, казалось, коммунизм получил второе дыхание – появилась мировая коммунистическая система. В 1950-1970-х мировой антикоммунизм сидел в глухой обороне (однако сфера коммунизма распространилась, кроме Восточной Европы и СССР, на бедные страны, чья отсталость еще более усугубилась к 1980 году). В 1980-х антикоммунисты, по их собственному определению, переходят в контрнаступление, и в 1989-1991 годах коммунистическая система, за исключением ряда стран Азии и Кубы, рухнула. Антикоммунистическая пропаганда воспользовалась главным тезисом советской пропаганды: СССР – самая передовая страна мира, и начала систематическое сопоставление «передового» СССР с «отсталым» Западом. А.А.Зиновьев, который под конец жизни из замечательного аналитика и исследователя советского строя превратился в унылого плакальщика на похоронах призрака коммунизма, делает странную ошибку, считая, что Запад «совратил» советский народ высокими стандартами жизни. Какую альтернативу Зиновьев предлагает этому «совращению»? А почему бы советскому народу и не желать высоких стандартов жизни? Еще Маркс ориентировал на уравнивание прав и возможностей простого рабочего с привилегиями графа д’Артуа или управляющего фабрикой как главную задачу коммунизма. Неужели он должен был сказать в Манифесте: мы не обещаем вам ничего, кроме тоталитаризма, товарного дефицита и цензуры? Впрочем, в ходе тотальной борьбы с коммунизмом годились любые средства (это больше всего задевает коммунистов). Например, влиянием тоталитарного коммунистического строя объяснялась манера пеленания младенцев в СССР ручками внутрь (американских демократических детишек пеленуют ручками наружу). Автору даже попадалось утверждение об отсутствии женских купальников в СССР. С годами направленность антикоммунистической пропаганды менялась, акценты перемещались по мере изменения общественных настроений на Западе. Если в 1920-х западного обывателя пугали неминуемым обобществлением жен при коммунизме, то поколению Битлз внушали, что в СССР «секса нет» (случайная фраза одной из участниц телемоста Ленинград – Бостон в 1986 году), а есть лишь маразм советского руководства. В постидеологическую эпоху идеологии неизбежно синкретизируются и шизофренизируются. Возникают самые неожиданные амальгамы. Поскольку современным российским патриотам-антикоммунистам ничем, кроме достижений СССР, по большому счету, похвастаться не удается, возникает ассоциация антикоммунизма с русофобией – она появляется еще у некоторых писателей-деревенщиков (и к величайшему удивлению Ивана Ильина, еврей-монархист Гиркин защищает на Донбассе памятники Ленину). Наоборот, на Украине коммунизм жестко ассоциируется с голодомором, и никакие утверждения российских пропагандистов, что голодомор в России не считается преступлением, во внимание не берутся. Российские власти с определенных пор считают любую критику коммунистического режима в СССР посягательством на современную Россию (а поскольку современная Россия – страна принципиально антикоммунистическая, это еще больше усиливает атмосферу шизофрении).
ВЛАДИМИР-III: 6.3. Антифашизм (1920-е). Поскольку фашизм имел куда меньше симпатизантов в «центристском» общелиберальном лагере, чем коммунизм, его положение под огнем критики со всех сторон оказалось еще хуже, чем положение коммунизма. Антифашизм можно условно подразделить на левый антифашизм, выступающий против фашизма под флагом левых идеологий (коммунизма и социализма), либеральный антифашизм, выступающий с точки зрения классического либерализма, анархизма и антитоталитаризма, христианский антифашизм, видящий в фашизме, прежде всего, врага традиционных христианских ценностей. Поскольку изучение фашизма как идеологии не ведется, у большинства неспециалистов он ассоциируется, прежде всего, со второй мировой войной, вина за развязывание которой, несомненно, лежит на Германии и отчасти на Италии (что бы не утверждали критики британской и советской внешней политики в 1930-х годах; ни Великобритания, ни СССР к войне не стремились, наоборот, ущемленное положение Германии и программа объединения немцев в одном государстве, предложенная Гитлером и одобренная избирателями еще в 1932-1933 годах, толкали Германию на военное решение соответствующих вопросов, и отложенная война 1938 года неминуемо случилась в условиях отсутствия единого антигитлеровского фронта в 1939. Впоследствии Запад и СССР систематически обвиняли друг друга в потакании Гитлеру (советские пропагандисты указывают на «преступный Мюнхенский сговор», а западные – на пакт Молотова – Риббентропа). В постидеологическую эпоху антифашизму стало заметно труднее: чтобы эффективно бороться с фашизмом, надо хотя бы знать, что это такое, а информация на этот счет в ангажированных СМИ крайне противоречива. Например, с точки зрения современного российского режима, под определение «фашизм» можно подвести любое нежелание стран распадающегося СНГ сотрудничать с Россией, и фашистом именуется любой человек в Прибалтике и Украине, который не желает усиления российского влияния в этих странах (после 2014 украинскими пропагандистами предпринимались попытки контробвинений в фашизме российской стороны). В англоязычном политическом лексиконе под определение фашизма может попасть любая партия far-right. Конфликтующие стороны в этнических войнах обвиняют друг друга в фашизме и изыскивают доказательства сотрудничества противной стороны с вермахтом в 1940-х (эта тенденция характерна, например, для идеологического обеспечения армяно-азербайджанского конфликта). При этом обращение к устаревшим идеологиям ничего не дает: мало кто в 2017 году откликнется на лозунг: «Фашизм – злейший враг международного рабочего движения!» и если адресат пропаганды неверующий, его мало озаботят причитания по поводу гитлеровского «язычества». Этническо-этатистская пропаганда, которая в постидеологическом мире работает лучше, апеллирует к национальным чувствам граждан стран, подвергшихся фашистской агрессии (Польши, Чехословакии, Сербии, Украины, России и ряда других), потому что консенсуса по иным идейным позициям достичь гораздо сложнее. Поскольку, как отмечалось выше, отдельные элементы идеологии фашизма (особенно в части защиты соотечественников и здорового образа жизни) вызывают ассоциации вполне определенного толка в отношении других патриотов, антифашизм предусмотрительно придал критике фашизма и особенно национал-социализма строго этнический характер (чему способствовало общее перерастание второй мировой войны в межэтнический конфликт). Теперь национал-социализм (фашизм; антифашисты не проводят между ними особой разницы) считался не просто идеологией, а коренным свойством немцев (таким образом, удавалось избежать нежелательных ассоциаций и подчеркивалось, что ничего подобного не может встречаться у французских, польских, русских патриотов, потому что они – не немцы). С т.з. этнического антифашиста второй половины ХХ века, немец уже рождается со свастикой во лбу, как Демьен в апокалиптическом романе Дэвида Зельцера, и предвозвестниками нацизма считались любые проявления немецкого национального характера со времен средневековья, в то время как позиция их противников, в том числе в битвах при Грюнвальде и на Чудском озере, считалась априори антифашистской и справедливой. Антинацизм превратился в банальную германофобию, что также должно было культивироваться в форме чувства исторической вины внутри самого немецкого общества (подобные настроения, надо заметить, возникли в немцах далеко не сразу, активное покаяние началось где-то с середины 1960-х и апогея достигает в конце ХХ века). Однако, по мере расширения информационных возможностей, опубликования ранее секретных документов и других неизбежных изменений в общественном сознании, которые делали уничтожение фрицев в качестве главной задачи каждого честного землянина уже неактуальным (распад СССР и антикоммунистический перелом в сознании также сыграли роль, поскольку после 1945 года мировой коммунизм настаивал на своей монополии в антифашистской борьбе на фоне двурушнического соглашательства либералов), в 1990-х, прежде всего, в странах бывшего социалистического лагеря, начинается своего рода ревизионизм, который строится на требовании объективности в рассмотрении исторических событий 1922-1945 годов, указывая также на многие вещи, о которых современные антифашисты предпочитают умалчивать (например, на сотрудничество, хотя и не союзничество, СССР и Германии до 1941 года; мюнхенский сговор либералов и фашистов был заклеймен в СССР в реальном времени, но в 1941-1947 годах о нем советские источники не упоминали). С т.з. антифашизма (как и любой другой антиидеологии), объективное отношение к предмету своей борьбы есть адвокатура нацизма, и это ставило не вписывающихся в идеологические рамки постидеологических наблюдателей в двусмысленное положение (впрочем, как нетрудно догадаться, окончание идеологической эры и начало постидеологической воспринималось самими идеологами в принципе как одичание человечества). Глядя на современное общественно-политическое сознание россиян, думаешь: какие (после падения коммунизма с его ценностями) принципиальные претензии у них могут быть к фашистам? Защита соотечественников? – ну так ведь русских преследуют по всему миру (кроме исламских стран, потому что критиковать исламские страны опасно). Ведение агрессивных войн? – назовите хоть одну страну, которая вела хотя бы раз в истории агрессивную войну – нет, все они ведут исключительно оборонительные войны (патриоты не дадут соврать), и особенно Россия! Уничтожение демократического политического строя? – правильно! ведь эти демократы разрушили такую державу и продали Россию вашингтонскому обкому. Режим личной власти? – с холопами иначе нельзя, да и несурьезно это, когда они сами собой управляют, кто ж слушаться кого будет (холоп холопа за власть не воспринимает)? Недостаточное почтение к православным иерархам? – вот это действительно плохо, хуже, чем все остальное. Борьба с дегенеративным искусством? – пидорасам туда и дорога (упоминание в ветхом завете о том, что пророк Иезекииль замешивал хлеб на человеческом дерьме, и все садо-мазохистские описания жизни святых мучеников – это не дегенерация, смотрите не перепутайте!) Война с Западом? – давно пора этих либерастов… Остается одно-единственное пятнышко на взаимоотношениях идеальной патриотической святой России, которая, с т.з. современных русских патриотов, лишь в целях маскировки пряталась под личиной коммунистического СССР, с такой правильной, вставшей с колен Германией – это проблема «4 часов 22 июня» (назовем ее так). Зачем Гитлер напал на своего естественного союзника? В постидеологическую эру, когда идеологий как таковых уже не существует, а существуют лишь настроения, которым пытаются придать идеологический характер, такие маразматические ситуации неизбежны.
ВЛАДИМИР-III: 6.4. Антилиберализм (1990-е). Антилиберальная полемика велась с самого момента появления либерализма как идеологии (стремление к преобразованию мира в этой части определения идеологии у консерваторов выражалось в качестве желания восстановить порушенный либералами миропорядок), и аналогично иным случаям отдельные критики от разных идеологических лагерей акцентировали внимание на разных сторонах либерального мировоззрения. Консерваторы больше давили слезу по части бесстыдности и аморальности либералов (впоследствии либерал будет фигурировать во многих консервативных идеологических «обличениях мира» как что-то гиперсексуальное, смыкаясь с образом представителя небелых рас, которому также приписывается повышенная сексуальность), иногда доходя до обычных претензий старости в отношении молодости, что выходит далеко за пределы собственно идеологии и касается уже эстетической антропологии. Социалист относится к либералу спокойнее (марксистская философская традиция гарантирует, что либерализм в качестве выразителя интересов революционной буржуазии актуален на определенном историческом этапе, но исторически обречен по мере роста ее (буржуазии) реакционности – отчасти это оправдывалось в процессе увядания либеральных партий Европы в первой половине ХХ века). Поскольку коммунисты с определенного момента (1980-1990-е) совершенно неожиданно для себя сместились в консервативную часть спектра, у них также возобладало видение в либерализме политико-сексуальных черт. Для фашистов либеральная идеология – концентрированное выражение самых отталкивающих черт неприемлемого для них мира 1789 года (социалисты лишь стремятся отнять у либералов мир 1789 года), и сходные с ними в оценке либерализма позиции занимают монархисты, клерикалы и прочие фундаменталисты, являющиеся естественными союзниками фашистов против либералов (как социалисты союзничают с либералами против всех остальных). В стране со стабильным либеральным большинством у власти монархисты и религиозные фундаменталисты будут неизбежно фашизироваться, как бы они не презирали консервативно-революционную чернь, потому что иных полноценных союзников у них нет. Гораздо более странным видится союз «красно-коричневых» – т.е. постидеологический союз правых и коммунистов против либералов, в котором коммунисты выступают в роли исторически проигравшей силы и этим проявляют эстетическую комплиментарность к таким же проигравшим правым в целом (посткоммунисты подчеркивают высокие моральные ценности, особую этику, социальную стабильность и иные чисто консервативные ценности своей ушедшей эпохи). Религиозный идеолог или богослов может прославлять свободу, которую дарует его религия, и тут же клеймить свободу по-либеральному, различающиеся иногда лишь тем, что первая «с богом», а вторая «без бога» (правда, потом – при более внимательном рассмотрении – оказывается, что клерикальная свобода больше смахивает на марксистскую осознанную необходимость, в исполнении скорее Сталина, чем Энгельса). Почему именно 1990-е годы так важны в истории антилиберализма? Конец идеологической эпохи и развал последнего крупного соперника либерального Запада – советской системы поставил либеральные настроения и мироощущения в особое положение. Либерализм победил в исторической гонке идеологической эпохи (1770-1980-х) и теперь именно его ценности задавали общие правила, которые уже не могли игнорировать остальные игроки. С другой стороны в постидеологическую эпоху ослабла четкость и целостность любых идеологических учений (они, конечно, не исчезли полностью, но стали играть к 2000 году несоизмеримо меньшую роль, чем в 1950), и это позволяло интегрировать разные, иногда прямо противоречащие друг другу, идеологемы в одну единую систему, которая своей эклектичностью привела бы в ужас идеологов прошлых времен, но казалась вполне подходящим средством против столь же размытого в идеологическом отношении постлиберализма. Историческая победа либерализма сделала его мишенью самой разнообразной критики, в которой основным лейтмотивом было: победивший всегда неправ. Если либерализм победил, значит он заведомо играл нечестно, прибегал к запрещенным приемам (повышение благосостояния населения не на бумаге) и вообще напоминал погонщика свиней эпикурова стада. Экономическая карта мира 1990-х – это быстроразвивающиеся США, Западная Европа, еще не накопившая груза проблем XXI века, переживающая крайне болезненный процесс трансформации экономика бывших коммунистических режимов Восточной Европы и Северной Азии (в 1990-1992 доходило до поставок гуманитарной продовольственной помощи Запада в СССР – вероятно, с целью потравить население, как это понимали антилибералы), воспрянувшая после двух десятилетий стагнации Латинская Америка и стремительно развивающиеся страны Восточной Азии (не только Китай). На протяжении ХХ века редкие страны сумели преодолеть диафрагму, разделяющую слаборазвитый мир и т.н. «золотой миллиард», причем почти все они руководствовались либеральной экономической политикой (некоторым повезло с огромными нефтяными ресурсами и относительно небольшим населением). Первоначальная эйфория ожиданий быстрого экономического чуда в посткоммунистических странах сменилась горьким разочарованием (оказалось, что демократического устройства как такового для успешного развития мало, нужно работать, а в отличие от железных законов марксизма, гарантировавших все ими предсказываемые метаморфозы, мир постлиберализма гораздо менее предсказуем, и найти в нем место гораздо сложнее, чем создать полуавтаркическую экономику в рамках социалистического лагеря). Более всего из этой категории стран повезло Польше (которая, надо заметить, первая приступила к тяжелым, но необходимым рефорам и проводила их наиболее последовательно), в меньшей степени – другим бывшим советским сателлитам, часть стран бывшего СССР взяли курс на вступление в западные структуры (Прибалтика), но Россия, Украина, Белоруссия и страны Средней Азии оказались заложниками своего экономического суверенитета и нежелания его менять. В России после неудачной попытки руководствовавшегося вполне марксистской методологией по части первичности экономики и вторичности всего остального правительства Гайдара пойти по польскому пути (1992 год) правительство Черномырдина сделало ставку на развитие топливно-энергетического комплекса, и страна оказалась поставщиком вначале дешевых, но после 2000 года подорожавших энергоносителей. На какое-то время это повысило уровень жизни, помогло не обращать внимания на почти полное исчезновение зачатков инновационной экономики и стабилизировало политическое недовольство. Белоруссия сумела получить от России преференции петрократической модели экономики, а Украина продолжала стагнировать на уровне постсоветской деиндустриализации (поскольку своих энергоносителей у нее почти нет) – это, однако, сделало украинскую экономику более гибкой, чем российская, и позволяет надеяться на развитие по румынскому и даже (в идеале) польскому пути. Бытие в очередной раз повлияло на сознание, и Россия стала мировым центром антилиберализма. Политические силы Польши, Чехии, Венгрии, Латвии могли провозглашать в качестве стратегической цели развития восстановление европейского единства, насильственно прерванное Советской армией в 1945, Грузия, Прибалтика и Украина соединяли национальное возрождение и ликвидацию советского наследия, в Средней Азии ожил миф пантюркизма и сформировалась ориентация на успешно развивающуюся Турцию, как цивилизационный образец мусульманского, но светского государства. Для России все эти ходы были закрыты. Даже национальное возрождение оказалось под вопросом, т.к. требовало переформатирования Федерации в мононациональное государство, исключающее северокавказские республики, за которые в 1990-е российское правительство ухватилось мертвой хваткой. Борьба же против коммунистического наследия грозила приобрести черты национального самоотрицания (вот уж чего не предвидел Ильин). Поэтому Россия зависла в постидеологическом мире между экономическим отрицанием СССР и коммунизма и попытками интегрировать советское культурно-политическое наследие в совершенно другое уже общество с другими задачами и интересами. Болезненность ситуации отнесена не на свой счет, а на счет врагов России, которые довели ее до такого состояния (сначала убили царя и принудили к социализму, а затем убили социализм и принудили к дикому капитализму – такая позиция позволяла быть одновременно антикоммунитстом и прокоммунистом). Мессианские настроения, время от времени возрождающиеся в России, снова пережили такое возрождение, и каждый гопник теперь чувствовал себя в едином строю противостояния мировому глобализму-мондиализму. Подобное настроение легко может привести к ядерной войне и гибели страны, поскольку приспособление к пошло-мещанскому миропорядку серой будничной жизни не кажется на уровне национальной идеи стоящей целью существования. В условиях кризиса посткоммунистического общества антилибералы предъявили либеральному миропорядку претензии в установлении нового тоталитаризма (либерального), при котором нелиберальные политические силы путем махинаций лишаются права на политическую борьбу (а все разговоры о демократических ценностях ведутся в пользу бедных), соответствующим образом контролируется пресса, угнетается или вообще уничтожается экономика всего нелиберального мира (либеральный мир отождествляется с «золотым миллиардом», и либерализм, таким образом, оборачивается американским национализмом), исконные национальные культуры растлеваются чуждыми влияниями, а над всем этим стоит какая-то неясная, но от этого еще более ужасная тайна (хотя теории заговоров преследовали все идеологии в их борьбе за власть и защите уже завоеванной власти: в заговоре роялисты обвиняли республиканцев, антикоммунисты – коммунистов, сталинисты – троцкистов, но именно в 1990-2000-х в России конспиратология переживает небывалый расцвет, и для многих образованных людей мировой заговор против России самоочевиден и не нуждается в доказательствах). Критика глобального постидеологического либерализма могла носить двоякий характер: либо критика неравенства при желании либеральных правительств посткоммунистических стран честно играть по общим либеральным правилам, либо неприятие самой по себе либеральной системы (постсоветские интеллектуалы, наверно, пострадавшие гораздо сильнее остального общества, обнаружили, что их капитализация в новых экономических условиях минимальна, и оказались необычайно падки на любые антилиберальные идеологии, включая сталинизм, религиозный фундаментализм (не только православный), неомонархизм, фашизм, этнический национализм и т.п.) Поскольку сами фашисты продолжают категорически стесняться своего названия, они вместе с коммуно-патриотами не придумали ничего оригинальней «либерального фашизма» (правда, и «коммуно-фашизм» не дороже стоит). В результате к 2000 году либеральная идеология была вытеснена из российской политики и стала уделом упрямых и вздорных маргиналов вроде Новодворской и Ковалева. Это тем более удивительно, что не смотря на разгром либерализма в России, сопоставимый с разгромом либерализма в веймарской Германии (с которой Россию 1990-х иногда сравнивали), экономическая политика всех правительств с 1991 года по текущий момент остается либеральной – во всяком случае, постольку, поскольку это вообще возможно в российских экономических условиях. Сами не заметив того, люди, предающиеся апокалиптическим настроениям на либеральном пепелище, вросли в либеральный капитализм XXI века, и вернуться к сталинской экономике 1950 года, равно как к российской традиционной экономике 1860 года, просто не в состоянии. Хотя российский пример антилиберальной реакции – самый яркий за последнюю четверть века, подобные тенденции наблюдались и в других странах. В Венгрии к власти пришла партия Фидес – Венгерский гражданский союз, национал-консервативного направления с уклоном в политический авторитаризм (согласно оценкам либеральных политологов, Виктор Орбан и партия Фидес с 2010 года построили в Венгрии «мафиозное государство, где вся полнота власти принадлежит группе, связанной с партией и лично с Орбаном»). В Польше в 2005-2007 и после 2015 приходила к власти партия братьев Качиньских, которая придерживается национал-консервативной идеологической ориентации с элементами клерикализма, поддерживает тесные связи с католической церковью и близкими ей организациями. Окрепли антилиберальные правопопулистские партии во многих странах Западной Европы, что происходило на фоне кризиса и исчезновения многих коммунистических партий. Антилиберальными являются все пришедшие к власти в исламских странах после 1990 года т.н. «исламские партии». Все консервативные идеологии, появившиеся в США после 1980 года – палеоконсерватизм, христианский реконструкционизм, теоконсерватизм – имели ярко выраженную антилиберальную направленность (автор должен признаться, что, не будучи либералом, проявлял антиамериканские настроения в 2000-х годах именно в качестве реакции на эти антилиберальные неоклерикальные идеологии, считал Россию защищенной от возрождения духовности и проглядел подобные тенденции в России, резко изменившие ее лицо к 2010-м годам). *** Действенны или нет идеологии «анти… ? Сумели ли они реально пресечь распространение той или иной идеологии, так сказать, исключительно в идеологическом плане (т.е. выдвинуть столь серьезные аргументы против какой-либо идеологии, что они оказались не по плечу ее пропагандистам)? Преследование идеологий в судебном порядке мало что дает. Нюрнбергский трибунал, при всей своей обоснованности, сохранил душок судилища победителей над побежденными (еще в 1950 четверть немцев, согласно, опросам, готова была голосовать за НСДАП). Попытки провести суд над КПСС приобрели смехотворный характер и провалились. Наверное, все же с идеями следует бороться идеями, а не статьями законов. Но и в идеологическом плане достигнуто мало: монархизм и коммунизм отмерли вместе с возглавляемыми ими социально-экономическими укладами (в современной Европе монархисты – совершенно безобидные рекконструкторы, а вот рекконструкторов-карбонариев почему-то не появилось). Фашизм был побежден военным путем, а либерализм стал образом жизни в XXI веке.
ВЛАДИМИР-III: 7. Специфические идеологии: В условиях постиндустриального и постидеологического общества, когда идеологии перестают играть роль руководящих и направляющих стратегий развития, на первый план выходят вопросы, которые маститые идеологи начала ХХ века сочли бы второстепенными. Помимо партий, представляющих интересы определенных социальных групп, в т.ч. новых (например, Партия автомобилистов), появляются довольно заметные политические силы, пропагандирующие «полуидеологии» – т.е. стратегии изменения не всего уклада жизни, а лишь отдельных его сторон. Эти специфические идеологии существовали и раньше, взаимодействуя с коренными идеологиями, но, осиротев после гибели последних, развернули свою особую деятельность в рамках специфических сфер общественной активности. Главным качеством данных идеологий, как и прежде, является их уживчивость с любыми (или почти любыми) политическими и экономическими порядками (тем более, что с 1990-х годов экономические порядки в глобальном масштабе более-менее однородны). При отсутствии коренных идеологий в качестве главной силы, специфические идеологии стали заметнее, вокруг них кипит больше страстей и дискуссий чем 50 или 100 лет назад. Дополнительным эффектом развития специфических идеологий стало выделение ими своих активных адептов из достаточно однородного общества, и поэтому для людей, не желающих сливаться с массой, они дорогого стоят. Специфическую идеологию придумать легко. Если вы уфолог, вы можете пропагандировать расширение экономических и культурных связей с инопланетянами, требовать проведения мирной политики в космосе и т.д. Люди, неизбалованные зрелищем идеологии, оставшейся в прошлом, даже найдут вас забавным и достойным внимания (в информационном обществе человеку, обделенному высоким образованием, жить скучновато). Конечно, не все специфические идеологии «продают воздух», но их специфика может показаться не стоящей выеденного яйца. 7.1. Феминизм. Идеология не только решает проблемы, но и создает их. Капитан Панталеон Пантоха из романа Варгаса Льосы «Рота добрых услуг» с удивлением выяснил, что у женщин бывают месячные, и в этот период они непригодны для оказания добрых услуг. Аналогично для большинства мужчин специфические женские проблемы кажутся надуманными, а особые женские интересы – излишними. В ХХ веке женское равенство дало женщинам мужские права, и что же им еще нужно? Впрочем, завоевание женщинами мужских прав произошло не сразу и не просто. Феминистские движения и в прошлом, и в настоящем борются за права женщин: избирательное право, право занимать государственные должности, право на труд и равную оплату труда, право на собственность, образование, участие в сделках, равные права в браке, право на отпуск по беременности и родам, право на телесную автономию и неприкосновенность (защита женщин и девочек от изнасилований, сексуальных домогательств и домашнего насилия). Феминистские движения считаются одной из главных движущих сил крупнейших социальных изменений в области прав женщин, особенно в западных странах, где их деятельность почти единогласно признается причиной таких достижений как женское избирательное право, женские репродуктивные права (доступ к средствам контрацепции, право на аборт), право заключать сделки и обладать собственностью и гендерная нейтральность словоупотребления в английском языке. Хотя феминистские движения были и остаются сосредоточенными в основном на правах женщин, многие феминистки выступают за включение в феминистскую повестку освобождения мужчин, поскольку патриархальная организация общества и традиционные гендерные роли, по их мнению, наносят вред и мужчинам. История западного женского движения подразделяется на три волны. Первая волна относится главным образом к суфражистскому движению XIX и начала XX веков, в котором ключевыми вопросами были права собственности для замужних женщин и право голоса для женщин. Под второй волной понимают идеи и действия, связанные с женским освободительным движением, которое начало развиваться с 1960-х годов и выступало за полное юридическое и социальное равенство женщин и мужчин. Третья волна является продолжением второй волны и реакцией на ряд её неудач. Появление третьей волны относят к 1990-м годам и связывают с так называемыми сексуальными войнами между феминистками. Эта дискуссия и последующий глубокий раскол внутри феминизма на антипорнографический феминизм и сексуально-позитивный феминизм считается закатом эры второй волны и началом третьей. В России до 1917 года феминистическое движение шло в общем русле европейского и американского, но пришедшие к власти большевики одним махом дали советским женщинам все права и ряд привилегий, за которые американские феминистки боролись весь ХХ век. Великая Отечественная война внесла существенный вклад в феминизацию советского общества. Тем не менее, даже в 1930-х женщин на производстве и в учреждениях относительно немного (в 1939 году женщины составляли 11% чиновников и прочих управленцев, 20% инженерно-технических работников, 60% врачей, 54% учителей, 15% адвокатов – в общей сложности на 100 работающих мужчин приходилось 76 работающих женщин). Если в 1913 году в Российской империи существовал почти полный гендерный баланс, то уже в 1939 в СССР на 100 мужчин приходится 109 женщин (заметный половой дисбаланс в пользу женщин наблюдается в возрастных когортах 20-50-летних – удивительно! в какой войне 1930-х полегли 25-38-летние мужчины 1900-1905 годов рождения?), а в 1946 на 100 мужчин 129 женщин (в возрастной когорте 20-50-летних численность женщин превышала мужскую в 1,5 раза) – это самая неблагоприятная демографическая картина среди всех участников второй мировой войны: в Германии в 1950 на 100 мужчин приходилось 114 женщин, в Польше в 1946 на 100 мужчин 118 женщин. Дефицит трудовых ресурсов, висевший дамокловым мечом над всей советской послевоенной экономикой, привел к дифференциации – женщин стали чаще брать на работу, не связанную с тяжелым физическим трудом, а эти работы даже в индустриальном обществе нередко связаны с высоким образованием. Поэтому к 1970-м годам женщины почти полностью вытеснили мужчин из медицинской и образовательной сфер, резко увеличился процент женщин в управлении (особенно его нижнем звене), сферах культуры и науки. Нехватка мужчин для женского поколения 1910-1925 годов рождения привела к огромному проценту внебрачной рождаемости и превращению заметной доли молодых женщин в главы семей. Нередко в полной семье женщина имела образование и доходы, превышающие образование и доходы мужа. На этом фоне в последние десятилетия существования СССР впору было говорить о защите прав мужчин и их феминизации. Отдельные жалобы на женское засилье и подчиненное положение мужчин в сферах общественного производства и услуг, не связанных с физическим трудом (а следовательно, инновационных), раздаются в России до сих пор (автор не без свифтовского сарказма вспоминает передачу петербургского православного радио с участием трех православных феминисток, которые согласились, что мужчина – этот большой ребенок – должен играть в семье главную роль, и пусть только попробует не послушаться!) Нетрудно заметить, что феминизм более комплиментарен в отношении либерализма и социализма и почти не дружит с консерватизмом (чему препятствует ориентация большей части консервативных идеологий на традиционные ценности, в т.ч. женское неравноправие). Для традиционалистов, особенно тех, у кого не сложилась личная жизнь, феминизм – разновидность сатанизма, и поскольку постидеологический либеральный миропорядок реализует большую часть требований феминистического движения, это лишнее доказательство заговора «мировой закулисы» против мужчины-традиционалиста. Помимо неизбежных следствий потери мужских трудовых ресурсов в ходе двух мировых войн, общее развитие городской цивилизации выставляло совершенно иные требования к воспроизводству населения и профессиональной подготовке, чем это бытовало в эпоху аграрной цивилизации. Поэтому уравнивание женщин в правах с мужчинами происходило естественным образом в ходе становления позднеиндустриального и постиндустриального укладов жизни. Совсем иначе выглядит тенденция феминистического движения добиваться не просто равноправия женщин и мужчин, а равноправия с сохранением женских привилегий, что вызывает социальный дисбаланс (который по аналогии с расовым дисбалансом, получаемым в ходе слишком жесткой борьбы с расовым неравноправием (когда уже белые начинают жаловаться на неравноправие), будет неизбежно выравниваться в обозримом будущем).
ВЛАДИМИР-III: 7.2. Пацифизм. Пацифизм подобен национализму – им пользовались все (или почти все), но мало кто желает садиться с ним за один стол. В годы первой мировой войны все воюющие страны рассчитывали на пацифистское движение в стане противника (однако, проигравшие потом начали говорить о «засылке агентов» и «ударе ножом в спину»). Пацифизм – идеология сопротивления насилию ради его исчезновения. Пацифистское движение, движение за мир – антивоенное общественное движение, противодействующее военным методам решения политических конфликтов, в частности осуждением аморальности таких методов. Пацифисты осуждают всякую войну, отрицая саму возможность войн быть правомерными, освободительными, священными (настаивание на священном характере войны может дискредитировать само «священное»). Хотя пацифистские идеи высказывались еще в античности и Древнем Китае, христианские историки настаивают, что пацифизм родился (как и многие другие вещи, известные за много веков до принципата Августа) в лоне христианства. Но пацифистские движения действительно возникали в рамках христианских церквей (преимущественно среди католиков). Первые пацифистские организации на Западе основаны в Великобритании и США после наполеоновских войн (1815-1816 годы). В 1880-1890-х годах пацифистское движение получило широкое распространение. Международные конгрессы пацифистов неоднократно выступали с предложениями запретить войны, осуществить всеобщее разоружение, а споры, возникающие между государствами, разрешать в международных третейских судах. Распространение пацифизма в России во многом связано с деятельностью Л.Н.Толстого. Официальный курс правительства СССР на мир и разоружение был основан на готовности граждан СССР к выполнению долга по защите Родины, в связи с чем те пацифисты и их движения, которые выражали негативное отношение к армии и военной службе вообще, подвергались преследованиям как антисовесткие элементы. И хотя в уголовном кодексе РСФСР не было статьи за пропаганду пацифистских идей, пацифистов сажали по другим подходящим статьям: «тунеядство», «уклонение от призыва на срочную службу в вооруженные силы», «злостное хулиганство», «антисоветская агитация и пропаганда», «клевета на государственный и общественный строй». Деятельность пацифистов привела к тому, что в законодательстве многих стран, где имеется воинская обязанность, была предусмотрена возможность её замены альтернативной гражданской службой. Пацифизм, по большому счету, упирается в ту же проблему, что и анархизм: невозможность или затрудненность консенсуса всех заинтересованных сторон, особенно тех, кто имеет реальную возможность нарушить состояние «мира всех со всеми» (в противоположность Гоббсовской «войне всех со всеми»). Как и анархисты, пацифисты будто живут в обществе, состоящем из абстрактных людей, у которых нет тех стремлений и ценностей, которые в реальном мире приводят к преступлениям внутри общества и войнам между странами, партиями и народами (причем, всякий раз во имя любви и добра). Ефремовский Мвен Мас из «Туманности Андромеды» вовсе не собирался убивать ассистентов своей лаборатории – он всего лишь хотел преодолеть скорость света и с этой целью пошел на риск (это заодно иллюстрирует чрезмерную самоуверенность классиков марксизма, считавших, что при коммунизме преступления будут совершать лишь сумасшедшие). Что касается пацифистской политики, то, как мы помним, все страны мира проводят исключительно миролюбивую внешнюю политику, ведут только оборонительные войны и являются объектом совершенно неспровоцированной агрессии противников. Количество войн вряд ли уменьшилось со времен диадохов или крестоносцев. Изобретение каждого нового вида вооружения, качественно менявшего технологию ведения войны, вызывало своего рода «пацифистский традиционализм» – осуждение новых методов ведения военных действий (с применением боевых слонов, огнестрельного оружия, отравляющих газов, авиационных бомбардировок или ядерной бомбы) как аморальных и требование использовать исключительно традиционные виды оружия (бывшие нетрадиционными новинками несколько веков назад и вызывавшими соответствующие протесты). Самый сильный шок первой мировой войны состоял в том, что рыцарское единоборство, как фактор боевых действий со времен махача дубинами неандертальцев и кроманьонцев в приледниковых тундрах Моравии, сменилось технологией убийств огромных масс людей. Упразднение войны как элемента международной политики возможно лишь в случае существования доминирующей в мировом масштабе сверхдержавы, которая объективно сильнее всех остальных стран вместе взятых и которая имеет желание возиться с ними, выполняя роль международного третейского судьи к обоюдной выгоде сторон (последнее столь же важно, как и первое; хотя проигравшие войну или развалившие своей бестолковостью страну элиты априори считают своего противника маниакально стремящимся к мировому господству, такое стремление встречается крайне редко и в основном во внешней политике недемократических стран – денежные мешки, которые, по мнению критиков либерализма, управляют демократией, до неприличия скупы, чтобы оплачивать риск военных кампаний с непредсказуемым результатом; приступы болезни изоляционизма преследовали почти все демократии). Но на протяжении мировой истории такой сверхдержавы ни разу не возникло (СССР мог стремиться стать центром новой цивилизации трудящихся, но империализм оказался несовместим с философией равенства, которую ни один советский руководитель не променял бы ни на какие обещания эфемерного величия на базе национальной, религиозной или культурной исключительности). Другой вариант – создание Всемирного государства также пока далек от реализации. Равенство людей во всемирном масштабе вовсе не отменяет их непохожести, которая приводит к неразрешимым конфликтам, а также не может отменить факта разности уровней развития отдельных стран и племен, которая существовала со времен верхнепалеолитической технологической революции. Возможно, существование Всемирного государства будет предполагать тенденцию к определенной языковой и культурной интеграции (проще говоря, отмиранию «древних» языков и тех элементов культуры: например, холопского почитания иерархии или заматывания женщин в буркини, которые противоречат обычаям инициаторов глобального объединения) в той степени, в которой богатейшие части будущего Всемирного государства пожелают поднять беднейшие области до своего уровня. В научной фантастике Всемирное правительство Земли часто фигурирует на фоне активного освоения других планет, обнаружения инопланетян (перед угрозой которых все местечковые патриотизмы кажутся обыкновенной глупостью, и автор не откажет себе в удовольствии созерцания сторонников лозунга «Православие или смерть!» под лучами марсианского треножника – их англиканский коллега выглядел более чем жалко в уэллсовском романе; хотя православные смертники в свою очередь не отказывают себе в удовольствии считать всю эту жидо-масонскую демократию и НАТО – элементами вселенского заговора серых пришельцев из созвездия Тельца) или раскола человеческой цивилизации, вышедшей в космос, как англосаксонский мир раскололся на Британскую империю и США. В XXI ничего не меняется, и страна «икс» считает пацифистов страны «игрек» борцами за справедливый мир, а своих собственных – врагами народа. Если же страна «зет» не проводит подобной политики в отношении пацифистов, все дружно считают это ее слабостью и знаком близкого конца. Самим пацифистам, в свою очередь, совершенно безразлично, против чьей военщины бороться (и в этом есть известная объективность).
ВЛАДИМИР-III: Начало экологизма: 7.3. Экологизм. Экологические движения в 1980-1990-х выдвигаются на первый план во многих странах и находят почти всеобщую поддержку если не своим избирательным спискам на выборах, то своим идеям. Крупные техногенные катастрофы (взрыв на химическом заводе в индийском Бхопале в 1984, авария на Чернобыльской АЭС в 1986, выброс нефти из танкера компании «Эксон» в 1989 году у берегов Аляски) настраивали публику в антисциентистском и даже иррациональном умственном направлении. После 1986 атомная энергетика потеряла для европейцев свою привлекательность. Утопия «домика в деревне» относится не столько к неотрадиционалистической эстетике, сколько к экологической, отличающейся от неотрадиционализма заметным левым уклоном. Видение будущего как конца человечества, погубившего себя своей же цивилизацией, становится общим местом в сознании поколения эпохи дурной гипериндустриализации и фильмов «Через тернии к звездам» и «Посетитель музея». Однако, постиндустриализация в сочетании с усилением экологической политики и становлением (разумеется, от дефицита ресурсов) безотходных технологий меняет к 2000 году ситуацию к лучшему. Не смотря на то, что новые индустриальные страны, а также промышленные гиганты – Китай и Индия – продолжают наращивание промышленного производства (мыслящие в категориях начала ХХ века геополитики уверены, что этот процесс сделает их господствующими силами на планете, а очкарики из Силиконовой долины попадут в зависимость от индийского и китайского пролетариата), ни один апокалипсический сценарий 1970-1980-х до сих пор не сбылся, и даже слоны не вымерли. В России после распада СССР и окончательного упадка сельского уклада (к ужасу неотрадиционалистов) во многих частях страны (по сравнению с 1990 в 2017 сельское население Архангельской области сократилось на 35%, Вологодской – на 30%, Новгородской – на 21%, Псковской – на 39%) происходило восстановление природных ландшафтов и увеличение численности диких животных (как это не странно на первый взгляд, крестьянин – гораздо больший враг дикой природы, чем горожанин, поскольку контактирует с нею круглогодично, а не только в дачный сезон и в зоне дачного поселка). В начале XXI века экологическое движение, и ранее не отличавшееся единством, но в целом вырастающее из контркультур 1960-х, окончательно разделяется на экофундаменталистов, мечтающих о полном уничтожении всех культурных наработок после неолитической революции, инвайроменталистов, которые лишь стремятся сделать из человека вечно унылое существо, мучающееся от осознания своего разрыва с природой, и ряд мелких городских течений типа зоозащитников. В России самой колоритной фигурой в экологическом движении оказался Ф.Я.Шипунов (1933-1994), одно время бывший лидером перестроечного Общественного комитета спасения Волги. Шипунов по совместительству оказался православным фундаменталистом, видел на кладбищах духи умерших людей (что очень смахивало на картинки из западных фильмов-ужасов), считал колокольный звон разновидностью системы противоракетной обороны и, обнаружив у себя рак, оказался человеком последовательным и предпочел безбожной медицине в качестве главного средства лечения молитву, отчего и скончался (такая позиция, на взгляд автора, вызывает больше уважения, чем странное подчас для фундаменталиста влечение к тем достижениям сатанинской цивилизации, которые обеспечивают его долголетие и безопасность; автор сравнил бы эту религиозную непоколебимость даже перед лицом смерти с японской самурайской культурой самоубийства, отменяющей животный инстинкт самосохранения, толкающий человека на миллиардные траты в области медицинских наук и тому подобное).
ВЛАДИМИР-III: окончание экологизма: В эпоху упадка идеологий и превращения их адептов в группки шизиков или рекконструкторов (или того и другого одновременно) именно экологизм, если не считать движения наиболее искренних верующих, откуда выходят шахиды, объединил людей, которые не могли найти в обычном мещанском обществе приложение своей энергии и реализацию тяги к борьбе и подвигам. Современные активисты, кидающие в лицо покупателям дубленок обвинение в каннибализме, ложащиеся под колеса машин спецтранса, перевозящих отловленных собак, атакующие французские полигоны в Океании, действительно более всего похожи на людей революции прошлого и позапрошлого веков. Но эра идеологий ушла, политики руководствуются не идеями, а интересами, и бойцы баррикад кажутся в современном мире не более уместными, чем крикливая, но бестолковая фракция якобинцев, окажись она в британском парламенте. Одно из городских экологических движений – зоозащитничество очень быстро сосредоточилось на защите собак, превратилось в связи с этим в чистое отрицание права людей на безопасность и дало его участникам ценность, вынесенную за пределы антропологического измерения цивилизации, сходную со сверхъестественными существами в религиях и национальной идеей, рядом с громадой которой отдельный человек – ничто. Поскольку на протяжении всей своей истории (хомо сапиенс выделился из хомо эректусов около 200000 лет назад) средний человек был занят борьбой за существование, неожиданное отсутствие в последние 50-70 лет моровых эпидемий, голода и массовых репрессий вызывает некоторую аллергическую реакцию, и на роль новой опасности, с которой необходимо бороться, сгодится даже взбесившийся питбуль. 100 лет назад тоже были педофилы, догхантеры и торговцы гнилыми овощами, но на них обращали в разы меньше внимания, поскольку общество занимали куда более важные вещи, а парламент был местом для дискуссий. *** Причина усиления влияния специфических идеологий и их определенных успехов в постидеологическом мире понятна: в новом обществе, гораздо более сложном даже по сравнению с позднеиндустриальным (первая половина – середина ХХ века), а тем более с позднеаграрными и раннеиндустриальными обществами XVIII-XIX веков, сохраняются сферы, в которых идеология может оказывать действие на умы и добиваться поставленных целей, не ломая общество в целом и не отбрасывая его в пройденное прошлое. Однако, эти сферы должны быть достаточно специфическими.
ВЛАДИМИР-III: Ну вот, последняя уже часть))) 8. Эрзац-идеологии: Заявленное автором выше отмирание идеологий в постиндустриальную эпоху случилось не только по причине информационного сдвига от монополизации к полицентризму знаний и информации, и не только в связи со сменой специфики производства в третьей тоффлеровской волне, уже невозможного без объединения в свободные ассоциации, но и по причине того, что во второй половине ХХ века все идеологии дискредитировали себя либо за счет слишком высокой цены, в которую обходится строительство светлого будущего по рецептам конкретной идеологии, либо за счет откровенной неудачи в построении обещанного, даже не взирая на уплаченную высокую антропологическую и культурную цену. Общество совершенно точно развивается не циклически, и многие явления прошлого в будущем уже не могут повториться, поскольку каждое поколение (вопреки поэтически настроенным мизантропам, которые провозглашают, что все повторяется) все же учится на ошибках предшественников и не повторяет многих из них. Это, во-первых, обесценивает непререкаемость опыта прошлого для будущего (разве что в виде негативного опыта), а во-вторых, требует объективного познания истории, что является залогом неповторения ошибок (т.е. учебники истории должны говорить в том числе неприятную правду, а не служить исключительно для поднятия боевого духа нации, уже хотя бы потому что бывают не только спасительные поражения, но и гибельные победы). Разочарование в идеологии нарастает и справа, и слева. Обещанный рай свободы и справедливости левой идеи оборачивался тоталитарной казармой при полном нежелании играть в солдатики под командой обидчивого вождя, а патриотический культ Родины-Матери, к которой каждый человек едва ли не законодательно обязан питать родственно-идеологические чувства, культивирует этнические гекатомбы (которых можно было бы избежать, если не видеть в любом иностранце заведомого врага) и вновь режим власти очередного вурдалака, лично уполномоченного Родиной-Матерью творить вещи, гораздо худшие, чем те, за которые Тиберия выбросили в Тибр. А тем временем сбылась мечта человечества о минимуме доступного потребления, самые зверские режимы стали стесняться (к неудовольствию их критиков со стороны «эффективности») проводить массовые репрессии, на военное противостояние уже смотрели как на профессиональную забаву людей в погонах (не увольнять же их – это жестоко и негуманно), а информационное пространство расширялось и меняло взгляды людей на мир вокруг («порнографический» Джойс уже был издан в Ирландии, а антисоветский Бунин – в СССР), причем это последнее изменение стало необратимым, как и любой информационный прорыв в истории прошлого человечества (в свое время ни протестантизм, ни сократовскую философию уже нельзя было загнать обратно в бутылку, даже в бутылку с цикутой). Люди, которые уже не боялись со дня на день помереть от оспы или недоедания, меньше всего хотели отдать жизни в ядерной войне за идеалы либерализма или коммунизма. Часто перестройку считают (разоблачители мирового антиправославного заговора) спецоперацией масонов-марсиан по уничтожению жидо-большевистского СССР, но в 1970-1980-е изменился весь мир, пали режимы проамериканской военщины, да и сам Запад в 1991 существенно отличался от себя же в 1970 (милитаристам всех стран следовало создать интернационал в защиту своих эстетических, прежде всего, ценностей). Это не была односторонняя капитуляция, и наиболее искренние «прорабы перестройки» с другой стороны (Фукуяма) даже утверждали, что самый сложный период мировой истории завершился, и впереди лишь работа экспертов, отвечающих за то, как бы получше устроиться в новом мире. Возможно, если бы на завершающем этапе индустриальной фазы в истории человечества стояла страна континентальной Европы, отношение к идеологии как способу освоения действительности было бы иным, но историческая роль США, находящихся в сфере англосаксонской аналитической неприязни в отношении всех идеологий, сделала разрыв с идеологическим образом мысли более радикальным и необратимым. Интересы (в т.ч. общенациональные, но не этнически-национальные) одержали победу над идеологиями. На Западе процесс шел плавно, но поступательно в 1950-1980-х годах, в странах социалистического лагеря он оказался спрессован в недолгий период перестройки (1985-1991), хотя кризис идеологий начинается там также в 1950-х. Интеллектуалы, а за ними все общество в целом, уходят из под идеологического ярма: первые слишком уже образованы и информированы, вторые ведут себя наплевательски в отношении идеологических ценностей, которые расходятся с их образом жизни, и к тому же идеологи понимают, что напрямую простой народ не склонен воспринимать идеологию, которая овладевает массами через интеллектуалов, а эти-то первыми покинули позиции. Случилось то, чего так боялись сторонники сохранения тоталитарных систем в романе Оруэлла (и в этом отношении его прогнозы не сбылись). Победили не решительные закручиватели гаек, а закомплексованные «меньшевики» – социал-либералы прошлой идеологической эпохи, которых уже давно списали в исторический архив, и от которых ожидали лишь слезливых мемуаров на тему «как я проиграл выборы, страну, мир…» В 1980-х в глобальном масштабе окончательно сформировался постиндустриальный консенсус, базирующийся на четырех свободах: свободе информации, свободе предпринимательства, свободе передвижения и свободе убеждений. Хотя эти свободы в большей степени ассоциируются с ценностями либеральной идеологии, в рамках общесоциалистического выбора могут быть легитимизированы три из четырех (четвертая – с важными оговорками, и поэтому идеологи либерализма могут расценивать постидеологический мир как просоциалистический и «розовый»). Почему выиграл либерализм? Он в концентрированной форме собрал все вменяемые идеалы других идеологий и запросил за их реализацию минимальную цену. Однозначно проиграли: традиционные консерваторы, коммунисты, религиозные фундаменталисты и сторонники «порядка». Дальше любая политическая линия либо вынуждена была считаться с постиндустриальным консенсусом, либо заведомо заводила доверившееся ей общество в цивилизационный тупик, который не является бесконечным, но, как и во времена Чингисхана, имеет конец в виде военного поражения и исчезновения соответствующего сообщества с лица земли. Впрочем, и первый вариант (считаться с постиндустриальным консенсусом) не давал неоидеологам никакой гарантии, выставлял их посмешищем и оставлял ощущение несерьезности всех их потуг. Разумеется, проигравшие стали мстить. Не в силах постичь сути произошедших перемен цивилизационного уровня, оставшиеся у разбитого корыта истории идеологи винили в своем поражении мировые заговоры, тупость и скотство масс, предательство любого мыслящего человека и т.д. Эти «водители кобылы» не могут жить в новом обществе. Все вокруг им кажется ненормальным, и главным лейтмотивом их творчества стало вечное брюзжание глубоко обиженного старого человека. Поскольку старые идеологии дискредитировали себя, неоидеологи разделились на три течения: одни пытались оживить покойника – старые, одряхлевшие и умершие естественной смертью (за исключением насильственно уничтоженного фашизма) идеологии, сделать их в лайт-варианте (сталинизм без репрессий, фашизм без национально-державной исключительности – неофашизм оказался даже падок на интернационализм, традиционалистический консерватизм как элитарное превосходство художника-интеллектуала над пошло-мещанским миром), другие взяли за основу религии и попытались построить на них идеологическую основу общества (ведь работало же во времена Ивана Грозного!), наконец, третьи постарались найти себе особую нишу, в которой их оставят в живых и даже востребуют при надобности (например, националистов, когда понадобится резать людей по этническому принципу).
ВЛАДИМИР-III: продолжение Эклектизм – наверное, самый общий признак неоидеологий. Они ориентированы на новую публику, далекую от «потерянного поколения» первой мировой войны и мобилизованных на фермах и в колхозах академиков от сохи времен завершения урбанизации и индустриализации. Эта публика хотела бы изменить мир, но без отмены тех преференций, которые ей дала постиндустриальная волна (неофашист не откажется от совокупления с негритянкой, а превозносящий достоинства жизни в нечерноземной деревне неотрадиционалист не покинет столичной квартиры, да и не его это дело волам хвосты крутить). Поэтому разговоры о том, как бы обустроить, о необходимости неомобилизационного проекта и т.д. больше всего смахивают на мудрствования чеховских интеллигентов, вовсе не собирающихся жить по своим же принципам (литературный критик может это назвать постмодернизмом, социолог – мещанством, а политолог – постидеологией, в которой все перемешано и ни на что нельзя положиться, если вы привыкли мыслить ясными идеологическими категориями). Не удивляйтесь, если неосталинист заявит о проекте темных сил по уничтожению белой расы, а неотрадиционалист будет защищать режим Фиделя Кастро. Мало их осталось – постидеологов, и они вынуждены вступать в самые противоестественные альянсы, чтобы совсем не сгинуть. Не стоит также думать, что либеральная идеология не понесла пропорциональных убытков от завершения идеологической эры. «Либеральный фашизм» Новодворской стоит «коммуно-фашизма» Проханова и неомонархизма Бакова. Последняя здравая мысль А.А.Зиновьева была: «при реставрации возвращаются обычно худшие черты того, что возвращается». Он не ошибся. Все эрзац-идеологии кажутся несмешными карикатурами на своих идеологических предков, с которых будто сняли посмертную маску и назвали ее «возрождением». При этом они, учтя горький опыт тех же предков, старались оставить пространство для маневра, вписаться в новую реальность информационного мира. Поэтому иногда неоидеологии кажутся совершенно непохожими на свои объекты подражания, и всегда есть поле для обвинения неоидеологов в «ревизионизме» и предательстве изначальных идей. Не смотря на попытки вписаться в новый дивный мир, все неоидеологии построены на категорическом его отрицании. Это вечная оппозиция (впрочем, читатель может пофантазировать на тему возможного прихода нижеперечисленных идеологических отрядов к власти).
ВЛАДИМИР-III: 8.1. Неофашизм (1950-е). Как уже отмечалось, неофашисты старательно избегают номинальной идентификации себя с фашистами, и это нередко мешает дискуссиям по определению феномена неофашизма (особенно с учетом того, что неофашисты соединяют чисто неофашистские доктрины с идеями других, самых разных, иногда далеких от фашизма, идеологий и солидности ради самоидентифицируются по ним). Так Национал-демократическая партия Германии настаивает на своем демократизме, а Национальный фронт Франции выдвигает на первый план антиэмиграционные лозунги – т.е. заведомо неидеологические, но отвечающие определенным социальным интересам и обеспечивающие партии широкую поддержку (интересно, что до 2014 года с Национальным фронтом близко сотрудничало Всеукраинское объединение «Свобода», которое оценивается как неофашистское, но поддержка со стороны Мари Ле Пен российской политики в отношении Крыма эти партии рассорила: дружба патриотов разных стран носит очень кратковременный и условный характер). После разгрома Германии и Итальянской Социальной Республики в 1945 фашизм (в широком смысле) умер как в Европе, так и за ее пределами (оставались лишь два реликта завершившейся эпохи европейского правого тоталитаризма – режимы Испании и Португалии, дожившие в союзе с НАТО до 1970-х годов). Однако мода на обвинения своих политических противников в фашизме сохранилась – прежде всего, в советской пропаганде, да и американские журналисты леволиберального направления не исключали такой риторики (за что их нередко хвалили в Москве, если мишень была обоюдной). Тем не менее, в Германии сразу же возникло несколько мелких партий, фактически продолжающих политическую линию НСДАП (на первых выборах в бундестаг ФРГ в 1949 году они получили вместе 2,7% голосов). В Италии, где никакого идеологического суда над фашистским режимом не проводилось, сложился достаточно крупный блок неофашистских партий с опорой на студенчество севера страны. Неофашистская фракция в итальянском парламенте стабильно существовала до 1992 года, а правый полюс итальянских партий во главе с С.Берлускони многими политологами считался неофашистским (во всяком случае, к нему примкнула заметная часть неофашистов во главе с внучкой Муссолини). Неофашистские партии неоднократно проходили в парламенты многих европейских стран. Помимо парламентского крыла неофашисты создают огромное количество мелких группировок военизированного характера. В Италии в 1969-1980 годах фашисты организовали десятки террористических актов, соревнуясь с Красными бригадами. Политологи сомневаются в правомерности фашистских характеристик в отношении партий и режимов стран третьего мира, однако, в данном случае следует прибегать к общей методологии и не делать скидку на тяжелое колониальное прошлое и ненависть к колонизаторам на шестом десятке лет после «года Африки». Режим Гарсия Месы в Боливии (1980-1981) – главный пример неофашистского эксперимента. Основной партией, поддержавшей режим, стала Боливийская социалистическая фаланга, объединяющая фашистов и правых солидаристов. Для гарсиямесизма характерны: демонстративный характер масштабного террора против оппозиции, прежде всего левой и коммунистической, особое значение гражданского криминалитета, в т.ч. наркомафии, в системе власти, видная роль иностранных консультантов-неофашистов, зачастивших в Боливию, революционная риторика, идеология фашистского популизма, ориентация на широкие люмпенские и полулюмпенские слои, вступление в силу «социального пакта». В области внешней политики Гарсиа Меса настойчиво акцентировал антикоммунизм режима, называя искоренение марксизма в Боливии своей основной задачей (при этом поддерживались официальные контакты с СССР, велись закулисные торговые переговоры). В то же время политический террор, легализация «эскадронов смерти» и наркокриминала, откровенно фашистские идеологические мотивы, покровительство нацистским преступникам, видная политическая роль бывшего шефа гестапо Лиона Барбье крайне осложнили отношения «гарсиамесистской» Боливии с США. Летом 1980 года Госдепартамент безуспешно пытался предотвратить переворот Гарсиа Месы. Затем администрация США ввела экономические санкции против Боливии. В ответ режим Гарсиа Месы повел во внешней политике антиамериканский курс. Жесткий конфликт возник и в отношениях правительства Боливии с Международным валютным фондом. МВФ соглашался выделить Боливии кредит на условиях массовых увольнений, замораживания зарплаты, отмены социальных субсидий, продажи шахт иностранным покупателям по заведомо заниженной стоимости. Итальянский неофашист, курировавший боливийскую внешнюю политику, Делле Кьяйе категорически отверг эти условия, причем мотивировал свою позицию защитой боливийских трудящихся. 3 августа 1981 года гарнизон Санта-Круса поднял мятеж с требованием отставки Гарсиа Месы. К тому времени социальная опора режима крайне сузилась, поскольку легализация криминала обострила конкуренцию группировок. После месячного двоевластия президентом Боливии был утвержден Сельсо Торрелио, а в 1982 к власти вернулись свергнутые в 1980 социал-демократы. Неофашистский характер носили ультраправые парамилитарные формирования в Чили, Аргентине, Колумбии, Гватемале, Сальвадоре, Мексике. Откровенно неофашистский характер имеет Партия национального движения Турции с ее военизированным крылом «Серые волки» (другие названия – «Корпус идеалистов», «Идеалистические очаги»). Заметную роль в Иране в начале 1950-х годов играла профашистская группа СОМКА, возглавляемая Давудом Моншизаде. На Тайване в 2006 году создана Национал-социалистическая ассоциация. Даже в Монголии в 2000-х годах возникло три неофашистских группы, чтущих Гитлера и Чингисхана. В африканской политологии существует термин «тропический фашизм», которым обозначают тип постколониального государства, которое либо считается фашистским, либо имеет сильные фашистские тенденции. Диктатура Гнассингбе Эйадемы (Отца Нации, Национального Кормчего, Просветленного Руководителя и Освободителя), правившая в Того с 1967 по 2005 год, считается примером тропического фашизма в Африке, но советские источники были иного мнения, подчеркивая его «буржуазный» характер. После смерти Эйадемы власть в лучшей традиции духовных скреп перешла по наследству сго сыну. «Модернистский» («ревизионистский») неофашизм дистанцируется не только от классического фашизма, но и от неофашизма второй половины ХХ века. Большинство неофашистских организаций сохраняет такие родовые черты, как ориентация на нацию как основную движущую силу развития человеческого общества. Зачастую приоритет отдается традиционализму – иногда христианско-консервативного, иногда полумистического характера. Все выходящее за эти рамки, вызывает активное неприятие неофашистов. Решение социальных проблем видится на основе этнонациональных ценностей. Но модернистское направление успешно конкурирует с носителями традиционного фашизма и продолжателями неофашизма. Антикоммунизм остается важным элементом неофашистской идеологии. Однако современный неофашизм приоритетно заостряет критику международного финансового капитала и государственной бюрократии. При таком развитии в неофашистской идеологии усиливаются «левацкие» элементы, восходящие к синдикалистским истокам классического фашизма. Эти тенденции особенно заметно проявлялись у итальянских неофашистов и боливийских гарсиамесистов. В настоящее время они выходят на первый план, создавая феномен анархизма справа. Такого рода организации декларативно признают демократические институты и особенно экономические принципы свободного рынка, позиционируются как национально-консервативные и даже национально-демократические движения. Но такого рода демократизм сочетается с авторитарно-популистскими и корпоративистскими чертами. В России наиболее типичный представитель неофашизма – А.Г.Дугин, которого изгнали из Национально-патриотического фронта «Память» с формулировкой «контактировал и контактирует с представителями эмигрантских диссидентских кругов оккультистско-сатанинского толка, в частности, с неким писателем Мамлеевым», но в 1995-1998 он пытался контролировать идеологию Национал-большевистской партии Лимонова, а в наше время вдребезги разругался с неосталинистом Кургиняном. Об уровне представлений Дугина об окружающем мире свидетельствует характеристика его диссертации, данная биофизиком Б.Режабеком: «так, Лейбниц и Ньютон для него – «полупрофаны», поскольку не до конца посвящены в идеи розенкрейцеров; Архимед и Евклид с Пифагором виноваты в том, что человечество научилось мыслить не только в категориях власти и подчинения». К тому же, по Дугину, критерии науки «ясно связаны с англо-саксонским ареалом, в первую очередь с Англией», а это уже «очевидно пахнет зловредным влиянием атлантистов». О том, что наука Европы начиналась, прежде всего, в Академиях Италии, он как бы и не подозревает. Ни в эпоху холодной войны, ни после 1991 года неофашистам не удается играть самостоятельную геополитическую роль. Максимум на что их хватает, это поддержка вначале антисоветских крайне реакционных режимов (в основном латиноамериканских правых каудильо), а после распада СССР – любого правого антиамериканского режима, и окончательная ссора российского, в основе своей компрадорского, режима с «вашингтонским обкомом» закономерно привлекла их внимание (а современному российскому режиму друзей выбирать не приходится). Но «Третья Позиция» (так называется геополитическая программа неофашистов) не могла противостоять ни левым силам, ни либеральному миропорядку, устанавливаемому Западом. Все попытки создать фашистский интернационал на каких-либо интернациональных позициях и принципах неизменно заканчивались неудачей, также как в свое время не состоялись проекты социалистического фашизма. И то и другое адептам «темного логоса» противопоказано. Вместо социализма у них получается наркомафия, а вместо интернационализма – эзотерика.
ВЛАДИМИР-III: 8.2. Неомонархизм (1990-е). Вопреки распространенному мнению, ни в Российской империи, ни в других абсолютистских монархиях не было монархической идеологии как таковой. Отдельные идеи о покровительстве монарха над общественными группами, которые популяризировались в художественной литературе, отнюдь не заменяли полноценной идеологии со всеми ее атрибутами: политической программой, функционирующей политической организацией, системой политической пропаганды и т.д. Трудно представить поручика Ржевского, сидящего на политзанятиях, где лектор из Москвы ему рассказывает о самодержавии, православии и народности (пресловутая «триада» Уварова – «православие, самодержавие и народность» (теория официальной народности) оглашена им же при вступлении в должность министра народного просвещения в докладе императору «О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством Народного Просвещения» (19 ноября 1834 года), а «теорией официальной народности» ее назвали только в 1873 году, т.е. касается не общей идеологии, а лишь сферы народного образования, не охватывающей ни 95% «подлого народа», на тот момент не учившего своих детей грамоте, ни… детей аристократии, которые довольствовались домашним образованием, и есть обратная калька с девиза Великой французской революции «Свобода, равенство, братство» – неомонархисты полагают, что «братство» – это масонская подпись под первыми двумя принципами). Монархических партий до введения парламентаризма также не могло существовать (хотя персоналистские группировки, кучкующиеся вокруг отдельных министров или принцев, конечно, были, но их политические расхождения вовсе не касались идеологических дискуссий вокруг определения понятия «народность»). Монархическая идеология формулируется в более-менее популярном виде лишь в качестве реакции на антимонархизм и задним числом проигрывает всем остальным идеологиям, которые бросаются в бой с нею во всеоружии структур и методов (массовая политизированная и идеологизированная пресса в России возникает лишь усилиями оппозиционных партий в начале ХХ века – большевики затем довели ее до совершенства – а «монархическая» пресса XIX века наоборот отвлекала от политики и конкурировать с идеологическими зубрами не могла). Поэтому никакого «морально-политического единства» совет… российского народа не существовало. Реакция на то и реакция, чтобы запоздало реагировать. Традиционные монархии далеки от идеократий (для классической идеократии нужен грамотный, но малообразованный народ, или государство типа иезуитского в Парагвае). Национал-монархическое движение черносотенцев в начале ХХ века создавалось с целью бить жидов, а вовсе не с целью разрабатывать монархическую идеологию (характерно, что многие царские чиновники относились к нему с нескрываемым презрением – ничего удивительного: барину не обязательно уважать холопа, даже если тот исполняет все свои обязанности). В 1917 черносотенное движение моментально исчезло вместе с монархией, и если не считать нескольких маргинальных законспирированных групп, которые сразу же выявлялись и запрещались местными властями, на правом фланге российского политического спектра оказались консервативные партии: Союз домовладельцев, Всероссийский союз мещанских обществ, Торгово-промышленный союз и Стародумская партия – не идеологические, а корпоративные организации, представляющие интересы имущих классов и получившие на выборах в городские думы в 1917 году в целом 11% мест гласных – в основном в мелких городах. В 1921 году уже в эмиграции как-то разом появляется множество монархических групп, часть из которых выступала за конституционную монархию, но основная тенденция тяготела к восстановлению самодержавия, т.е. находилась гораздо правее режима Хорти в Венгрии – ближе к режиму Примо де Риверы в Испании. Впоследствии образ непримиримого монархиста – стареющего поручика, которого ждет скромная могилка на Сен-Женевьев-де-Буа, стал знаковым для русской эмиграции первой волны, хотя в политическом отношении русская эмиграция была неоднородна, и главную ее часть составляли, скорее, не монархисты, а кадеты с примыкающими к ним союзами промышленников, юристов и прочими корпоративными организациями центристского толка. Идеологическая история русской эмиграции заслуживает отдельного исследования, но монархические организации, пожалуй, единственные – вместе с солидаристским НТС – которые пережили весь период эмиграции и теоретически могли вернуться в перестроечную Россию – часть СССР – и включиться в политическую борьбу. Но в 1980-х в СССР появляется свое доморощенное неомонархическое движение на базе радикального антикоммунизма и общей перестроечной мечтательности о простом и легкодостижимом совершенном обществе. Как это не удивительно, монархическая идеология отсутствует и в современной России. Потому что восстановление монархии (главный тезис неомонархистов) – это не идеология или политическая программа, а военный приказ (а приказы, как известно, не обсуждаются). Кроме этого главного тезиса, монархизм пуст как комната, из которой вынесли перед ремонтом всю мебель. Считается (с т.з. неомонархистов), что произойдет какое-то чудо (описаниями таких чудес полны монархические журналы 1920-1930-х годов), вернется истинный царь (Николай II воскреснет или его родственник снизойдет до занятия трона), все верные холопы под колокольный звон повинятся и покорятся (подобные образы встречаются в сатирической поэзии Беранже в эпоху французской Реставрации), и вся жизнь сразу станет настолько прекрасной, что пером не описать! Но за пределами коронационных торжеств неомонархисты ничем не интересуются, и им нечего сказать ни об экономике, ни о социальных отношениях, ни о тысяче других вопросов. Если бы жизнь состояла из экзерциций, всеми странами мира до сих правили бы монархисты, однако, неожиданно появляются скучные для блестящего гвардейского реконструктора, произведшего себя в майоры, вопросы. Сколько бы неомонархисты не рассуждали о «народной экономике» (термин «народный» используется в популистских целях – как же иначе заманить презренную чернь под свои знамена?), они не могут скрыть амбивалентность экономического и монархического вопросов – неомонархисту глубоко безразлично, какая будет экономика при возрожденной монархии (хоть трудовые коммуны времен китайской культурной революции, хоть дикий капитализм Гайдара), – лишь бы монархия была восстановлена. Столь же амбивалентна для неомонархизма социальная политика. Если в XIX веке монархия опиралась на устоявшееся общественное устройство (пусть даже тормозящее развитие страны: крепостное право делало невыгодным наемный труд на промышленных предприятиях), то в XXI веке общественного устройства, соответствующего самодержавию, не существует. В поисках простого русского мужика, способного безропотно прокормить двух неомонархистов, этим последним придется переделывать все социальное устройство общества (уничтожать или изгонять из страны всех «лишних людей» – в первую очередь с высшим образованием), вводить сословные привилегии (здесь есть консенсус с российским чиновничеством) и отменять все социальные перемены, произошедшие как минимум с 1860 года. Опять возникает проклятый вопрос возрождения «исконного»: где ж мы столько крепостных возьмем? Отдельно взятый неомонархист согласен быть сановником в будущей возрожденной России, но никак не крепостным. К тому же следует озаботиться стабильностью социальной системы, потому что развитие под предлогом ответа на технологические вызовы времени грозит снова ее сломать. Тоталитаризма, на сей раз монархического, не избежать. Русская аристократия XIX века, даже будучи против революций и развития по капиталистическому пути (как Лантенак в романе Виктора Гюго), защищала свои реальные привилегии и богатства, свои сословные права высшего класса, в том числе право на вольнодумство, а у этих реконструкторов присутствует особое бессребреничество, они – то самое поле чистое, над которым должен возвышаться дуб Ивана Грозного, и напоминают российских троцкистов, которые тоже никогда не придут к власти. Это действительно чернь, рядящаяся в обноски умерших господ, выражаясь языком д’Аннунцио. А их претензии на новую аристократию невозможны без признания социального прогресса, который убийственен для традиционной монархии (социальные лифты в прошлые века, конечно, работали, но не в ущерб старой аристократии, и надо быть Ломоносовым или Разумовским, чтоб их преодолеть, а холопам верным с их социальным эскапизмом в господских покоях не место). Внешняя политика глазами неомонархиста столь же экстравагантна. Бурбоны во Франции, как известно, были реставрированы в результате проигранных, наконец, Наполеоном войн и иностранной интервенции. Эмигранты-монархисты, которым приписывали девиз «Лишь бы с чертом, но против большевиков!», никогда не зарекались от иностранного военного вмешательства с целью восстановления легитимного правителя (что создает когнитивный диссонанс неомонархизма с патриотизмом, хотя все неомонархисты считают себя патриотами). Но это все вопросы низменные, и вместо них неомонархист может часами обсуждать тонкости законодательства о престолонаследии и права того или иного родственника последнего императора (каждая идеология имеет свой ареал интересов, и подчас они не пересекаются – это определяет степень адекватности или неадекватности конкретной идеологии в отношении текущих общественных интересов). Неомонархическая идеология в 1990-2000-х получила заметное распространение в среде российских военных с их привычкой жить по приказам (монархист никак не может понять, что общество и армия – это разные социальные измерения). Здесь лучше всего видна социальная неприспособленность неомонархиста. Когда отставник начинает писать книгу, не относящуюся к сфере его деятельности, историческую или политическую, читатели видят мучительные попытки осознать то, чему автора никогда не учили (аналогично и университетский очкарик вряд ли справится со сложным маневром на соединение или с подготовкой воинской части к важной ревизии), автор понимает, что какая-то часть жизни находится вне армейского распорядка, но вот какая? Гораздо лучше у военных получается военная история (Мольтке-Старший при написании истории франко-прусской войны сознательно исключил все политические и экономические вопросы). Неомонархизм остается экзотической идеологией где-то в районе неотрадиционализма, и хотя РПЦ в целом поддерживает восстановление самодержавной монархии, это самый маловероятный вариант будущего России. Идеологическую пустоту неомонархизма не заполнить ничем. Дугин действительно им кажется сатанистом. Ильин нашел во всей Европе в качестве союзников только фашистов (и еще бабушка надвое сказала, захотят ли эти коричневые холопи верно служить белому царю). Братья Солоневичи предлагали тоталитаризм без коммунистов (как Советы без коммунистов в 1921 году) для реконструкции XVII века. Национально-патриотический фронт «Память» отрицал возможность построения правового государства в условиях, «пока из 27 тысяч адвокатов 15 тысяч – евреи» (может быть, неомонархисту стоило не экзерцициями интересоваться, а на юрфак пойти?) Классический тоталитаризм ХХ века исходит из ничтожности отдельной человеческой личности (у Маяковского «единица – ноль!») У неомонархистов все общество равно нулю. Важен только самодержавный царь. Таков политический солипсизм неомонархизма. Типичная идеология постидеологических времен. Отдельный вопрос об аналогиях российскому неомонархизму за рубежом. Некоторые монархии существуют до сих пор, но они далеки от неомонархического самодержавного идеала (за исключением нефтедобывающих социально-консервативных режимов Персидского залива), а случавшиеся реставрации монархии (прежде всего в Испании в 1975) требовали особой роли монарха – не сказочного короля, а активного общественного деятеля, и вели общество не к тоталитаризму, а к проклятому либерализму (в Камбодже в том числе). Все остальное, как и в России, не выходило за пределы театрализованных рыцарских турниров.
ВЛАДИМИР-III: 8.3. Неосталинизм (1990-е). В СССР 1989 года найти живого сталиниста было, наверное, труднее, чем в Москве 1945 года найти живого национал-социалиста. В годы перестройки наблюдался общесоветский консенсус в отношении сталинского периода советской истории, оцениваемого крайне негативно хотя бы уже по одной-единственной причине: слишком много людей уничтожено. Но наивные гуманисты не подозревали, что в рамках неоидеологий не только отдельный человек – ничто, но и все общество может быть ничем. В 1990-е наступила новая реальность. После 1953 года западные политологи не вполне корректно именовали неосталинизмом политику правительств Хрущева и Брежнева, более мягкую по сравнению с политикой Сталина. После 1986 года «неосталинист» становится ругательной политической кличкой, и лишь принципиальная Н.А.Андреева могла выступить против всех и заступиться за сталинизм. После 1991 ситуация резко изменилась, симпатия к Сталину и его политике оказалась прямо пропорциональной антипатии к либеральным экономическим реформам и достигла апогея в самом конце 1990-х, толкая КПРФ к власти, которой сама КПРФ старалась избежать. В 2000-х сталинистские настроения потеряли остроту, но в нынешнем десятилетии вновь приобрели популярность. Следует отличать микроскопические организации собственно сталинистов и сталинистские настроения в обществе в целом, причем не только среди сторонников коммунистических партий. Аргументы неосталинистов сводятся к тому, что период 1929-1953 годов был вершиной развития СССР (после 1953 начался его упадок, загнивание, и, в конце концов, произошел распад, именно потому, что в 1953-1954 произошло предательское (термин «предательство» не сходит с уст неосталинистов) забвение принципов сталинизма). В течение сталинской четверти века были достигнуты небывалые темпы развития СССР, которые, если бы их сохранить, уже давно сделали бы СССР самой развитой страной мира не только в количественном, но и в качественном отношении. Индустриализация, коллективизация, культурная революция, победа в тяжелейшей войне, превращение СССР из среднего игрока на международной арене в сверхдержаву – все эти аргументы неосталинист предъявляет в любом споре, а также прибавляет к ним космический проект, который начал осуществляться еще до 1953, борьбу с коррупцией и личную скромность советской элиты при Сталине (действительно, дача Сталина показалась бы современному депутату Санкт-Петербургского Законодательного Собрания слишком уж скромной и непригодной для проживания). Отношение неосталинистов к массовым репрессиям двоякое: одни неосталинисты вообще отрицают факт репрессий, другие полностью их одобряют, считают реабилитацию жертв неоправданной и жалеют о прекращении подобной практики, что привело к расхлябанности и распаду СССР, потому что враги народа и Советской власти почувствовали свою безнаказанность (иногда отрицание репрессий и их оправдание происходят в одном и том же тексте или выступлении неосталиниста). Не без оснований неосталинисты могут утверждать, что после знаменитого хрущевского доклада международный авторитет СССР и мирового коммунистического движения заметно снизились. Контраргументы антисталинистов касаются не только гуманитарного аспекта сталинской модернизации (в конце концов, многие страны переживали не менее острые исторические периоды, когда за быстроту развития приходилось слишком многим платить – это одинаково относится к периодам английского промышленного переворота и петровских реформ). Удар наносится по святая святых неосталинизма – тезису об эффективном менеджменте. Все достигнутые успехи могли быть достигнуты проще, легче и быстрее. Список провалов распространяется на любую сферу, до которой доходили известно откуда растущие руки сталинской команды – от спровоцированного голода 1932-1933 годов, включая абсолютно бессмысленную советско-финскую войну, которая повлекла блокаду Ленинграда и все ее жертвы, кончая столь же бессмысленным конфликтом с Югославией и депортацией целых народов. Что касается общественно-культурной сферы, то перефразируя афоризм о сохе и ядерной бомбе, левонастроенные критики Сталина отмечают, что Сталин принял страну с высочайшим интеллектуальным потенциалом, с лучшей в мире культурой, с фантастическим энтузиазмом масс и 30 лет превращал ее в скучнейшую и гнуснейшую страну мира, а когда соизволил помереть, то не оставил оплакавшим его людям лучшего выбора, чем выбор между Хрущевым и Брежневым. Когда мы говорим о Российской империи XIX века, не следует забывать, что ценность человеческой жизни была аргументом только в отношении высшей аристократии (даже самодержавный царь мог казнить дворянина лишь в чрезвычайных обстоятельствах), средние слои довольствовались ограниченной ценностью своей жизни, а жизнь 90% населения (тех самых крестьян, которых так лелеют традиционалисты) не стоила вообще ничего (правда, тогда и в самых развитых странах Запада ситуация была немногим лучше). Это отношение к разным стратам населения сохранялось и в ХХ веке, не смотря на заметные перемены социальной структуры. Неосталинисты отрицают любые обвинения, считают, что их вождь не виноват ни в чем (потому что он мудр и непогрешим), требуют жалости к одинокому вождю, преданному даже ближайшим окружением (хотя факт предательства ближайшего окружения не свидетельствует в пользу мудрости при подборе кадров), и начинают походить на неомонархистов, которые с таким же исступлением защищают своего заслуженного святого Российской Федерации – самого нелепого царя в русской истории Н.А.Романова (неомонархистам он также кажется мудрым и непогрешимым, а земной рай существовал не в 1929-1953, а примерно до 1913 года). Псевдомонархизм неосталинистов смешон на первый взгляд. По мере удаления современного российского общества от эпохи реального социализма новые поколения уже не представляют себе особенностей жизни в 1923-1991 годах, и место коммунистической проблематики в неосталинизме занимают другие проблематики: патриотическая, общемодернизаторская, даже почвеническая, как это последнее не удивительно. В этих условиях то, что рассматривалось самими сталинистами как временные вынужденные меры, неосталинистами воспринимается в качестве естественной и неотъемлемой части жизни общества. Сам по себе мобилизационный проект имеет смысл, только когда сформулирована четкая цель мобилизации (для Петра I это строительство флота, реформа армии, победа в Северной войне), но неосталинистским романтикам вроде Проханова и Кургиняна нужна мобилизация ради мобилизации, чрезвычайка ради чрезвычайки, репрессии ради репрессий. Консерватизм неосталинизма проявляется в его стратегии «исторического примирения красных и белых». Само по себе необходимое действо в стране, где несогласие по политическим, теологическим или литературоведческим вопросам приводило к уголовной ответственности одного из спорщиков (а иногда обоих в разные исторические периоды), в исполнении неосталинистов выглядит странновато. Дело даже не в том, что инициаторов «исторического примирения» совершенно не интересует мнение Ленина и Деникина, которые мириться меж собой вовсе не собираются. Неосталинисты все меньше и меньше идентифицируют себя с левым, социалистическим движением (как свинское правительство в оруэлловской «Ферме животных»), зато их все больше и больше интересуют другие формы тоталитаризма, как родственные подходы к регулированию общества. Если уже давно никого не удивляет взаимная симпатия неосталинистов и неомонархистов, то комплиментарность неосталинизма в отношении неофашизма – вопрос времени (они подобны тем богу и дьяволу из ницшеанского афоризма, которые вынуждены в едином строю бороться против отрицающего их в равной степени атеизма). Неосталинизм чужд современному постиндустриальному социал-либеральному устройству общества не меньше, чем другие неоидеологии.
ВЛАДИМИР-III: Ну с, почти уже все))) 8.4. Неотрадиционализм (2000-е). В 1784 году Иммануил Кант опубликовал в декабрьском выпуске «Берлинского ежемесячного журнала» свое программное эссе «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?» Кант дал ответ на вопрос, заданный годом ранее лютеранским пастором И.Ф.Зольнером. Зольнер адресовал свой вопрос всему интеллектуальному обществу Европы, и на него откликнулись многие философы того времени. Однако ответ Канта стал самым известным и оказавшим наибольшее влияние на философов того времени. Эссе начинается с часто цитируемого определения непросвещенности, как человеческой неспособности думать независимо и самостоятельно, проистекающей не из тупости, но из трусости. Кант провозглашает: «Просвещение – это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине – это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! – имей мужество пользоваться собственным умом! – таков, следовательно, девиз Просвещения». Он считает, что необходимо отменить церковный и государственный патернализм, чтобы дать людям свободу использовать свой собственный интеллект. Разумеется, Кант, как законопослушный подданный, хвалит Фридриха II за создание таких условий. Главные враги неотрадиционалистов вовсе не отдельные богохульники или чиновники, отказывающиеся наказать этих первых, враг неотрадиционализма – сам разум, способ мышления, соответственно все его достижения и следствия. Традиционализм хорошо понимает (или верит – там роль веры выше роли иных способов мышления), что любое изменение грозит разрушением традиции, а поэтому – во имя ее сохранения (что воспринимается как наивысшая ценность) – необходимо прекратить любое развитие, подменить диалектическую борьбу метафизической стабильностью, перепрыгнуть из республики количества в царство качества. Традиционализм последовательно отрицает разум в пользу веры, знание – в пользу спасительного невежества, свободу – в пользу рабства, гражданственность – в пользу холопства, гуманизм – в пользу теоцентризма, множественность – в пользу единения, кантовское совершеннолетие – в пользу вечного инфантилизма с богом-отцом и Матерью-Родиной. Но традиционалистические идеологии проявляли заметную непоследовательность, соглашались на компромиссы с просветительскими достижениями, пытались «начать жить заново с понедельника». Неотрадиционализм учел все ошибки, приводившие к историческим поражениям допустивших их разновидностей традиционализма, и вытащил (руками Достоевского) свой козырь – нигилизм. Парадоксальным образом, именно нигилизм стал фирменным оружием неотрадиционализма в борьбе против мира, в котором монархии сменяются республиками, и против Вселенной, которой 13,7 млрд. лет, и на одной из планет которой слезшая с дерева обезьяна совершенно случайно стала человеком. Неотрадиционалист живет в мире, движущемся от совершенства к упадку и гибели, и его мало волнует сохранность чего бы то ни было – каких бы то ни было ценностей: просвещения, разума и т.д. (смотри выше) Это тотальное падение могут на какое-то время задержать т.н. «катехоны» (так неотрадиционалисты именуют любой тоталитарный режим, помогающим им отрицать вышеперечисленное), но, в конечном счете, жидо-масонский заговор, оранжевая революция, пришествие антихриста свершатся, и все погибнет. Эту эстетическо-идеологическую концепцию пытались вывести из якобы всеобщего настроя средневековых обществ, порожденных пришествием мировых религий в первой половине I тысячелетия н.э., в которых было замешано манихейское наследие самой первой религии – зороастризма (иудаизм лишь подражал ему с V века до н.э.) Но, вопреки бытующим мнениям такого рода (они регулярно попадаются в трудах всех мизантропов, которые с сократовских времен презирали человечество в одиночку, а затем создали с этой целью организацию), человечество развивалось. Отдельные цивилизации гибли, но общий вектор развития мог лишь замедлиться. XIII век уже отличался в лучшую сторону от XII века, а в начале XVI Мартин Лютер восхитился множеством замечательных вещей, появившихся всего за последние 50 лет. Технический прогресс сильно толкнул общественное развитие, но даже в обществе без пара, электричества и атома никто не отменял революции и эссе «О достоинстве человека». Все это для неотрадиционализма неприемлемо. После крушения всех идеологий, особенно очевидного в России к 2000 году, неотрадиционалисты обратились к религии, как к последнему средству, обладающему непререкаемостью в их среде. Однако, после идеологического века религия в чистом виде, как явление иррациональное и неантропоцентрическое, уже не может быть основой общественного строя. Неотрадиционавлисты не смутились и подняли на щит иррационализм и теоцентризм (человек и общество, как и у неомонархистов – этих отставников, питающихся идеологическими крохами со стола неотрадиционализма – у них равны нулю, во всяком случае, сами по себе). Неантропоцентризм снимает в неотрадиционализме ограничение в цене проводимых изменений (требующихся для уничтожения достижений прогресса), которое доконало многие левые идеологии. Иррационализм позволяет неотрадиционалистам отрицать все умопостигаемое и очевидное (в ответ на теорию эволюции неотрадиционалист заявляет: «а я не верю», или «я верю, что наука не может утверждать теорию эволюции»; в ответ на утверждение, что Земля шарообразна, неотрадиционалист возразит: «откуда мы можем это знать?») Инфантилизм превращает неотрадиционалиста в дитятю, с которым приходится возиться взрослым. Поскольку утерю свободы, разума, совершеннолетия и др. даже самому последовательному нигилизму требуется чем-либо компенсировать, то в обмен предложен теоцентрический дар – божественная любовь (т.е. чувство собственности творца в отношении сотворенной им вещи). Однако божественная любовь ограничена: с теми, кто его не любит, божество расправляется (не верите – спросите у неотрадиционалистов). Каким же образом эта мудреная идеология, созданная нигилистом Раскольниковым, который пережил религиозное пробуждение, но остался нигилистом, сочетается с окружающей повседневной реальностью? Колоссального масштаба прогрессивный социальный эксперимент, происходивший в СССР, провалился. Этот провал не просто дискредитировал Декрет о земле, усатого Сталина, улыбку Гагарина и гусарские мундиры The Beatles, он дискредитировал саму идею прогресса. Иррационализм – как явление общественной жизни высших (а следовательно самых мыслящих) слоев общества, эпизодически дающее о себе знать еще в 1970-х, после 1985 года стало господствующим. Дальше уже речь шла не о противостоянии разума и иррационализма, а о конкуренции разных видов иррационализма: РПЦ против саентологов или Чумак против Кашпировского. Простонародье и элита в прошлые века также не очень-то напоминали профессоров Марбургского университета, но апелляция к иррационализму в политике, экономике, культурной жизни не встречала такого сильного отклика, как в России после 1980-х (особенно в условиях нарастающего антисциентизма в послечернобыльскую эпоху). Остальное стало неизбежным следствием произошедшего цивилизационного надлома, который становится первым вестником грядущего цивилизационного маразма и гибели цивилизации, поскольку отказ от развития лишает конкретное общество будущего. Древнеегипетский крестьянин, берущий заступ вместо молитвы облаку, древнегреческий поэт, прославляющий для потомков победителей на олимпийских играх, матрос, штурмующий Зимний дворец – все они имели будущее, но общество, которое отказывается от роскоши развития (оно противопоказано сохранению традиции), его не имеет. Можно обманывать себя, делать бодрые заявления по дипломатической линии, уходить в черную дыру неосознанности, когда думают немногие, остальные принимают на веру, но все это не отменяет конечного результата. В мире есть немало стран, в погоне за традиционными ценностями выпавших из исторического процесса, и даже то, что там рожают по пять детей в год, ничего к лучшему не меняет – они становятся «этнографическим материалом» для сообществ исторических, которые, как те мальчики из марктверновского фельетона, лезут купаться в день воскресный, но громом их не поражает. В этой атмосфере конца идеология неотрадиционализма чувствует себя комфортно. Понятия «лучше» и «хуже» по сравнению с магистральной линией развития российского общества на протяжении, по меньшей мере, последних 350 лет, у неотрадиционалистов настолько смещены, что для них декабристы – это зловредные жидо-масоны на окладе у английских атлантистов, а Сталин победил в войне благодаря иконе казанской богоматери (атеисты, которые воевали в окопах, для православного нигилиста – ноль). Еще в начале ХХ века власть и оппозиция в России (на всем пространстве от Ленина до Николая II) были согласны хотя бы в одном: Россия – европейская страна, а евразийскую идентификацию разделяла лишь часть славянофилов. Неоевразийцы затеяли свое заискивание перед коллегами Туркмен-баши только ради того, чтобы отрезать Россию от Европы, спасти от гибельного прогресса. Даже самый замшелый традиционалист желает прогресса в области вооружений, поскольку чует, что одними молитвами себя и свою черную дыру регресса не защитишь. Но здесь дает о себе знать хитрость дикаря, который охотно приобретет мобильный телефон – вещь удобную и полезную, однако в устройстве мобильника он не разбирается (бессильный разум не способен познать истину) и считает это явлением, скорее сверхъестественным, чем естественным. Все идеологии лгут по необходимости, если их картина мира расходится с реальностью. Неотрадиционализм лжет тотально, потому что его картина мира вообще не соответствует действительности. Что означает неотрадиционалистическое «вернуться в прошлое»? Уничтожить электростанцию, но пользоваться холодильником, отрицать теорию эволюции, но пичкать свое непослушное духу тело лекарствами, появление которых было бы невозможно без развития биологических наук, звать в деревню, но ждать, пока какой-нибудь крепостной не вычистит деревенский сортир. Неотрадиционалисты – обитатели городских ландшафтов очень слабо представляют себе, что их ждет без интернета и оспопрививания. Оруэлловский Эммануэль Голдстейн пишет в книге «Теория и практика олигархического коллективизма»: «Даже сегодня, в период упадка, обыкновенный человек материально живет лучше, чем несколько веков назад». Это верно. Достаточно сравнить младенческую смертность в СССР 1950 года – 100 младенцев до года на 1000 родившихся со смертностью в начале ХХ века в Российской империи – 275 на 1000 и до 500 в прошлые века. Три голода ХХ века при советской власти – 1921, 1932-1933 и 1946-1947 годов – ужасны, но только если не знать, что в XIX веке в Российской империи подобное случалось регулярно, и рождаемость заметно падала, а смертность росла в 1817-1818, 1821, 1833, 1840-1841, 1851, 1860, 1866, 1868-1872, 1891-1892 и 1895 годах. Из этих голодовок наиболее известна 1891-1892 годов, потому что общественные деятели и литераторы создавали особые комитеты помощи голодающим и попали в историю. Разумеется, на рацион Победоносцева, также как и Чехова, это почти не влияло: город уже давно жил своей, отдельной от деревни, жизнью (неотрадиционалистам хотелось бы вернуть горожан в «естественный» сельский уклад). Особую опасность для неотрадиционалистов представляет образование. Социальный обскурантизм, проповедуемый неотрадиционалистской моделью общества, просто не оставляет места для образования, кроме церковно-приходской школы, где главным аргументом доказательства чего бы то ни было является «батюшка сказал» (а все высшее образование сведется к попытке выжать «вечные истины» из представляющих разве что исторический интерес трудов византийских богословов – тогда уж лучше изучать богомерзких язычников Платона и Аристотеля, они первичнее). Коллеги православных фундменталистов – нигерийское исламское движение «Боко харам» – принципиальные враги сатанинского образования. В России неотрадиционалисты, которые могут влиять на власть, еще не до конца осознали все открывающиеся возможности для борьбы с повторением трех этапов революционного движения. Учитывая, что на современном российском книжном рынке доли зарубежной и отечественной литературы составляют соответственно 75 и 25 % (т.е. российский читатель демонстрирует самый откровенный безродный космополитизм), неотрадиционалистам придется запретить и изъять до 90% отечественной и до 99% зарубежной литературы, поскольку она объективно враждебна делу возрождения традиции и непереводима на язык архаики, как непереводима на оруэлловскимй новояз Декларация независимости США. А еще лучше вообще принять программу полного снижения грамотности, поскольку создать традиционалистическую литературу у сторонников традиционных ценностей все равно не получается (пробы с Гарри Поттером, принявшим православие, это наглядно продемонстрировали). Литературные критики отмечают, что Россия выжила из эпохи, когда литература играла сколь-нибудь важную общественную роль, и даже кивают на США, где поэты отнюдь не были властителями дум и «больше, чем поэтами». Всякому государственнику известно, что управлять невежественными людьми гораздо легче, чем образованными, которые норовят непочтительно смотреть на начальственную иерархию и того и гляди революцию, поначитавшись какого-нибудь Виктора Гюго, устроят. Но конечным итогом реализации неотрадиционалистического идеала стало бы вовсе не сусальное воплощение мании величия России, а полное одичание населения и превращение России в унылое подобие самых отсталых африканских стран в одном регрессивном поясе с исчерпавшими свои нефтяные ресурсы арабскими шейхами, в то время как на Западе и Востоке мировая цивилизация будет развиваться дальше (украинское общество в 2013-2014 годах постаралась оказаться по ту сторону от рубежа между этими зонами). Эстетический идеал неотрадиционализма – не столько заплывший жиром, как японский борец сумо, мультяшный древнерусский витязь, сколько нечто немощное и убогое.
ВЛАДИМИР-III: Все! *** Главное отличие неоидеологий от идеологий состоит в том, что идеологии брали на себя ответственность за развитие общества и – уж как там получалось – несли ее. Неоидеологи не то, чтобы совсем отказываются умирать за свои идеалы, но у них на первом месте стоит мания самооправдания, в их идеологиях господствует пошло-мещанский тон невиноватости-ни-в-чем, любой тезис озвучивается с оглядкой на возможную апологию (даже если атеист обвинит православного в сожжении протопопа Аввакума, тот будет гундеть, что, во-первых, Аввакума никониане не сжигали, во-вторых, он сам виноват, что сгорел, в-третьих, он был сатанистом и врагом Родины и Престола). При таком состоянии умов неоидеологии не способны ни приходить к власти, ни тем более ее держать. Их существование может происходить лишь в симбиозе с деидеологизированными «светскими» властями, которым они зачем-то (скорее всего, для какой-либо частной надобности) будут полезны, но в очень ограниченном масштабе. В чистом виде неоидеологии уничтожают цивилизацию гораздо основательнее либералов-масонов и жидо-большевиков позапрошлого и прошлого века. Кому понадобились неоидеологии, и почему их так много в России? Деидеологизированное общество, как и все новое и неизведанное, оказалось очень опасным. За сотню и более лет все политические системы все-таки привыкли в той или иной степени контролировать умы народных масс. Образованный человек, руководствующийся своими интересами, а не идеями мировой революции или сохранения арийской расы, опасен вдвойне. Запад оказался лучше подготовлен к такой метаморфозе (благо политическая культура США изначально строилась на смещении центра тяжести с идей на интересы), те посткоммунистические страны, которые выбрали ориентацию на Запад (предав тем самым советского воина-освободителя, в чем уверены постсоветские патриоты), шли в том же фарватере усиления ответственности правительств за принимаемые решения, а в России в условиях полной невозможности возродить или создать новую идеологию (кроме идеологии ненависти к укро-фашистам) сама собой сложилась политическая культура безответственности власти перед обществом, если его нельзя контролировать былыми методами. Произошло это еще в середине 1990-х, и к 2000 году люди, которые в 1990 году на полном серьезе обсуждали, должен ли глава правительства ездить на работу в троллейбусе, уже не ждали от власти ничего. До сих пор «партия и правительство» выдвигали определенную политическую программу, и, сравнивая ее с окружающей реальностью, избиратели, которые формально считались сувереном в СССР, определяли, выполнена она или нет. Долгое время за выражение вотума недоверия советские силовые структуры расстреливали выразителей из пулеметов, но настал момент, когда это уже не сопровождалось серьезным риском для жизни, и КПСС, честно взяв на себя ответственность, ее не выдержала. С т.з. современного политического режима России ответственные коммунисты – просто лохи, пошедшие на поводу у холопов. Больше такой ошибки допустить нельзя. Поэтому никакой ответственности партия власти современной России не несет, нести не будет и не может. Все возможные каналы привлечения к ответственности уже давно перекрыты, а активная оппозиция выдавливается из страны (как некогда помещики возили на базар продавать слишком крикливых младенцев, родившихся у своих слуг). Требовать таковой ответственности от власти означает подрывать национальную безопасность и разваливать страну, что совершенно правдоподобно, поскольку безответственность власти – главная основа современной российской государственности. Будучи регрессивной цивилизацией, российское общество уже не способно перестроиться, а завоевывать Россию (как Францию в 1814 или Германию в 1945) с целью такой перестройки никто не собирается. В условиях отказа партии власти, не несущей никакой ответственности перед обществом, и руководствующейся своими новоэлитарными интересами (мы ведь уже давно в постидеологической эпохе, а поэтому в ходу не идеи, а интересы), подавление оппозиции, т.е. тех, кто нагло требует от власти ответственности, предполагает культивирование (в малых дозах – как японские карликовые деревья на подоконниках) тех идеологий, которые выступают против ответственности власти перед обществом, исходя из неомонархических, неотрадиционалистических или даже (как это не странно, памятуя о кровожадности Сталина в отношении коррупционеров) неосталинистских установок. Эти идеологии, которые враждебны восторжествовавшим на загнившем Западе принципам, от власти не требуют ничего, даже соблюдения своих интересов, и всегда готовы быть пехотинцами в борьбе против революций, угрожающих власти, совершенно безвозмездно. Надолго ли хватит такой системы? Если в ближайшее время не произойдет войны между НАТО и Россией, которую Россия заведомо проигрывает, стагнация режима растянется на несколько десятилетий, но к концу XXI века политическая карта Северной Евразии заметно изменится в сторону дробления. Осталось только в приложении - критические рецензии на А.А.Зиновьева «Русская трагедия» и Д.Далоша «1985».
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к неомонархистам: Слабость и условность неомонархической идеологии хорошо видна на примере объяснения причин погибели русской монархии. Здесь полный простор для самых глуповатых теорий заговора. Считается, что то ли немцы, то ли англосаксы кого-то подкупили (за бесплатно ни один русский царя бы не предал), свергли царя-батюшку и расстреляли его, совершив тем самым жидо-масонскую ритуальную казнь. В свете неомонархической эстетики революция выглядит чем-то вроде нарушения народом воинского устава, и наказание должно быть соответствующим. Как всегда, паранаучные объяснения каких-либо явлений оставляют гораздо больше несостыковок и неясностей, чем научные. Почему сторонники монархии, если их большинство, спокойно смотрели на происходящее? Почему они позволили себя обмануть? Почему на них нельзя положиться? В конце концов, почему вопрос о подкупе (неосталинисты и коммуно-патриоты также задействуют его в своих псевдонаучных объяснениях распада СССР, а теоретики «оранжевых революций» – в их объяснении) не был снят контрподкупом, если такая безделица решала дело? Или дело упирается в нищебродство монархистов? Строго говоря, тезис о пассивности монархически настроенных общественных масс (если действительно поверить, что революцию в Россию завезла жалкая кучка масонов, и не было ей места на русской почве) высвечивает очень неприглядное следствие политики любого не доверяющего рядовому избирателю режима (монархического, коммунистического, авторитарного и иного подобного). Внутренняя политика по подавлению любой общественной активности закономерно приводит к социально-политической пассивности холопов (гражданами их назвать язык не поворачивается, да и не бывает в условии самодержавной монархии граждан, это в республиках граждане), и в решающий момент всенародно любимому не на кого положиться.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к коммуно-патриотизму: Если в советской ментальности понятия «революционный», «прогрессивный», «светский» носили положительную коннотацию, а «реакционный», «религиозный», «консервативный» – отрицательную, метаморфозы коммуно-патриотизма способны вызвать жесточайший когнитивный диссонанс коммуно-пратриотизма и прочих патриотизмов современной России с советским наследием, на которое они претендуют (попробуйте описать коммуно-патриотическим языком Парижскую коммуну). Дополнение к либерализму: Что случится, если большинство избирателей совершенно демократическим путем отвергнет принципы либерализма? Эту перспективу либералы предусмотрели, и поэтому создают в составленных на идеях либерализма конституциях систему «сдержек и противовесов», которые должны нивелировать последствия принятия нелиберальных решений (разделение властей – один из таких механизмов), что позволяет обвинить либералов в недоверии к народовластию.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к национализму: Пожалуй, первыми национальными войнами в истории Европы стали революционные войны Франции, хотя можно считать их предвозвестником окончательное завоевание Англией Ирландии при Кромвеле (что не исключало, конечно, проявления национальных противоречий в прошлом, но северная война 1700-1721 годов была «государевым делом», а не войной русского и шведского народов, и нидерландская революция – в большей степени борьба католиков с протестантами, чем голландцев с испанцами). Антифранцузская национальная реакция в Германии создала самую жесткую линию национального противостояния в период 1805-1945 годов, и для националистов обеих наций противник стал «наследственным врагом». Создание ЕС, базирующееся на примирении Франции и Германии, автор, будь он верующим, назвал бы настоящим чудом, завершающим цикл разделения Европы, начатый внуками Карла Великого в Вердене в 843 году, когда их конюшие подрались из-за языкового барьера, но причины вполне рациональны: новая эпоха американизации и советской угрозы сделала старые конфликты бессмысленными. Европа в целом от этого только выиграла, ставши впервые с 1817 года не источником миграций, а их притяжением.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к национализму: На эстетику и этику национализма огромное влияние оказали две мировые войны. Поскольку в XIX веке таких тотальных войн не случалось, а в ХХ все страны активно использовали националистов в качестве главного топлива войны, у последних сформировался комплекс вечного солдата, который не пригоден к мирной жизни и требует продолжения войны, ставшей смыслом и основным содержанием его жизни (этому способствовала индустрия памяти о войнах, развернувшаяся везде, кроме Германии после 1945 года).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к антикоммунизму: Что касается любимого тезиса верующих противников коммунизма: коммунизм – еще одна религия, только неправильная, то он выдает полную беспомощность этих самых противников (начиная с Бердяева и прочих «пришедших ко Христу» легальных марксистов рубежа XIX-XX веков). Не понимая сути любой идеологии, которая существенно отличается от любой религии в сторону наукообразного и рационального (даже в сочинениях А.Розенберга сравнительно с сочинениями Дж.Савонаролы) понимания действительности, они обращают внимание на ряд второстепенных деталей общей технологии пропаганды идеологического содержания, фетишизируют их и считают, что все доказано. Такой подход смахивает на уверенность человека, первый раз в жизни увидевшего автомобиль, в том, что автомобиль не поедет, если в него не впрячь лошадь. Спуск упомянутых легальных марксистов с уровня идеологии на уровень религии не принес никаких выгод их методике, стал шагом назад в осознании действительности, и согласиться с ними можно только в случае уважения к чувствам верующих.
Чал Мышыкъ: Зер гут! По частностям поспорю (о Бакунине, напр., - недавно герценские "Былое и думы" перечитывал ; наверное, по т.н. классическому либерализму можно поспорить... мемуары Гладстона, думаю, читали, - и хер там поймешь?!!), но в качестве общего обзора - Владимир, снимаю шляпу!!! *которую, впрочем, не ношу Особое отлично - заглавие гениальное! К любой идеологии подходит Ибо будут! лгать, само собою. Даже если идеология - эрзац
Чал Мышыкъ: ПС. ледь був не забув В свое далекое время (1995-й г.) наша (Одесский, тогда еще Гос., а не Нац., университет) преподавательница по периоду - галлицист, спец и любитель Ля Гран Революсьон - вздрючила всех по полной по деятелям ея. Мне достался конкретно Эбер, но некуда было деться, пришлось штудировать и Мара/Ле Ру/Леклерка, и бр. Робеспеьер/Сен Жюста/Кутона, и клуб кордельеров, и Гаспара Шоммета со всем Парижским комитетом... - короче, ради автомата можно горы своротить Что я вынес из наших академиков Тарле/Манфреда, из Альбера Собуля, из Мориса Делаво, из документов дела Гракха Бабёфа, эт цетера, эт цетера - ...да, в эпоху Первой Республики идеи значили больше людей...
ВЛАДИМИР-III: Чал Мышыкъ пишет: ПС. ледь був не забув В свое далекое время (1995-й г.) наша (Одесский, тогда еще Гос., а не Нац., университет) преподавательница по периоду - галлицист, спец и любитель Ля Гран Революсьон - вздрючила всех по полной по деятелям ея. Мне достался конкретно Эбер, но некуда было деться, пришлось штудировать и Мара/Ле Ру/Леклерка, и бр. Робеспеьер/Сен Жюста/Кутона, и клуб кордельеров, и Гаспара Шоммета со всем Парижским комитетом... - короче, ради автомата можно горы своротить Что я вынес из наших академиков Тарле/Манфреда, из Альбера Собуля, из Мориса Делаво, из документов дела Гракха Бабёфа, эт цетера, эт цетера - ...да, в эпоху Первой Республики идеи значили больше людей... Вот это более чем интересно, потому что левая идеология радикального эгалитаризма (но не социалистическая!) осталась за кадром. Эбер на пути к ней, Бабеф - самое то. Думаю, как исправить. А вообще, я это все сочинял и носил сочиненные формулировки в голове аж с 2005 года - 12 лет, так что плотность на единицу времени не так уж велика, но потом сел и почти без черновиков написал - с 10 августа.
ВЛАДИМИР-III: Уже опубликовал в Сети. В конце месяца презентую на местной (питерской) конференции.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к государственному патриотизму: Государственный патриотизм исходит из первичности государства, не только как обязательной формы общественной жизни, но и ее главного содержания. Здесь мы имеем дело с этатизмом, который, будучи в других идеологиях лишь средством, становится самоцелью (в результате чего государственник рискует уничтожить в себе все негосударственные эмоции и рефлексы и превратиться из аристотелевского «политического зверя» в «государственное животное», все существование которого носит публичный характер, подобно публичному характеру любой государственности; в этом отношении спасительным оказывается отстранение большинства общества от государственных забот и переложение их на плечи узкой группы принесших себя таким образом в жертву).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к неотрадиционализму: Понятийный аппарат и сфера интересов неотрадиционализма и классического советского этоса настолько различны, что трудно представить себе идеологов первого в качестве «руководящей и направляющей силы» постсоветского общества – куда они собираются направлять? какие социальные вопросы способны решить, кроме реставрации церквей и покупки попам мерседесов? Наивные постсоветские чиновники, которые до сих пор смотрят на эту среду, как на замену старой партии, лишенной влияния на экономику и лишь «вопитывающей» простонародье, обнаруживают, что неотрадиционалисты в десять раз дурнее самого отсталого секретаря обкома, а амбиций при этом у них пропорционально больше. Время от времени, конечно, неотрадиционалисту надо показать, что он – с простым народом, и готов защитить его (неужели от богоданной власти и от тех, кому божество дало богатство?) Получается, как у Алеши Карамазова, который хотел расстрелять помещика, затравившего собаками дворового мальчишку, но ему в голову не приходит (как и Достоевскому), что можно изменить социальные отношения, чтобы предотвратить саму такую возможность (действительно, наличие в мироздании всемогущего божества дает человеку на выбор лишь две роли: либо послушного дитяти, либо бунтующего раба, и любая социальная реформа несовместима с теоцентризмом). Борьба с коррупцией в современной России приобретает вполне карамазовский характер.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к клерикализму: положение православного духовенства в XVIII-XIX веках ничуть не соответствовало тем романтическим псевдоисториям, которые в настоящее время сочиняют «историки церкви»; для русского дворянина поп был разновидностью лакея – и не более; ближе к концу XIX века Тургенев жаловался Эдмону де Гонкуру, что как-то раз на званом обеде его посадили подальше от хозяина – рядом с попом – возмутительная немилость!
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к монархическому абсолютизму: после отмирания аристократии на ее место устремились: на Западе – уголовный элемент, а в странах, где происходит возрождение духовности, – в России после 2000 года и исламских странах после 1979 – попы, очень неравноценная замена
ВЛАДИМИР-III: Дописал окончательно первую часть. ПОСЛЕСЛОВИЕ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ Если бы Джонатан Свифт футуроспективно прочел вышеприведенный текст, он бы даже расстроился: как вы выжили 300 лет в этом хороводе придурков, фанатиков и мошенников, именуемых идеологами лишь из вежливости и нежелания употреблять крепкое словцо? Любое историческое явление, однако, уже самим своим существованием обозначает свою обоснованность за счет конкретных условий, вызвавших его к жизни – в противном случае его бы не было. Критикуя все идеологии, автор, понимает, что они имели положительное влияние на развитие различных человеческих сообществ и человечества в целом, во всяком случае на путях предлагаемых вариантов развития. Индустриальный уклад жизни катализировал их появление, но даже в условиях неиндустриального развития после 1750 года мы наблюдали бы сходные феномены общественно-политической жизни, хотя и преимущественно в узкой городской среде. Идеологические установки изменили общественные настроения не меньше, чем технологии – бытовые условия отдельного человека. Формальное равенство сидит в подкорке мозга любого олигарха или мелкого чиновника, социальные программы действуют в самых бедных странах, а религиозность давно стала синонимом социально-экономической отсталости и элементарной бедности. Хваленая толерантность, конечно, оказывается всего лишь возвратом к неидеологической политике времен до Французской революции, но нетерпимость идеологии к инакомыслию, которую хотят оженить с религиозным фанатизмом, позволяла универсализировать проводимые в рамках идеологии реформы и закрепить перемены. На выходе из идеологической эры человечество было иным, чем на входе в нее. Идеи сменились интересами, которыми политический процесс будет движим в следующей – постиндустриальной эпохе, а поэтому все ценности идеологического образа мышления представляют лишь исторический интерес. Идеологические достижения прижились в той форме, в которой они вообще могли иметь место в среднестатистической среде обычного человека. Все люди социалисты в вопросе справедливости, националисты – когда надо воевать, консерваторы – в отношении слишком нового и непривычного, либералы – с точки зрения свободы информации и образа жизни, и даже либертарианцы, когда государство хочет вмешаться в их личную жизнь. Яркая и драматическая эра идеологий завершилась. Все объективно полезные для нового мира наработки сохранились, а противостояние новому мировому порядку приняло формы эскапистских реакций, уже не играющих никакой глобальной роли. Будет ли информационный мир стабилен подобно доиндустриальному укладу? Впрочем, стабильность средневековья, как мы помним, это лишь видимость издалека. Мы живем рядом. Вторая часть будет включать разбор конкретных идеологем российской истории конца XIX - XX вв.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к консерватизму: Будучи детищем реакционного в отношении просветительских идей XIX столетия (которое желало усилить контроль за каждым человеком в контрреволюционных целях), консервативные идеологии восприняли его эстетику, крайне закомплексованную, ханжескую и условную (на языке викторианской Англии это именовалось «самодисциплинированием человеческой личности»), в качестве образца традиций всех времен и народов, и если бы консерватору довелось столкнуться с реальным прошлым, а не с тем, которое он желал бы увековечить, – например, окажись он в сутолоке средневекового карнавала времен Квазимодо, он счел бы это верхом неприличия, а себя – лично оскорбленным.
ВЛАДИМИР-III: Вот - окончательный вариант со всеми правками: http://www.proza.ru/2017/09/13/345
ВЛАДИМИР-III: Начал публиковать (не только я - нашлись люди, в т.ч. друзья детства, помогли) на ресурсе: www.sensusnovus.ru частями http://www.sensusnovus.ru/policy/2018/02/01/25854.html http://www.sensusnovus.ru/policy/2018/02/03/25863.html http://www.sensusnovus.ru/policy/2018/02/05/25866.html
ВЛАДИМИР-III: Продолжаю публиковаться: http://www.sensusnovus.ru/policy/2018/02/12/25889.html http://www.sensusnovus.ru/policy/2018/03/07/25891.html
ВЛАДИМИР-III: Три года назад написал эту книгу - она пользуется большим вниманием на ряде ресурсов - и с тех пор появились дополнения. Собственно, касаются они трех основных вопросов: 1) соотношение идеологий с философскими системами, им предшествующими (к примеру, социализм XIX века, конечно, базируется на одном из течений философии Просвещения - Мабли, Морелли и отчасти Руссо, но во втором случае мы имеем дело с философией, еще не овладевшей массами, причем реализоваться какие-бы то ни было коммунистические прожекты в XVIII веке могли лишь утопически, и только развитие капитализма создало базу для реализации социализма в целом - здесь Маркс прав; но я в данном случае упустил из виду идеологии радикального эгалитаризма - напр. бабувизм - которые присутствуют в конце XVIII - первой половине XIX веков и играют существенную роль в политической жизни тех времен, а равно готовят многие идеологии следующего периода, причем, самые различные - напр. Гарибальди равным образом чтили итальянские левореспубликанцы, коммунисты и фашисты; принципиальная разница радикального эгалитаризма и социализма в том, что первый стремится создать общество мелких собственников, причем, преимущественно аграрное общество - оно и понятно, индустриализация еще в будущем, и она откровенно непонятна многим просветителям, а социализм ставит главным не собственность, а равенство). 2) более четкое соотнесение "левых", "правых" и "центристских" идеологий. 3) идеологии в постидеологический век - т.е. в наше время. Здесь тоже немало интересного. В Европе - смещение всех системных партий в центр - отсюда неизбежное появление и усиление крайних (не коммунистов, так евроскептиков), в США - заметное полевение Демократической партии в последние 20 лет.
ВЛАДИМИР-III: Итак, дополнения. К СОЛИДАРИЗМУ - 2.9 Солидаризм обобщает опыт социального контруирования во Франции на протяжении всего XIX века и даже ранее - хотя бы теоретического в XVIII веке. Эта самая левая из консервативных идеологий сознательно конкурирует с социализмом на его поле, и это неудивительно, поскольку все первые социалистические эксперименты, происходившие в первой половине XIX века (фаланстеры, коммуны и проч.), осуществляются на фоне подобных же экспериментов в рамках других идеологий - либерализма и даже некоторых разновидностей консерватизма - в силу осознания необходимости контроля над общественными процессами в революционной и послереволюционной Франции. Их отголоски встречаются в других странах - например, военные поселения в России при Аракчееве - всего лишь подражание идеям патриотической аграризации военного сословия и встречной милитаризации труда (аграрного, прежде всего) во Франции, как при первой республике, так и после нее, в т.ч. в эпоху Реставрации.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: положение православного духовенства в XVIII-XIX веках ничуть не соответствовало тем романтическим псевдоисториям, которые в настоящее время сочиняют «историки церкви»; для русского дворянина поп был разновидностью лакея – и не более; ближе к концу XIX века Тургенев жаловался Эдмону де Гонкуру, что как-то раз на званом обеде его посадили подальше от хозяина – рядом с попом – возмутительная немилость! А як слід ставитися до найдрібнішого з найдрібніших держслужбовця із боку землевласника(можливо навіть дідича або шляхтича), що в теорії міг плюнути на все і жити у своєму маєтку?
ВЛАДИМИР-III: Сословие однодворцев расцветало в тех зонах, где была постоянная нужда в воине-крестьянине (Украина, юг России, Испания, где идальго было до 10% населения).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ХРИСТИАНСКОМУ СОЦИАЛИЗМУ 3.8 Ламенне был антимилитаристом и интернационалистом, что заметно контрастировало с общим настроем французской публики в XIX веке – на фоне двух поражений (1814 и 1870), а также культа солдата-землепашца Шовена. Но у Ламенне не было выхода. Если православие и протестантизм могут позволить себе самые дикие формы патриотизма, католицизм принципиально строится на ультрамонтанских представлениях.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ГОЛЛИЗМУ 2.18 Первоначально (в годы второй мировой войны) де Голль видел, как это не странно, послевоенную Францию схожейс режимом Виши, ставшим резкой реакцией на кризис Третьей Республики: без влияния политических партий, во главе с сильным национальным лидером и государственным контролем над экономикой. И таким образом, мы видим в начале 1940-х во Франции борьбу между голлизмом и петэнизмом (разновидностью аграрно-консервативного шовинизма XIX века) за будущее страны, в которой дистанция между антагонистами невелика и касается в основном лишь внешнеполитической линии.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к СОЦИАЛИЗМУ 3. К примеру, любой эгалитаризм (в том числе социалистический) даже против воли начинает преклоняться перед большинством и его интересами в ущерб иным группам. На первый взгляд, это справедливо и соответствует любому представлению о естественном праве, но это лишь на первый взгляд. Диалектика соотношения между интересами большинства и меньшинства в социуме должна учитывать роль любого меньшинства. Врачи и учителя – безусловное профессиональное меньшинство, однако, без них развитое общество функционировать не может. Социализм возражает на это аргументом дифференциации социальных ролей (врач и фабрикант исполняют весьма различные социальные роли), и самым сильным аргументом – тезисом о взаимозаменяемости людей. Советский эгалитаризм строился на том, что «рабочие и крестьяне сами могут управлять государством» (любая советская политологическая книга с гордостью повторяла этот тезис в укор сомневающимся империалистам), но Милован Джилас впоследствии поиздевался над этой наивностью и доказал, что рабочий, который управляет другими рабочими, неизбежно перестает быть рабочим и становится управленцем со всеми негативными последствиями такой метаморфозы с т.з. равенства и гомогенности общества. Критики эгалитаризма, таким образом, могут возразить, что нужды общественного развития будут неизбежно выделять особые группы, чьи компетентности неизбежно войдут в противоречие с принципом равенства и повлекут возникновение нового (или старого, что не принципиально, особенно в случае регресса общества и возрождения вместе с утерянными ценностями утерянных социальных порядков) элитизма и естественных привилегий этих групп.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к НАЦИОНАЛИЗМУ 5. Наверное, «кандидатским минимумом» для вступления в ряды националистических идеологов следует считать крайнюю меланхолию, а также стремление отойти от рационального представления об окружающей реальности к эмоциональному.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к КЛАССИЧЕСКОМУ МАРКСИЗМУ 3.6. Свой главный тезис – классовую борьбу – марксизм позаимствовал у французских историков первой половины XIX века (Гизо, Тьерри, Мишле).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к СЕН-СИМОНИЗМУ 3.2 Столь же неудачной оказалась попытка основать социалистические (коммунистические) общины в Новом свете. Подобные колонии не были изобретением и монополией социалистов. В 1830-1840-х во Франции усилиями патриотов-консерваторов возникали сельскохозяйственные колонии для бывших солдат с целью их христианского воспитания, а в 1818 году офицеры наполеоновской армии основали аграрную колонию на территории мексиканского в то время Техаса, но она распалась через несколько лет.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ЛИБЕРАЛЬНОМУ КОНСЕРВАТИЗМУ 2.2 Востребованность либерального консерватизма после необратимых изменений в европейском обществе, вызванных Великой Французской революцией, понятна, поскольку реальная политика в 1815 и последующих годах уже не могла позволить себе роскошь реставрации «старого порядка» (ну разве что в виде имитации, как исцеление от золотухи в ходе коронации французского короля Карла в 1825 году). Требовалось научиться работать с проснувшимися массами, и, судя по популярности либерально-консервативных партий вплоть до нашего времени, это получалось.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: Наверное, «кандидатским минимумом» для вступления в ряды националистических идеологов следует считать крайнюю меланхолию, а также стремление отойти от рационального представления об окружающей реальности к эмоциональному. націоналізм зводиться до наявності митних тарифів на кордоні і відсутністю їх у середині країни.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к АНТИКОММУНИЗМУ 6.2 Помимо пристрастных политиканских претензий к коммунизму есть системные претензии. Самой главной из них является обвинение коммунистической идеологии в создании сектантского этоса. Подобно простым людям – религиозным сектантам XVI-XIX веков, которые не доверяли «вумным прохфессорам» и считали себя по факту прочтения библии знатоками всех наук – от астрономии до психологии, а равно были надежно изолированы от «нечестивых книг», мобилизованные под знамена коммунизма народные массы оказались (в СССР и иных закрытых тоталитарных обществах) отрезанными от заметного сегмента мировой культуры и, прежде всего, от гуманитарных наук. Ход мысли любого коммунистического идеолога (особенно, среднего и нижнего звена) понятен: если марксизм – единственно верное мировоззрение, к тому же базирующееся на научном фундаменте (в этом – колоссальное преимущество любой неадекватной коммунистической идеологии, даже северокорейской, над самой «либеральной» религиозной доктриной; советские люди, в отличие от современного руководства Роскосмоса, не считали православное освящение ракет главным условием их успешного старта), зачем нужны иные гуманитарные науки, которые рискуют выйти за пределы марксистского мировоззрения? Кроме чисто методологического ущерба от такой позиции, марксизм все время страдал от несоответствия созданной в XIX веке его социологии и политэкономии реалиям следующих столетий. Подсознательно марксисты ощущают эту проблему и пытаются ее неофициально решить под маркой «развития марксизма» (Энгельс, Лабриола, Каутский, Ленин), в результате чего «большая секта» первоначального марксизма распадается на множество мелких. В итоге гуманитарные науки, особенно история, социология и политэкономия всегда были под подозрением и параллельно – под неусыпным контролем в странах победившего социализма (оппозиционерам, в лучшем случае, могли предоставить маргинальные тематические ниши: А.Ф.Лосев ушел в Античность, Л.Н.Гумилев – в геоэкологию, а художники-нереалисты – в иллюстрирование детских сказок). Десятилетия такого неусыпного идеологического контроля порядком дискредитировали гуманитарные науки в постсоветских обществах, а любая попытка заменить обанкротившуюся коммунистическую идеологию другой, столь же верной и всесильной, неизбежно ведет к аналогичному идеологическому контролю, еще более смешному и нелепому. Автор помнит, как в начале нулевых годов XXI века он, столкнувшись с сообществом технарей и военных историков, обнаружил, что те из них, кто считал себя верующим, могли часами спорить о деталях какой-нибудь технической или физической проблемы, добиваясь вполне научного подхода, но в упор не видели антисциентизма религиозного мировоззрения и при этом свысока смотрели на любую гуманитарную науку – да, почти как те простые люди в протестантских сектах. Разумеется, самое обскурантистское современное общество чует, что без технических и естественных наук оно обречено, но в гуманитарной сфере (как и предупреждал Оруэлл) можно извращаться до бесконечности. Это ставит вопрос о существовании гуманитарных наук вообще, но ответом на него в случае коммунизма является именно его историческая неудача. Та же неудача простигнет и иные попытки идеологического руководства науками.
ВЛАДИМИР-III: thrary пишет: націоналізм зводиться до наявності митних тарифів на кордоні і відсутністю їх у середині країни. А не теряет ли общество от унификации больше, чем получает?
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ПРАВОМУ НАРОДНИЧЕСТВУ (ПОЧВЕНИЧЕСТВУ) 5.6 Культ крестьянина, как это не странно для консервативного взгляда, цветет на страницах сочинений философов французского просвещения. Руссо и физиократы превозносят крестьянина как единственного создателя материальных ценностей в экономике, а соответственно – крестьянский образ жизни, этику, эстетику, противопоставляя их «растленному городу». В XIX веке на этой почве во Франции взойдет первоначально почти исключительно водевильный культ солдата-землепашца Шовена, эгалитаристический, патриотический, милитаристический, антиградархический, пошло-примитивный и даже враждебный социальному развитию, поскольку идеалом Шовена было «оставаться в своем звании», а, следовательно, востребованный самыми крайними консерваторами. Не стоит удивляться тому, что Руссо оказывается «приватизирован» теми политическими течениями, которые, проживи он еще 100 лет, ужаснули бы его – это лишний раз доказывает весьма опосредованные отношения философских систем Нового времени и идеологий индустриальной эры. Конечно, когда физиократы и патриоты-республиканцы превозносят крестьянство, они базируются на социально-демографической реальности Франции XVIII-XIX веков: даже в 1851 году доля городского населения в общем населении страны не превышала 26%, а сравнялось оно по численности с сельским только в 1920-х годах. Не смотря на уверенный экономический рост во Франции XVIII века, центр тяжести экономики все еще располагался на селе, не говоря уже о других европейских странах – Италии, Австрии, России, Швеции, а индустриальный переворот во Франции еще только начинался, и его плоды были заметны лишь в передовой Великобритании. Означает ли это, что многие устоявшиеся доктрины родом из XIX века должны быть пересмотрены, поскольку не отражают произошедших с тех пор изменений? Страх любого доиндустриального города перед огромной крестьянской массой заставляет образованную элиту (всех этих Де Местров, Гизо и Мишле, которые отнюдь не были сами крестьянами) приручать эту стихию и ставит перед послереволюционной Францией задачу создания удобной для горожанина «идеологии для крестьян». Крестьянская охранительная идеология должна направить копящуюся энергию, грозящую новыми революционными взрывами, вовне – сделать революционера патриотом. Но по мере отступления аграрного сегмента общества на задний план экономики и политической жизни все подобные идеологии неизбежно маргинализируются и начинают работать на социальный эскапизм. Остановить процесс деаграризации невозможно – для этого пришлось бы уничтожить не только современную экономику, но и все общественные отношения, которые после самого сильнейшего экономического упадка достаточно быстро восстановят уже достигнутый уровень развития
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ФУНДАМЕНТАЛИЗМУ 2.16 Особый вопрос – соотношение фундаментализма и модернизма. Автор не придерживается т.з., согласно которой модернизм и постмодернизм – это обязательно стадиальные явления ментальной жизни человеческой цивилизации за последние 150 лет – т.е. вслед за эпохой модернизма (примерно 1870-1930-е) следует постмодернизм, который разве что ленивый не честит последними словами. На мой взгляд, те феномены, которые в современном мире маркируют постмодернизм, встречаются на протяжении всей человеческой истории, а модернизм стремится (не только в искусстве) к преодолению эклектизма за счет обновления всего этоса, будучи неизбежно авангардным явлением, и в этом смысле действительно является антагонистом постмодерна. Фундаментализм, в чем можно согласиться с рядом авторов, явление парадоксальным образом модернистское. Фундаментализм четко осознает, что сохранение архаики – его вожделенная цель – в современном мире, в отношении которого фундаменталист испытывает панический страх, возможно лишь модернистскими методами. Поэтому победивший фундаментализм неизбежно меняет т.н. «традиционное общество» в ничуть не меньшей степени, чем самая радикальная революционно-прогрессивная идеология (это хорошо продемонстрировал пример Афганистана под властью талибов). Контроль над обществом усиливается, в ход идут самые передовые социальные технологии, религиозное образование должно стать всеобщим и обязательным, и даже женщина из хранительницы домашнего очага становится общественной борцихой за идеалы фундаменталистской утопии (в иранской армии фундаменталистами созданы женские боевые части). Конкурируя с антиклерикализмом, фундаментализм искренне и откровенно присваивает себе все достижения цивилизации, а особенно то, что, с т.з. аудитории, к которой он обращается, одержимо успехом. Жителей современной России не удивить утверждениями о том, что Сталин, Гагарин и Гарри Поттер были православными (было бы интересно проанализировать на этот предмет систему информации американских фундаменталистов – утверждают ли они, что Марк Твен, Ричард Докинз и Джордж Вашингтон были фундаменталистами?) Сама архаика, таким образом, превращается в передовой социальный эксперимент, чьим главным признаком должна быть искренность. Таков модернистский фундаментализм времен Эрнста Хэмингуэя и Андре Бретона. В противоположность ему постмодернистский фундаментализм состоит из проклятий в адрес «электронного концлагеря», рассылаемых по интернету. Аналогично патриот-постмодернист будет долго вам доказывать, что купленный им «Форд» изобретен в России, если вообще задумается на эту тему.
ВЛАДИМИР-III: Писал дополнения под аккомпанимент ГИМНА НАРОДОВ Дж.Верди - https://yandex.ru/video/preview?filmId=5223107311200273294&text=%D0%B2%D0%B5%D1%80%D0%B4%D0%B8%20%D0%B3%D0%B8%D0%BC%D0%BD%20%D0%BD%D0%B0%D1%86%D0%B8%D0%B9&path=wizard&parent-reqid=1594124815031458-195723446520081475600311-prestable-app-host-sas-web-yp-131&redircnt=1594125484.1 Дирижер Артуро Тосканини - Нью-Йорк, декабрь 1943 года.. Фрагмент фильма 1944 года. Есть вариант, где между французским и американским гимнами (13-я минута) вставлен советский (!) ИНТЕРНАЦИОНАЛ - http://www.intoclassics.net/news/2014-10-26-9436. Я первый раз слушал просто музыкальный файл и подумал, что это альтхистори - ведь Верди писал это в XIX веке (1862 год). Неужели в России уже была Советская власть и такой непатриотический гимн?))) Там же: Гимн наций Кантата для тенора, хора и симфонического оркестра Исполняет симфонический оркестр NBC, дирижёр Артуро Тосканини Вестминстерский хор под руководством Джона Финли Уильямсона Жан Пирс - тенор Звуковая дорожка из кинофильма декабря 1943 года. В конце вставлены "Интернационал" и Гимн США. :) Кто бы видео нашёл... :) Тосканини, исполняющий "Интернационал" на русском (последний месяц, когда он был Гимном СССР) - это редкость... :) Бонус в архиве - тот же "Интернационал" в исполнении Берлинского полкового оркестра «Wachregiment Berlin», дирижирует Гидо Грош, запись 1936 года (!), к Олимпиаде в Берлине, в которой СССР в итоге не участвовал. Видимо, единственная запись оного в Третьем Рейхе. Играют, как нацистский марш. :) MP3 256 кб/с, 29,2 MB. Новая ссылка: https://cloud.mail.ru/public/7651c1607bc1/hymn-of-the-nations.rar
ВЛАДИМИР-III: Играют, как нацистский марш. Да действительно все время сбиваются на марши штурмовиков.
ВЛАДИМИР-III: ВЛАДИМИР-III пишет: а в 1818 году офицеры наполеоновской армии основали аграрную колонию на территории мексиканского в то время Техаса, но она распалась через несколько лет. Между прочим, заменитая колония, основанная "отцами-пилигримами" в 1620 году в будущем штате Массачусетс, также поначалу строилась на общности труда и большей части имущества, что диктовалось суровыми условиями первых лет колонизации. Но в 1623 году власти колонии сочли возможным наделить колонистов частной собственностью (земельной и на урожай с земли), и это моментально повысило мотивацию в работе (руководитель колонии Ульям Брэдфорд подробно описывает данные обстоятельства и не упускает случая пнуть Платона, который заблуждался относительно благости общественной собственности сравнительно с частной).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к МОНАРХИЧЕСКОМУ АБСОЛЮТИЗМУ 2.4 Шатобриан еще в 1817 году в беседе с американским историком Дж.Тикнором предрек, что через 50 лет (т.е. в 1867 году) «в Европе не останется ни одного законного монарха; от России я не жду ничего, кроме военного деспотизма… мы присутствуем не только при гибели Европы, но и гибели всего мира». Естественно, исторического поражение «своего» строя люди воспринимали как конец света, и те же самые плачи слышим от убежденных коммунистов или патриотов, поборников бумажных паспортов противу электронного концлагеря и т.п. в наше время. Да, у Шатобриана получилась годная альтистория)) Видимо, там победили революции 1848-1849 годов, но это не привело к параличу Европы (как надеялись попаданцы, желающие переиграть Крымскую войну), а наоборот появилась очень левореспубликанская интервенционистская Европа, от которой Россия закрылась железным занавесом военного деспотизма. Университеты, как и мечтал Николай I, закрыли.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к КЛЕРИКАЛИЗМУ 2.5 Современному человеку это обстоятельство покажется удивительным, но в абсолютных монархиях (не только в России) XVII-XIX веков отсутствовали монархические партии и, соответственно, сформулированные монархические идеологии. Они были просто не нужны. Чиновники служили за жалование, офицеры и солдаты сохраняли верность присяге, официальная религия требовала лояльности от всех остальных в рамках обыденных верований. Восстания против существующей власти, фронды и прочие нестроения случались регулярно, но их подавляли и не считали сам факт восстаний чем-то апокалиптическим, не создавали вокруг них истерии, как происходит по факту борьбы с «экстремизмом» в современных стабильных режимах, которые не могут пережить своих архитекторов.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ПОПУЛЯРИЗМУ (ХРИСТИАНСКОЙ ДЕМОКРАТИИ) 2.13 В последние годы на Украине в качестве политической силы, противостоящей коррумпированным властным кланам, развивается партия «Самопомощь», которая руководствуется христианско-демократической идеологией. Но это Европа, а в России положительно невозможно представить христианско-демократическую партию на православной основе. Во-первых, любой демократизм (либеральный, левый или консервативный) русским православием однозначно воспринимается как агрессивная антиправославная идеология, а во-вторых, скептицизм, свойственный христианской демократии в отношении любого рода вождей нации и спасителей Отечества, делает подобную партию враждебной общей ментальности политического режима современной России, наконец, в-третьих, социальная направленность подобной идеологии глубоко чужда православному этосу. Любой православный харизмат-нонконформист будет скорее бороться с чипированием, паспортизацией и царством антихриста, чем снизойдет до скучной социальной работы, на которой строится стратегия массовых христианско-демократических организаций. На протяжении трех десятилетий не зафиксировано ни одного случая осуждения со стороны РПЦ задержек зарплат и экономической политики правительства.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ФУНДАМЕНТАЛИЗМУ 2.16 В неевропейских обществах политический фунаментализм становится своего рода компромиссом между стремлением сохранить традиционные социальные отношения и удовлетворить вызовы необходимости технического перевооружения. Традиционалисты уверены, что в прошлом есть некий эталон «совершенного общества», который универсален в X ли, XV или в XVIII веках, и нужно лишь «сохранить» его, хотя любое общество, кроме, разве что, дикарей в джунглях, XV века уже существенно отличалось от себя же в X веке, но эта мысль ранит душу традиционалиста, а поэтому не рассматривается. Что касается научно-технического прогресса, то он представляется традиционалистам эдакой «сивкой-буркой», которая творит чудеса по щелчку пальцев, и которую можно купить, украсть или завести в изолированной от основной части «чистого» общества шарашке, чтобы она выдавала уже готовые продукты. Понимания того, что процесс изобретательства и особенно внедрения изобретенного, общественного запроса на новое, не имеет ничего общего с фундаменталистскими утопиями, нет, как понимания того, что подобное общество в самом лучшем случае будет вечно догонять передовые страны. Современные российские православные фундаменталисты с претензией на научно-технический прогресс считают сталинскую модернизацию православно-фундаменталистической и на том стоят. Разумеется, каждый фундаментализм тяготеет к утвержениям об «избранности» своих обществ, и было бы интересно послушать спор двух «избранных», кто из них «избраннее». Одно можно сказать совершенно определенно: исторический сталинизм не был ни традиционным обществом, ни религиозно-избранным обществом, ни обществом, в котором маленькие «островки» шарашек существовали отдельно от «чистого» общества, да и далеко не все изобреталось в таких шарашках – без всеобщей, просвещенческой в своей основе (а, следовательно, как огонь – соломе, враждебной любому традиционализму), системы образования шарашки не смогли бы функционировать. Люди, думающие, что они с помощью традиционалистических рецептов добьются тех же результатов, что и СССР в 1930-1950 гг., проявляют чистой воды волюнтаризм.
ВЛАДИМИР-III: Приступил к выделению левого эгалистаризма из окрестностей республиканизма (левое республиканство) и предсоциалистических, но еще далеко несоциалистических учений. 3. Левый эгалитаризм 3.1. Радикализм (1750-е). 3.2. Якобинство (1790-е). 3.3. Бабувизм (1790-е). 3.4. Фурьеризм (1820-е). Фурьеризм тоже сюда перенес из социализма. Не социализм он. Nota bene: посмотреть практику карбонариев и луддитов.
ВЛАДИМИР-III: Еще дополнение к ФУНДАМЕНТАЛИЗМУ 2.16 Выстраивание общества по определенному стандарту (прогрессивному или архаическому – не суть важно) выявляет неожиданное обстоятельство: реальное, органическое общество не может уместиться в прокрустовы схемы представлений о нем кабинетных идеологов – оно сложнее и живет иначе, чем от него ожидают. Общество – не армия, ему не прикажешь. Поэтому никаких социальных стандартов, которые распространялись бы даже на 90% населения, никогда не существовало. А фундаментализм желает именно подогнать все общество под религиозную, в данном случае, основу, обязательную к исполнению всеми 100%. К примеру, уверенный в том, что все люди «в стародавние времена» имели крепкую семью, почитали старших и плодили по 16 детей (у фундаменталистов количество детей всегда должно быть четным), обнаруживает не только в XXI, но и в любом другом (хоть в XVII) столетии уйму бобылей, ходоков по чужим бабам, детей-сирот, брошенных жен, сельских проституток и т.д., хотя по всем кабинетно-фундаменталистическим расчетам, их не должно быть (Сергий Радонежский об этом ничего не писал).
ВЛАДИМИР-III: Ну вот - наконец приступил к ЛЕВОМУ ЭГАЛИТАРИЗМУ. 3. Левый эгалитаризм Современная общая классификация политических идеологий условно делит их на три главных направления: либеральное, консервативное и социалистическое. Этот тип классификаций определяется общей размытостью контуров идеологий в постидеологическую эпоху, тяготением основных политических сил к «центру». Но каждая эпоха выдвигала свою классификацию в соответствии с текущей политической конънктурой, учитывая те критерии, которые были важны и принципиальны для ее современников. Так советская марксистская политология делила партии на «буржуазные», «мелкобуржуазные» и «пролетарские» (соответственно выстраивался анализ любой революции, начиная с 1789 года). «Триадность» деления политического пространства присутствует и в иных идеологически ориентированных анализах – обычно, кроме себя, выделяют еще две позиции: одну полностью враждебную, другую – половинчатую, на которую всегда можно списать собственные неудачи. Однако, реальная картина идеологических процессов, разумеется, гораздо сложнее. Научный социализм, хотя и критиковал все формы «социализма утопического», желал обрести достаточное количество предвозвестников и предшественников в мировой истории вплоть до древних цивилизаций. Марксистские досоветские, а затем советские историки много сил и времени потратили на поиск в мировой истории малейших признаков классовой борьбы, благодаря чему разного рода революционеры и экстремисты были известны советскому школьнику гораздо больше, чем маловыразительные на страницах учебников истории образы охранителей и ретроградов. Но это было в советском периоде, а в постсоветской России предпочли убеждать себя в том, что все экстремисты мировой истории на самом деле были консерваторами, и логическим завершением такой переделки сознания будет объявление Ленина православным фундаменталистом. Конечно, в марксистской, и в общелевой концепции истории также было немало передергиваний, иногда классовую борьбу находили на пустом месте, и к тому же само понятие об античном или средневековом коммунизме (именно так!) трактовали очень неопределенно. Сама по себе борьба за справедливость отнюдь не всегда равнозначна борьбе за равенство. Приводимые на страницах советских учебников истории многочисленные примеры восстаний угнетенных в древней и средневековой эпохах требуют куда более тщательного анализа, чем схематическое присоединение Спартака, Томаса Мюнцера и Кондратия Булавина к единому руслу мировой социалистической революции. Иногда, как в советской теории, так и во внешнеполитической практике, речь шла просто о желательности дестабилизации идеологически враждебных режимов, а поэтому любой наш современник, который возьмется подружить советскую идеологию с постсоветской, рискует подвинуться умом, если, конечно, желание его искреннее. Эгалитаризм отнюдь не обязательно стал порождением христианства и ислама, которым приписывают первенство в уравнении людей с религиозной т.з., уже в античных полисах равенство, хотя касающееся всего лишь избранных, неварваров и нерабов, было осознанно и, что самое главное, реально влияло на политическую практику. Однако, религиозная санкция чувствуется в данной разновидности идеологий, поскольку они базируются на средневековых «плебейских» движениях, регулярно сотрясавших это, якобы стабильное и гармоничное, общество, и поскольку эти плебейские движения были религиозно санкционированы. Разумеется, менялись социально-экономические условия существования масс населения, и левый эгалитаризм несоциалистического типа формируется и действует в условиях доиндустриального и раннеиндустриального этапа развития с сильным влиянием бюрократического контроля над обществом. Трудно вообразить, особенно человеку, прошедшему советскую школу (во всех смыслах этого слова), левое, революционное, эгалитаристское, но при этом несоциалистическое движение. Отличие эгалитаризма от социализма вполне очевидно, если мы воспользуемся марксистским же методом определения классовости идеологии. Социализм, и марксизм в частности, базировались на интересах пролетариата – угнетенного класса индустриальной эпохи. Естественно, социализм не мог зародиться в аграрном обществе (хотя в форме аграрного социализма мог быть перенесен из индустриальных центров на аграрную периферию), и после индустриализации, уже в постиндустриальном мире оказался обречен по мере исчезнования своего главного действующего лица – пролетариата. Во второй половине ХХ века попытки Маркузе и иных фрейдомарксистов перенести накопленный ресурс социалистической идеологии на иные социальные группы оказались безуспешными, а в США вождь контркультурной Молодежной интернациональной партии Джерри Рубин не только остался верен базовым ценностям и предрассудкам американского общества (недоверие к властям и специалистам, изоляционизм, значимость отдельного человека), но и не вышел за пределы американского среднего класса. В XVIII – начале XIX века эгалитаризм выражал интересы крестьян, связанных с городом, ремесленников и прочих городских низов, противопоставляя их интересам городской патрицианской верхушки, а в ряде регионов мира (Латинская Америка, Азия, Африка) эгалитаристские представления сохранили актуальность и в ХХ веке. Таким образом, эгалитаризм вполне подпадает под марксисткий ярлык «мелкобуржуазности». В этом типе идеологий нет стремления к равенству в индустриально-социалистическом смысле, но при этом присутствует большая неприязнь к символическим феодально-пережиточным формам неравенства и неприязнь к стоящей на их страже государственно-бюрократической системе. Последнее обуславливает революционность левого эгалитаризма и его общую радикальность. Левый эгалитаризм отнюдь не сдал свои позиции марксизму и иным типам социалистических идеологий, но продолжал существовать в условиях индустриальной эпохи и оказал огромное влияние на самые разные политические течения – от солидаризма и анархизма до национализма и фашизма. Не смотря на известную эмоциональную связь со средневековыми низовыми еретическими движениями, все виды левого радикализма в той или иной мере враждебны клерикализму, особенно на государственном уровне. К числу приверженцев левого эгалитаризма следует отнести Жан-Жака Руссо, Робеспьера, Жака-Рене Эбера, Гракха Бабефа, Джузеппе Мадзини, Джузеппе Гарибальди, Марко Паннелу, Иоахима Лелевеля, Радищева, Белинского, Огарева, Чарльза Джеймса Фокса, Томаса Майн Рида, Лайоша Кошута.
ВЛАДИМИР-III: 3.1. Радикализм (1750-е). Хотя впервые термин «радикальный» употреблен членом британского парламента от партии вигов Чарльзом Джеймсом Фоксом, предложившим «радикальную реформу» избирательной системы, чтобы обеспечить всеобщее избирательное право для мужчин в 1797 году, как явление радикализм зарождается в Великобритании еще в 1750-х годах. В XVIII веке Великобритания вступает в длительный период прогресса, а узкополитические вопросы отходят на второй план, и в центре внимания английских мыслителей того периода – религиозные вопросы. Люди, утвержающие, что именно на религии базируется поступательный прогресс англосаксонского мира, выделившегося из охваченной войнами, революциями и реакциями Европы, просто не владеют информацией. Не смотря на заметную роль религии в жизни общества (уж точно в XVIII столетии в сравнении с XX, и в США в гораздо большей степени, чем в Великобритании), уникальное явление англиканской церкви, государственной и в то же время толерантной к диссентерам, создало атмосферу свободомыслия, сравнимую в предыдущие эпохи, разве что, с Нидерландами XVII века. Все фанатики с неудовлетворенным комплексом отца общины либо ушли в крайние секты, не играющие почти никакой общественной роли, либо эмигрировали за океан, а среднестатистический представитель англиканского духовенства становится образцом просвещенного, воспитанного, светского человека, ничего общего не имеющего ни с протопопом Аввакумом, ни с массачусетскими охотниками на ведьм. Огромное количество священников англиканской церкви становятся учеными, писателями, политическими и общественными деятелями. Можно было быть даже вольнодумцем и атеистом, при этом получая доход с церковной должности за выполнение соответствующих обязанностей. Атеистами, выдающими проформы ради себя за деистов, были Болингброк, Толанд, Бентам, Годвин, Дэвид Юм. Джордж Холиоак стал последним человеком, заключенным в тюрьму в Великобритании из-за атеистических убеждений в 1842 году, но он же, по всей видимости, был первым заключенным в тюрьму по такому обвинению – в течении полтора веков до того аналогичных процессов в Великобритании не было. В 1750-1760-х годах англиканский священник Роберт Уоллес публикует серию памфлетов эгалитаристского характера, подвергнув острой критике современное ему общество именно с позиций рационального отношения к религии. Современому гражданину России трудно, почти невозможно вообразить священника, который критикует власти и общественные установления, но это так. В это же время выходит трактат молодого Эдмунда Берка «Защита естественного общества», в котором автор критикует неравенство «искусственного» общества и противопроставляет ему «естественный» эгалитаризм. Таким образом, радикальный эгалитаризм получает санкцию со стороны теории естественного права и вырастает из самого последовательного направления либеральной мысли. Однако, последовательность эгалитаристского подхода сразу же оказывается под вопросом. Легко быть теоретическим эгалитаристом в Англии XVIII века – стране снизу доверху сословной и еще заметно архаической, но что будет, если эти принципы реализовать? Китай, пожалуй, первая страна, которая всерьез столкнулась с вызовом эгалитаризма сразу же после объединения борющихся царств императором Цинь Ши-Хуанди и ликвидации аристократии, и ответила на него конфуцианской системой воспитания и образования. Теоретически британским аналогом должен был стать стандарт джентльмена Джона Локка. Требования всеобщего избирательного права, а затем – чистая фантастика в те времена! – требования всеобщего избирательного права для женщин (Джон Стюарт Милль в 1869 году) накладывались на идущий полным ходом процесс индустриализации, который субъективно воспринимался многими образованными людьми в Великобритании как нечто противное природе человека – тому самому «естественному» эгалитаризму. Считается, что индустриальная эстетика достигает своего пика в Великобритании к 1851 году, а затем, как реакция на нее, распространяются литературно-публицистические утопии, призывающие вернуться к полусельскому эгалитаристскому (!) образу жизни (не является ли антиутопия элоев и морлоков в романе Уэллса пародией на вполне серьезные зарисовки Бульвер-Литтона, Беллами и Уильяма Морриса?) До сих пор англичане недолюбливают регулярную планировку улиц и нумерацию домов и предпочитают сами мастерить многие нужные в хозяйстве вещи. В 1817-1832 годах борьба за всеобщее избирательное право в Великобритании усиливается. Возникает несколько тайных обществ, создающих заговоры с целью свержения правительства. Происходят массовые походы на Лондон. В 1832-1884 годах избирательное право существенно расширяется, а с 1918 оно распространяется на женщин. Аналогичные процессы происходят и в других передовых странах. Показательно, что многие страны, поздно давшие право голоса женщинам, были одними из первых, давших всеобщее право на голосование мужчинам. В конце XX – начале XXI века вновь возникла критика всеобщего избирательного права. Причиной отрицательного отношения ко всеобщему избирательному праву является «демократический пессимизм», то есть представление о том, что избиратели из-за глупости, невежества или по причине индифферентности не способны выбрать лучших кандидатов. Радикальная фракция британской палаты общин, соединившись с вигами в палате лордов и антипротекционистской фракцией тори, создала Либеральную партию, которая находилась у власти с перерывами с 1859 по 1922 год. В других странах также возникали радикальные партии, по своим программам близкие к британским эгалитаристам – в Австро-Венгрии, Бельгии, Дании, Испании, Италии, Нидерландах, Норвегии, Португалии, Сербии, Швейцарии, во Франции, на Корфу. Радикальный эгалитаризм стал идеологической основой эмигрантского объединения «Молодая Европа» в 1834. Сильный элемент радикализма присутствовал в деятельности Ирландского революционного братства, основанного в 1858 году. В Латинской Америке радикальные и республиканские общества регулярно поднимали восстания против императорского правительства Бразилии, в Колумбии их единомышленники сыграли важнейшую роль в создании «республики ремесленников» 1849-1854 годов, в Боливии стали вдохновителями режимов «революционных каудильо» в 1848-1857 годах. Везде в Латинской Америке, где радикалам удавалось прийти к власти, отменяли рабство, ограничивали роль церкви и расширяли права трудящихся. В ХХ веке радикальные партии мельчают и терпят острую конкуренцию со стороны социалистических сил. Возможно, их ждет второе рождение в случае кризиса последних, поскольку эгалитаристские партии строились в большей степени вокруг приниципа интересов, а не вокруг идеологических принципов, в отличие от марксистских и иных левых партий.
ВЛАДИМИР-III: 3.1.1. Движение луддитов (1810-е). Движение луддитов – чисто английское явление – интересно в качестве практической реализации именно радикально-эгалитаристских идей. Само по себе это сознательное крушение машин более чем понятно и рационально, исходя из интересов тех, кто занимался крушением. Индустриальный переворот в Англии приводит к двум очень неприятным для широких масс последствиям: во-первых, рынок, перенасышенный рабочей силой, естественным образом снижает цены на труд и тем самым бьет по наемным работникам, которых в Великобритании насчитывалось уже несколько миллионов, а во-вторых, стремление производителей удешевить производство столь же естественным образом диктовало появление новых технических усовершенствований, которые способны заменить живых рабочих, и которые не требовали достаточно высокой квалификации мастера, что в еще большей степени удешевляло труд. Произошла любопытная метаморфоза, неведомая древности, когда технический прогресс ограничивался более высокой стоимостью агрегатов сравнительно с рабами на рынках (особенно после успешных войн) – теперь наоборот, как бы не бедствовал английский наемный рабочий, на него фабриканту приходилось тратить больше, чем на соответствующую ему по количеству производимой работы технику (завозить новых рабов из колоний в метрополию, особенно после запрета работорговли в 1814 году, не догадались). В отдельных случаях фабриканты даже использовали труд малолетних дебилов – там, где требовались лишь примитивные манипуляции, и такие работники стоили не дороже своего питания и одежды. Также, сама по себе безработица и неполная занятость были в тот период хроническим явлением, и стали осознанной практикой продуцирования избыточной рабочей силы для страхования от ее нехватки во времена бума. Само собой, ни о каких социальных гарантиях пауперизированным рабочим массам речи идти не могло. Сочетание сезонных колебаний ставок заработной платы и краткосрочных колебаний, возникающих из-за неурожаев и войн, приводило к периодическим локаутам. В ответ, помимо насильственных действий, которые дотошные историки находят еще в XVIII веке, квалифицированные ремесленники в сферах торговли тканями, строительства, кораблестроения, печати и других профессий организовали дружественные общества, чтобы застраховать себя от безработицы, болезней и вторжения на рынок иностранной рабочей силы, что являлось обычным делом в рамках гильдейского устройства британского общества. Таким образом, мы имеем дело с обычным низовым движением протеста, сходным со множеством подобных движений в Античности и Средних веках, и базирующимся на интересах его участников. Луддиты считали своим предводителем некоего Неда Лудда, также известного как «король Лудд» или «генерал Лудд», которому приписывалось уничтожение двух чулочных станков, производивших дешевые чулки и вытеснявших опытных вязальщиц, и чья подпись стоит на Манифесте рабочих того времени. Исторически не подтверждено, существовал ли реальный Нед Лудд. Движение, быстро распространившись по всей Великобритании в 1811 году, повлекло за собой разрушение шерстяных и хлопкообрабатывающих фабрик. Луддиты собирались по ночам на торфяниках, окружающих индустриализованные города, занимаясь, по большей части, строевой подготовкой и маневрами. Ходили слухи, что члены городских магистратов нанимали шпионов, в задачи которых входило создание сумятицы при атаках. Члены магистратов и торговцы продуктами (еще она ненавистная для наемых рабочих категория) часто становились жертвами нападений со стороны анонимного генерала Лудда и его сторонников. В ответ британское правительство стало принимать жесткие меры. Уничтожение машин (индустриальный саботаж) объявлено преступлением, наказуемым смертной казнью, и 17 человек были казнены в 1813 году. Множество луддитов сослали в Австралию. Сельскохозяйственный вариант движения луддитов известен во время широко распространившихся беспорядков 1830 года в Юго-Восточной Англии, когда произошло массовое разрушение молотилок рабочими-поденщиками. Отдельной темой в изучении истории луддитского движения является отношение луддитов к технике вообще. Ряд историков отрицает общую технофобию луддитов. Столь же проблематична связь луддитского движения с религиозными организациями сектантско-апокалиптического толка, которые продолжали существовать на обочине британского общества. Данное движение заслуживает внимания своим соотношением с идеями радикального эгалитаризма, высказываемым в этот период заметной частью британского политического класса.
ВЛАДИМИР-III: 3.2. Якобинство (1790-е). С одной стороны, якобинская идеология Великой французской революции относится к разновидностям радикального либерализма, и однозначно расценивалась последующими социалистическими идеологами как «буржуазная», при этом неоякобинцы столь же скептически смотрели на социалистов (Виктор Гюго восхищался самыми радикальными моментами 1793 года, но осудил Парижскую Коммуну 1871). С другой стороны, радикально-эгалитаристские тенденции в политике якобинского клуба далеко выходят за пределы чистой «буржуазности» и позволяют говорить о якобинстве вообще и об откалывавшихся от него более левых группировках, как о самой последовательной антибуржуазной силе в революции. Созданный на основе Бретонского клуба времен созыва Генеральных штатов и переживший немало расколов и переименований, якобинский клуб насчитывал (с дочерними региональными клубами) накануне падения Робеспьера до 500 тысяч сторонников – т.е. был самой массовой политической организацией в европейской истории вплоть до начала ХХ века. Справа от якобинцев в политическом спектре Франции располагались кордельеры и жирондисты, а фельяны выглядели уже почти как сторонники королевского деспотизма. Прийдя к власти в июне 1793 года, якобинцы проводят наиболее радикальные реформы: окончательный раздел помещичьих земель, отмена всех сеньоральных повинностей и феодальных прав без всякой компенсации, принятие новой Конституции, которая провозгласила права на социальную помощь, работу, образование и восстание, бескомпромиссная борьба с церковью и христианством вообще (хотя Дантон и Робеспьер отрицательно отнеслись к насаждению атеизма в массах). Характерно, что после прихода якобинцев к власти сама организация их клуба сращивается с государственными органами – т.е. впервые вопроизводится практика руководящей и направляющей партии, свойственная позднейшим однопартийно-тоталитарным государствам. Что касается конституции 1793 года, то один из наиболее ярких членов Якобинского клуба – Сен-Жюст выдвинул свой альтернативный конституционный проект, предусматривающий гораздо большее подчинение личности интересам общества, и тем самым предваряющий позднейшую идеологию коммунитаризма. Любой политик – заложник своих идейных принципов. Николай Второй не мог провести крестьянскую реформу с ликвидацией помещичьего землевладения, Косыгин был глубоко чужд конкурентной экономике, а французские якобинцы, прийдя к власти в результате восстания, признавали право народных масс на восстание, в том числе на свержения самих себя (впрочем, сама концепция демократии, предусматривающая переизбрание органов власти – хоть в Древних Афинах или Господине Великом Новгороде – однозначно десакрализирует власть и является невыносимой для сторонников освящения власти). В недрах якобинского клуба возникают и развиваются еще более радикальные течения. Марат был убит Шарлотой Корде накануне перехода в самую решительную оппозицию к Робеспьеру, и эту роль взял на себя Эбер. Эбертисты (хотя сам Эбер никогда не был формальным лидером фракции) – сложное крайне левое общественно-политическое движение времен революции, которое вело борьбу за т.н. «максимумы цен», в том числе с помощью террора, распространявшегося также на борьбу с религией (политика дехристианизации) и контрреволюцией. Эбер горячо отстаивал право всех неимущих на землю: «земля, как воздух и вода, принадлежит всем людям». Он доказывал несправедливость владения некоторыми людьми крупными поместьями, в то время как другие вынуждены наниматься к ним в батраки, чтобы выжить. Эбер не претендовал на то, чтобы все стали одинаково богатыми. Для него вполне справедливо, что более талантливый зарабатывает больше. А потому нахождение большей части земли в руках «бездельников» и «низких эгоистов» тем более несправедливо. Представления эбертистов о народовластии лучше всего выразил соратник Эбера – Варле. Он определенно высказывался за необходимость представительных учреждений и заявлял, что нельзя управлять страной без наличия центрального законодательного органа и правительства. Однако, при этом он решительно отстаивал право народа контролировать своих избранников и определять линию их поведения. Варле требовал смертной казни для депутатов, «предавших интересы их избирателей» и допускал возможность их отзыва при менее грубых нарушениях. Издание эбертистов – знаменитый «Папаша Дюшен» (персонаж парижского фольклора Папаша Дюшен – балагур-печник, с длинной трубкой во рту, который на остром, крепком, не всегда цензурном языке выражал «радость» или «гнев» по поводу происходящих событий – этот образ родился на ярмарочных представлениях и затем перекочевал в публицистику) не скрывал своей ненависти к богатым, а после бегства короля в Варенн (в июне 1791) заявил, что тот – «подлый дезертир», и он сам готов стать регентом: «Что же ты станешь делать, папаша Дюшен, став регентом? – Я начну с того, что прогоню всех притворных патриотов, проскользнувших, подобно змеям, в национальное собрание, в муниципалитет, в департамент. Я соберу вам новое Законодательное собрание, которое будет состоять не только из активных граждан, но изо всех честных людей, бедных или богатых, которые заслужат эту честь вследствие их патриотизма или их дарований… я буду покровительствовать искусствам, поддерживать торговлю, я добъюсь казни всех, кто занимается ажиотажем». Здесь откровенно звучит характерное для французского общественного сознания – еще со средневековых времен – шутливо-панибратское отношение к властям, в том числе к королевской (говорят, когда президент Франции Шарль де Голль не находил в утренних газетах карикатур на самого себя, он огорчался). Отчасти из идейных расхождений, отчасти по причине личной борьбы Робеспьер настоял в марте 1794 на аресте и казни эбертистов. Но какими бы радикальными не казались эбертисты, левее их стояли т.н. «бешеные». В числе реформ, предлагаемых «бешеными» - реквизиция хлеба у производителей и продажа его потребителям по твердым («максимальным») ценам. Петиция лидера движения Жака Ру провозглашает: «Свобода не что иное, как пустой призрак, когда один класс может безнаказанно морить голодом другой. Равенство – пустой призрак, когда богач благодаря монополиям пользуется правом жизни и смерти над себе подобными. Пустой призрак и республика, когда изо дня в день действует контрреволюция, устанавливая такие цены на продукты, платить которые три четверти граждан могут, только обливаясь слезами… В течение четырех лет одни только богатые пользуются выгодами революции… Лишь прекращением разбоя торговцев… лишь предоставлением санкюлотам продовольствия вы привлечете их на сторону революции и объедините их вокруг конституционных законов». Хотя якобинское правительство пошло навстречу некоторым требованиям «бешеных», их лидеры подверглись преследованиям и арестам. Внимание к исследованию «бешеных» привлек труд П.А.Кропоткина «Великая французская революция», в котором он называет их «народными коммунистами» и «предшественниками анархистов». Трудно с определенностью сказать, в какой степени радикально-эгалитаристские программы левого крыла якобинцев были заданы общей чрезвычайной ситуацией революционного процесса и состоянием войны с большей частью Европы, а в какой – были «свободным творчеством» своих авторов, помимо конъюнктуры. Надо заметить, что самые крайние требования в ходе той или иной революции всегда стоят на почве определенных настоений и интересов ее участников. Больше всего от Великой французской революции выиграли крестьяне, добившиеся раздела и относительно равномерной распродажи церковных и дворянских земель.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к НЕОМОНАРХИЗМУ 8.2. Разумеется, помимо царей, неомонархисты предъявили претензии на генеральных секретарей. Десять лет назад я знавал человека, который совершенно искренне считал советских людей православными монархистами, и столь же искренне не понимал, почему он неправ.
ВЛАДИМИР-III: 3.3. Бабувизм (1790-е). Если иные формы радикального эгалитаризма доиндустриальных веков удостаивались лишь роли предвозвестников социализма и коммунизма, то бабувизм – политическое учение Гракха Бабефа и движение, им возглавляемое – именуют прямым предшественником коммунизма и даже собственно коммунизмом. Здесь присутствует явная невнятица, поскольку основная информация о Бабефе и его идеях распространялась популяризатором – итальянским аристократом, примкнувшим к якобинцам, а затем – к бабувистам, борцом за сохранение Корсики в составе Франции Филиппо Буонаротти, который писал свои трактаты уже после 1828 года – совсем в другую эпоху. Если для консерваторов и значительной части либералов (не говоря уже о сторонниках королевского абсолютизма) Великая Французская революция была символом тирании, репрессий и дискредитации ею же самой провозглашенных принципов, то, как часто бывает в таких случаях, появилось новое поколение, для которого члены Конвента, голосовавшие за казнь Людовика XVI, были героями. Эти люди родились после 1800 года и знали о революции лишь по рассказам старшего поколения и общедоступным номерам «Le Moniteur universel». В их числе – писатель Виктор Гюго, математик Эварист Галуа, заговорщик Луи Огюст Бланки. В 1820-1840-х во Франции существовало множество неоякобинских клубов, сочетавших пропаганду исторического наследия революции с попытками совершить новую революцию. Аналогичные клубы и тайные организации возникают в других странах Европы (в России увлечение неоякобинством совпадает с эпохой декабристов, а одно из тайных обществ, действовавшее в Петрозаводске, прямо назвало себя «Французский парламент», намекая на Конвент 1793 года). Однако, было бы ошибочно считать всех или почти всех неоякобинцев тяготеющими к социалистическим идеям. Их борьба была направлена против реставрации «старого порядка», происходившей после 1815 года в значительной степени больше на уровне символов, чем реальных изменений, и, конечно, Французская революция символически противостояла реставрации. Общий республиканизм не исключал радикального эгалитаризма, но не в социалистическом ключе, а в формах предшествовавшего столетия. Гракх Бабеф, настоящее имя Франсуа Ноэль (1760-1797) – крайний якобинец, но до 1794 не примыкал ни к эбертистам, ни к «бешеным», с которыми попытался объединиться лишь после термидорианского переворота. Основным программным положением создаваемых Бабефом полулегальных клубов всегда была идея уравнительного пользования землей, и в этом отношении он оказывается, скорее, предшественником не коммунизма, а американского джорджизма – леволиберального течения, появившегося в 1870-х и популяризированного в Европе. Опыт якобинской диктатуры и деятельность по распределению продовольственных ресурсов Парижа привели Бабефа к мысли о практической возможности осуществления «общества совершенного равенства». Другим основным программным положением бабувистов стала идея неограниченной диктатуры. Понятие диктатуры пришло из Древнего Рима, где диктатор – должностное лицо (магистрат) в период Республики (V-I века до н.э.) с чрезвычайными полномочиями, назначавшееся консулами по решению Сената максимум на 6 месяцев при крайней опасности (внутренних неурядицах, военной угрозе), когда признавалось необходимым передать власть в руки одного лица (древнегреческое понятие «тиран» описывает куда более сложное явление). Сулла и Цезарь в I веке до н.э. уже неограничены по времени в своих диктаторских полномочиях. В эпоху Французской революции, боготворившей наследие и эстетику Древнего Рима, проблематика диктатуры возникает после того, как депутаты Учредительного Собрания, а затем депутаты Конвента, обнаружили, что достичь добровольного согласия между дюжиной партий, каждая из которых догматически уверена в своей правоте, не представляется возможным, а любым усилиям на пути преобразований мешает, к тому же, инерция пассивного сопротивления. Здесь у сторонников идеологий радикального эгалитаризма обнаруживается коренное противоречие описания окружающей реальности и предлагаемой программы ее преобразовавния. Если эгалитаризм выражает интересы большинства общества (а никто не отрицает, что т.н. «низшие» слои вплоть до ХХ века составляли подавляющее большинство населения), то какой смысл в диктатуре большинства, от имени которого выступают эгалитаристы, если меньшинство заведомо слабее и неизбежно будет вынуждено подчиниться большинству? Контраргумент эгалитаристов высвечивает ими осознаваемое, но открыто не признаваемое допущение, что люди (в конкретно-исторической реальности сложившегося общественного строя) неравны. Любой образованный, богатый, влиятельный человек оказывается «больше», чем масса простонародья. В конкретно-исторических условиях Франции это означало, что священник или дворянин способен повести за собой гораздо больше людей, чем велеречивый, но недалекий «Папаша Дюшен». Следовательно, не стоит ждать, пока каждый простолюдин разовьется до уровня принца, необходимо сломать устоявшийся общественно-политический строй с помощью концентрации власти в распоряжении чрезвычайного правительства с диктаторскими полномочиями, действующего «ради народа, но без народа». Поскольку диктатура почти неотделима от культа великой личности, ее возглавляющей, «демократический цезаризм» становится одной из самых модных управленческих идеологий в XIX-XX веках. Любой диктатор заявляет о своей заботе о простом народе, пусть даже в ущерб толстосумам и очкарикам. Характерно, что «вожди» социалистических режимов (Сталин, Мао, Уго Чавес) тянут социалистическую идеологию именно в сторону радикального эгалитаризма и заслуживают резкую критику социалистических «ортодоксов», которые напоминают, что вождизм не предуматривается в рамках социализма, а сами они не то чтобы не могут стать альтернативными «великими вождями», но принципиально не желают себе лично и социализму в целом такой участи.
ВЛАДИМИР-III: Сюда же (к ЛЕВОМУ ЭГАЛИТАРИЗМУ) перенес фурьеризм. 3.4. Фурьеризм (1820-е). Шарль Фурье (1772-1837) записан марксистскими историками в социалисты, но на взгляд автора, это несколько произвольно. В нем еще много от радикального эгалитаризма Французской революции (правда, сам он в ней никакого деятельного участия не принимал и даже пострадал в ходе Лионского восстания). Фурье стоит в начале неразвившегося левого, но несоциалистического (!) учения. Сам он категорически отрицал, что его система имеет отношение к социализму (коммунизму), а с сенсимонистами и последователями Оуэна рассорился, обозвав их «теократами». Фурье больше напоминает тех американских общественных деятелей (или профсоюзных лидеров АФТ), которые защищают интересы трудящихся, не будучи социалистами. Фурье, сам будучи мелким биржевым маклером, а затем переписчиком, и ведя более чем скромную жизнь, полон критического отношения к окружающей действительности. Он терпеть не может торговцев, постоянные армии, супружескую неверность и вообще тот образ жизни человеческого общества, при котором люди поглощены своими эгоистическими интересами (например, если у вас сломалась входная дверь, дверной мастер рад этому обстоятельству, поскольку оно обеспечивает его работой, и он сделает ее настолько некачественно, чтобы как можно скорее получить от вас новый заказ). Фурье можно с первого взгляда определить как меланхолика, временами страдающего мизантропией, тем более, что себя он считает, как минимум, реформатором мирового масштаба и имеет соответствующий апломб (подобные люди чаще идут не в политику, а в мистические секты, и становятся известными миру под именами Блаватской, Гурджиева, Штайнера и Клизовского). Для исправления ненормального устройства общества необходимо посмотреть на него глазами Фурье (он уверен, что это неизбежно) и изменить его социальную структуру, а именно удалить из общества конкуренцию, вражду, обособленность и водворить гармонию. Все хорошее против всего плохого? В социалисты Фурье записали по причине его неприязни к буржуазии и особенно торговле (его меркантофобия имеет отсылки к средневековой неприязни в отношении купца), а также из-за его плана создания фаланстеров. Фаланстер – это дворец особого типа, являющийся центром жизни фаланги – самодостаточной коммуны из 1600-1800 человек, трудящихся вместе для взаимной выгоды. Сам Фурье по причине отсутствия финансовой поддержки так и не смог основать ни одного фаланстера, но некоторым его последователям это удалось. Румынский землевладелец Эманоил Бэлэчану, увлекшись идеями утопического социализма, в 1835-1837 годах содержал с освобожденными крестьянами фаланстер, позже разогнанный властями, а в 1847 году русский помещик и общественный деятель М.В.Петрашевский построил для своих крепостных фаланстер. В том же году крестьяне подожгли фаланстер. Чернышевский изображает фаланстер в снах Веры Павловны, а члена кружка Петрашевского Достоевского фаланстеры, как будущее человеческой безбожной цивилизации, мучили до конца жизни. Кроме того Фурье первым ввел термин «феминизм», обозначив им борьбу за равноправие женщины, увлекся темой и, будучи сторонником достаточно свободных отношений – они ему представлялись более нормальными, чем узаконенная проституция, настолько подробно регламентировал интимные отношения в фаланге а ля камасутра (а Фурье вообще был фанатом классификаций и хронологизаций), что его произведения, в отличие от Манифеста Коммунистической партии, стало невозможно изучать в средней школе.
retrograde: Одно из первых феминистических обществ - мифические амазонки, если они существовали реально?
ВЛАДИМИР-III: Упираемся в проблему исторического матриархата. Моя вузовская преподша, однако, считала это мифом, настаивала на физической неполноценности средней женщины в палеолите сравнительно с мужчиной и напоминала о почти постоянных беременностях между 12 и 25 годами в те времена. Тут уж не разгуляешься. Зато Обручев в ПЛУТОНИИ расписал матриархат просто фантастически. Я не могу при этом сказать, что общественное устройство амазонок было принципиально невозможно. Но, по-моему, археология на сей счет пока молчит.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к БОЛЬШЕВИЗМУ 3.16. В современной России с легкой руки оплакивающих 1913 год не только неомонархистов распространено убеждение, что Россия 1890-1913 годов была мощнейшей мировой державой, едва ли не самой сильной в мире, с высочайшими темпами экономического (промышленного в т.ч.) роста, быстрыми темпами ликвидации неграмотности, передовой наукой и т.п. Большевики т.о., и шире – революционеры 1917 года в целом, лишь помешали дальнейшему поступательному развитию страны. Статистика легко опровергает большинство подобных утверждений. Россия в конце XIX – начале XX типичная среднеразвитая страна с уровнем ВВП на д/н, в 2-3 раза меньшим, чем в других европейских странах, а производительность труда в экономике была ниже, чем в Аргентине, Колумбии, Мексике и Чили, но выше, чем в Бразилии и Перу, и разумеется, ниже, чем во всех других европейских странах. Если в 1860 году – накануне отмены крепостного права – общий объем промышленного производства в России был в 19 раз меньше, чем в Великобритании и в 5 раз меньше, чем во Франции, то к 1900 объем российской промышленности был пятым по счету (после США, Великобритании, Германии и Франции). В 1890-х мы, действительно, наблюдаем промышленный бум в России, но по темпам промышленного роста в 1901-1913 Россия уступает США, Японии, Италии и Канаде. Грамотность росла, но даже в 1917 году не умело ни читать, ни писать 60% населения страны. В этих условиях большевизм обязан был стать идеологией промышленного переворота и переворота социального, который оказался невозможен без переворота промышленного.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ТИТОИЗМУ 3.27 Такова теория югославской модели социализма. На практике рабочее самоуправление очень скоро было выхолощено, а конкуренция не получила реализации – на этом настаивает один из руководителей Коммунистической партии Югославии, а затем виднейший диссидент Милован Джилас в своем капитальном труде «Новый класс. Анализ коммунистической системы» (1957). Согласно Джиласу, новый номенклатурный класс возникает в любом обществе под руководством коммунистических партий из числа профессиональных революционеров эпохи борьбы коммунистов за власть и рекрутируется из среды пролетариата, который в промышленно слаборазвитой стране (уровень развития городской культуры в довоенной Югославии немногим превосходил таковой в России 1917 года) ощущает себя заметно выше крестьянских масс и находится в меньшинстве. Основа нового строя – идеократия (что роднит коммунистические режимы со средневековьем, во всяком случае, с теми средневековыми утопиями, которые описывают идеальное «духовное» общество, и которые современные популяризаторы традиционных ценностей наивно принимают за реальность обществ XII-XV веков). Необходимость формирования нового управленческого класса диктуется задачами мобилизационного развития, и с этой задачей коммунистические управленцы справляются хорошо, но по достижению руководимым ими обществом уровня развитой индустрии они перестают быть созидательным классом и обречены на неадекватность, как во внутренней, так и во внешней политике. Новый класс лишен индивидуальной частной собственности, но ему фактически принадлежит коллективная («общенароная») собственность в стране, а от основной массы населения он отделен системой привилегий, которые в странах мобилизационного развития и вечного дефицита приобретают порой комические формы. Стремление любой ценой сохранить идеократию вступает в жесткое противоречие с декларируемыми законодательством правами, свободами и ценностями – вообще у правящих коммунистов всегда проблемы с правом. Но при этом возвращение к дореволюционным порядкам невозможно, а коммунизм в целом хорош, пока коммунисты не пришли к власти. Такова концепция Джиласа, который все-же часто пристрастен и обвиняет коммунистические режимы в любых, даже самых малейших несоответствиях их практики их же теории. Если сопоставить книгу Джиласа с аналогичной рефлексией именно левых интеллектуалов по поводу реализации коммунистической идеи и, особенно, по поводу специфики управления коммунистической идеократией, то он не сказал, в сущности, ничего нового и принципиально отличающегося от того, что говорили по этому поводу до него Оруэлл и его троцкистские предшественники, а после него – А.А.Зиновьев с его мрачно-саркастическим оптимизмом в «Хомо советикус». Проблема управления новым обществом осознавалась на всех уровнях – от партийных программ до научно-фантастических романов. Ленин в своей книге «Государство и революция» выдвинул на первый план карательную функцию государства – а иначе быть не могло, поскольку он считал государство преходящей формой общественного устройства, и в этом он бесконечно чужд современному российскому патриотизму. Чиновничья работа считалась чем-то второстепенным, и молодое Советское государство столкнулось с проблемой качественных кадров в управлении. Если кавалерист-буденновец получает не меньше, чем замнаркома, а к тому же замнаркома вечно оказывался виноват в бюрократизме, который обещает волком выгрызть Маяковский, то, конечно, почетнее быть кавалеристом, чем «каменной задницей». Трудно сказать, как ленинский большевизм, проживи Ленин еще 20-25 лет, реагировал бы на новые вызовы времени – аналогично сталинизму или нет? Но поскольку каждая эпоха истории СССР и других коммунистических режимов приобретала специфический окрас от своего вождя, можно точно утверждать, что атмосфера в СССР без Сталина была бы совершенно иной, чем в сталинском СССР (заодно впору задать неосталинистам провокационный вопрос: а нужен ли вам СССР без Сталина?) Критика Джиласом реального югославского социализма (а заодно советского) – типичная реакция разочарования по поводу реализации идеи. Эта ситуация неизбежно повторялась в ходе реализации любой идеологии (хоть шиитского фундаментализма в Иране). Либералы, консерваторы, социал-демократы, фашисты и патриоты столь же бывали разочарованы в своих «сталиных», как и демокоммунист Джилас. И даже критиковали их, что нельзя назвать чем-то ненормальным.
ВЛАДИМИР-III: Далее левый эгалитаризм 3.5. Бланкизм (1830-е). Огюста Бланки (1805-1881) также приписывали к социалистам, хотя он находился, скорее, все еще в радикально-эгалистаристской идеологической среде, но поскольку социалистические партии вырастали из этой среды, неоякобинцы могут рассматриваться как их самые непосредственные предшественники. Во всяком случае, Общество друзей народа 1830 года, в котором Бланки играл важную роль, объединяло неоякобинцев, бабувистов и сенсимонистов (последних уже точно можно считать социалистами). В политической биографии Бланки заметен переход из неякобинства на позиции, весьма близкие к социалистическим. Если до 1848 года Бланки не выходит за пределы общего радикального эгалитаризма, то в 1848 он создает социалистическое по своей направленности Центральное республиканское общество и высказывается за диктатуру Парижа в отношении провинции (фактически это означало диктатуру пролетариата). Но с Марксом и Энгельсом Бланки не сошелся – не в последнюю очередь потому, что в состав Первого Интернационала – Международного Товарищества Рабочих – приняты были прудонисты, с которыми Бланки был ножах. Для Бланки сама революция была важнее, чем следующее за ней общественное устройство: уничтожение буржуазного порядка являлось для него целью самодостаточной. Он не верил ни в ведущую роль рабочего класса, ни в народные движения. Бланкисты (среди них первоначально можно было встретить молодых Лафарга и Клемансо) отстаивали необходимость создания узкой тайной иерархической организации, ставящей своей задачей свержение существующего режима путем внезапного вооруженного выступления и установление временной диктатуры революционеров, которая заложит основы нового, социалистического порядка, после чего власть должна быть передана народу. Отказываясь от пропаганды в широких массах, чтобы не подвергать опасности нелегальную организацию, они делали ставку на неожиданность нанесения удара и неподготовленность правительства к отпору. Первыми же мерами революционной диктатуры Бланки называет «разоружение буржуазии», изгнание из страны аристократии и духовенства (Бланки был принципиальным атеистом), смещение высших чиновников, временно сохранив низшее звено управления, уничтожение армии и вооружение народа, создание нового суда, активную экономическую политику – конфискация крупной земельной собственности, контроль над крупной промышленностью, аннулирование государственного долга. В 1870 году на взгляды Бланки существенное влияние оказала франко-прусская война. Он считал именно Францию – центром мирового социализма и поэтому занял ярко выраженную социал-патриотическую позицию. Во время Парижской Коммуны Бланки находился в тюремном заключении в Бордо, и на просьбу коммунаров по обмену его на католического архиепископа Парижского Тьер заметил, что освобождение Бланки будет равносильным посылке в помощь инсургентам целого корпуса. Все попытки Бланки и его сторонников прийти к власти закончились неудачей, но он (даже отсидев в общей сложности 37 лет по обвинениям в «экстремизме», выражаясь современным российским политическим языком) оказал колоссальное влияние на политическую и идейную жизнь Франции 1830-1870-х годов. Виктор Гюго именно с него рисовал портреты своих революционеров на баррикадах Парижа 1832 года. В 1870-х годах с французскими бланкистами сблизился идеолог неоякобинского направления в российском народничестве П.Н.Ткачёв, чьи идеи окажут серьезное влияние на большевизм.
retrograde: Вообще интересно, почему "социализм" раскололся на секты (ленинизм, маоизм, титоизм и т. д.), которые стали даже враждовать. Это прямо-таки какая-то квазирелигиозная ситуация, по-моему. Есть немного такого ощущения. Сталинские репрессии, например - это охота за ведьмами и еретиками.
retrograde: Когда идеология пытается сместить религию, то может, она сама становится аналогом религии?
ВЛАДИМИР-III: retrograde пишет: Когда идеология пытается сместить религию, то может, она сама становится аналогом религии? В какой-то степени да. Но эта степень не имеет прямого отношения к религии. Собственно, если стоять на т.з. фундаменталистов, что идеология - это религия, только ложная, но человеку нужна религия, хоть какая, то получается, что религия (и соответственно, ее заменитель в виде идеологии) нужна не всем людям, а только той небольшой группе населения, чьи вкусы и потребности фундаменталисты распространяют на все население. Идеология отличается от религии даже не своей наукообразностью (в конце концов, богословы и отцы церквей III-V веков, а также мусульманские улемы золотого века ислама были достаточно образованы в сфере греческой классической философии), но тем, что она базируется на более современеных научных данных. Христианское богословие с конца XVII века уже теряет связь с новейшими научными данными (это очень хорошо видно на примере ньютоновской ИСПРАВЛЕННОЙ ХРОНОЛОГИИ ДРЕВНИХ ЦАРСТВ), а к ХХ веку уже совершенно неадекватно (мусульманское богословие - еще раньше). Идеологии, как я говорил выше, детища научно-технической революции и индустриальной эпохи. Да, они тоже устаревают, а в постидустриальном обществе, в коем мы уже несколько десятилетий существуем, и к которому Россия примкнула в качестве сырьевого придатка с пережитками имперского мышления прошлых эпох, одинаково устаревают и идеологии, и тем более религии. Они отступают к периферии цивилизации, выполняя роль социальных стабилизаторов в отсталых обществах, но при этом руководство такого отсталого общества не может искренне относиться ни к религии, ни к идеологии, поскольку буквальная реализация в 2020 году религиозных или идеологических ценностей убъет стабилизированное и худо-бедно приспособившееся к постидустриальной эпохе общество. В целом , если его очистить от риторики, российское противостояние Западу в последние 10-15 лет можно считать осознанием своей отсталости и бесперспективности, нежелания играть роль сырьевого придатка (которая сейчас даже сильнее, чем в 1995), но при этом - осознанием невозможности что-то изменить, не рискуя собственным существованием. Та жа проблема у Ирана, хотя амбиций поменьше, ведь и ресурсов не так много, как у России. А КНДР (эта несчастно-убогая страна) случайно оказалась в центре нового технологического региона. Будь КНДР в Африке, на нее бы обращали в 10 раз меньше внимания. Эти два одиночества (религия и идеология в условиях постидустриального общества) могут заключать альянс против постидустриального общества, в котором им закономерно достались второстепенные и даже третьестепенные роли, но исторически они обречены. Но это тема адекватности религий и идеологий в XXI веке, а 100-150 лет назад они естественным образом боролись друг с другой, и "замена" идеологией религии в основных функциях (просветительской, социальной, индивидуально-ценностной) последней касалась лишь самых отсталых слоев населения. Культ личности Сталина был развенчан именно в момент превращения страны из аграрной в индустриальную. В 1980-х СССР рухнул вовсе не под ударами борющейся с "совком" "духовности", а это говорит о социально-политической пассивности религии в современном мире. Но в 1990-х религия занадобилась постсоветской элите (этому самому "новому классу" Джиласа, который лишь приватизировал, даже подчас на общеэлитарном уровне, собственность) для социальной стабилизации доставшегося ей общества (разговоры 1990 года о том, что министр обязан ездить в троллейбусе, элите категорически не нравились). Знающие люди предупреждали, что религия не сможет заменить идеологию, тем более в постиндустриальном мире, где идеология - условное явление, поскольку на это религия в принципе не способна, но ничего другого у них не было и нет. Так что все "хитрые планы" оказываются из категории "поскрести по сусекам". Ну а конкретно распад марксизма на сталинизм, маоизм, титоизм и проч. - это сложные процессы попыток совместить идеократию с реальным общественным развитием в конкретных странах. В Югославии было очень мало сталинистов, а в СССР - титоистов.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к НЕОСТАЛИНИЗМУ 8.3. Очень показательно литературное крыло современного российского неосталинизма – т.н. «героическая фантастика» (а особенно жанр «попаданцев»). Любая масскультура примитивна по определению, и «героическая фантастика» вполне соответствует своей задаче. Написать роман из жанра «попаданцев» легко. Берется наш современник – как правило, представитель постсоветских поколений (тем, кто в 1991 году первый раз голосовал на референдуме о сохранении СССР, уже исполнилось 47 лет, а значит больше половины населения России родилось уже после распада СССР), который чудесным образом (здесь необходима постмодернистская мистика в рамках постсекулярного взгляда на мир) переносится примерно в 1939-1941 годы, где его (как того гоголевского сумасшедшего) немедленно везут к Сталину, и он «открывает тайны» будущего, а заодно предлагает легкий и простой способ (почти как у антихриста в «Трех разговорах» Вл.Соловьева) сохранить СССР. По закону жанра (при некоторых, почти корейских своими слезами и кровавым потом, трудностях), катарсис – т.е. сохранение СССР на вечные времена – гарантирован. Если автор романа – специалист в истории вооружений, роман будет наполнен скучными тактико-техническими характеристиками. Мораль: попадайте в прошлое, и будет вам счастье. Подобная литература мало что может рассказать об эпохе, куда заносит попаданца, но очень много – о коллективном сознательном и бессознательном современного российского общества. Прошлое автору романа известно, в лучшем случае, по постсоветским учебникам и энциклопедиям, в худшем – по трудам разоблачителей заговоров, и тогда уж попаданцу следует не автоматы Калашникова в 1930-х клепать, а предотвратить жидо-масонский заговор или вторжение серых пришельцев из созвездия Тельца. Более того, автор романа считает советское общество 1939-1941 годов аналогом своих личных идеалов и напоминает того мусульманина-сталиниста, который утверждает, что Сталин был мусульманином, потому что и ислам, и Сталин – это хорошо. К мечте о сохранении СССР прилагаются лютая ненависть к другим странам и народам, православная вера и культ мудро-доброго царя, без которых, что советское, что современное российское общества существовать не могут. Вкупе с постсоветским глубоким презрением в отношении гуманитарных наук компьютерная стрелялка великого прошлого в представлении автора романа о попаданце отличается крайне примитивным пониманием общественных процессов и изобилует механистическими рецептами «исправления» (в этой механической эстетике общества неосталинисты, действительно, подобны сталинистам). Неомонархисты конкурируют с неосталинистами в своем стремлении аналогичным образом сохранить Россию 1913 года, о которой у них столь же приблизительные представления, что и у неосталинистов о сталинском СССР. Столкновение двух неоидеологических специфик жанра способно поставить под вопрос неоднократно декларируемое и неосталинистами, и неомонархистами «примирение красных и белых», чьими наследниками совершенно необоснованно они себя считают. Реальный попаданец из современного российского общества в 1939 году будет моментально арестован за пропаганду религии и национализма, а попаданец из прошлого в 2020 году (будь он хоть сам Сталин) также быстро будет арестован за экстремизм. Желание неоидеологии одновременно сидеть на всех стульях оборачивается падением на пол.
ВЛАДИМИР-III: Далее ЭГАЛИТАРИЗМ: еще одна интересная страница истории. 3.6. Бабизм (1840-е). Крупные движения и изменения в рамках западного общества не могли не оказывать известное влияние на другие цивилизации постольку, поскольку Запад становится в XVII-XX веках центром человечества. В 1848 году начинается и продолжается до 1852 серия бабидских восстаний в Иране. Во главе восстаний стоят представители низшего шиитского духовенства и торговцы из парашиитской секты бабидов. Лидер восстания – Сейид Али-Мохаммед (Баб) находился с 1847 в заключении, хотя и мог поддерживать связь с приверженцами, и был казнен в разгар восстаний своих единомышленников в 1850 году. Бабизм вырос на почве шиитских мессианских настроений, и восстания его приверженцев могут быть отнесены к типичным средневековым социальным протестам, облеченным в религиозную форму (сама по себе религия не в состоянии служить дополнительной основой укрепления конкретно-исторического политического режима), но сводить все лишь к появлению новой религии, как это делали в отношении бабистских восстаний многие несоветские западные историки, было бы упрощением. Советские историки с их безразличием к религиозным ценностям прошлых эпох, наоборот, подчеркивали социально-политическую составляющую движения, которая в целом в доиндустриальном иранском обществе XIX века оказывалась близкой радикальному эгалитаризму Европы того времени. После разгрома восстания и гибели лидера часть бабидов была объединена новой религией, принципиально порвавшей с исламом вообще, – бехаи. Отличительной чертой политических доктрин бехаи является принициальный антимонархизм.
retrograde: ВЛАДИМИР-III пишет: Ну а конкретно распад марксизма на сталинизм, маоизм, титоизм и проч. - это сложные процессы попыток совместить идеократию с реальным общественным развитием в конкретных странах. Вообще это может послужить хорошим уроком на будущее. Какой бы прогрессивной идеология не казалась, она может упороться в реалии и дивергировать в деградирующие местечковые версии. Не исключено, что человечество урок не усвоит и ещё не один раз наступит на социалистические грабли.
retrograde: Если что, я вовсе не призываю вернуться в махровое средневековье. Просто при внедрении очередного социализма в общество нужно же как-то просчитывать все последствия, думать на десятилетия вперёд. Ломать проще, чем строить. Может, ещё поэтому СССР и развалился, что забыли что надо было строить.
ВЛАДИМИР-III: Именно об этом я и подумал, когда писал заключительную главу раздела ЛЕВЫЙ ЭГАЛИТАРИЗМ 3.7. Аграрный радикализм (1870-е). Не смотря на все успехи индустриализации, массовое производство и развитие путей сообщений, европейская деревня XIX века все еще жила своей, отличной от города, жизнью. Крестьяне, выигравшие от буржуазно-антифеодальных революций (особенно крестьянская верхушка – взять хоть российское кулачество, чей золотой век пришелся на эпоху гражданской войны и НЭПа), имели свои, вполне определенные интересы, и поэтому большинство крестьянских партий занимало специфические позиции именно представителей интересов, а не выразителей идеологических утопий. Как правило, крестьянские партии Европы в XIX веке тяготели к умеренному консерватизму, а в середине ХХ века те из них, которые сохранились в круговерти войн и революций (как правило, в странах Скандинавии), сдвинулись к центристскому либерализму. Марксистские партии смотрели на крестьянство и на его партии как на попутчиков в борьбе с буржуазией, но появляются и левые радикальные крестьянские партии. Основанная в середине 1870-х годов молодыми людьми, воспитавшимися за границей под влиянием отчасти Бакунина, отчасти немецких социал-демократов, Сербская радикальная партия сперва носила мечтательно-социалистический, частью народнический, характер, но ближе всего была к радикальному эгалитаризму. После ряда политических процессов, оканчивавшихся смертными казнями (Ефрем Маркович) и тюремными сроками (Пера Тодорович), партия сплотилась, стала на более практическую почву чисто крестьянских требований, провела нескольких своих членов в Сербскую Скупщину и добилась принятия нескольких важных законов (освобождение необходимого крестьянского инвентаря от продажи за недоимки и др.) Обессиленная борьбой с полицейским произволом, партия попыталась осуществить революцию (так называемый «зайчарский бунт» 1883 года), но неудачно. Вожди ее были арестованы и приговорены к смертной казни, замененной долголетним тюремным заключением (Пера Тодорович, Таушанович, Раша Милошевич). Многолетний бессменный лидер партии Никола Пашич (до 1926 года) успел бежать за границу. Поражение Сербии в войне 1885 года с Болгарией, а также финансовое и политическое банкротство, к которому пришло правительство Прогрессивной партии Сербии, вынудили короля Милана Обреновича предоставить заключенным амнистию. Реформа конституции 1889 года привела Сербскую радикальную партию к власти, но руководители ее пошли на компромиссы с королем, сменили название на Народно-радикальную партию, сместившуюся вправо – в либеральную часть спектра. После переворота 1903 года обновленная Сербская радикальная партия, также под руководством Пашича, еще более правеет, и ее уже можно считать либерально-консервативной. Главными противниками радикалов в это время являются либералы из отколовшихся от партии фракций, а после 1918 – уже в новом Юго-Славянском Государстве – либеральная Демократическая партия. Переворот 1929 года, осуществленный королем Александром, в результате чего на какое-то время в Югославии исчез парламент, привел к очередному расколу партии и участию части ее лидеров в королевских правительствах начала 1930-х. В 1935-1941 годах Сербская радикальная партия участвовала в правительственных коалициях, которые меняли идеологическую окраску от правоконсервативной до консервативно-либеральной. Война 1941 года еще раз расколола партию, и после запрета коммунистическими властями эмигранты воссоздали ее в Париже в 1952 году. В 1991 году Воислав Шешель на основе исторического бренда СРП создал крайне правую партию (с элементами неофашизма, по утверждению Энциклопедии Британника), выступающую за Великую Сербию (объединение всех земель, населенных сербами), против членства в НАТО и ЕС, за полную приватизацию государственной собственности, за национальное и православное патриотическое воспитание и усиление государства (сам по себе напрашивается вопрос о вероятности подобных метаморфоз последователей Чернышевского или политизированного толстовства, если бы они реализовались как политические партии). Будучи второй по влиянию политической силой в эпоху Милошевича, партия активно участвовала в боевых действиях в Боснии и Косово, но после 2008, когда часть лидеров решила цивилизовать вчерашних боевиков, переживает расколы и потерю влияния (хотя, в случае поражения правящей в настоящее время фракции бывших радикалов – Сербской прогрессивной партии, может наступить новое возрождение СРП). Если сербские радикалы дрейфовали на протяжении своей полуторавековой истории вправо, то Украинская радикальная партия украинского галицийского писателя Ивана Франко, также крестьянская и первоначально радикально-эгалитаристская, после основания в 1890 на первых порах заметно сдвигалась влево. Часть членов партии именовали себя марксистами, но к марксизму Франко и Павлик (другой лидер партии) относились критически. В 1899 году партия распалась на собственно народников УРП, марксистов – Украинскую социал-демократическую партию и радикальных аграриев – Украинскую национально-демократическую партию, близкую по своим программным положениям к ирландским шинфейнерам. В 1919 эта последняя партия преобразована в либеральную Украинскую трудовую партию, затем преобразованную в еще более правое Украинское национально-демократическое объединение, против которого боролась националистическая ОУН.
ВЛАДИМИР-III: ВЛАДИМИР-III пишет: В 1991 году Воислав Шешель на основе исторического бренда СРП создал крайне правую партию (с элементами неофашизма, по утверждению Энциклопедии Британника), выступающую за Великую Сербию (объединение всех земель, населенных сербами), против членства в НАТО и ЕС, за полную приватизацию государственной собственности, за национальное и православное патриотическое воспитание и усиление государства (сам по себе напрашивается вопрос о вероятности подобных метаморфоз последователей Чернышевского или политизированного толстовства, если бы они реализовались как политические партии). Вот я на что намекаю...
ВЛАДИМИР-III: Ну вот, дописал ЛЕВЫЙ ЭГАЛИТАРИЗМ (завершение): Наблюдателю из XXI века представляется, что левый эгалитаризм доиндустриальной и раннеиндустриальной эпохи остался в тех временах, как явление, неотделимое от семафорного телеграфа и первых паровозов, а затем самая принципиальная и боевая часть эгалитаристов вступила в ряды социалистических сил, оставшиеся же радикалы-опортунисты поправели и уже ничем не отличались от либералов и консерваторов, но на самом деле это идеологическое семейство оказало куда более сильное воздействие на ХХ век и на современный политический расклад, чем кажется на первый взгляд. Основная проблема эгалитаризма обозначена философски еще во времена Платона и Аристотеля – проблема равенства и вообще подобия людей друг другу. Без соблюдения принципа подобия теряет смысл большинство коммуникаций в человеческом сообществе (как если бы люди были настолько разные, что не могли спариваться друг с другом). Но и равенство, доведенное до логического конца, выглядит не менее противоестественным. Вне зависимости от того, откуда пришел универсальный принцип оценки отдельных членов человеческого общества: из практики первых мировых империй, из греческой классической философии или из требований мировых религий, долгое время сам этот принцип был теоретическим и почти никак не влиял на повседневную жизнь Античности и Средневековья. Люди в эпоху слабого государства и немногим более сильного общества элементарно не могли позволить себе роскошь фундаменталистического перфекционизма и регулярной гражданственности. Экономическая практика еще менее соответствовала идеям эгалитаризма. Лишь достигнув известной степени развития, примерно ко временам Великой французской революции, можно было поставить вопрос о равенстве в практическую плоскость. Как всегда бывает, положительному решению данного вопроса мешали, с одной стороны, пережитки прошлого, ощутимые и поныне, с другой – принципиальные противоречия, обнаруживающиеся по мере решения. Вне зависимости от того, гений Шариков или быдло, его трудно было бы уравнять с профессором Преображенским. Критика эгалитаризма «справа» – т.е. со стороны либералов, консерваторов и монархистов в основном сводилась к оплакиванию «порчи» общества и вздыханию по неким «старым добрым временам», когда они могли себе позволить роскошь неравенства, какой бы справедливостью ее не оправдывая. Эгалитаристы, наоборот, бросились в омут социального планирования и регулирования народных масс, стремясь не дать общественным процессам выйти из под контроля. Разумеется, теперь уже – в регулируемом «по науке» обществе – жизнь заметно изменилась сравнительно с партизанскими временами рыцарей и бродячих философов. Кстати, рыцари уже не могли задирать подол каждой крестьянке и ушли, кто в криминал, кто – в пограничные сферы жизни большого общества с мещанскими ценностями и вкусами (наемно-профессиональная армия – едва ли не последнее прибежище этих «негодяев», но тут техника развилась настолько, что военные столкновения рисковали перерасти в глобальное уничтожение и поэтому выродились в декоративно-спортивные мероприятия, мало чем отличаясь от исторических рекконструкций, что не может не оскорблять их ветеранов). Эгалитаристская организация общества базировалась на мощных средствах гомогенизации каждого своего члена: всеобщей школе (где учились говорить и писать единообразно в национальном масштабе), призывной армии, членстве во всевозможных массовых организациях, средствах массовой информации (которые все ругают за «дебилизацию», но продолжают потреблять), стандартах брака и семьи. Отдельные недовольные будут бунтовать против этого «человейника», но альтернативой уже будет не перестройка такого общества (печаль некоторых современных теоретиков по поводу безвозвратно ушедших временах охотничье-первобытного общества способна привести разве что на необитаемый остров, но 99% населения туда не отправишь – прав Энгельс: чтобы варварам оставаться варварами, они должны быть малочисленны), а эскапизм недовольных. Впрочем, можно научиться влиять на массовое эгалитарное общество, подвергаясь минимальному влиянию в ответ с его стороны – социальные навыки должны совершенствоваться. После французской революции церковные организации (прежде всего, католические) вспомнили о своих функциях по управлению обществом – появился религиозно-политический эгалитаризм. Эгалитаризм в области патриотизма породил национализм. Фашизм – также разновидность эгалитаризма вождистского типа, но достаточно правого (хотя, как показано на примерах выше, мутация левого эгалитаризма в правый вполне возможна – если отельный человек приковал себя к общественным интересам, он не может считать свою страну, нацию, народ неправыми ни при каких обстоятельствах). Есть и системные возражения против эгалитаризма. В современных условиях социал-демократы являются умеренными эгалитаристами, ищущими компромисс между равенством возможностей и равенством результатов, и выступают за сглаживание имущественных и доходных различий; основным инструментом они считают государственное регулирование (налоговая политика, дотации, социальные программы, которые можно объединить понятием государства благосостояния). Государство – вообще самый сильный рычаг реализации эгалитарных принципов. Неоконсерваторы отрицательно относятся к идее равенства, считая ее противоречащей принципу свободы и природе человека, подрывающей эффективное функционирование общества, его экономической системы, порождающей иждивенческие настроения. За это социалисты (и прочие эгалитаристы, включая патриотов и фашистов) подозревают неоконов в анархистских намерениях по подрыву устоявшихся общественных отношений и предлагают свои рецепты.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к КЛАССИЧЕСКОМУ МАРКСИЗМУ 4.6. Также социологи (и не только Питирим Сорокин) подвергли критике слишком уж схематичную теорию классовыой борьбы и даже замахнулись на само понятие «класса» (здесь у марксистов случилось бездумное повторение терминологии французских историков – симпатизантов «третьего сословия»).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ЛЕВОМУ НАРОДНИЧЕСТВУ 4.9. Основной вопрос, на котором большевики впоследствии ловили левых народников, – вопрос форсированного индустриального развития, который все же не стоял на повестке дня у эсеров и народных социалистов, что объективно сделало бы страну слабее во второй мировой войне (впрочем, здесь уже начинается послезнание, да и сами большевики провозгласили индустриализацию конкретной страны священной обязанностью только к концу 1920-х, а в 1900-х были совсем иные дискуссии).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к НАЦИОНАЛ-КОММУНИЗМУ 4.20. Причисление Никиша к числу идеологов консервативной революции – вопрос очень спорный (даже если это справедливо, он был самым левым из таких "консерваторов", а после 1949 становится апологетом ГДР).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к КОММУНО-ПАТРИОТИЗМУ 4.29. Гипотеза существования в КПСС еще с 1960-х некоей «русской партии», чьи политические взгляды чудесным образом совпадают со взглядами очередного популяризатора, пишущего о ней после 1995 года, остается на совести соответствующего популяризатора. Историю современного российского коммуно-патриотизма следует начинать с попыток Полозкова и Зюганова в 1990-1991 годах помешать намерению Горбачева и Яковлева превратить КПСС в партию демократического социализма.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к АНТИКОММУНИЗМУ 7.2. Эпоха 1989-1991 годов стала звездным часом антикоммунизма. Не останавлияваясь на причинах распада СССР, которых множество, и каждая требует отдельного анализа, отметим, что если в 1985-1986 годах в СССР больше говорили об ускорении развития и борьбе со злоупотреблениями, то в 1987-1988 внимание переключилось на «деформации социализма» в предыдущие советские эпохи и их преодоление, а с 1989 года уже открыто говорится о советской системе, как о преступной, и о необходимости ее ликвидации. Страны «социалистического лагеря» по-разному реагировали на горбачевскую перестройку. Правительство Венгрии пыталось провести экономические реформы без политических, и, в конце концов, ее переход от режима советского типа к демократии произошел в 1988-1990 годах мягко и почти бесконфликтно. В Польше, где один общественно-политический кризис сменялся другим, а экономика в целом с конца 1970-х стагнировала, коммунистические власти в 1988 перешли к диалогу с оппозицией, и уже в следующем году «Солидарность» (созданная на основе идеологии демократического социализма и католического солидаризма) победила на парламентских выборах. Чехословакия и ГДР перешли к демократии в результате т.н. «бархатных революций» осенью 1989 года, хотя их правительства безуспешно пытались удержать власть. Болгарский вариант перехода от коммунистического режима к демократии осуществлен совершенно бескровно после принудительной отправки на пенсию 10 ноября 1989 года политического долгожителя – Тодора Живкова (Тодор Живков, 33 года подряд возглавлявший Болгарию и правяшую коммунистическую партию, едва не был свергнут группой заговорщиков-маоистов в 1965 году, а в 1985-1989 годах, критикуя Горбачева, попытался осуществить в Болгарии реформы китайского образца). В Румынии, чье руководство во главе с Чаушеску еще с 1965 года проводило национально-коммунистическую линию и дистанцировалось от СССР, свержение коммунистического правительства приняло драматический оборот. Румыния является единственной страной Восточной Европы, где коммунистический режим был свергнут в результате общенародного восстания, а бывший лидер – казнен. Самым драматическим и одновременно трагикомическим событием румынской революции стал массовый митинг 21 декабря 1989 года, который собирали в поддержку Чаушеску, но который быстро перерос в антиправительственный митинг – почти оруэлловский сюжет. В эти же годы произошло падение коммунистических режимов в Югославии и Албании.
ВЛАДИМИР-III: Еще дополнения: 2.19. Либертарный консерватизм (1950-е). По старинной привычке, после второй мировой войны консерваторы отреагировали на появление очередного либерального идеологического новшества – либертарианства. Сделано было все, чтобы приручить либертарианство, что в США, с учетом близости местных либералов и консерваторов, сделать не так уж трудно. Нельсон Хэлтберг писал, что между либертарианцами и консерваторами существует «философское сходство». По словам Хэлтберга, «это подлинно консервативное движение с самого начала представляло собой смесь политического либертарианства, культурного консерватизма и невмешательства в иностранные дела, завещанных нам отцами-основателями». Враги у либертарианства и у всех американских разновидностей консерватизма одни – «фабианцы» (так Хэлтберг обозвал всех умеренных социалистов Америки), прогрессисты (имелись в виду оба Рузвельта и Вильсон), глобалисты, милитаристы, интервенционисты, нацисты и прочие коллективисты. Либертарианский консерватизм, или фузионизм – правое политическое течение США, которое стремится объединить либертарианские и консервативные идеи, то есть пытается развить идею сохранения традиций и консервативного курса развития, при этом сохраняя индивидуальную свободу отдельного человека. Франк Мейер, один из основателей журнала National Reviewruen, назвал эту комбинацию «фузионизмом». Но те, кого называют «консервативными либертарианцами», могут быть не согласны друг с другом во многих аспектах, в таких вопросах как миграция, общественная собственность, военное вмешательство за рубежом, политический реформизм, конституционализм, сепаратизм и т.д. Большинство либертарианских консерваторов являются сторонниками республики и демократии налогоплательщиков. Республику либертарианские консерваторы понимают как власть закона, которую они противопоставляют демократии – власти толпы (охлоса). В этом они являются последовательными продолжателями идей американских отцов-основателей, которые были встревожены возможностью превращения демократии в охлократию, а первый президент США даже титуловал себя «Его Величество Президент Соединенных Штатов Америки». В 1980-х сторонником либертарианского консерватизма себя провозгласил Рональд Рейган. Вообще, среди американских республикацев на текущий момент немало сторонников именно консервативного либертарианства. В числе известных личностей, которых иногда относят к данной идеологии, Милтон Фридман, Фридрих фон Хайек, Рон Пол и его сын Рэнд Пол, а также нынездравствующий 90-летний американский экономист и социальный теоретик, дитя Гарлема, «черный консерватор», противник контроля над оружием Томас Соуэлл.
ВЛАДИМИР-III: И еще, разновидность социализма: 4.32. Либертарный социализм (1960-е). Хотя либертарный социализм (где-то смыкающийся с либертарным коммунизмом – анархо-коммунизмом) ярче всего проявил себя в событиях 1968 года, истоки его лежат в более ранние эпохи, но трудно было «хиповать» в тоталитарные времена мировых войн и мобилизационных экономик. Иногда кажется, что либертарный социализм – дитя обеспеченной эпохи, на благоустроенном асфальте которой ему было вполне комфортно. Как утверждает историк анархизма Макс Неттлау, анархист Жозеф Дежак выпускал журнал «Le Libertaire, Journal du Mouvement Social» в Нью-Йорке между 1858 и 1861 годами, а термин «либертарный коммунизм» появился в ноябре 1880 года, когда его приняли на съезде французских анархистов. Термины «либертарий» и «либертарный» становятся популярными с 1890-х, когда их стали использовать во Франции, чтобы обойти законы против анархистов и избежать негативных ассоциаций со словом «анархия». Либертарные социалисты выступают за отмену частной собственности на средства производства и государства как ненужного и вредного института. В конечном итоге, с этим согласно большинство марксистов (см. «Государство и революция» Ленина), а согласно советскому юристу – оппоненту Вышинского Е.Б.Пашукайтису, пролетариат не создаёт принципиально новой правовой системы, поскольку право, как и государство, сохраняются, согласно марксистской теории, при социализме как пережитки буржуазного общества, издержки переходного периода, они имеют во многом буржуазный характер; социализм в своем развитии должен изжить как государство, так и право. Но для либертарных социалистов принципиальными позициями являются антиавторитаризм и антиэтатизм, а также антипарламентаризм. Являясь антикапиталистами и противниками рыночной экономики (за исключением последователей Прудона), либертарные социалисты четко отличаются от правых либертарианцев. Отрицая использование парламентаризма и государственного аппарата для преобразования общества (хотя обычно они считают, что парламент и государственный аппарат необходимо захватить, чтобы он не мешал), либертарные социалисты поддерживают разные формы низовой самоорганизации, включая рабочие советы, независимые синдикаты, добровольные ассоциации, коммуны, кооперативы, механизмы прямой демократии и демократии участия. Подобные либертарно-социалистические принципы самоорганизации левые местами пылались реализовать в годы Испанской революции 1931-1939 гг. Большинство либертарных социалистов поддерживает революционное свержение капиталистического строя (в революционном синдикализме, например, посредством всеобщей забастовки), при этом важную роль играет вдохновленная Генри Дэвидом Торо и Львом Николаевичем Толстым традиция анархо-пацифизма и ненасильственного гражданского сопротивления. Особое внимание в либертарно-социалистических течениях уделяется вопросам личной свободы (известны слова Михаила Бакунина: «Свобода без социализма – это привилегия, несправедливость, социализм без свободы – это рабство и животное состояние»). Соответственно, они поддерживают борьбу против патриархата и за равноправие женщин (анархо-феминизм и социалистический феминизм). Наиболее известные либертарные социалистические идеологии – социальный анархизм (в частности, анархо-коммунизм и анархо-синдикализм), люксембургианство, коммунизм рабочих советов, автономистский марксизм (автономизм) и социальная экология (Мюррей Букчин). К либертарному социализму относят такие движения, как ситуационизм, неосапатизм и «социализм снизу» (предложенный троцкистом Хэлом Дрейпером), а также представителей левых коммунистов (группа «Социализм или варварство»), неомарксистов, «новых левых» («йиппи») и марксистских гуманистов (Группа Джонсон-Форест). Наконец, с либертарным социализмом себя отождествляют отдельные течения внутри демосоциалистических политических партий – «Эмансипативные левые» (Катя Киппинг, Юлия Бонк) в немецкой Партии Левых и «Либертарная социалистическая платформа» (Уфук Урас) в турецких Партии свободы и солидарности и Партии зеленых и левого будущего, а также бразильская Партия социализма и свободы. Самым ярким, как уже говорилось выше, проявлением либертарного социализма стали т.н. конткультурные молодежные революции 1960-х. В Париже студенческая (антиголлистская и вообще антиконсервативная) революция выспыхнула в мае 1968 под руководством Ситуационистского Интернационала (отпочковавшегося от троцкистов в 1957 году) и различных группировок вокруг Французской Секции Рабочего Интернационала (социалистов). Среди лозунгов ситуационистов: «Запрещается запрещать!», «Будь реалистом – требуй невозможного!», «Товарищи! Любовью можно заниматься и в Школе Политических наук, а не только на лужайке», «Никогда не работай!», «Ни Бога, ни господина!», «Человечеству не видать счастья, пока последнего капиталиста не задушат кишкой последнего бюрократа» – последнее, как будто, перекликается с пушкинскими строками (возможно, вольным переводом из французской поэзии времен революции): Мы добрых граждан позабавим И у позорного столпа Кишкой последнего попа Последнего царя удавим. Показательно, что Французская коммунистическая партия фактически самоустранилась от участия в «майских событиях», а коммунистическое руководство соцстран отреагировало в стиле «с жиру бесятся» – у них назревалим проблемы со своими либертарными коммунистами в Чехословакии и перманентными революционерами маоистами. Здесь советский коммунизм впервые проявляет себя как консервативная сила (но это всего лишь подобие снобизма сыновей и дочерей Американской революции в отношении более поздних революций). В США контркультурное движение совпало с самыми массовыми в истории антивоенными выступлениями в ходе крайне неудачной Вьетнамской войны (аналогом которой можно считать Афганскую войну СССР). Нет, нельзя сказать, что таких заведомо неудачных кампаний не было до 1960-х, равно как и после бывали удачные и победоносные войны, но поражение во Вьернаме стало дискредитацией того самого официоза, против которого восстала молодежная контркультура. «Йиппи» (активисты Молодежной интернациональной партии) представляли собой гремучую смесь хиппи и новых левых, сотрудничали с радикальной афроамериканской организацией «Черные пантеры» и устраивали многотысячные марши и демонстрации, а лидеры партии Эбби Хоффман и Джерри Рубин даже предстали перед судом по обвинению в организации беспорядков, приуроченных к съезду Демократической партии в Чикаго в 1968 году. Оба были приговорены к штрафу в 5000 долларов и 5-летнему сроку заключения, однако в 1972 году федеральный апелляционный суд отменил приговор и снял все обвинения. Не смотря на то, что молодежная контркультура 1968 года в отличие от всех предыдущих революций принципиально отказывалась от взятия власти (что было классическим анархистским подходом, и поэтому либертарный социализм ближе всего к анархизму), это не значит, что «джинсовые революции» не оказали существенного влияния на образ жизни и мысли последующего периода. Спустя 20, 30, 40 лет мир становится более левым и либеральным, чем во времена голлизма и маккартизма. Контркультура 1960-х должна представляться современным традиционалистам, поборникам порядка, твердой руки и самопожертвования на войне за Родину, как нечто противоестественное, «немужское», помесь трансгендера и наркомана, но окажись эти поборники на средневековом карнавале (о средневековье современные традиционалисты знают лишь по патриотическим книжкам не старше XIX века), неприязнь и отторжение будут еще сильнее. Среди поколения 1968 года и его последователей создатель Ситуационного Интернационала Ги Дебор, Субкоманданте Маркос, Юрген Хабермас, Ноам Хомский.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к разделу НАЦИОНАЛИЗМ: 6.8. Советский империализм (советизм) (1980-е). Единственная националистическая идеология, которую можно более-менее четко датировать последним советским десятилетием, связана с исторической памятью о двух обширных государствах на территориях Восточной Европе и Северной Азии, особенно о последнем – СССР. Историческая память о былых империях – достаточно часто встречающаяся идеологема. Память о Римской империи жива в Европе по сей день, и создание Европейского Союза воспринимается как ее реализация (в Великобритании исторически несколько иное отношение к Риму, что воплощалось в скепсисе в отношении континентальных объединений, и нынешний брексит вовсе не удивителен). Однако, не все империи воскресают: нельзя того же сказать ни о Державе Ахеменидов, ни о древнем Мали, ни о Монголосфере, и даже идеология возрождения Великого Османского Государства, которую приписывают нынешнему президенту Турции Эрдогану, далека от реализации. Следует условиться о терминологии: что мы называем империей? Империй (лат. imperium, от латинского глагола imperare – командовать) в Древнеримской республике – публично-правовое понятие, характеризующее высшую исполнительную власть в римской общине. Империй применялся в военной сфере (militiae) и гражданской (domi). Тот, кому давался империй, мог действовать от имени государства во всех областях общественной жизни. В теории империй народа продолжал существовать ещё какое-то время после падения республики, но и он вместе с прочими республиканскими властями всецело перешёл к императорам еще во времена Принципата. Римский император был, в сущности, магистратом с пожизненным и распространявшимся на всю территорию государства империем (собственно от слова «империй» и произошло слово «империя» — территория, на которую распространяется действие империя). Император первоначально обозначал полководца, предводителя легионов. Постепенно из высших чиновников (отчасти военных диктаторов) римские императоры превращались в полуабсолютных монархов (Сенат Рима функционировал вплоть до 630 года, т.е. надолго пережил Империю Запада), что окончательно складывается при Диоклетиане в конце III века, однако, традиции римских народных собраний продолжали существовать в армии, с чем император не мог не считаться. Не стоит думать, что Рим «пал» в 476 году – Византия (искусственно-академическое название) тоже официально именовалась Римской империей, чей император правил уже «автократически» («самодержавно») – т.е. без каких-либо парламентских форм. С Х века византийский аппарат управления феодализируется, и она превращается в государство, схожее с иными европейскими странами той эпохи. Менее всего следует считать Византию политически стабильным (даже застойным, как утверждал Чаадаев) государством – в 395-1204 годах (810 лет) сменилось 11 династий, и каждая смена сопровождалась гражданскими войнами (если бы нечто подобное происходило в России, всю ее историю описывали бы как непрерывную Смуту). Для правящего класса Византии вообще характерна мобильность. В 1459 году титул византийского императора позаимствовал османский султан, но в Европе «кайсар-и-Румом» его не признавали. Термилогия нередко формирует базовые представления (в славянском переводе библии титул правителя Древнего Израиля переводится как «царь», а в англоязычном – как «король» (king), что создает вполне определенные ассоциации), и латиноязычный титул «император» переносится на правителей Китая, Японии, государства Гурканийской династии (уже в XVIII веке названной в англоязычной литературе «Великими Моголами», по аналогии с «Великими Турками»), государства династии Инков, астекской династии, правящей городом-государством Тенотчитлан, и некоторых других. В 1976 году императором себя провозгласил президент-диктатор Центральноафриканской республики Бокасса («первый марксист Африки» – если верить Хрущеву). В эпоху европейского колониализма «колониальными империями» именовалась не только Британская (в 1877 королева Виктория формально стала императрицей Индии, но на другие колонии этот титул не распространялся), но и Испанская, Французская, Португальская, Нидерландская. На императорский титул (хотя бы эстетически) претендовали некоторые европейские короли эпохи Средневековья и Возрождения. Поскольку Рим был многонациональной и стабильной державой, понятие «империя» в последующие времена также ассоциировалось с многонациональным стабильным государством во главе с монархом, передающим власть по наследству. Помимо своей враждебности любому национализму и партикуляризму, империализм чужд республиканским ценностям и представлениям. У любого человека, учившегося в советской школе в период с 1923 по 1991, не может не возникнуть простой и естественный вопрос: какое отношение все вышеизложенное имеет к Союзу Советских Социалистических Республик, который «есть социалистическое государство рабочих и крестьян», как сказано в Конституции 1936 года?
ВЛАДИМИР-III: там же дальше: Российская империя XVIII-XIX веков была государством со сложным национальным составом, причем, каждая крупная национальная община жила своей внутренней жизнью, и на первый взгляд, не было ничего между собой общего и «закономерно тяготеющего» у людей из кавказских аулов, населения среднеазиатских кишлаков и жителей немецких фольварков Остзеи. Они оказались в рамках одной страны просто потому, что Россия победила других геополитических конкурентов в этой части света: Швецию, Польшу и Турцию. До определенного периода правительство России ценило эту многонациональность и многокультурность и старалось почти не вмешиваться во внутреннюю жизнь общин, что, как говорилось выше, было бы затруднительно в эпоху до изобретения радио и введения призывной армии. Перелом наступил в царствование Александра II, когда правительство стало подражать европейской тенденции национальной унификации (тогда же российское правительство всерьез поссорилось со старообрядческой торгово-промышленной элитой). За два поколения многие национальные общины империи из лояльных подданных превратились в откровенных смутьянов (я бы посмотрел на русских патриотов в сохранившейся, допустим, к началу ХХ века Золотой Орде). Это очень трудно, почти невозможно понять современному российскому «геополитику», но большевики и левые политические силы в целом, которые доминируют в российской революции 1917 года, не считали национальный вопрос основным. На их фоне леволиберальные кадеты кажутся ультрапатриотами. Для большевиков национальный вопрос был настоящей помехой в деле развертывания мировой революции. Советская идеократия географически раскинулась в пределах бывшей Российской империи (за вычетом некоторых ее западных частей), но это историческая случайность, и уж точно Ленин не стремился к «возрождению Российской империи», в чем его подозревают современные коммуно-патриоты: ему куда больше понравилась бы конфигурация СССР с «белой» Сибирью, но с «красными» Германией и Венгрией – от Рейна до Урала. На фронтах гражданской войны сражались не нации, а идеологические принципы, которые, не смотря на отдельные случаи антисемитской или античерносотенной пропаганды, не знали национальных границ, что хорошо показал «экспорт революции» из России в Европу в 1918-1923 годах и катализация белой эмиграцией всех антисоветских сил за пределами России. Фэнтезийный патриот-попаденец из России 2020 года в 1920 год обнаружил бы, что он разговаривает с комиссарами в пыльных шлемах на разных языках, и они не понимают друг друга. Но этнические процессы на территории бывшей Российской империи – объективная реальность, и ставить в пример две Кореи некорректно, поскольку Корея – мононациональная страна. В 1922 году создана была не Российская империя, а федерация нескольких советских социалистических республик, равноправных и культурно независимых, среди которых Россия выделялась лишь более крупными размерами. Аксеновский Остров Крым не мог бы войти в состав СССР в своем буржуазно-белогвардейском качестве, русские там были или крымские татары. Это тоже выше понимания современного российского «геополитика», у которого все русские, кто с ним не согласен – «этнические либералы».
ВЛАДИМИР-III: сюда же: Что же хотят вернуть ностальгирующие советские империалисты (кроме своей молодости или даже раннего детства, если сейчас им меньше 40 лет), что именно они вкладывают в понятие «возродить СССР»? СССР был коммунистической идеократией, планирующей все – от тематики кинофильмов до экономического развития, но вернуть назад коммунистическую экономику просто невозможно, даже не только потому, что такая «перестройка» потребовала бы колоссальных социальных издержек, сравнимых по масштабам с революцией 1917 года, но и потому, что индустриальный рывок, с эстетикой которого советисты связывают классический советский коммунизм, безвозвратно остался в прошлом, и постиндустриальное общество с ним несовместимо точно также, как социальные порядки в Российской империи начала ХХ века были уже несовместимы с социальными порядками времен Петра Первого (вернуться нельзя не только из 2020 в 1937, но и из 1913 в 1713). Современная российская экономика, туго привязанная к мировой за счет поставок энергоресурсов, не сможет существовать в режиме автаркии, а любой компромисс между коммунистическими идеалами и частным предпринимательством будет, подобно историческому НЭПу, столь же бесперспективным. Разум правильно подсказывает эту невозможность советскому империалисту, но эмоциональное восприятие абстратных сущностей гложет душу. Далее – в СССР правила единственная Коммунистическая Партия Советского Союза, сращенная с государственным аппаратом и всеми общественными организациями от колхозов и профсоюзов до Академии Наук. Как только она потеряла свои государствообразующие функции (6-я статья Конституции СССР 1977 года), СССР приказал долго жить, просто потому, что больше ничего иного латышей с русскими, а тем более с грузинами и таджиками не объединяло. В этой связи бесконечно навным выглядит желание заменить «руководящую и направляющую» то ли Русской православной церковью (если с т.з. верующего православие – «истинная вера», то РПЦ должна творить чудеса), то ли какой-нибудь православно-патриотической партией, которая войдет в союз с какими-нибудь мусульманско-патриотическими кадыровцами и т.п. На примере разного рода православных младостарцев, проклинающих с помощью компьютерной клавиатуры Била Гейтца и борющихся с жидо-коммунистическим и жидо-масонским заговором, видно, что из этого получится на практике. Наконец, СССР – это действительно многонациональная страна, которой противопоказано вставание с колен той или иной народности в ее составе. Современные борцы против «жидо-бандеровцев» не могут предложить Украине ничего, кроме запрета украинского языка и насильственной деукраинизации (в противном случае, если речь идет всего лишь о дележе кланами собственности на Донбассе, теряется весь смысл их борьбы). Кажущийся «консерватизм» советского империализма не случаен и относится к реакции идеологии, намертво связанной с индустриализацией, на наступление новой постиндустриальной фазы развития экономики и общества, в которой коммунизм, ортодоксальный или мутировавший в православно-патриотический империализм, оказывается лишним и даже не воспринимается всерьез. Видим в советском империализме типичный социальный утопизм (а местами эскапизм), который цинично востребован современным российским руководством с целью заглушить социальный протест и оппозиционные в отношении существующих капиталистических порядков настроения (та же разновидность «опиума», которая призывала трудящихся мириться с эксплуатацией в этом мире и надеяться на иной мир). СССР в описаниях его ностальгистов выглядит таким же царством божиим, и о советизме впору говорить, как о неорелигии (в Южной Корее Мун Сон Мену удалось создать то же самое на основе радикального антикоммунизма). Подобные явления в гораздо меньших масштабах наблюдались в других постсоветских странах (в т.ч. за пределами бывшего СССР), но после 2000 года они становятся маргинальными – общества окончательно переходят в новую историческую эпоху. Среди адептов советского империализма – А.А.Проханов (внук молоканского богослова и христианского демократа времен первой русской революции), С.Г.Кара-Мурза, С.Е.Кургинян, поздний А.А.Зиновьев.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к СОВЕТСКОМУ ИМПЕРИАЛИЗМУ 6.8. Фэнтезийный патриот-попаденец из России 2020 года в 1920 год обнаружил бы, что он разговаривает с комиссарами в пыльных шлемах на разных языках, и они не понимают друг друга. Современные русские патриоты считают национальную идею (уж как они ее понимают, как правило, крайне примитивно) абсолютной ценностью, а все остальные идеи – служебными и необязательными. и Подобные явления в гораздо меньших масштабах наблюдались в других постсоветских странах (в т.ч. за пределами бывшего СССР), но после 2000 года они становятся маргинальными – общества окончательно переходят в новую историческую эпоху. Попытка совместить советский интернационализм с русским патриотизмом, естественно, оказывается неудачной. Можно скольку угодно апеллировать к тексту советского гимна 1944 года про "сплотившую навеки великую Русь", отражавшего ситуационные потребности режима (Сталин и не такое откалывал: 6 ноября 1941 года на торжественном заседании в честь 24-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции на одной из станций Московского метрополитена имени Кагановича он защищает от обвинений западный либерализм и заявляет, что "гитлеровский режим является копией того реакционного режима, который существовал в России при царизме"). Если бы советский гимн меняли в 1961 году, там были бы слова о пыльных тропинках далеких планет.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к НЕОФАШИЗМУ 9.1. Как уже отмечалось, неофашисты старательно избегают номинальной идентификации себя с фашистами, и это нередко мешает дискуссиям по определению феномена неофашизма (особенно с учетом того, что неофашисты соединяют чисто неофашистские доктрины с идеями других, самых разных, иногда далеких от фашизма, идеологий и солидности ради самоидентифицируются по ним). Так Национал-демократическая партия Германии настаивает на своем демократизме, а Национальный фронт Франции выдвигает на первый план антиэмиграционные лозунги – т.е. заведомо неидеологические, но отвечающие определенным социальным интересам и обеспечивающие партии широкую поддержку, объединяя, таким образом, не столько неофашистов, сколько людей, ностальгирующих по былой Франции (существует ведь не только «советский империализм»). Характерно, что до 2014 года с Национальным фронтом тесно сотрудничало Всеукраинское объединение «Свобода», близкое по своим программным позициям к Национальному фронту, но поддержка со стороны Мари Ле Пен российской политики в отношении Крыма эти партии рассорила (дружба патриотов разных стран носит очень кратковременный и условный характер, а русские патриоты совершенно немотивированно симпатизируют французским патриотам, но не симпатизируют украинским).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к НЕОМОНАРХИЗМУ 9.2. Разумеется, помимо царей, неомонархисты предъявили претензии на генеральных секретарей. Десять лет назад я знавал человека, который совершенно искренне считал советских людей православными монархистами, и столь же искренне не понимал, почему он неправ. Таким образом, неомонархисты демонстрируют полное непонимание не только советской, но и дореволюционной истории, порывают со всем ходом дореволюционной российской мысли, который требовал реформ и революций. Реакция на советское идеологическое переписывание истории у неомонархистов быстро переросла в свое собственное переписывание истории, и тут уж не до сантиментов: Пушкин не писал «Сказку о попе», Лермонтов – не автор «Прощай, немытая Россия», а дальше будет запрет Булгакову быть автором «Собачьего сердца», а Солженицыну – «Архипелага ГУЛАГ» (надо заметить, что в этом случае следует найти авторов столь значимых произведений, и они будут серьезно конкурировать с подчищенными Пушкиным и Булгаковым).
ВЛАДИМИР-III: Новый список реккомендуемой литературы по теме книги: СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ ПО ТЕМЕ КНИГИ: 1. Аббаньяно Н. Воспоминания философа. СПб.,2000. 2. Август-91. М.,1991. 3. Авернариус Р. Философия как мышление о мире сообразно принципу наименьшей меры сил. М.,2007. 4. Агибалова Е.В., Донской Г.М. История средних веков. 6 класс. М.,1984. 5. Адорно Т.В. Исследование авторитарной личности. М.,2012. 6. лорд Актон. Очерки становления свободы. М.-Челябинск, 2016. 7. Акулинин В.Н. Философия всеединства. От В.С.Соловьева к П.А.Флоренскому. Новосибирск, 1990. 8. Александр II: pro et contra. СПб.,2013. 9. в.к. Александр Михайлович. Книга воспоминаний. М.,1991. 10. Алеман Х. Об освобождении. Психоанализ и политика. М.,2019. 11. Альперович М.С., Слёзкин Л.Ю. История Латинской Америки. С древнейших времен до начала ХХ века. М.,1991. 12. Амаду Ж. Каботажное плаванье. Наброски воспоминаний, которые не будут написаны никогда. М.,2010. 13. Англия в памфлете. Английская публицистическая проза начала XVIII века. М.,1987. 14. Андерсон Б., Бауэр О., Хрох М. и др. Нации и национализм. М.,2002. 15. Андреева Е. Соцреализм: от расцвета до заката. СПб.,2019. 16. Анти-Вехи. М.,2007. 17. Антология чешской и словацкой философии. М.,1982. 18. Антонович И.И. Социодинамика идеологий. Минск, 1995. 19. Апполонов А.В. Наука о религии и ее постмодернистские критики. М.,2018. 20. Арбатов Г.А. Затянувшееся выздоровление (1953-1985 гг.) М.,1991. 21. Арзаканян М.Ц. Де Голль и голлисты на пути к власти. М.,1990. 22. Армстронг К. Битва за Бога: История фундаментализма. М.,2020. 23. Арон Р. Измерения исторического сознания. М.,2014. 24. Архим. Серафим (Алексиев). Архим. Сергий (Язаджиев). Почему православному христианину нельзя быть экуменистом. М.,1992. 25. Атеизм и борьба с церковью в эпоху Великой французской революции. М.,1933. 26. Атлас современной религиозной жизни России. Т 1-2. М.-СПб.,2005-2006. 27. Аттали Ж. Краткая история будущего. СПб.,2014. 28. Бабеф Г. Сочинения. Т 1-4. М.,1982. 29. Байрон. Дневники. Письма.М.,1963. 30. Баков А.А. Золотая булла 2014 года: Монархический план возрождения России. М.,2014. 31. Бакунин М.А. Исповедь. СПб.,2010. 32. Барнс Дж. Нечего бояться. М.,2012. 33. Барсенков А.С. и др. Политическая Россия сегодня. М.,1993. 34. Бастиа Ф. Протекционизм и коммунизм. Челябинск, 2011. 35. Бастиа Ф. Что видно, и чего не видно. Челябинск, 2006. 36. Бастиа Ф. Экономические софизмы. Челябинск, 2010. 37. Батай Ж. Теория религии. Литература и зло. Минск, 2000. 38. Бахтамов Р.В. Закон есть закон. М.,1968. 39. Бейль П. Исторический и критический словарь в двух томах. Т 1-2. М.,1968. 40. Беккария Ч. О преступлениях и наказаниях. М.,1995. 41. Белинский В.Г. Взгляд на русскую литературу. М.,1983. 42. Белое дело. Дон и добровольческая армия. М.,1992. 43. Белоус В.Г. ВОЛЬФИЛА [Петроградская Вольная Философская Ассоциация]: 1919-1924. М.,2005. 44. Белль Г. Копелев Л. Почему мы стреляли друг в друга? СПб.,2016. 45. Бентам И. Принципы законодательства. О влиянии условий времени и места на законодательство. Руководство по политической экономии. М.,2015. 46. Бентам И. Тактика законодательных собраний. Челябинск, 2006. 47. де Бенуа А. Вперед, к прекращению роста! Эколого-философский трактат. М.,2013. 48. Бергсон А. Собрание сочинений. Т 1. М.,1992. 49. Бердяев Н.А. Душа России. Л.,1990. 50. Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М.,1990. 51. Бердяев Н.А. Самопознание. Л.,1991. 52. Бердяев Н.А. Смысл истории. М.,1990. 53. Беркли Дж. Сочинения. М.,1978. 54. Берлин И. Северный волхв. М.,2015. 55. Берлин И. Философия свободы. Европа. М.,2001. 56. Бернанос Ж. Свобода… для чего? СПб.,2014. 57. Бернштейн Э. Условия возможности социализма и задачи социал-демократии. М.,2015. 58. Бертоло А. Оставим пессимизм до лучших времен. Переосмысляя анархизм. М.,2018. 59. фон Бём-Барвек О. Критика теории Маркса. М. – Челябинск, 2017. 60. Бёрк Э. Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного. М.,1979. 61. Бёрк Э., Де Местр Ж. Консерваторы. Без либералов и революций. М.,2017. 62. Бжезинский З. Великая шахматная доска. М.,2018. 63. Библер В.С. От наукоучения – к логике культуры. М.,1991. 64. Бибо И. Еврейский вопрос в Венгрии после 1944 года. М.,2005. 65. фон Бисмарк О. Мемуары «железного канцлера». М.,2015. 66. Блан Л. Организация труда. М.,2011. 67. Блуа Л. Кровь бедняка. Толкование общих мест. Душа Наполеона: Избранная проза. М.,2005. 68. де Бовуар С. Второй пол. Т 1-2. М.,2018. 69. Богданов А.А. Вопросы социализма. М.,1990. 70. Бодрийяр Ж. Симулякры и симуляция. М.,2017. 71. Бокарев Ю.П. СССР и становление постиндустриального общества на Западе, 1970-1980-е годы. М.,2007. 72. Бокова В.М. Эпоха тайных обществ. М.,2003. 73. Болингброк. Письма об изучении и пользе истории. М.,1978. 74. Больц Н. Размышление о неравенстве. Анти-Руссо. М.,2019. 75. Борисов Ю.В. Шарль Морис Талейран. М.,1989. 76. Боровик Г.А. Пролог. М.,1985. 77. Бохеньский Ю. Сто суеверий. М.,1993. 78. Брежнев Л.И. Актуальные вопросы идеологической работы КПСС. Т 1-2. М.,1978. 79. Брендлер Г. Мартин Лютер: Теология и революция. СПб.,2000. 80. Булат В.В. Комментарии на книгу К.А.Свасьяна «Растождествления». СПб.,2015. 81. Булгаков С.Н. Христианский социализм. Новосибирск, 1991. 82. Булдаков В.П. Хаос и этнос. Этнические конфликты в России 1917-1918 гг. М.,2010. 83. Буонарроти Ф. Заговор во имя равенства. М.,1963. 84. Бур М., Иррлиц Г. Притязание разума. Из истории немецкой классической философии и литературы. М.,1978. 85. Бурдье П. О государстве: курс лекций в Коллеж де Франс (1989-1992). М.,2016. 86. Буркхардт Я. Размышления о всемирной истории. М.,2004. 87. Буровский А. Великая гражданская война 1939-1945. М.,2009. 88. Бухарин Н.И. Путь к социализму. Новосибирск, 1990. 89. Бьюкенен П.Дж. Смерть Запада. М.-СПб.,2004. 90. Вагнер Р. Избранные работы. М.,1978. 91. Валлерстайн И. Мир-система Модерна. Том IV. Триумф центристского либерализма, 1789-1914. М.,2016. 92. фон Вальвиц Г. Мистер Смит и рай земной. Изобретение благосостояния. М.,2015. 93. Вальдхайм К. Единственная в мире должность. М.,1980. 94. Вандалковская М.Г. Прогнозы постбольшевистского устройства России в эмигрантской историографии (20-30-е гг. ХХ века). М.,2015. 95. Введение в философию. Кн 1-2. М.,1990. 96. Вебер М. Избранные произведения. М.,1990. 97. Вебер М. Политика как призвание и профессия. М.,2018. 98. Веблен Т. Теория праздного класса. М.,2019. 99. Вейль С. Тетради 1933-1942. В 3-х томах. Т 1-3. СПб.,2016-2019. 100. Велькер М. Христианство и плюрализм. М.,2001. 101. Вестад О.А. Беспокойная империя. Китай и мир с 1750 года. М.,2014. 102. Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции Н.А.Бердяева, С.Н.Булгакова, М.О.Гершензона, А.С.Изгоева, Б.А.Кистяковского, П.Б.Струве, С.Л.Франка. М.,1990. 103. Вильгельм II. События и люди 1878-1918: Воспоминания. Мемуары. Минск, 2003. 104. Випперман В. Европейский фашизм в сравнении 1922-1982. Новосибирск, 2000. 105. Вихавайнен Т. Внутренний враг. Борьба с мещанством как моральная миссия русской интеллигенции. СПб.,2004. 106. Владимиров П.П. Особый район Китая. 1942-1945. М.,1973. 107. Власть. Очерки современной политической философии Запада. М.,1989. 108. Вольтер Ф.-М. А. Трактат о терпимости. М.,2016. 109. Вольтер. Философские сочинения. М.,1989. 110. Выборы во всем мире. М.,2001. 111. Гаков Вл. Ультиматум: Ядерная война и безъядерный мир в фантазиях и реальности. М.,1989. 112. Галиани Ф. Беседы о торговле зерном: К вопросу об ограничении вывоза сельскохозяйственной продукции. М.,2012. 113. Гамсун К. О духовной жизни современной Америки. СПб.,2007. 114. Ганелин Р., Bune O. и др. Национальная правая прежде и теперь. Ч 1-7. СПб.,1991. 115. Гарибальди Дж. Мемуары. М.,1966. 116. Гарсия Маркес Г. Я здесь не для того, чтобы говорить речи. М.,2013. 117. Гашек Я. Примеры из жизни. М.,1983. 118. Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн 1-3. СПб.,1993-1994. 119. Гегель Г.В.Ф. Политические произведения. М.,1978. 120. Гельвеций К.А. Сочинения в двух томах. Т 1-2. М.,1973-1974. 121. Генон Р. Царь мира. Очерки о христианском эзотеризме. М.,2008. 122. Гердер М.Г. Идеи к философии истории человечества. М.,1977. 123. Гердер И.Г. Избранные сочинения. М.-Л.,1959. 124. Герцен А.И. Былое и думы. Ч 1-3. М.,1983. 125. Герцен А.И. Избранные философские произведения. Т 1-2. М.,1946. 126. фон Гильдебранд Д. «Новая вавилонская башня». СПб.,1998. 127. Гинс Г.К. Сибирь, союзники и Колчак. Поворотный момент в русской истории. 1918-1920 гг. М.,2008. 128. Гоббс Т. Сочинения в двух томах. Т 1-2. М.,1989-1991. 129. де Гобино Ж.А. Опыт о неравенстве человеческих рас. М.,2006. 130. Гобсон Дж. Империализм. М.,2015. 131. Голдсмит О. Гражданин мира, или Письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на Востоке. М.,1974. 132. Гольбах П.А.Д. Избранные антирелигиозные произведения. Т 1. М.,1934. 133. Гордиенко Н.С. Современное русское православие. Л.,1988. 134. Горичева Т.М. Православие и постмодернизм. Л.,1991. 135. Горький М. Несвоевременные мысли. Рассказы. М.,1991. 136. Готфрид П. Странная смерть марксизма. М.,2009. 137. Губман Б.Л. Смысл истории. М.,1991. 138. фон Гумбольт В. О пределах государственной деятельности. М.-Челябинск, 2009. 139. Гумбрехт Х.У. После 1945. Латентность как источник настоящего. М.,2018. 140. Гумилёв Л.Н. Этногенез и биосфера Земли. Л.,1990. 141. Гэлбрейт Д. Новое индустриальное общество. М.,1969. 142. Гюго В. Что я видел. Эссе и памфлеты. СПб.,2015. 143. Далин В. Гракх Бабеф накануне и во время Великой французской революции (1785—1794). М.,1963. 144. Дамье В. Забытый интернационал. Международное анархо-синдикалистское движение между двумя мировыми войнами. Т 1-2. М.,2006. 145. Данилевский Н.Я. Россия и Европа. М.,1991. 146. Данн О. Нации и национализм в Германии 1770-1990. СПб.,2003. 147. Два взгляда из-за рубежа. Жид А. Возвращение из СССР. Фейхтвангер Л. Москва 1937. М.,1990. 148. де Дюв Т. Невольники Маркса: Бойс, Уорхол, Кляйн, Дюшан. М.,2016. 149. Деменок С. Неофеодализм (Ренессанс символизма). СПб.,2014. 150. Дестют де Траси А.-Л.-К. Основы идеологии. Идеология в собственном смысле слова. М.,2018. 151. Дёблин А. Горы моря и гиганты. СПб.,2011. 152. Джефферсон Т. Автобиография. Заметки о штате Виргиния. Л.,1990.. 153. Джилас М. Лицо тотаритаризма. М.,1992. 154. Джонсон Б. Фактор Черчилля: Как один человек изменил историю. СПб.,2016. 155. Дидро Д. Сочинения в двух томах. Т 1-2. М.,1986-1991. 156. Документы II Ватиканского Собора. Минск, 2004. 157. Документы Совещания представителей коммунистических и рабочих партий. М.,1960. 158. Долинин А.А. «Гибель Запада» и другие мемы: Из истории расхожих идей и словесных формул. М.,2020. 159. Домнич М.Я. Очерки истории христианского синдикализма. М.,1976. 160. Доносо Кортес Х. Сочинения. СПб.,2006. 161. Донскис Л., Венцлова Т. Поиски оптимизма в пессимистические времена: Предчувствия и пророчества Восточной Европы. СПб.,2016. 162. Достоевский Ф.М. Дневник писателя. СПб.,1999. 163. Дриё ла Рошель П. Фашистский социализм. СПб.,2001. 164. Дьюи Дж. Свобода и культура. London, 1968. 165. Дьяконов И.М. Пути истории. М.,1994. 166. Екатерина II. Записки. СПб.,2010. 167. Жижек С. Метастазы удовольствия. Шесть очерков о женщинах и причинности. М.,2016. 168. Закария Ф. Нелиберальная демократия в США и за их пределами М.,2004. 169. Залесский К.А. НСДАП. Власть в Третьем Рейхе. М.,2005. 170. Заостровцев А.П. О развитии и отсталости: как экономисты объясняют историю? СПб.,2014. 171. Зарубежная печать. Краткий справочник. М.,1986. 172. Зарубежные молодежные организации. Справочник. М.,1989. 173. Зиновьев А.А. Гомо советикус. Мой дом – моя чужбина. М.,1991. 174. Зиновьев А.А. Посткоммунистическая Россия. М.,1996. 175. Зомбарт В. Собрание сочинений в 3 томах. Т 1-3. СПб.,2005-2008. 176. Иванов В.Г. Зондеркоманда на завтра. М.,1986. 177. Иггерс Г., Ван Э. Глобальная история современной историографии. М.,2012. 178. Из глубины. Сборник статей о русской революции. М.,1990. 179. Ильин И.А. Путь к очевидности. М.,1993. 180. Иоанн Кронштадтский. Моя жизнь во Христе. М.,1991. 181. Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография. М.,1950. 182. Ислам. Энциклопедический словарь. М.,1991. 183. Испания и Португалия. М.,1947. 184. Исторический материализм: Дискуссии, размышления, философские проблемы. М.,2011. 185. История Европы. Т 1-5. М.,1988-2000. 186. История Коммунистической Партии Советского Союза. В шести томах. М.,1964-1970. 187. История мировой экономики. М.,2008. 188. История Отечества в документах. 1917-1993. Ч 1-3. М.,1994. 189. История политических и правовых учений. XVII-XVIII вв. М.,1989. 190. Исхафани М.А.Р. Чудеса и удивительные аспекты Корана. СПб.,2012. 191. Кабе Э. Путешествие в Икарию. Ч 1-2. М.-Л.,1948. 192. Каддафи М. Зеленая книга. М.,2015. 193. фон Кайзерлинг Г. Америка. Заря нового мира. СПб.,2002. 194. Калиничева З.В. «Кристалл небес мне не преграда боле…» Л.,1986. 195. Кандыба В.М. История русского народа до XII века. М.,1995. 196. Канетти Э. Человек нашего столетия. М.,1990. 197. Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России. М.,1991. 198. Карлейль Т. История Французской революции. М.,1991. 199. Карлсон А. Шведский эксперимент в демографической политике: Гуннар и Альва Мюрдали и межвоенный кризис народонаселения. М.,2009. 200. Каутский К. История социализма: Предтечи новейшего социализма. М.,2013. 201. Каутский К. Классовые противоречия в эпоху Французской революции. М.,2011. 202. Ким Гван Ир, Пак Хак Ир, Хан Чжон Ер. Рассказы о Ким Ир Сене. Т 1-2. Пхеньян, 2007. 203. Киссинжер Г. Мировой порядок. М.,2018. 204. Кирчанов М.В. Конструируя нации, создавая Отечества (история европейских периферийных национализмов во второй половине XIX — первой половине ХХ века). Saarbrücken, 2011. 205. Кичигин С.А. Война в четвертом измерении. К.,1989. 206. Кобрин К.Р. Шерлок Холмс и рождение современности: Деньги, девушки, денди Викторианской эпохи. СПб.,2015. 207. Кодряну К. Тюремные записи. М.,2017. 208. Конан Дойл А. Англия и остальной мир. Взгляд с Бейкер-стрит. М.,2014. 209. де Кондильяк Э.Б. Сочинения в трех томах. Т 1-3. М.,1980-1983. 210. Кондорсе Ж.А. Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума. М.,1936. 211. Кораблев Ю.И. и др. История СССР. 9 класс. М.,1988. 212. Костюк Р.В. Левые силы Франции и европейская интеграция 80-90-х годы. СПб.,2000. 213. Кошен О. Малый народ и революція. М.,2004. 214. Красиков А.А. Испания после Франко. М.,1982. 215. Краткий политический словарь. М.,1969. 216. Краус В. Европа будущего. СПб.,1995. 217. Краус В. Нигилизм сегодня, или Долготерпение истории. Следы рая. Об идеалах. М.,1994. 218. Крауч К. Странная не-смерть неолиберализма. М.,2012. 219. Кропоткин П.А. Великая французская революция. 1789-1793. М.,2013. 220. Кропоткин П.А. Записки революционера. СПб.,2011. 221. Крывелев И.А. История религий (в двух томах). Т 1-2. М.,1975. 222. Кто есть кто в мировой политике. М.,1990. 223. Кто есть кто в России. М.,1997. 224. Кто есть кто в России и ближнем зарубежье. М.,1993. 225. Кучеренко Г.С.Сенсимонизм в общественной мысли XIX века. М.,1975. 226. Лабриола А. Исторический материализм: Очерки материалистического понимания истории. М.,2010. 227. Лабутина Т.Л., Ильин Д.В. Английское просвещение: общественно-политическая и педагогическая мысль. СПб.,2012. 228. Лазарев В.В., Рау И.А. Гегель и философские дискуссии его времени. М.,1991. 229. Лакер У. Черная сотня. Происхождение русского фашизма. М.,1994. 230. Латур Б. Где приземлиться? Опыт политической ориентации. СПб.,2019. 231. Лебон Г. Психология социализма. М.-Челябинск, 2019. 232. Ленин В.И. Апрельские тезисы. М.,1953. 233. Ленин В.И. Материализм и эмпириокритицизм. М.,1984. 234. Ленин В.И. О некоторых особенностях исторического развития марксизма. Исторические судьбы учения Карла Маркса. Карл Маркс. М.,1954. 235. Ленин В.И. Развитие капитализма в России. М.,1986. 236. Ленин В.И. С чего начать? Партийная организация и партийная литература. Рабочий класс и рабочая печать. М.,1954. 237. Ленин В.И. Шаг вперед, два шага назад. М.,1953. 238. Леонард М. О чем думают в Китае? М.,2010. 239. Леонтьев К.Н. Записки отшельника. М.,1992. 240. Ле Пле П.Г.Ф. Основная конституция человеческого рода: Идеи, нравы и учреждения благоденствующих народов. М.,2015. 241. Лефевр М. Они предали Его. От либерализма к отступничеству. СПб.,2007. 242. Либерализм Запада XVII-XX вв. Под ред. В.В.Согрина. М.,1995. 243. Ллойд Джордж Д. Речи, произнесенные во время войны: Воспоминания. Мемуары. Минск, 2003. 244. Лозинский С.Г. История папства. М.,1986. 245. Локк Дж. Сочинения в трех томах. Т 1-3. М.,1985-1988. 246. Лукач Д. Политические тексты. М.,2010. 247. Лукач Д. Прожитые мысли: Автобиография в диалоге. СПб.,2019. 248. Лысков Д.Ю. 1937. Главный миф ХХ века. М.,2010. 249. Любин В.П. Социалисты в истории Италии: ИСП и ее наследники. М.,2007. 250. Людендорф Э.Ф.В. Тотальная война. М.,2015.
ВЛАДИМИР-III: 251. де Мабли Г.-Б. Об изучении истории. О том, как писать историю. М.,1993. 252. де Мадариага С. Англичане. Французы. Испанцы. СПб.,2003. 253. Мазуров И.В. Японский фашизм. Теоретический анализ политической жизни в Японии накануне Тихоокеанской войны. М.,1996. 254. Макаренко А.С. Воспитание гражданина. М.,1988. 255. Маколей Т.Б. Англия и Европа. СПб.,2001. 256. Макферсон К.Б. Жизнь и времена либеральной демократии. М.,2011. 257. Малапарте К. Бал в Кремле. М.,2019. 258. Малапарте К. Техника государственного переворота. М.,1998. 259. Малая Советская Энциклопедия. Т 1-10. М.,1927-1931. 260. Малая Советская Энциклопедия. Т 1-10. М.,1934-1941. 261. Малая Советская Энциклопедия. Т 1-10. М.,1958-1960. 262. Мальро А. Антимемуары. СПб.,2005. 263. Мальро А. Зеркало лимба. М.,1989. 264. Манифест. Современность глазами радикальных утопистов. 1909-1960. Искусство, политика, девиация. М.,2019. 265. Манн Т. Аристократия духа. Сборник очерков, статей и эссе. М.,2014. 266. Манхейм К. Диагноз нашего времени. М.,2010. 267. Мао Цзэдун. Красная книжица. М.,2017. 268. Маритен Ж. Философ в мире. М.,1994. 269. Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т 1. М.,2014. 270. Маркс К. Нищета философии. М.,1987. 271. Маркс К. и Энгельс Ф. Манифест Коммунистической Партии. М.,1977. 272. Маркс К., Энгельс Ф. Революция в Испании: Статьи и корреспонденции. 1854-1873. М.,2016. 273. Мартов Ю.О. Письма и документы. 1917-1922. М.,2014. 274. Масарик Т.Г. Россия и Европа: Эссе о духовных течениях в России. СПб.,2003-2004. 275. Масонство в его прошлом и настоящем. Т 1-2. М.,1991. 276. Мельгунов С.П. Как большевики захватили власть. М.,2014. 277. Мельгунов С.П. Мартовские дни 1917 года. М.,2006. 278. Мелье Ж. Завещание в 3-х томах. Т 1-3. М.,1954-1956. 279. Меньшиков М.О. Избранные статьи. СПб.,2012. 280. Мережковский Д.С. Больная Россия. Л.,1991. 281. Мерсье Л.-С. Год две тысячи четыреста сороковой. Л.,1977. 282. Местные и региональные выборы на территории бывшей Российской империи в 1917-1920 годах (городские думы, советы, парламенты новых государств). Составитель В.В.Булат. СПб.,2019. 283. де Местр Ж. Об отсрочке Божественного Правосудия в наказании виновных. Опыт об общем начале политических конституций и других человеческих установлений. Бердяев Н. Жозеф де Местр и масонство. СПб.,2017. 284. де Местр Ж. Религия и нравы русских. СПб.,2010. 285. де Местр Ж. Сочинения. СПб.,2007. 286. Метаморфозы Европы. М.,1993. 287. фон Мизес Л. Индивид, рынок и правовое государство. СПб.,2010. 288. Милль Дж.Ст. Автобиография: История моей жизни и убеждений. М.,2013. 289. Милль Дж.Ст. О подчинении женщины. М.,2019. 290. Милль Дж.Ст. Основы политической экономии. М.,1980. 291. Милль Дж.Ст. Рассуждения о представительном правлении. М.-Челябинск, 2017. 292. Милюков П.Н. Воспоминания. М.,1991. 293. Милюков П.Н. История второй русской революции. Минск, 2002. 294. Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. Т 1-3. М.,1993-1994. 295. Мировая экономика: глобальные тенденции за 100 лет. М.,2003. 296. Мишле Ж. Народ. М.,1965. 297. фельдмаршал Мольтке. История германо-французской войны 1870-1871 гг. М.,1937. 298. де Монтерлан А. Дневники 1930-1944. СПб.,2002. 299. Монтескье Ш.-Л. О духе законов. М.,2018. 300. Морелли. Кодекс природы или истинный дух ее законов. М.-Л.,1956. 301. Моррас Ш. Фрагменты. Об Англии, Германии, Франции и монархии. М.,2018. 302. Мортимер Я. Века перемен. События, люди, явления: какому столетию досталось больше всего? М.,2019. 303. Моруа А. Надежды и воспоминания: художественная публицистика. М.,1983. 304. Моска Г. История политических доктрин. М.,2012. 305. Наполеон Бонапарт. Гражданский кодекс. М.,2013. 306. Наполеон Бонапарт. Максимы и мысли узника Святой Елены. СПб.,2012. 307. Немецкая социология. СПб.,2003. 308. Неру Д. Открытие Индии. Кн 1-2. М.,1989. 309. Несбитт Дж., Эбурдин П. Что нас ждет в 90-е годы. Мегатенденции. Год 2000. М.,1992. 310. Неформальная Россия. М.,1990. 311. Никиш Э. Жизнь, на которую я отважился. Встречи и события. СПб.,2012. 312. Никиш Э. Политические сочинения. СПб.,2011. 313. Никольский Н.М. История русской церкви. М.,1985. 314. Ницше Ф. Сочинения. 1-2 Т. М.,1990. 315. Новая история Ирана. Хрестоматия. М.,1988. 316. Новгородцев П.И. Об общественном идеале. М.,1991. 317. Новейшая история. М.,1959. 318. Новиченко И.Ю. Чарльз Кингсли и английский христианский социализм середины XIX века. М.,2001. 319. Нордау М. Вырождение. Современные французы. М.,1995. 320. Нюрнбергский Процесс. Т 1-3. М.,1965. 321. Образ будущего в русской социально-экономической мысли конца XIX – начала ХХ века. М.,1994. 322. О Великом Инквизиторе. Достоевский и последующие. М.,1991. 323. Орлов А. Тайная история сталинских преступлений. СПб.,1991. 324. Орлов М.Ф. Капитуляция Парижа. Политические сочинения. Письма. М.,1963. 325. Ортега-и-Гассет Х. Бесхребетная Испания. М.,2003. 326. Ортега-и-Гассет Х. Дегуманизация искусства. М.,1991. 327. Оруэлл Дж. «1984» и эссе разных лет. М.,1989. 328. Оруэлл Дж. 1984. Далош Д. 1985. М.,1992. 329. Оруэлл Дж. Скотный двор. Эссе. М.,2015. 330. Осбринк Э. 1947. М.,2019. 331. Павлов С.Б. Опыт первой революции: Россия. 1900-1907. М.,2008. 332. Павловский Г. Система РФ в войне 2014 года. De Principatu Debili. М.,2014. 333. Памфлет. Преломления современности. Искусство, политика, девиация. М.,2016. 334. Парсонс Г. Человек в современном мире. М.,1985. 335. Переслегин С. Возвращение к звездам: Фантастика и эвология. СПб.,2010. 336. Переслегин С. Вторая мировая война между реальностями. М.,2006. 337. Пестель П.И. Русская правда: Наказ временному Верховному правлению. М.,2016. 338. Петаччи К. Секретный Муссолини. Дневники 1932-1938 гг. М.,2013. 339. Петровський В.В., Радченко Л.О., Семененко В.I. Iсторiя України. Неупереждений погляд. Харiкив, 2010. 340. Печатнов В.О. Гамильтон и Джефферсон. М.,1984. 341. Печников Б.А. «Рыцари церкви». Кто они? М.,1991. 342. Пленков О.Ю. Истоки современности (динамика и логика развития Запада в Новейшее время). СПб.,2014. 343. Пленков О.Ю. Мифы нации против мифов демократии. СПб.,1997. 344. Пленков О.Ю. III Рейх. Арийская культура. СПб.,2005. 345. Пленков О.Ю. III рейх. Нацистское государство. СПб.,2004. 346. Пленков О.Ю. III рейх. Социализм Гитлера. СПб.,2004. 347. Победоносцев К.П. Великая ложь нашего времени. М.,1993. 348. Покровский Н.Е. Ранняя американская философия. М.,1989. 349. Политическая элита. М.,2003. 350. Политические идеологии XIX-XX веков. Либерализм. Консерватизм. Социализм: Методические рекомендации по курсам «Политология», «Глобальные конфликты нового и новейшего времени», «Отечественная история». // МИЭМ, 2004. 351. Политические партии. М.,1974. 352. Политические партии. М.,1981. 353. Политические партии. М.,1986. 354. Политические партии России конца XIX – первой трети ХХ вв. М.,1996. 355. Полная хронология ХХ века. М.,1999. 356. Поляков Л. Арийский миф. Исследование истоков расизма. СПб.,1996. 357. Поппер К. Открытое общество и его враги. Т 1-2. М.,1992. 358. Поулсен Ч. Английские бунтари. М.,1987. 359. Проблемы идеализма. М.,2002. 360. Прогрессивные мыслители Латинской Америки (XIX – начало XX века). М.,1965. 361. Прорыв в демократию. М.,1990. 362. Пушкарев Б.С. Две России ХХ века. 1917-1993. М.,2008. 363. Пчiлка О. Викинутi українцi. Київ, 2006. 364. де Пюимеж Ж. Шовен, солдат-земледелец. М.,1999. 365. 58/10. Надзорные производства Прокуратуры СССР. Март 1953 – 1991. М.,1999. 366. Пятьдесят лет Коммунистической Партии Советского Союза (1903-1953). М.,1955. 367. Радкау Й. Эпоха нервозности. Германия от Бисмарка до Гитлера. М.,2017. 368. Райнерт Э.С. Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными. М.,2018. 369. Рассел Б. История западной философии. М.,2017. 370. Рахшмир П.Ю. Идеи и люди. Политическая мысль первой половины XX века. М.,1999. 371. ван Рейбрук Д. Против выборов. М.,2018. 372. Реклю Э. Эволюция, революция и идеалы анархизма. М.,2012. 373. Рид Дж. Десять дней, которые потрясли мир. СПб.,2014. 374. Рид Дж. Рождение нового мира. М.,1987. 375. Родзаевский К.В. Завещание Русского фашиста. М.,2001. 376. Романенко А.З. О классовой сущности сионизма. Л.,1986. 377. Россия глазами русского. Чаадаев. Леонтьев. Соловьев. СПб.,1991. 378. Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. М.,1993. 379. Россия сегодня. Политический портрет в документах. 1985-1991. М.,1991. 380. Ротбард М. К новой свободе: Либертарианский манифест. М.,2009. 381. Рубин Дж. Действуй! М.,2008. 382. Рубинский Ю.И. Тревожные годы Франции. М.,1973. 383. Руссо Ж.-Ж. Трактаты. М.,1969. 384. Рэнд А. Атлант расправил плечи. М.,2015. 385. Салтыков-Щедрин М.Е. Благонамеренные речи. М.,1984. 386. Самосознание европейской культуры ХХ века. М.,1991. 387. Самуэль Г. Либерализм: Опыт изложения принципов и программы современного либерализма. М.,2010. 388. Сармьенто Д.Ф. Цивилизация и варварство. М.,1988. 389. Сартр Ж.П. Дневники странной войны. Сентябрь 1939 - март 1940. СПб.,2002. 390. Сартр Ж.П. Проблемы метода. М.,2008. 391. Сахаров А. Мир, прогресс, права человека. Л.,1990. 392. Свифт Дж. Памфлеты. М.,1955. 393. Свифт Дж. Сказка бочки. Путешествия Гулливера. М.,1976. 394. Сен-Жюст Л.А. Речи. Трактаты. СПб.,1995. 395. де Сен-Мартен Л.-К. Крокодил, или война между добром и злом, случившаяся в царствование Людовика XV. Эпико-магическая поэма в 102-х песнях. М.,2019. 396. Серебрякова Г. Женщины эпохи Французской революции. М.,1964. 397. Славин М. Эбертисты под ножом гильотины. М.,2005. 398. Смит Э.Д. Национализм и модернизм: Критический обзор современных теорий наций и национализма. М.,2004. 399. Советская историческая энциклопедия. М.,1958-1970. 400. Современная западная социология. Словарь. М.,1990. 401. Современная западная философия. Словарь. М.,1991. 402. Современная религиозная жизнь России. Т 1-2. М.,2003-2004. 403. Современная социал-демократия. Словарь-справочник. М.,1990. 404. Современный капитализм. М.,1985. 405. Сокольщик Л.М. Социальный консерватизм в США (вторая половина XX-XXI вв.). Диссертация на соискание ученой степени кандидата исторических наук. Пермь, 2016. 406. Солженицын А.И. Подлинная свобода: Избранная публицистика в годы изгнания. СПб.,2015. 407. Солидаризм во Франции в период Третьей Республики: Леон Буржуа и Селестен Бугле. М.,2017. 408. Сорель Ж. Размышления о насилии. М.,2011. 409. Сорель Ж. Социальные очерки современной экономики: Дегенерация капитализма и дегенерация социализма. М.,2011. 410. Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М.,1992. 411. Сталин И.В. Сочинения. Т 1-13. М.,1946-1951. 412. Сталин И. Экономические проблемы социализма в СССР. М.,1952. 413. Стейнбек Дж. Русский дневник. М.,1989. 414. Столяров А.М. Освобожденный Эдем. СПб.,2008. 415. Стрепетов В.И. Просчеты идеологических диверсантов. Л.,1976. 416. Строганов А.И. Новейшая история стран Латинской Америки. М.,1995. 417. Струве П.Б. Дневник политика (1925-1935). Париж, 2004. 418. Судебные ораторы Франции XIX века. М.,1959. 419. Судебный процесс по уголовному делу американского летчика-шпиона Френсиса Г.Пауэрса. М.,1960. 420. Судьбы демократического социализма в России: Сборник материалов конференции. М.,2014. 421. Суходеев В.В. Эпоха Сталина: события и люди. М.,2004. 422. Тагор Р. Избранное. М.,1987. 423. Theologia teutonica contemporanea. Германская мысль конца XIX– начала ХХ века о религии, искусстве, философии. СПб.,2006. 424. Тешке Б. Миф о 1648 годе: класс, геополитика и создание современных международных отношений. М.,2019. 425. Тихомиров Л.А. Монархическая государственность. СПб.,1992. 426. Токвиль А. Демократия в Америке. М.,1994. 427. де Токвиль А. Старый порядок и революция. М.,2017. 428. Толстой Л.Н. Исповедь. Л.,1991. 429. Торо Г.Д. Уолден, или Жизнь в лесу. М.,1980. 430. Тоффлер Э. Третья волна. М.,2010. 431. Трактаты о вечном мире. М.,2003. 432. Троцкий Л.Д. Литература и революция. М.,1991. 433. Тургенев А.И. Хроника русского. Дневники (1825-1826 гг.) М.-Л.,1964. 434. Узланер Д. Конец религии? История теории секуляризации. М.,2019. 435. Уилсон Д. История будущего. М.,2007. 436. Утопия XIX века. Проекты рая: Эдвард Беллами, Уильям Моррис, Эдвард Бульвер-Литтон. М.,2019. 437. Утченко С.Л. Социальное и политическое значение термина «optimates» у Цицерона. // Древний мир: сборник статей в честь академика В.В.Струве. М.,1962. 438. Уэллс Г.Дж. Краткая всемирная история. СПб.,2005. 439. Уэллс Г.Дж. Опыт автобиографии: Открытия и заключения одного вполне заурядного ума (начиная с 1866 года). М.,2007. 440. Уэллс Г. Россия во мгле. М.,1970. 441. Уэст Д. Континентальная философия. Введение. М.,2015. 442. Федоров Е.К. Экологический кризис и социальный прогресс. Л.,1977. 443. Федотов Г.П. О святости интеллигенции и большевизме. СПб.,1994. 444. Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. М.,2014. 445. Философия в «Энциклопедии» Дидро и д’Аламбера. М.,1994. 446. Финкер К. Заговор 20 июля 1944 года. Дело полковника Штауфенберга. М.,1975. 447. Фихте И.Г. Речи к немецкой нации. СПб.,2009. 448. Фламарион К. Гибель мира. СПб.,2010. 449. Фокс К. Англия и англичане. М.,2013. 450. Фрейлиграт Ф. Избранные произведения. М.,1956. 451. Фукуяма Ф. Америка на распутье. Демократия, власть и неоконсервативное наследие. М.,2007. 452. Хабермас Ю. Вовлечение другого. Очерки политической теории. СПб.,2008. 453. Хабермас Ю. Расколотый Запад. М.,2008. 454. фон Хайек Ф.А. Конституция свободы. М.,2018. 455. фон Хайек Ф.А. Познание, конкуренция и свобода. СПб.,1999. 456. Хайек Ф.А. Судьбы либерализма в XX веке. М.,2012. 457. Хаксли О. Возвращение в дивный новый мир. М.,2019. 458. Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М.,2016. 459. Харари Ю.Н. Sapiens. Краткая история человечества. М.,2019. 460. Харви Д. Краткая история неолиберализма. М.,2007. 461. Харден Б. Побег из лагеря смерти. М.,2013. 462. Хаусхофер К., Ратцель Ф. Теория «жизненного пространства». М.,2019. 463. Хеншелл Н. Миф абсолютизма: Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени. СПб.,2003. 464. Хитченс К. Почему так важен Оруэлл. М.,2017. 465. Хлебников М. Топор Негоро: скитания европейских «реакционных» интеллектуалов в ХХ веке. М.,2019. 466. Хомский Н. Культ государства. М.,2019. 467. Хомяков А.С. Сочинения в двух томах. М.,1994. 468. Хрестоматия по истории государства и права зарубежных стран. Том 1-2. М.,2016-2017. 469. Хрущев Н.С. Отчетный доклад Центрального Комитета Коммунистической Партии Советского Союза. ХХ съезд партии. М.,1956. 470. Хэмингуэй Э. Старый газетчик пишет…: Художественная публицистика. М.,1983. 471. Чаадаев П.Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. Т 1-2. М.,1991. 472. Чапек К. Письма из будущего. СПб.,2005. 473. Че Гевара Э. Патризанская война М.,2010. 474. Челищев В.И. Фундаментализм и фундаменталисты. М.,2010. 475. Чемберлен Х.С. Евреи, их происхождение и причины их влияния в Европе. СПб.,1906. 476. Через 100 лет: ведущие экономисты предсказывают будущее. М.,2016. 477. Чернышевский Н.Г. Сочинения в двух томах. Т 2. М.,1987. 478. Черчилль У. Изречения и размышления. СПб.,2014. 479. Честертон Г.К. Краткая история Англии и другие произведения 1914-1917: эссе. СПб.,2017. 480. Чичкин А.А. Неизвестные союзники Сталина. М.,2012. 481. Шарль К. Интеллектуалы во Франции: Вторая половина XIX века. М.,2005. 482. Шартье Р. Культурные истоки Французской революции. М.,2001. 483. де Шатобрiан Ф.Р. Замогильнi записки. Харькiв, 2014. 484. Шафаревич И. Есть ли у России будущее? М.,1991. 485. Шахнович М.И. Библия в современной борьбе идей. Л.,1988. 486. Швейцер А. Упадок и возрождение культуры. Избранное. М.,1993. 487. Шевелев В.Н. Все могло быть иначе. Альтернативы в истории России. Ростов-на-Дону, 2009. 488. Шелли П.Б. Письма, статьи, фрагменты. М.,1972. 489. Шелли П.Б. Триумф жизни (Избранные философско-политические и атеистические трактаты). М.,1982. 490. Шигер А.Г. Политическая карта мира. М.,1966. 491. Шкаренков Л. Агония белой эмиграции. М.,1987. 492. Шкаровский М.В. Крест и свастика. Нацистская Германия и Православная Церковь. М.,2007. 493. фон Шлегель К.В.Ф. Сочинения. Том I-II. СПб.,2015-2018. 494. Шлейермахер Ф. Нечаяные мысли о духе немецких университетов. М.,2018. 495. Шлейермахер Ф. Речи о религии. Монологи. М.-Киев, 1994. 496. Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоббса. СПб.,2006. 497. Шмитт К. Номос Земли в праве народов jus public um europaeum. СПб.,2008. 498. Шпенглер О. Воссоздание Германского Рейха. СПб.,2015. 499. Шпенглер О. Годы решений. Германия и всемирно-историческое развитие. Екатеринбург, 2007. 500. Шпенглер О. Прусачество и социализм. М.,2002. 501. Штаммлер Р. Хозяйство и право с точки зрения материалистического понимания истории: Социально-философское исследование. М.,2010. 502. Штирнер М. Единственный и его собственность. Харьков, 1994. 503. Штрассер О. Гитлер и я. Ростов-на-Дону, 1999. 504. Штренгер К. Приключение Свобода. Путеводитель по шатким временам. Цивилизованное презрение. Как нам защитить свою свободу. Руководство к действию. М.,2019. 505. Шульгин В.В. «Что нам в них не нравится…» М.,1994. 506. Щербаков А. Гражданская война. Генеральная репетиция демократии. М.,2011. 507. Щербаков А. Петр Столыпин. Революция сверху. М.,2013. 508. Щербаков А. 1905 год. Прелюдия катастрофы. М.,2011. 509. Эвола Ю. Люди и руины. М.,2019. 510. Эвола Ю. «Рабочий» в творчестве Эрнста Юнгера. СПб.,2005. 511. Эвола Ю. Языческий империализм. М.,1994. 512. Эгалитаристские памфлеты в Англии середины XVIII в. М.,1992. 513. Эко У. и Мартини К.М. (кардинал). Диалог о вере и неверии. М.,2017. 514. Эльцбахер П. Сущность анархизма. Минск, 2001. 515. Энгельс Ф. Анти-Дюринг. М.,1988. 516. Энгельс Ф. Книга Откровения. Энгельс без Маркса. СПб.,2018. 517. Энгельс Ф. Людвиг Фейербах и конец немецкой классической философии. М.,1989. 518. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства. М.,1953. 519. Энгельс Ф. Роль насилия в истории. М.,2011. 520. Энгельс Ф. Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека. М.,1953. 521. Этика процента: Джон Локк и Иеремия Бентам о природе ссудного процента и его регулирования. Челябинск – М.,2019. 522. Юнгер Э. Излучения (февраль 1941 – апрель 1945). СПб.,2002. 523. Юнгер Э. Мир. Слово к молодежи Европы и молодежи мира. М.,2018. 524. Юнгер Э. Ривароль. СПб.,2008. 525. Юнгер Э. Смена гештальта. Прогноз на XXI век. М.,2018. 526. Яневский Д.Б. Проект «Украина». Грушевський. Скоропадський. Петлюра. Харькiв, 2012. 527. Янов А. После Ельцина. М.,1995.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение ко ВСТУПЛЕНИЮ: Критика нижеперечисленных идеологий вовсе не обязана совпадать с симпатиями или антипатиями автора – за основу бралась реализация той или иной идеологии, ее реальная роль в прошлом и настоящем человечества; чем меньше оказывалась возможность реализации идеологических принципов (это в большей степени относится к т.н. «неоидеологиям»), тем сильнее критика.
ВЛАДИМИР-III: Еще дополнение к разделу ЛИБЕРАЛИЗМ: 1.8. Радикальный либерализм (1820-е). Хотя радикализация либерализма проявилась еще в наполеоновскую и посленаполеоновскую эпоху в Великобритании, силу эта идеология набрала и неоднократно приходила к власти за океаном – в Латинской Америке. Движущей силой национально-освободительных войн в Латинской Америке (1810-1828 годов) являлись местные креолы и политически активная часть метисов. Пусть и не буквально, но в смысле тенденции именно богатые креолы создали в новых независимых странах консервативные партии (латиноамериканский консерватизм XIX века являл собой смесь компрадорской ориентации на Великобританию, поскольку латифундисты зависели от цен на свое сырье, традиционализма и аристократической спеси). Метисы, как правило, поддерживали либералов. Либералы, как отмечалось выше, играли в политической жизни континента роль главной реформаторской, антикомпрадорской и революционной силы одновременно. Но с середины XIX века начали появляться левоэгалитаристские и левосоциалистические партии (Радикальная партия Чили в 1863, Радикальная партия Перу в 1891, партия Мексиканской революции в 1913), к которым на рубеже XIX-XX веков добавились марксистские рабочие партии и анархисты. Эта тенденция серьезно потеснила либералов на политической сцене почти всех стран, к тому же либералы в ряде стран ориентировались на США, и теперь уже консерваторы стали обнаруживать признаки патриотизма. Еще в ходе первого раунда войн за независимость (1810-1815) латиноамериканские либералы раскалываются на умеренных («модератос») и радикальных. Умеренные либералы могли пойти на компромисс с консерваторами – в т.ч. даже в вопросе монархии. Первоначально латиноамериканские общества желали лишь самоуправления и удаления испанской администрации, но не считали необходимым отрешение испанского короля от верховной власти – т.о. они видели будущее американских вице-королевств в качестве доминионов испанской монархии (Аргентина и Венесуэла стали независимыми республиками лишь 6 лет спустя после того, как восстали против испанских властей, формально подчиняющихся Жозефу Бонапарту, находящемуся в Мадриде). Радикальные либералы требовали полной независимости, выступали против политики меркантилизма, за расширение избирательных прав и категорически против господствующей католической церкви. Хотя либерализм не ассоциируется с диктатитурой, военной ли, тоталитарной ли, в условиях Латинской Америки либеральные диктатуры имели место, и либерализм очень быстро соединялся с персонализмом (правда, и идеологическое обеспечение диктатур противников либералов – консерваторов, также приобретало персоналистский характер, что следует признать отличительной чертой латиноамериканской политической культуры). Режим доктора Хосе Гаспара Родригеса де Франсия и Веласко в Парагвае (1814-1840), заслуживший крайне неоднозначных оценок историков, в т.ч. парагвайских – типичный пример либеральной диктатуры. В стране, населенной индейцами, где еще жива была память об иезуитском государстве, отсутствовали какие-либо парламентские власти, а власть Постоянного Диктатора (с 1820 – Верховного Диктатора) была безганична. Франсия стремился построить в Парагвае общество равенства на принципах «Общественного договора» Руссо. Опасаясь, прежде всего, аргентинского и бразильского влияния, он создал в Парагвае абсолютно закрытое общество, запретив ввоз в страну любой иностранной продукции, в том числе печатной (хотя специально отбирал «правильные» книги для созданной в 1836 году публичной библиотеки), закрыв границы страны для въезда и выезда. Одновременно с отменой импорта поощрялось национальное производство товаров и их покупка населением. В результате удалось создать успешную экономическую систему. 98% земельных ресурсов сосредоточилось в собственности государства. Франсиа закрыл единственный университет (поскольку в нем преобладали клерикалы), но развивал систему всеобщего начального образования. Армия также носила «плебейский» характер (представители уцелевшей аристократии – владельцев крупных поместий – не допускались на офицерские должности). После смерти Франсия его племянник Карлос Антонио Лопес проводил политику дальнейшей либеральной модернизации и эгалитаризма, будучи столь же нетерпимым к католической церкви, но приглашая в страну иностранцев и официально отменив рабство и пытки. В 1862 году его сменил сын Франсиско Солано Лопес, и понадобилась невероятно кровопролитная Парагвайская война (1864-1870) – война на уничтожение (сравнительно с которой войны ХХ века кажутся гуманными, но которая сходна по своим последствиям со столкновениями первобытных племен: погибло 70% мужского населения Парагвая, не считая жертв среди женщин, причем, противники – Аргентина, Бразилия и Уругвай понесли численно сопоставимые потери), чтобы уничтожить парагвайский либерализм и обеспечить переход власти к правореспубликанской партии крупных землевладельцев – т.н. партии «Колорадо» (которая заимствовала символику гарибальдийцев-краснорубашечников). Другой пример режима радикального либерализма – диктатура Порфирио Диаса в Мексике (1877-1910). Хотя издалека, на первый взгляд, стремящийся к пожизненности режим Диаса кажется консервативным, это тоже либерализм, причем достаточно радикальный. Сын трактирщика, окончивший юридический факультет полуиндеец-метис Порфирио Диас еще в ходе консерватино-либеральных войн времен президента Санта-Анны в 1857 году примкнул к либералам и особенно отличился в ходе освободительной войны против императора Максимилиана, по приглашению мексиканских консерваторов посаженного на трон при помощи французских войск. После казни Максимилиана в 1867 году и победы радикальных либералов – сторонников Бенито Хуареса, мексиканская Консервативная партия исчезает, и лишь в начале ХХ века появляются мелкие консервативные группировки, которые консолидируются в конце 1930-х и ненадолго приходят к власти в 2000 году. Период «порфириата», равно как и период Мексиканской революции 1910-1917 – одинаково проходят под либеральными флагами, причем в обоих случаях это радикальный либерализм. Порфирио Диас первым делом озаботился укреплением государственной – и, как следствие, личной власти. Формально сохранялись президентские и парламентские выборы, но побеждали на них исключительно сторонники Диаса – сам Диас переизбирался президентом 7 раз и правил бы после 1910 года до смерти, но был свергнут в результате восстания антирелеексинистов – антипорфиристской группировки радикальных либералов. Порфирио Диас ослабил резко антиклерикальную политику своих предшественников, но продолжал курс на развитие промышленности и путей сообщения. Не смотря на то, что за 33 года порфириата уровень жизни трудящихся масс снизился, ВВП на д/н в Мексике в 1900 году уступал из всех латиноамериканских стран только Аргентине, Чили и Уругваю, в два раза превышал бразильский показатель, и всего на 6% был ниже среднего по Российской империи. За быстрые темпы роста промышленности (прежде всего, добывающей) приходилось дорого платить: уровень младенческой смертности превышал 400 на 1000 (больше, чем в России того времени), практиковался 12-часовой рабочий день, а забастовки и создание профсоюзов были законодательно запрещены. Большую роль в экономической и политической жизни страны при Диасе играла группа олигархов «сьентификос», сформировавшаяся из крупнейших представителей бюрократии, землевладельцев и интеллигенции. Ее члены придерживались философии позитивизма и научных методов управления государством. Руководящее ядро «сьентификос» состояло из полутора десятков человек, долгое время их лидером был министр финансов Хосе Лимантур. Группа проводила политику привлечения иностранных капиталов и создания льгот для иностранных предпринимателей. При этом политическим идеалом «сьентификос» было правление креольской олигархии, тесно связанной с заграничным капиталом, индейцев и метисов они рассматривали как низшую расу. Сам Порфирио Диас в ответ на требования демократизации из-за границы говорил, что если рядовому мексиканцу дать власть, он перебьет всех иностранцев. Тем не менее, мало-помалу Мексика превращалась в современную страну ХХ века. Женщины приобрели широкие возможности для получения образования. В начале века 65 % учителей начальных школ были женщинами. Ещё в 1887 году в Мехико первая мексиканская женщина получила после окончания медицинской школы диплом врача. В Мехико воздвигались величественные здания, мимо которых уже ходили трамваи. Подобно советскому коммунизму, который пестовал революцию, как нормальное и естественное состояние общества (и неформалы 1980-х кивали на баррикады Пресни), мексиканский радикальный либерализм пришел к своему логическому продолжению в ходе радикально-либеральной революции 1910 года. Порфирио Диас попытался возглавить это движение, но был свергнут и бежал в Париж (те, кто считали, что через 10, 20, 30 лет единоличного правления ситуация стабилизируется, ошиблись – в 1910 желание бороться за власть было не меньшим, чем в 1877). Подобно российской гражданской войне, в мексиканской революции боролись друг с другом не «консерваторы» и «либералы», а различные группировки либералов, согласные друг с другом в вопросе о необходимости революции и кардинальных реформ. Победившая относительно умеренная группировка во главе с Альваро Обрегоном быстро левела, и в 1920-х сплотилась вокруг социалистической Лабористской партии, которая стала основой правящей до 2000 года столь же левой Национально-революционной партии – Институционно-революционной партии. Радикально-либеральные режимы также приходили к власти в Эквадоре (1895-1911), Венесуэле (1851-1859) – в рядах Великой либеральной партии Венесуэлы были, помимо радикалов, сторонники социалистического прудонизма, в бразильском штате Риу-Гранди-ду-Сул, где «фаррапус» продержались против бразильского правительства 10 лет (1835-1845) и других странах континента. Латиноамериканский колорит, прекрасно описанный Астуриасом, Гарсия Маркесом и Варгасом Льосой, оказывал столь сильное влияние на любую импортную идеологию (от либерального консерватизма до троцкизма) в ее местном исполнении, что следует признать – реализация европейских идеологий даже в «полуевропейских» странах (к числу которых относится Россия) заметно меняет их, иногда до неузнаваемости, но если иноземная идеология опирается на реальные политические симпатии и силы, она оказывается успешной. В России радикальный либерализм мог получить распространение в случае победы декабристов как конкурент национал-либерализма северных обществ и республиканского этатизма Пестеля.
ВЛАДИМИР-III: Еще в раздел ЛИБЕРАЛЫ: 1.12. Прогрессивизм (1900-е). Прогрессивизмом обычно именуют направление в политическом спектре США начала – середины ХХ века, близкое к Демократической партии, но не вполне идентичное ей. Демократическая партия США начиналась как джексонианская аграристская либерально-консервативная партия, представляющая интересы американского Юга, и доминировала в эпоху американской многопартийности до 1860 года, но после поражения в Гражданской войне отшла на второй план, и проигрывала президентские выборы в 1868, 1872, 1876, 1880, 1888, 1896, 1900, 1904, 1908 гг. В 1872 году в ходе президентских выборов партия едва не раскололась на множество мелких групп (в т.ч. либерально-республиканские партии Миссури и Нью-Йорка). Выборы 1876 года, когда республиканское правительство Гранта фактически отменило их результаты, едва не привели к новой гражданской войне между демократами и республиканцами. В 1884 году демократы выиграли президентские выборы не на идеологической основе, а на критике личностей соперников. В эту эпоху на политической арене США появляется и завоевывает определенное количество голосов на выборах Партия трезвости. В 1892 году обе основные партии заметно потеснила в штатах Скалистых гор аграрно-социалистическая Популистская партия, требующая национализации телеграфа и железных дорог и введения прогрессивного налога. Популисты поддержали демократического кандидата на президентских выборах 1896 года (впоследствии не раз левые партии США будут примыкать к левому крылу демократов). На выборах 1900 года демократы жестко критикуют империалистическую внешнюю политику республиканской администрации. При этом Демократическая партия продолжала выступать в качестве представителя населения южных штатов, оставаясь «полуконсервативной» аграрной партией (самый крупный город Юга в 1900 году – Новый Орлеан насчитывал всего 287 тысяч жителей и даже не входил десятку крупнейших американских городов). Либералы Севера голосуют преимущественно за республиканцев, хотя в 1884 и 1892 штат Нью-Йорк склонялся к демократам, и это приносило их кандидату в президенты победу.
ВЛАДИМИР-III: там же: В силу специфики американского общества социал-либерализм до 1900 года не получил там распространения. Однако, прогрессивизм вполне можно считать американским вариантом социал-либерализма, отстаиваемого Ст.Дж.Миллем, вдохновителями которого были Кант и Кондорсе. Из числа американских философов наиболее близок к прогрессивизму Джон Дьюи, который мог выступить в защиту как коммунистов Сакко и Ванцетти, так и подсудимых на антитроцкистских процессах в Москве (за что, естественно, подвергался нападкам и антикоммунистов, и коммунистов). Прогрессивизм в США зарождается в 1890-х годах как социальное движение, которое в следующем десятилетии проникает в политику обеих основных партий. Основной целью прогрессивного движения было решение проблем, порождаемых индустриализацией, урбанизацией, иммиграцией и политической коррупцией. Можно сказать, что это ответ на вызовы времени той Америки 1882 года, в которую заглянул из 1970 герой Джека Финнея в романе «Меж двух времен». Прогрессивисты выступают против власти денежных мешков, расовой дискриминации, за женское избирательное право, прогрессивное налогообложение, ответственность депутатов перед избирателями, требовали контроля над качеством продуктов, запрещения детского труда, создания национальных парков. Главной движущей силой прогрессивизма стал уже формирующийся в США средний класс. Одним из главных вопросов, волновавших американское общество той эпохи, был вопрос эффективности управления. Прогрессисты, которые подчеркивали необходимость эффективности управления, как правило, утверждали, что образованные независимые эксперты могли бы принимать лучшие решения, чем местные политики, выражающие частные интересы. Уолтер Липпманн в своем влиятельном издании Drift and Mastery (1914), подчеркивая «научный дух» и «дисциплину демократии», призывал к сильному центральному правительству, управляемому экспертами, а не общественным мнением. Здесь утверждается важный для ХХ века принцип профессионалократии. В рядах Республиканской партии идеи прогрессивизма поддержал президент Теодор Рузвельт (1901-1909), заявивший, что «мудрый прогрессизм и мудрый консерватизм идут рука об руку». Президент Тафт (1909-1913) также примкнул к прогрессистам. Вождем демократического прогрессивизма стал Вудро Вильсон. Отдельные программные пункты прогрессивистской программы начали реализовываться, и хотя государственный и общественный контроль над экономикой был еще в самом зачаточном состоянии, «бандитский капитализм» XIX века (так бросающийся в глаза европейским наблюдателям, например Кнуту Гамсуну, который ждал увидеть на океаном ту райскую страну, которую описывали в норвежских газетах, и был очень разочарован) уходил в прошлое. Однако, многие процессы того времени, формально происходившие в рамках прогрессивистской стратегии, могут удивить своими результатами: например, формой борьбы с использованием голосов экономически зависимых от белых работодателей чернокожих стало лишение их избирательных прав в тех южных штатах, где они еще их имели, а интервенционизм оказался самым дебатируемым внутри прогрессивистского движения вопросом, и именно в 1900-1930 гг. правительство США чаще всего вмешивалось во внутренние дела центральноамериканских стран. В 1940-х годах американские историки обычно рассматривали «Прогрессивную эру» как прелюдию к Новому курсу Ф.Д.Рузвельта. После 1920 года прогрессивизм уходит из Республиканской партии, которая отныне становится ярко выраженным объединением американских консерваторов, не смотря на роль т.н. «либеральных республиканцев» до 1980-х годов. Отчасти это объясняется «красной паникой», связанной с информацией из Советской России. Зато Демократическая партия под влиянием прогрессивистов приобретает современный либеральный вид – в основном в городах Севера, но сохраняет поддержку южан вплоть до 1960-х, когда президент-демократ Л.Джонсон поддержал отмену расовой сегрегации, что вызвало крайне негативную реакцию «Советов белых граждан». В 1924 году республиканские прогрессисты братья Ла-Фоллеты создают отдельную Прогрессивную партию, которая побеждает в их родном штате Висконсин на президентских выборах и доминирует в местной политике до 1936 года, а затем в 1942-1946 гг. В 1948 бывший вице-президент США в эпоху Рузвельта Генри Уоллес и сын Рузвельта Эллиот создают еще одну Прогрессивную партию. В Европе прогрессивизм принял форму политического течения «либерального корпоративизма» в ряде либеральных крестьянских партий – в Австрии, Дании, Норвегии, Финляндии и Швейцарии.
ВЛАДИМИР-III: Кстати, небольшое примечание (куда бы его тут засунуть?) Если в 1980 и 1990-х в Эфиопии одни коммунисты боролись с другими (в 1991 просоветских свергли проалбанские), то после 1994 года начался дрейф почти всех левых партий страны вправо. В конце 1990-х - начале 2010-х они уже сдвигаются к демократическому социализму, а 1 декабря 2019 года 9 левых правительственных партий создали социал-либеральную Партию процветания (512 мест в текущем парламенте из 547) - https://en.wikipedia.org/wiki/Prosperity_Party. Выборы были назначены на лето этого года, но перенесены из-за коронавируса. Любопытная, но в целом закономерная мутация.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ХРИСТИАНСКОМУ СОЦИАЛИЗМУ 4.7. В Чили сторонники Ламенне в 1846 году стали издавать газету «Пуэбло», а в 1850 году Аркос и Бильбао создали христианско-социалистическое Общество равенства, которое одинаково чтило Французскую революцию и Христа-социалиста.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ФУРЬЕРИЗМУ 3.4. Фурье стоит в начале неразвившегося левого, но несоциалистического (!) учения. Сам он категорически отрицал, что его система имеет отношение к социализму (коммунизму), а с сенсимонистами и последователями Оуэна рассорился, обозвав их «теократами» (аналогично аргентинский левый радикал Сармьенто в 1850-х годах будет резко критиковать социализм, в т.ч. в его христианско-социалистической форме).
retrograde: ВЛАДИМИР-III пишет: Если в 1980 и 1990-х в Эфиопии одни коммунисты боролись с другими (в 1991 просоветских свергли проалбанские), то после 1994 года начался дрейф почти всех левых партий страны вправо. Ничего себе маленькая Албания. На Эфиопию влияла.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к разделу СОЦИАЛИЗМ - чего-то там не хватало: 4.34. Ходжаизм (1960-е). Ходжаизм – албанский вариант сталинизма, оформившийся после конфликта Энвера Ходжи и Хрущева в 1956 году и достаточно долго комплиментарный в отношении китайского маоизма. Но в 1978 году Энвер Ходжа, возглавлявший Албанию с 1944 по 1985 год, объявил Китай такой же ревизионистской страной, как СССР и Югославия, и осталась Албания одна верна заветам истинного коммунизма. В начале ХХ века Албания – беднейшая страна Европы с населением до 1 млн. человек, сохранившимися феодальными отношениями с кровной местью и грамотностью, не превышающей 5%. Как и в ряде других слаборазвитых социалистических стран, коммунистический режим Албании должен был сыграть роль главного и единственного модернизатора. В 1950-1985 доля городского населения выросла с 20 до 38%, а грамотность достигла 98%. Хрущев видел в 1950-х годах Албанию в качестве замечательного курорта для всего социалистического лагеря, что еще больше обижало Ходжу, стремящегося к индустриализации и вовсе не желающего превращения албанцев в нацию отельеров. В 1950-х советские источники приводили совершенно фантастические цифры темпов промышленного роста в стране, что отчасти неудивительно при почти нулевых стартовых показателях. В 1960-х разрыв Албании с СССР оформился организационно: в 1962 году страна покинула СЭВ, а в 1968 – Варшавский Договор. Помощь Китая отнюдь не способствовала успешному экономическому развитию: в 1968 году Албания была на грани дефолта по внешнему долгу, а в 1970-х закрылась от остального мира. Отличительными чертами ходжаизма (правящая – Албанская партия труда) являются фундаментальный атеизм (если в СССР религия не была запрещена как таковая, хотя и маргинализирована, то в Албании даже за тайное проведение религиозных обрядов полагалась смертная казнь), неприязнь научно-технического прогресса (что оказалось не столько планомерной политикой некого антисциентизма, а всего лишь «гордостью бедных», поскольку средняя албанская семья в принципе не могла себе позволить видеомагнитофон или личный автомобиль), культурный консерватизм (запрет на джаз и рок, а также на ношение джинсов мог даже понравиться американским консерваторам) и аскетизм (любые стремления улучшить повседневный быт воспринимались как «буржуазные веяния»). Вся Албания превратилась в полосу обороны на случай агрессии «буржуев» или «ревизионистов» (Кир Булычев если что конкретное пародировал в своей антимилитаристской повести «Нужна свободная планета», то скорее албанский вариант коммунизма) – состояние войны с Грецией, объявленное еще в 1940 году профашистским правительством, сохранялось до 1988 года. Размер страны превращал строительство бензоколонки или борьбу за урожай кукурузы в события общенационального масштаба, что создавало колорит вечной провинции (те критики, которые сейчас сетуют, что после социализма в России осталось всего две профессии: бедный и богатый, а эстетика труда утеряла свою привлекательность в национал-консервативной сырьевой экономике, где один качает нефть, а десять получают скромную ренту и должны благословлять «кормильцев», забыли о фетишизации материального производства при социализме, когда все средства массовой информации были битком забиты хроникой свиноводства и спорами о качестве тракторов, без чего не мог обойтись даже детсадиковский утренник). После 1978 года немногочисленные сторонники ходжаизма в маоистских партиях откололись и создали десятки микроскопических группировок, которые в развитых европейских странах стали прибежищем фрондирующих леваков, а в африканских странах нередко играли заметную роль в борьбе за власть. В Эфиопии после прихода к власти промосковской коммунистической группировки в 1974 году продолжалась гражданская война с участием других коммунистических сил, а одной из таких групп был ходжаистский Народный фронт освобождения Тыграи. НФОТ пошел на компромисс с Эфиопской православной церковью (монофизитской по вероисповеданию). В 1989 по инициативе НФОТ был создан Революционно-демократический фронт эфиопских народов, который спустя два года сверг просоветский режим и пришел к власти. Тем временем в самой Албании синхронно с другими восточноевропейскими странами коммунистический режим рухнул. В Албании это происходило примерно так, как могло случиться, если бы в СССР перестройка началась сразу же после смерти Сталина: массовые забастовки, нападения на здания партийных организаций, бегство за границу. Хотя в декабре 1990 – феврале 1991 появилось несколько оппозиционных антикоммунистических партий, их актив составляли такие же члены партии, как и функционеры АПТ – других взять было просто неоткуда (было бы любопытно наблюдать, к примеру, в 1955 году Маленкова или Ковпака на Украине – в качестве руководителей антикоммунистических партий). На первых альтернативных выборах 31 марта 1991 года победила АПТ, но оппозиционная Демократическая партия собрала 38,7% голосов, и уже в 1992 году на повторных выборах последняя приходит к власти (надо заметить, что в Албании, как в ряде других бывших стран советского блока – Болгарии, Польше, Венгрии – коммунистические партии сумели трансформироваться и представляли не только интересы бывших партийных функционеров, но и сформировали устройчивый левый центр тяжести политической системы, смогли неоднократно возвратиться к власти уже в качестве партий демократического социализма). В Эфиопии пришедшие к власти ходжаисты и другие коммунистические партии после 1991 года быстро правеют, и в 1994 году выступают на выборах в качестве партий демократического социализма. В 2019 году 9 основных левых страны объединились в социал-либеральную Партию процветания. В составе созданной в Эквадоре в 1994 году ортодоксально-ходжаистской Международной конференции марксистско-ленинских партий и организаций – два десятка членов, выступающих с критиков «ревизионизма» и маоизма.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к разделу КОНСЕРВАТОРЫ: 2.8. Консервативный каудильизм (1830-е). Любая идеология, если она желает именоваться идеологией, должна изъясняться на всем понятном языке, ее лозунги должны быть приемлемы для той публики, к которой она обращается. Наверное, никто, кроме самых откровенных обскурантов, не заявляет о стремлении к рабству, бесправию и не превозносит холопство как социальную норму. Потому что сами понятия «рабство», «бесправие» и «холопство» в последние 200-250 лет имеют крайне негативную коннотацию. Как бы далеко в своей критике либерализма и иных революционных и прогрессивных идеологий не заходил консерватизм, он должен был перетолковывать и усваивать идейный багаж противников, чтобы бороться на их поле. Если консерватизм выступал против крайностей демократии и против демократии вообще, он должен был что-то ей противопоставить – причем, из арсенала либеральных же идей. Появилась формула «свобода без демократии», которая апеллировала не только к аристократическому или денежному меньшинству, но и к творческим личностям, обещая освобождение от власти презренных масс и искусство ради искусства. Но все-же главный тезис консерватизма – стабильность, и он не сходит с уст любого консерватора всех времен и народов. Феномен консервативного каудильизма (каудильо – на испанском, буквально «предводитель крестового похода») возникает в латиноамериканских странах сразу же после завоевания ими независимости и процветает в регионе вплоть до нашего времени. Сам по себе каудильизм не обязательно является консервативным, каудильо может быть либералом, социалистом, коммунистом, фашистом – кем угодно (с т.з. латиноамериканских политических представлений, Сталин и Шарль де Голль – тоже каудильо), дело не в идеологической окраске, а в способе правления. Юлий Цезарь однажды на критику ответил «я – цезарь, но не царь» (по латыни это звучит не так омонимически), и любой каудильо может сказать о себе то же самое. Каудильизм существует в обществе, которым уже невозможно управлять с помощью одних чиновников, нужная пропаганда, социальная демагогия, а для недовольных – репрессии. Каудильо одновременно должен быть неумолимым в отношении оппозиции и хорошим оратором, ведущим за собой массы. Для масс нужен образ «свобего парня», который способен объехать норовистого жеребца и не против приударить за красоткой. Однако, у каудильизма есть отличительный (чисто латиноамериканский, кстати) признак. Это «пронусиаментизм» (пронусиаменто – переворот). Представим себе среднестатистическую монархию Старого Света. Свержение монарха всегда будет колоссальным событием, глубокой социальной революцией, а для убежденных монархистов с религиозной прожилкой – чем-то вроде конца света, так что не удивительно самоубийство десятков и даже сотен верных слуг царя (принцип «есть имярек – есть страна, нет имярека – нет страны» – не глупость, а определенный психологический настрой). Каудильо приходит к власти в результате рядового переворота (реже – побеждает на выборах и уж затем прибирает к рукам всю власть), но и теряет ее столь же легко и просто – в результате следующего пронусиаменто, красивого и немного легкомысленного, как бразильский карнавал. Жертвы? – ну так уровень бытового насилия в латиноамериканском регионе в разы больше, чем в старушке-Европе, и понятие нормы несколько иное. Режимы каудильо, как правило, неустойчивы. Каудильо быстро растрачивает свой политический авторитет, социальная опора его власти неумолимо сужается, а сам он становился жертвой нового заговора – нередко составленного своими же приближенными. Ни он, ни его фанаты по этому поводу вовсе не собираются накладывать на себя руки, и иногда удача улыбается «предводителю нации» дважды. В странах Латинской Америки за 200 лет их независимости случились сотни переворотов (в Боливии уже 200-й или 201-й), а поскольку каждый новый президент начинал с переделки под себя всех основных законов, столь же часто менялись конституции (в Венесуэле сейчас действует 26-я по счету с 1811 года). Некоторые перевороты происходят совершенно бескровно, но другие сопровождаются кровопролитными войнами (прибавьте сюда неудачные пронусиаменто – их в 2-3 раза больше, чем удачных) и годами тлеющие повстанческие войны – благо зимы нет, а контролировать всю территорию власти научились совсем недавно.
ВЛАДИМИР-III: Там же: Консервативные каудильо стремились к сохранению сложившегося в начале XIX века социального устройства, к приспособлению под это устройство устройства политического. Средняя испаноамериканская страна в 1830-х годах – это около двух миллионов жителей, из которых половина – индейцы, живущие своей обособленной жизнью, слабая аграрная экономика экспортно-импортного типа, сильные позиции католической церкви, ничтожный процент избирателей – в основном образованных горожан (естественно, мужского пола) и ориентация на «хозяйку морей» Великобританию, откуда поступают кредиты, и на Париж, откуда приходят идеи. Рабство в латиноамериканских странах просуществовало до середины XIX века, а в Бразилии и на Кубе до 1880-годов. Не то слово – романтика магического реализма! Консерваторы Латинской Америки вполне освоили президентско-парламентские методы правления, но даже чаще, чем либералы, прибегали к социальной демагогии, опоре на простого человека и культ «вождя нации». Их поддерживали католическая церковь, рабовладельцы и крупные экспортеры. Главная опора подобных партий была в сельской местности, где помещик оказывался полным хозяином жизни и мнения своих подопечных. Крайне неприемлемыми для латиноамериканских консерваторов были гражданский брак, свобода совести, равноправие незаконнорожденных, отмена рабства и протекционизм (хотя в отношении последнего пункта единства не было ни среди либералов, ни среди консерваторов, если элиты страны демонстрировали неоднородность интересов, возникало несколько конкурирующих либеральных или консервативных партий). В ХХ веке к основным принципам консерватизма прибавился «дирижизм» в экономике, сходный с экономической политикой де Голля и Франко. Во внешней политике после 1945 года – однозначный антикоммунизм и антисоветизм. Каудильо редко вмешивались в научную и культурную жизнь своей страны, но за власть держались мертвой хваткой. Наиболее выдающимися политическими долгожителями среди консервативных каудильо являются: Трухильо Молина в Доминиканской Республике – 31 год (1930-1961), сын и отец Дювалье на Гаити – 28 лет (1957-1985), Росас в Аргентине – 23 года (1829-1852), Пиночет в Чили – 17 лет (1973-1990), Кариас Андино в Гватемале – 16 лет (1933-1949), Паэс в Венесуэле – 13 лет (1830-1843). Бронзовый призер среди консервативных каудильо – венесуэльский Гомес со своим 27-летним правлением стоит между консерваторами и либералами, но ближе к первым (генерал Никанор из «Осени патриарха» Гарсия Маркеса тоже ведь начинал свою военно-политическую карьеру как либерал). Либеральные каудильо могут поспорить со своими противниками по части долголетия: Эстрада Кабрера в Гватемале продержался 22 года, Порфирио Диас в Мексике 34 года, а клан Сомоса в Никарагуа – фактически 45 лет. Особым вариантом консервативного каудильизма стало 35-летнее правление Строэсснера (1954-1989) в Парагвае, для которого характерно тесное сращивание государственного аппарата, прежде всего военно-полицейского, с теневой экономикой и организованным криминалитетом. Советская пропаганда честила эти режимы защитников Родины и религии от масонов и коммунистов (большей частью не имеющих дипломатических отношений с СССР), как фашистские и полуфашистские, так что современным российским поклонникам соответствующих идей для обеспечения преемственности следует поискать другой СССР.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к БОЛЬШЕВИЗМУ 4.15. Предложенная большевиками и другими левыми социалистами система советов как полномочных органов власти, внутри которых преодолевается разделение властей, оказалась неработоспособна в конкретных условиях разгорающейся гражданской войны (нечто подобное советам – трибунаты предложил реализовать в условиях Чили 1850-х годов социалист-утопист Франсиско Бильбао).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к разделу ФАШИЗМ: 5.7.1. Неофалангизм (1960-е). В отличие от неофашизма, который никак не может оформиться, назвать себя своим именем и открыто признаться в симпатиях к тем или иным фигурам истории ХХ века, неофалангизм получил определенное распространение и даже реализацию в конкретных политических режимах Латинской Америки. Пережившие вторую мировую войну в состоянии нейтралитета фашистско-корпоративный режим Португалии (который не дает покоя в современной России некоторым из желающих «догнать Португалию») и франкистский режим Испании в условиях противостояния Запада и СССР, естественным образом, оказались против СССР и на стороне США. Правительство Португалии еще в 1949 году вступило в НАТО (видимо, это и есть главная цель желающих «догнать Португалию») и сделало видимость демократических реформ. В Испании режим Франко, который изначально формировался на основе широкой правой коалиции (националисты, фалангисты, клерикалы, консерваторы, часть монархистов), в 1950-х предпринял ряд реформ и к 1958 году сместился из фашистской части политического спектра в правоконсервативную. В 1970 году португальский фашистский Национальный союз был преобразован в правоконсервативное Национальное народное движение. Это расширило политическую базу правящих на Пиренейском полуострове режимов и позволило им просуществовать еще 30 лет – до середины 1970-х. Латиноамериканские политики (в том числе либералы) присматривались к практике фашистских режимов Европы еще в 1920-1930-х годах. Упомянутые либералы в это время смещаются к правому флангу латиноамериканской политики, и социальная организация, достигнутая в Италии при фашизме, казалась им реальной альтернативой левому коллективизму. В 1920-х годах в Чили беспартийный представитель младшего офицерства Карлос Ибаньес дель Кампо, придя к власти в результате чреды военных переворотов и подчинения себе либеральных политиков в 1927 году, попытался насадить на чилийской почве фашистскую систему, близкую итальянской. Политический проект Ибаньеса – экономическая и политическая модернизация Чили с помощью корпоративного государства и протекционизма, отстранение от власти олигархии в пользу «меритократии». Главными врагами Ибаньеса оказались коммунисты, левореспубликанские радикалы и вообще левые партии. Но Чили как была, так и осталась сырьевым придатком развитых стран, и падение цен на селитру и медь привело к социальному взрыву и свержению Ибаньеса в 1931 году. Его противники создали на короткое время в 1932 Социалистическую Республику Чили. Второй раз Ибаньес пришел к власти на альтернативных президентских выборах 1952 года, критикуя традиционные партии страны. В начале 1930-х годов в Перу президент-диктатор генерал Луис Мигель Санчес Серро опирался на вполне фашистскую партию Революционный союз. В 1950-1970-х новые военно-консервативные режимы стран Латинской Америки стали приобретать все более драконовские формы. Уже не было того «своего парня» и карнавального веселья, которое свойственно традиционному латиноамериканскому пронусиаменто. Место бравых полковников, вышедших из сельвы и советующихся с карточными гадалками о том, кого поддержать – американскую банановую компанию или Британскую империю, заняли безликие представители военщины, а репрессии приобрели систематический и какой-то механизированный, машинный характер. Если традиционный латиноамериканский консерватизм никогда не порывал с парламентаризмом, и консервативные диктаторы охотно проводили выборы, хотя бы формально демократические, новое поколение правых диктатур вообще обходилось без парламента (первые два года правления Одриа в Перу, первые четыре года пересхименистского режима в Венесуэле, все 11 лет правления военного режима в Уругвае (1973-1984), все 7 лет диктатур «национальной реорганизации» в Аргентине (1976-1983), все 17 лет режима Пиночета в Чили). Требовалось идеологические обеспечение правых военных диктатур, и оно нашлось со стороны течения т.н. «новых правых», ориентирующихся на испанскую систему во времена Франко (течение «новых правых», конечно, не ограничивается неофранкизмом, но именно в Латинской Америке эта тенденция, по понятным причинам культурного характера, была сильнее всего). В Чили, где еще с XIX века либералы были слишком консервативны, а консерваторы – слишком либеральны, помимо социализма, альтернативой традиционным партиям становятся католические социал-христианские движения, вызревающие в недрах консервативной партии и желающие самой решительной перестройки политической системы страны («правой революции» – как они выражались). В 1966 году чилийский студент Хаиме Гусман (1946-1991) создал в Католическом университете Гремиалистское цеховое студенческое движение, симпатизирующее франкизму и другим крайне правым режимам. Гусман считал этатизм и вмешательство государства в экономику угрозой свободе, и это предопределило как его личную ориентацию на экономический либерализм, так и соответствующий крен политики Пиночета, чьим советником Гусман становится в 1973 году. Т.о., правоконсервативная политика вполне может сочетаться у «новых правых» с рецептурой «чикагских мальчиков» (Пиночет встречался и находил общий язык с М.Фридманом и фон Хайеком). Такова была общая атмосфера 1970-х годов, когда демократия стала ассоциироваться с левизной, а либеральные экономисты обнаружили, что для проведения необходимых реформ нужна «твердая рука». Экономический либерализм пиночетовского режима подвергся критике справа: например, консервативно-националистический чилийский историк, успевший побывать солидаристом и коммунистом, Марио Гонгора называл Пиночета «могильщиком чилийского национального государства». В целом, чилийскую модель трудно назвать особо успешной в отношении темпов экономического роста: с 1970 по 1990 темпы роста ВВП в Чили не превышали средний показатель Латинской Америки в целом, а по уровню ВВП на д/н пиночетовская Чили отставала как от СССР, так и от новых индустриальных стран Восточной Азии. Помимо экономического либерализма и правоконсервативного политического курса, режимы, подобные пиночетовскому, проводили линию на деполитизацию общественной жизни – в известном смысле, пытаясь вернуть общество в доидеологические времена. Еще один латиноамериканский режим, недолговечный, но оставивший заметный след в гватемальской политике, также связан с правореволюционной идеологией – правление фанатичного христианина-евангелиста генерала Эфраима Риоса Монтта (1982-1983). В условиях гватемальской повстанческой войны, организованной левыми движениями при поддержке Кубы, а затем также сандинистского правительства Никарагуа, характеризующими признаками т.н. «риосмонттизма» являлись: идеология правого радикализма, консервативного республиканизма и крайнего антикоммунизма, массированное подавление левого партизанского движения, единоличная диктатура харизматичного лидера, прямое обращение лидера к населению, формирование гражданских военизированных структур массовой поддержки режима, преимущественная опора правительства на крестьянство, жесткая борьба с криминалом и коррупцией. Этот стиль правления оказывает влияние на политическую жизнь Гватемалы до сих пор, в результате чего общество по прежнему (повстанческая война завершилась в 1996 году) остается разделенным на два враждующих лагеря. Поддержку Риос Монтт получил со стороны не только крайне правых партий, но и правых либертарианцев.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ХРИСТИАНСКОМУ СОЦИАЛИЗМУ 4.7. В Колумбии социалистическо-христианская тенденция, наоборот, влилась в состав правой Консервативной партии, и левый эгалитаризм христианских социалистов позволил этой партии сохранить влияние на массы вплоть до нашего времени, в то время как многие консервативные партии других латиноамериканских стран – современники колумбийских консерваторов – исчезли с политической сцены еще в XIX веке. В 1961 году в Колумбии возникает уникальное политическое движение - Национальный народный альянс, соединивший консервативное наследие XIX века (во всяком случае, на первых порах) с «колумбийским путем к социализму на основе христианской веры», как выразился основатель партии – колумбийский диктатор в 1953-1957 годах Рохас Пинилья. Аналогично, колумбийская Либеральная партия, многократно менявшая название и перманентно расколотая на несколько фракций, еще в середине XIX века опиралась своим левым крылом на эгалитаристские и социалистическое общества, а в 1930-х вобрала в себя множество левых социалистических организаций, что также обеспечило ей политическое долголетие вплоть до нашего времени.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ЛЕВОМУ НАРОДНИЧЕСТВУ 4.8. В отличие от христианских социалистов левое народничество было равнодушно к религии.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к БОЛИВАРИАНИЗМУ 4.39. Строго говоря, исторический Симон Боливар был, скорее, консерватором, чем либералом (аналогично гондурасский Морасан и эквадорский Элой Альфаро, чьими именами пользуются в настоящее время крайне левые силы этих стран, не были социалистами), однако, многие идеи, выдвинутые Боливаром в начале ХIX века, показались левым актуальными в современной действительности.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ДЖЕКСОНИАНСТВУ 2.7. В первую треть века своего существования (1828-1861) Демократическая партия – вполне консервативная сила, конкурирующая с праволиберальной Партией вигов, основанной в 1833 году. Не сразу она становится именно южной партией: на президентских выборах 1836-1856 рисунок поддержки демократических кандидатов от Демократической партии включал также северные штаты (и наоборот, у главных конкурентов демократов – вигов было много сторонников в рабовладельческих штатах). Однако, выборы 1860 года все изменили. Новая Республиканская партия, созданная на основе левых вигов и либеральных республиканцев, с самого начала опиралась на поддержку северян («янки»), и в 1860 победила с огромным перевесом на парламентских и президентских выборах. Она выступила с программой отмены рабства. Южане-виги (Конституционный союз) побеждают в трех «средних» штатах (Виргиния, Кентукки и Теннесси), а весь юг поддерживает Демократическую партию, которая теперь выражает интересы плантаторов-рабовладельцев. Демократы северных штатов затем приняли участие в выборах в Конгресс 1862 года (демократы-южане их, естественно, проигнорировали), и с 1861 года можно говорить о существовании второй Демократической партии северных, а затем и западных штатов, либеральной, аболиционистской и гораздо более левой, чем южная Демократическая партия. В последней на протяжении 100 следующих лет (1868-1968) существенную роль играли защитники самобытности американского Юга, «проигравшего войну, но выигравшего великую литературу», как выразился в интервью советской «Литературной газете» в 1988 году директор библиотеки Конгресса США Джеймс Биллингтон. Не смотря на кардинальное различие в программах, обе демократические партии поддерживали единого кандидата на пост президента США, и их кандидат побеждает республиканцев в 1884 и 1892 годах. Однако, южные демократы десятилетиями практически совершенно монопольно – в трех поколениях политиков – правили 12-ю южными штатами (Алабамой, Арканзасом, Виргинией, Джорджией, Кентукки, Луизианой, Миссисипи, Северной Каролиной, Теннесси, Техасом, Флоридой и Южной Каролиной), а положение северных демократов было очень нестабильным. Если на выборах в Конгресс США побеждали республиканцы, представительство демократов-либералов Севера сокращалось до 30-50 мест, а в случае победы их представительство возрастало до 100 и более мест, превышая стабильное представительство в Конгрессе южной Демократической партии, элементарно зависящее от количества мест конгрессменов, представляющих южные штаты (70-100 мест из общего количества 300-400). Классический период господства южных демократов в своих штатах – период между двумя мировыми войнами и вплоть до начала кампании за расовое равенство - замечательно описан в литературе Фолкнером, Харпер Ли и Труменом Капоте. Тем временем северная Демократическая партия жила своей жизнью, восприняв новейшие прогрессистские идеологии рубежа XIX-XX веков, а также Новый Курс Рузвельта. В ходе борьбы с расовой сегрегацией южные демократы, недовольные обещаниями президента-демократа Линдона Джонсона отмены расистских законов и порядков, перешли в 1967-1968 на сторону его соперника – республиканца Никсона. В американской политике произошел самый крупный сдвиг за последние 50-60 лет, причем влево. Отныне современная либеральная Демократическая партия ушла с американского юга, и джексонианство потеряло для нее актуальность, а южные штаты (совпадающие с т.н. «билейским поясом») стали зоной влияния правых республиканцев.
ВЛАДИМИР-III: Весь дополненный вариант первой части (а это только первая часть, над второй думаю - есть версия, что это будет 100 вопросов по истории ХХ века в России и 100 на них ответов, кратко, причем) - размещен - https://proza.ru/2017/09/13/345
retrograde: Интересно, почему так легко можно переходить из левых лагерей в правые и наоборот. Видимо, идейные фанатики, которые ни за что не переметнутся, редкость.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: В ходе борьбы с расовой сегрегацией южные демократы, недовольные обещаниями президента-демократа Линдона Джонсона отмены расистских законов и порядков, перешли в 1967-1968 на сторону его соперника – республиканца Никсона. В американской политике произошел самый крупный сдвиг за последние 50-60 лет, причем влево. Отныне современная либеральная Демократическая партия ушла с американского юга, и джексонианство потеряло для нее актуальность, а южные штаты (совпадающие с т.н. «билейским поясом») стали зоной влияния правых республиканцев. Наскільки я знаю, ситуація інакша. 1. ще досі багато штатів півдня включаючи ту саму Флориду (на останніх президентських виборах різниця була у кілька тис. голосів) так звані батлстейти. це на рівні штатів, а на рівні міст чи графств там буває десятиріччями однопартійна місцева влада або республіканська чи демократична, як наприклад у місті Атланта. Тобто демократи не лишили південь, і демократична партія не кинула південь. 2. так само на півдні обирались(та обираються) сенатори демократи з усіма ознаками старих південних демократів включаючи членство у ККК. тобто і південні демократи нікуди не ділися. 3. у пояснювальних ютубах (з республіканської точки зору) посилаються на дрейф виборців. Який як я розумію був зумовлений, не сприйнятям ліберальних ідей північних демократів -- наприклад абортів, з іншого боку припинкою підтримки сегрегаційних законів на яких тримались демократи південні.
thrary: retrograde пишет: Интересно, почему так легко можно переходить из левых лагерей в правые и наоборот. Видимо, идейные фанатики, которые ни за что не переметнутся, редкость. До 60х, та частково навіть до 80х років 20го сторічь, як демократична так і республіканські партії це парасолькові організації, або виборчі блоки на наші гроші, у які входили як праві так і ліві угруповання. Тому неможна саказати, що тоді вони переходили з правого у лівий табір, чи навпаки. Навіть зараз республіканці включають у себе широке коло від евангелічних консерваторів до лібертіанців та мінархістів.
ВЛАДИМИР-III: thrary пишет: 1. ще досі багато штатів півдня включаючи ту саму Флориду (на останніх президентських виборах різниця була у кілька тис. голосів) так звані батлстейти. це на рівні штатів, а на рівні міст чи графств там буває десятиріччями однопартійна місцева влада або республіканська чи демократична, як наприклад у місті Атланта. Тобто демократи не лишили південь, і демократична партія не кинула південь. Флорида особый случай. Не забывайте, что там - как и в Техасе и прочем испаноязычном поясе - демократов поддерживают вовсе не потомки фолкнеровских героев, а латинос. Конечно, есть местные демократы, но они либералы, а не консерваторы (кстати, тенденция 1990-2000-х с массовым переселением пенсионеров из северных штатов в южные - самый яркий пример тому Джорджия, которую в 1996 году - на Олимпиаде - презентовали как "город пенсионеров с севера" -также способствовала экспорту в южные штаты северных демократов). Однако, факт остается фактом: в 1992 году на президентских выборах из 12 южных штатов за республиканца голосовали 7. в 1996 - 7, в 2000 - 12, в 2004 - 12, в 2008 - 9, в 2012 - 10, в 2016 - 11. Так что все-таки большинство населения былой твердыни Демократической партии уже давно позиционируют себя как республиканцы, причем достаточно правые - не либерал-республиканцы (есть там такая фракция). То же самое на губернаторских выборах. Форида: на губернаторских выборах 1990 и 1994 действительно победил демократический кандидат, но на всех (!) последующих губернаторских выборах (1998, 2002, 2006, 2010, 2014, 2018) побеждает республиканец. А это все же самый "демократический" из южных штатов - за счет кубинцев и прочих латиноамериканцев. Насчет Ку-клус-клана посмотрю... Дело в том, что расцвет Ку-клус-клана падает именно на "золотой век" консервативного демократизма на Юге - к 1925 до 6 млн. членов. В 1960-1970-х их никогда не было больше 10 тысяч (!), а сейчас и того меньше. Сомневаюсь, что эти 10 тысяч после 1968 голосовали за демократов, тем более за Обаму. Выборы сенаторов-демократов от южных штатов (по два от штата; выборы не во всех штатах): 2000 - 4 демократа, 8 республиканцев, 2002 - 4 демократа, 18 республиканцев, 2004 - 2 демократа, 14 республиканцев, 2006 - 4 демократа, 6 республиканцев, 2008 - 8 демократов, 14 республиканцев, 2010 - 16 республиканцев, 2012 - 4 демократа, 6 республиканцев, 2014 - 2 демократа, 20 республиканцев, 2016 - 14 республиканцев, 2018 - 2 демократа, 8 республиканцев. Я не исключаю, что кто-то из этих сенаторов-демократов в юности был ку-клукс-клановцем, но это давно в прошлом. С 1994 года Демократическая партия вообще сдвинулась на самый левый фланг либерализма.
ВЛАДИМИР-III: retrograde пишет: Интересно, почему так легко можно переходить из левых лагерей в правые и наоборот. Видимо, идейные фанатики, которые ни за что не переметнутся, редкость. Здесь, думаю, как и в лингвистике с "беглыми" звуками, есть свои правила. В каждом кокретном случае - ну... здесь уже личный фактор. Тихомиров из народовольца стал монархистом, но это ничего не доказывает, и во-вторых, стало лишь подробностью его биографии, поскольку он шел навстречу основному течению: к революционности и левизне (так сказать, закон больших чисел). Надо дополнять очерки этим материалом (благодарю за подсказку): посмотреть куда шли "перебежчики" - тем более это интересно после исторических поражений: фашистов в Италии в 1943, гоминьдановцев в Китае в 1949 и т.д.
ВЛАДИМИР-III: Последнее, видимо, дополнение. К разделу НАЦИОНАЛИЗМ: 6.3.1. Расизм. Появление расизма также очень трудно сколько-нибудь определенно датировать. В русский язык слово «раса» пришло во второй половине XIX века из французского языка, где race – слово итальянского происхождения – от razza, восходящего к арабскому rаs «порода». Слово «расизм» впервые зафиксировано французским словарем Ларусса в 1932 году и трактовалось как «система, утверждающая превосходство одной расовой группы над другими». В основе расистского представления об обществе лежит эстетическое желание видеть вокруг себя нечто красивое. Высшая раса должна быть красива. Правда, само представление о красивой внешности очень варьируется: буддийские статуи с длинными мочками ушей, черные зубы у русских купчих XIX века, разного рода деформации головы, зубов, губ и ушей, принятые у африканских племен – попытки привести тело человека в соответствие с эстетическим идеалом. То же самое касается исторических периодов: Рубенс пришел бы в ужас от зрелища современных субтильных дам, поскольку в XVII веке «худая женщина» означало «больная женщина». Но расизм далеко не ограничивается просто эстетикой и евгеническими мероприятиями по разведению красивых людей (как породистых щенков или урожайной пшеницы). Под расизмом понимают убеждение о решающем влиянии расы на характер, мораль, таланты, способности и поведенческие особенности отдельной человеческой личности. Вроде, все это соответствует биологическим и вообще материалистических теориям. Дарвина, действительно, обвиняли в создании расистского дискурса, поскольку его теория эволюции разрушила представление об эгалитарном, «божественно-духовном» происхождении человека. Однако, расовая дискриминация существовала задолго до публикации «Происхождения видов» в 1859 году, и обвинять Дарвина в практическом расизме ХХ века – все равно, что обвинять инженера Королева в уфологической истерии. Все цивилизации, естественным образом, смотрели на «варварскую периферию» как на нечто второсортное, сравнительно с цивилизационным центром (и поэтому русский историк С.М.Соловьев, прямо именовавший казаков разбойниками, и русский ихтиолог Н.Я.Данилевский, считавший финские народы «этнографическим материалом», не хуже и не лучше древнеегипетских вельмож). Античное общество при этом обращало внимание не на форму греческого или римского носа, а на культурный уровнь своей цивилизации (так, в расизме биологическая проблематика всегда будет подменяться культурной или даже узко-религиозной: еврейский религиозный фундаменталист считает именно религию причиной «еврейского превосходства», хотя современный Израиль – достаточно средненькое государство в сравнении с другими западными странами). Как и другие разновидности патриотизма, расизм – крайне пессимистическое мировоззрение (служащий Французской компании газового освещения, а затем дипломат граф Жозеф Артюр де Гобино, хотя старался быть «объективным» и наделил каждую расу своими достоинствами: например, артистические таланты невозможны без определенной доли негритянской крови, весьма пессимистически смотрит на будущее человечества, считая, что его ждет лишь расовое смешение и деградация). Но это еще не самое печальное в расизме. Социализм, консерватизм или либерализм подвергались критике за их утопизм и невозможность реализовать общанное, но расизм вообще ничего реализовать на практике не способен. Люди никак не помещаются в прокрустово ложе расистских схем. Все обещания расизма теряют смысл, подвергаются политической корректировке, сползают в какую-то сакральную сферу (как любая религия, которая отвечает на вопрос: а почему бог по молитве не может воскресить человека?) Польский католический философ Юзеф Бохеньский приводит антинацистскую пословицу: «Настоящий ариец должен быть высоким, как Геббельс, стройным, как Геринг, и блондином, как Гитлер». Попытки то осуществить на практике расистско-евгенические рецепты, то вывести какие-то расистские истины из данных исторических наук всегда терпели неудачи (пример последнего: берутся фотографии айнов, подбираются фотографии русских крестьян начала ХХ века, похожие на первых физиономиями, и делается вывод о том, что айны – это русские; хотя можно было бы сделать прямо противоположный вывод: русские – айны, утерявшие родной язык). Расизм желает одновременно быть популярно-примитивным и претендовать на некую наукообразность. После того, как в начале XXI века был расфифрован геном, и людей стали делить по генетическим субкладам, этнорасисты схватились за это новшество и моментально отождествили современные этнические группы с древними археологическими культурами и т.п. общностями вплоть до палеолита по палеонегетическому принципу, что выглядит более чем наивно (патриот искренне занят историческим бытием своего родного народа, другие народы его совершенно не интересуют, и на патриотических исторических картах родной народ висит в необитаемом пространстве, как «сферический конь в вакууме»), но для желтой прессы сойдет. Разумеется, расизм, как и другие разновидности национализма, желает быть мировоззрением жертв. С другой стороны, поскольку быть расистом в современном мире быть как-то неприлично, патриоты разных народов заняты тем, что обвиняют в расизме друг друга и защищают от подобных обвинений себя любимых. На практике, если не считать древних и средневековых обществ (например, системы расовых каст Испанской Америки в XVI-XIX веках), расистские принципы вполне себе осуществлялись в южных штатах США вплоть до 1960-х годов, а когда советское общество прокляло расизм, оно заслужило прозвища «жидо-коммуна». Не стоит думать, что расисты враждебны религии (в т.ч. христианству): представление о том, что в крови человека и общества в целом содержится его душа, взято расистами именно оттуда.
ВЛАДИМИР-III: Ну и завершение Первой части: POST SCRIPTUM – НАЧАЛО ПОСТИДЕОЛОГИЧЕСКОЙ ЭПОХИ. Хотя, как в других подобных случаях, трудно определить точное начало одного исторического периода и завершение предыдущего, в случае постидеологической эпохи мы вполне можем говорить, что она началась в 1980-х годах и продолжается уже четыре десятилетия. В экономическом отношении она характеризуется завершением перехода наиболее развитых стран мира от индустриального к постиндустриальному, информационному типу экономик – это не значит, что перестали выпускать промышленные товары, и даже возделывать поля не прекратили (промышленное производство в США в 1950-2000 годах выросло в 6 раз), но эти две отрасли перестали играть определяющую роль в экономике наиболее развитой части человечества. После 1990 к развитым странам Северной Америки, Западной Европы и Океании примкнули страны Восточной Европы и ряд т.н. «новых индустриальных стран». В целом за последние 40 лет уровень жизни существенно вырос почти во всех странах мира, хотя разница в доходах между бедными и богатыми сохраняется. К 2000 году начался масштабный перенос промышленного производства в развивающиеся страны с их дешевой рабочей силой. Развитие транспорта удешевило товары, которые теперь можно было поставлять за тридевять земель. Все привычные еще в середине ХХ века схемы национальных экономик, стремящихся к автаркии, потеряли смысл, и теперь функционировала единая долларовая мировая экономика, сходная в чем-то с экономикой фунта стерлинга до первой мировой войны (автаркические тенденции оказываются вовсе не каким-то всеобщим доинформационным состоянием человечества, а всего лишь реакцией на вызовы двух мировых войн). Информационное пространство связало общества в глобальном масштабе и оказало больше влияния на политику, чем на экономику, в условиях завершения формирования во многих странах среднего класса, политическое поведение которого было иным, чем у стратифицированного общества прошлых веков. В 1980-2000 годах произошла общая демократизация политических систем в странах «второго» и «третьего» миров (т.е. бывших социалистических стран Европы и почти всех латиноамериканских). Отдельные тоталитарные и авторитарные режимы превратились в реликты среди однообразного моря стран, где смотрят одни и те же сериалы, ездят на одних и тех же автомобилях и обсуждают одни и те же политические новости. Заработали созданные еще в середине ХХ века международные организации. К 2000 году риск крупномасштабной войны снизился до уровня бисмарковской дипломатии «перестраховок» в конце позапрошлого века. В общем и целом Фукуяма оказался не так уж неправ, говоря о «конце истории» – завершилась достаточно масштабная эпоха, именуемая индустриальным циклом или (в советских учебниках) «новой историей», и многие правила игры, характерные для нее, потеряли смысл. Человечество вступило в новое тысячелетие, руководствуясь либерально-социалистическими принципами, которые уже потеряли свою идеологическую роль и стали частью повседневности, основой мышления людей, принимающих решения. В проигрыше оказалось, прежде всего, зашедшее в тупик гипериндустриализации и противостояния Западу социалистическое сообщество во главе с СССР. Еще в 1950-х годах предполагалось, что быстрые темпы экономического роста, планирование и прорывные направления научно-технического прогресса выведут мировую социалистическую систему на такой уровень развития экономики, сравнительно с которым старый капитализм США и других стран Запада покажется архаикой. По ряду причин, названных выше, это оказалось невозможным, и уже в 1972 году в коридорах советской власти отдавали себе отчет в невозможности «догнать-перегнать» Запад, а тем более построить коммунизм к заявленной дате. Но населению продолжали транслировать бодрые рапорты о непрерывных успехах, и это следует счесть самой большой ошибкой советского руководства: замалчивая реальные и неразрешимые в рамках социалистической системы проблемы, оно, когда продолжать предыдущую политику стало уже невозможно, превратило перестроечные реформы в немотивированные и волюнтаристские потуги с т.з. советской идеологии (если все хорошо, и социалистические страны идут нога в ногу, как выражался Брежнев, зачем что-то менять?) В конце 1970-х, правда, возликла возможность компенсировать экономические неудачи за счет нефтедолларов (в 1974-1980 цены на нефть на мировом рынке возросли в 5-6 раз). Но эта «нефтяная игла» крайне негативно повлияет на российскую экономику после 2000 года, окончательно сделав ее сырьевым придатком мировой (Сталин перевернулся бы в гробу, если б узнал о структуре экспорта современной России; в 1930-х экспорт сырой нефти за рубеж был в 10-12 раз меньше по весу, чем нефтепродуктов). Те бывшие социалистические страны, у которых не было запасов нефти, постарались интегрироваться в европейское экономическое пространство (благо ЕС, как и всякая «империя», имеет тенденцию к расширению), и некоторым (особенно Польше и Чехии) это неплохо удалось. Вернуться в досоциалистическое прошлое в прямом смысле было уже невозможно, но встроиться в новую мировую экономику, разумеется, на вторых-третьих ролях, получалось (структура экспорта Польши в 2017 году – не очень большого по объему (25-е место в мире; Россия – на 16-м): машины и транспортное оборудование 37,8 %, промежуточные промышленные товары 23,7%, готовые изделия 17,1%). Китаю удалось встроиться в глобальную экономическую систему в качестве эдакого дешевого опытного завода при американском конструкторском бюро. Это совершенно изменило роль сохранившегося в стране коммунистического режима – он превратился в всего-навсего политическое обеспечение экономического роста. Хотя в 2014 году китайская экономика «перегнала» по объему (в покупательной способности юаня) американскую, это, колоссальное и принципиальное событие для эпохи автаркических экономик, в эпоху глобальной экономики не изменило практически ничего. Тем, кому непонятно почему, придется пройти целый курс обучения на экономическом факультете. В 1980-х, помимо советских режимов, рухнули правые военные и полувоенные диктатуры в странах Латинской Америки и Юго-Восточной Азии, которые поддерживались правительством США с целью «сдерживания коммунизма», но надобность в них отпала, и к тому же их сохранение не соответствовало общему курсу на демократизацию политических систем. Это резко усиливает левые и либеральные партии в соответствующих регионах. Если экономическое развитие стран Латинской Америки продолжалось прежними небыстрыми темпами, то регион Юго-Восточной Азии вместе с Японией и Китаем сформировал новый центр тяжести мировой экономики. Заметно возросла роль последнего региона в глобальном культурном обмене. Финансирование научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы (НИОКР) в странах Юго-Восточной и Восточной Азии растет огромными темпами, и к середине 2010-х в Южной Корее, Тайване, Китае, Японии оно по объему догоняет и превышает показатели многих европейских стран и России (в последней оно сократилось сравнительно с советскими временами). В странах мусульманского мира – регионах Северной Африки, Ближнего и Среднего Востока сохранялось неопределенное положение: авторитарные и тоталитарные диктатуры сменялись революциями (прежде всего в период 2011-2012 годов) и общей нестабильностью. Но рост цен на нефть в 2000-2008 годах привел к получению многими региональными державами сверхдоходов, которые их правительства тратили, в том числе, на расширение своего влияния. Никакого единства мусульманских народов в принципе не наблюдается – наоборот, самыми злейшими врагами для суннитских режимов (типа Саудовской Аравии) были шииты, для левых режимов арабского социализма – исламские фундаменталисты 5-6 разновидностей и т.п. Крах социализма в СССР и Восточной Европе в условиях религиозного ренессанса в 1990-2000-х годах привел к усилению исламских фундаменталистов (Алжир, Йемен, Тунис, Пакистан) и падению левых светских режимов в ряде мусульманских стран (Афганистан, Ирак, Египет, Ливия). Правда с помощью Запада большинство исламских режимов (талибы в 2001-2002, египетские братья-мусульмане в 2013, Исламское Государство Ирака и Леванта в 2015-2019) потерпели поражение, но в целом роль исламского фундаментализма в регионе гораздо выше, чем во времена Анвара Садата и Ясира Арафита. В Турции, стране светской и республиканской, к власти в 2002 году приходит социально-консервативная исламская Партия справедливости и развития, которая тянет страну от Европы куда-то в сторону талибов и братьев-мусульман. Военная роль Турции (члена НАТО с 1952 года) во всем регионе Восточного Средиземноморья и Кавказа продолжает возрастать. В Африке, хотя большинство тоталитарных и авторитарных режимов первых десятилетий независимости прекратили существование, продолжаются серии войн, этнических конфликтов, переворотов, и сохраняется общая нестабильность и бедность. Континент оказался на заднем плане мировой политики, хотя власти Китая и России пытались в последние годы расширить свое присутствие в ряде стран, а правительства европейских страных таковое сохраняют (особенно французское). Европа недолго наслаждалась стабильностью и спокойствием 1990-х. Новые проблемы континента связаны с миграцией и утерей единым Европейским Союзом ведущих позиций в научно-технических разработках и конкуренцией со стороны нового центра тяжести мировой экономики. Однако, Европа – многонаселенный континет с огромным объемом экономики, а реальные негативные последствия мультикультурной миграционной политики преувеличиваются. США в 1990-х оказались на передовых рубежах человеческого развития, и не имеют (в отличие от времен противостояния с СССР) реальных конкурентов. Многополярный мир, о котором говорят уже лет 25, реализовался в виде доминирующего в научно-техническом, экономическом, политическом и культурном отношении американского «полюса» и нескольких неизмеримо более слабых «полюсов» региональных держав (Иран, Россия), которые не могут, при всем желании их элит, составить конкуренцию американскому влиянию даже в своих регионах, где, как правило, все соседи им враждебны, и вынуждены, встраиваясь, разумеется, не на первых ролях, в глобальный экономический порядок, определяемый США, тешить свои массы иллюзией военного превосходства над не умеющей воевать торгашеской цивилизацией. Как уже сказано выше, идеологический век завершен начиная с эпохи формирования образованного среднего класса, смены индустриального порядка на постиндустриальный и усиления глобализации. Это крайне негативно сказалось на жизни идеологических партий всех типов. Во-первых, произошла деидеологизация – т.е. выход большей части повседневной жизни из-под контроля политических организаций, потеря этими политическими организациями роли «руководящих и направляющих» сил в масштабах всего общества, в результате чего они вынуждены ограничиться лишь политической сферой. Во-вторых, дискредитация идеологических идеалов – целей, к которым должны стремиться идеологические ордена прошлой эпохи, лишила идеологов сколько-нибудь внятных стратегий и превратила их в секты, стремящиеся лишь к сохранению своего «стада» от «соблазнов» окружающего мира. В-третьих, как верно предсказали теоретики «конца истории», место идеологии в политике правительств всех стран заняла экономика, что в свою очередь приводит к коррекции идеологических ценностей экономическими соображениями и к переориентации правительств на решение, прежде всего, экономических проблем. В-четвертых, созданное в большинстве стран мира потребительское (или полупотребительское) общество – самая неблагоприятная среда для идеологического воспитания. Можно сколь угодно грустить о безвозвратно ушедших временах идеологического модерна, но постмодернистское-постидеологическое общество не сможет второй раз зайти в ту же реку идеологизации – в 1920-1930-х годах было совсем другое общество (даже в США), а как вернуть современное общество в его состояние времен классической идеологизиованности непритязательных людей начала ХХ века, тянущихся к прогрессу и образованию, которые обеспечивала идеологизация, даже сами неоидеологи не знают. Во второй половине ХХ века повсеместно (особенно в странах бывшего социалистического лагеря) люди открыли в себе бесконечную личность (и это открытие не менее масштабно, чем возрожденческое XV-XVI веков), которая уже не могла быть всего лишь «носителем определенной идеологии» и не хотела пожертвовать даже малой частью своего благосостояния во имя внеличностных целей. Автору приходилось беседовать с людьми (примерно моего возраста), которые на словах требовали мобилизационной экономики, массовых расстрелов и тоталитарного режима, а в реальности не могли даже мобильными телефоном пожертвовать ради идеи. Проще говоря, Мартин Иден и Алеша Пешков были подходящим материалом для идеологической перековки, а вот уже романтический эгоист Бегбедера на это не способен. Разумеется, даже в 1930 году процветали постмодернистский конструктивизм и девальвация, но в 2000 году уже никто или почти никто не воспринимал всерьез идеологический модерн. Причины этого, в первую очередь, искали в неудачах реализации идеологических проектов на протяжении ХХ века, но если бы речь шла о простой неудаче, один проект просто сменили бы на другой (как произошло в ГДР сравнительно с «тысячелетним Рейхом»). Оруэлл предупреждал, что человек, которому обеспечен хотя бы минимально приемлемый жизненный уровень, не может смотреть на идеологии без скепсиса.
ВЛАДИМИР-III: В мире сохранились последние реликты идеологической эры (Куба, КНДР), и появились новые образования – попытки уйти из современности в посконно-архаическое прошлое с религиозной основой. Кивая на американский пример – рост религиозно-фундаменталистических настроений в самых неблагополучных слоях американского общества, имевший место в 1990-2000-х годах, эти проповедники постсекуляризма объявили крах идеологических режимов закономерным концом постройки мира без божества, отменой проекта «человек» и предложили вернуться в идейное состояние XVII века, с охотой на ведьм и протопопом Аввакумом, но без Петра Первого, Лейбница и Ньютона. Причина возрождения религиозных настроений в странах, где в предыдущую эпоху правили левые идеологические режимы, крайне негативно относящиеся к религии (СССР, Ближний Восток), проста – далеко не все люди сумели существовать без привычного идеологического воспитания, им понадобилась новая нянька, какая угодно, хоть религиозная. Показательно, что в большей степени данные процессы проявляются именно в странах с патерналистскими социал-консервативными режимами, базирующимися на добывающих экономиках (Иран, Россия, Саудовская Аравия). Социальная динамика в подобных обществах стремится к нулю, она просто не нужна в сложившейся системе, равно как и просвещенческая модель развития общества, которая может лишь сломать устоявшийся порядок. Образованные, свободомыслящие люди не нужны в обществе, чье благосостояние строится на уровне нефтегазовых цен (советские коммунисты 1950-х были бы более чем удивлены, если бы узнали, что в России 2010-х годов двумя самыми крупными предприятиями являются «Газпром» и «Лукойл», а первая, хоть какое-нибудь отношение имеющая к производству и высоким технологиям, а не к добыче, компания находится на 10-м месте – «Росатом»; они представляли себе будущее СССР совсем другим). От подданного петрократического государства требуется законопослушность, «уважение к власти», «уважение к чувствам верующих», умеренный патриотизм, не доходящий, опять же, до степени подозрения властей в предательстве национальных интересов, можно покупать импортные товары и хранить сбережения в зарубежных банках, но при этом делать вид, что ты больше ценишь отечественную медицину и отечественные компьютеры. Тем, кого это не устраивает, открыт свободный путь эмиграции (в постидеологическиую эпоху массовые репрессии портят имидж государства, и на Западе оправдывающих обезглавливание богохульников в разы меньше, чем восхваляющих процессы над троцкистами в 1930-х), а поэтому «свободный мир» получает дополнительные преференции в виде Ломоносова, которому запретили сочинять «Гимн бороде», и Фараби, которому современные аль-Газали популярно объяснили, что «боко харам». До тех пор, пока соответствующие полезные ископаемые будут востребованы на мировом рынке, современные консервативные либералы Запада мирятся с подобными провалами в мировой истории.
ВЛАДИМИР-III: В Европе после 1980 года основные политические партии сближаются своими программами и даже идеологическими установками. Консерваторы становятся либеральнее – левее, и это следует считать обычной тенденцией (любой современный консерватор-ретроград 150 лет назад имел бы репутацию опасного радикала), но левые партии – прежде всего социал-демократические – правеют и приближаются к социал-либерализму. Общий тренд двух десятилетий – центризм и отсутствие серьезных внутренних конфликтов (если не считать мощного антиядерного движения в первой половине 1980-х). Крайне правые, неофашистские партии окончательно пополняют ряды прочих маргиналов: монархистов, ультрамонтанов и др. Зато на левом фланге возникает политическая субкультура экологических партий, куда направляются немало лидеров контркультуры 1960-х. Падение коммунистических режимов привело к власти в бывших социалистических странах частью возродившиеся старые, частью созданные новые либеральные и консервативные партии, но бывшие коммунисты сумели создать им левую альтернативу и вернуться к власти – уже, разумеется, в рамках правил демократических парламентских выборов. Эхо демократических революций докатилось до Западной Европы, и это очень неблагоприятно повлияло на местные компартии: в Великобритании Коммунистическая партия распалась мелкие группы, Итальянская коммунистическая партия распалась на довольно крупные демократическо-социалистическую Демократическую партию левых сил и еврокоммунистическую Партию возрождения коммунизма, от последней откололась Партия итальянских коммунистов (которая имела репутацию сталинистов, но это неверно: в небольшой сталинистско-антиревизионистский интернационал, созданный в 1994 году, – Международную конференцию марксистско-ленинских партий и организаций, входят два десятка малочисленных партий, крайне редко проводящих депутатов в парламенты), Французская коммунистическая партия сохранила название и на первых порах даже влияние, но после 2000 года теряет избирателей и чем-то напоминает современную КПРФ, живущую большей частью воспоминаниями о прекрасном прошлом (в 1990-х ФКП сформулировала программу «нового коммунизма рабочего движения» и, не смотря на свою левизну, вошла в очередное социалистическое правительство, однако после 2018 она становится лишь коммуно-экологической силой с 10 депутатами из 577). Практически везде в Западной Европе, где коммунистические партии сохранились, они вступали в коалицию с левым крылом экологического движения. В конце 1990-х почти во всех странах Европейского Союза у власти находились социал-демократы, но политика самих социал-демократических партий сдвинулась в сторону либерализма (в постидеологическую эпоху это означает, прежде всего, практику, которая подкрепляется не всегда стройным идейным обоснованием). В 2012 году произошло очень важное для всего социалистического сегмента мировой партийной системы событие: на конференции в Лейпциге основан оргкомитет по созданию Прогрессивного Альянса – международной организации европейских правых социал-демократов и Демократической партии США. Из европейских партий в новый альянс вступили британские и ирландские лейбористы, правосоциалистическая Партия труда Нидерландов, Социал-демократическая партия Германии, Французская социалистическая партия, Социал-демократическая партия Швеции, Испанская социалистическая рабочая партия, самые крупные социал-демократические партии Дании, Македонии, Норвегии, Польши, Румынии, Словакии, Словении, Финляндии, Черногории, Швейцарии, а также окончательно сдвинувшаяся к социал-демократии турецкая Народная республиканская партия и Индийский Национальный Конгресс (правда, многие из них – например, ФСП и ИНК – остались в составе старого Социнтерна). Можно ли считать совершившееся расколом мировой социал-демократии на демократических социалистов и социал-либералов? После 2000 года в Европе набирают силу т.н. «правопопулистские» (правоконсервативные) партии и движения. Их появление стало реакцией отчасти на сближение основных партий европейского истеблишмента (когда разница между французскими республиканцами и французскими социалистами стала неочевидной), отчасти – на миграционную политику либерально-социалистических властей. К 2020 году в Европе к западу от границ СНГ, по авторским подсчетам, правоконсервативный электорат достигает 16%, а в Австрии, Италии, Польше, Сербии подобные партии неоднократно приходили за последнее время к власти. Вокруг правоконсервативного сегмента современной европейской политики ходит немало небылиц. Они нелибералы, но не являются неким антилиберальным интернационалом, взявшимся, во что бы то ни стало, повергнуть наследие Великой французской революции. Они евроскептики, но, придя к власти, вовсе не спешат выводить свои страны из ЕС (британский «Брексит» – явление иного порядка). Марин Ле Пен и Сильвио Берлускони столь же далеки от фашизма, как Зюганов – от сталинизма, но «оккультные масоны неофашизма» все время пытаются использовать правоконсервативный электорат для реванша в послевоенной Европе (в 2015 году в Петербург, с полного ведома властей, видимо, в ознаменование 70-й годовщины победы в Великой Отечественной войне, прибыли на международную конференцию представители крайне правых европейских партий с портретом Рудольфа Гесса, что удивительно – ни один ветеран по этому поводу не оскорбился, а журналист и член Изборского клуба Максим Шевченко заявил, что, так как Россия борется не с фашизмом, а с либерал-фашизмом, то участие представителей фашистских партий в «Международном русском консервативном форуме» является нормальным, попутно отметив, что как убежденный либерал допускает союз с любыми политическими силами для борьбы с либерал-фашистами, – такие абракадабры регулярно рождаются в головах постидеологов). Правоконсерваторы могут скептически смотреть на геополитическую роль США, но это не делает их автоматически симпатизантами Путина (особенно польских правых). В целом правоконсервативная тенденция современной Европы произвела своеобразную замену коммунистов в качестве главного противника европейских либералов в широком смысле, будучи популистами, евроскептиками, сторонниками сохранения национальных культур, противниками неконтролируемой миграции и мультикультурализма, а также противниками проблематизации и выпячивания прав сексуальных меньшинств (что к 2000 году стало принципиально важным вопросом для либералов и социал-либералов Запада).
ВЛАДИМИР-III: там же Американское общество, на первый взгляд, за последние 40 лет изменилось гораздо меньше, чем какое-либо иное в мире, и то же самое касается политической системы: по прежнему видим архаические (XVIII века) выборы, двухпартийную систему и прочие традиционные черты американской политики, сравнимые с тем, как если бы сейчас Россия управлялась по законам времен Екатерины Второй, а в Германии до сих пор имела место феодальная раздробленность, знакомая современникам Гете. В других странах за последние 100-150 лет произошли революции и прочие крупные перемены, которые первым делом меняли политические системы и политические культуры, иногда по нескольку раз. Архаизм политической системы – удел победителей в геополитических конфликтах и тех стран, чье общество сумело направить социально-политические процессы в мирное русло. Тем не менее, нельзя сказать, что современная Америка та же, что и в 1980 году. Переформатирование Демократическорй партии в 1960-х годах из «двойной» партии южных консерваторов и северно-западных либералов в партию, преимущественно либеральную, запустило процесс дрейфа демократов от либерального центризма к левому либерализму и даже оценивается многими консервативными политиками США, как «сползание к социализму». Десятилетиями левые в США и за рубежом сетовали на невозможность создать системную крупную американскую социал-демократическую партию (попытки в конце XIX – начале ХХ века на волне индустриализации оказались безуспешны), но в конце ХХ века ее функции стали переходить к социал-либеральной Демократической партии, к которой после 1972 присоединяются американские мелкие социал-демократические партии. Иногда этот крен связывают даже не с уходом из Демократической партии консервативных избирателей южных штатов (он начался еще в 1948 году, когда возникла Демократическая партия прав штатов), а с Новым Курсом Рузвельта (впрочем, Рузвельт в целом успешно ладил с южанами). Если сравнивать с началом ХХ века, то к его концу демократы и республиканцы практически поменялись электоратом. Долгое время Демократическая партия пользовалась поддержкой бедного сельского населения Юга, явно или неявно выступая за расовую сегрегацию. Но именно демократ Линдон Джонсон поставил эту форму дискриминации вне закона. Сейчас демократов поддерживают в основном крупные города США и густонаселенные береговые штаты с высокоразвитой экономикой. В наше время демократы поддерживают экономические реформы, увеличение расходов на социальные нужды, повышение налогов, наднациональные корпорации, высокотехнологичные отрасли экономики и борьбу с загрязнением окружающей среды, отказ от экономического протекционизма, права сексуальных и расовых меньшинств (в т.ч. ускоренную адаптацию мигрантов к реалиям США), женские организации, а также планирование семьи и регулирование рождаемости. Большинство демократов – противники запрета абортов и сторонники запрета смертной казни. Учитывая специфический американский «мультикультурализм», можно говорить, что к электорату демократов в настоящее время относятся большинство латиноамериканцев, большинство афроамериканцев и большинство жителей больших городов, а также почти все атеисты и неверующие Америки (хотя, конечно, есть республиканцы-афроамериканцы и республиканцы-латиноамериканцы, но их меньшинство). В 1994 году Демократическая партия потерпела крупнейшее за последние десятилетия поражение на выборах в Конгресс, который она контролировала почти непрерывно c 1931 года, и это многими обозревателями оценивалось как «консервативная революция». Хотя консервативные демократы в Демократической партии еще сохранились (т.н. фракция «синей собаки»), не они задают сейчас тон в партии. В 2013 году Демократическая партия создала вместе с рядом правосоциалистических и социал-либеральных партий стран мира Прогрессивный Альянс, который продемонстрировал сильно полевевшую позицию партии на международной арене. Последнего демократического президента – Барака Обаму – все чаще именуют социалистом. Из левых политических течений, многократно пытавшихся внедриться в избирательную машину демократов, особенно примечательно Движение Линдона Ля-Руша, возникшее в среде новых левых американской контркультуры 1960-х годов и представляющее, наверное, первый вариант «популистского коммунизма». В 1968 году бывший троцкист Ля-Руш создал Национальный конвент рабочих комитетов с многочисленными, но не играющими никакой роли филиалами во многих странах Латинской Америки и Европы, Канаде и Австралии. В 1980-х позиции Ля-Руша сместились к чему-то вроде «коммуно-патриотизма» и «коммуно-консерватизма» (во всяком случае, немало его сторонников заслужили оценку в качестве «крайне правых»). Здесь можно видеть тот рецепт, по которому в странах бывшего СССР возникали после 1989 движения т.н. «красно-коричневых»: не только в России – на Украине лидер Прогрессивно-социалистической партии Наталья Витренко подчеркивала близость идеям Ля-Руша. Если демократы за последние десятилетия сдвинулись влево, то Республиканская партия США точно также отходила от своих центристских позиций вправо (и в 2000 году ленинское определение двух основных партий США, как малоразличимых «группировок монополистической буржуазии», конечно, устарело). Республиканская партия США, созданная в 1854 году как либеральная, государственническая, аболиционистская, протекционистская, доминировала в политической жизни страны до 1912 года. К этому времени республиканский истеблишмент уже был монополистическо-интервенционистским и мало ассоциировался с наследием Авраама Линкольна и генерала Гранта. Американские политические ярлыки трудно связать с какими-либо аналогами в Европе (герой Хэмингуэя, который в Испании воюет на стороне левых и республиканцев против консерваторов и монархо-фашистов, пытается отождествить свою позицию с позицией деда-республиканца времен гражданской войны в США, но как-то неубедительно). Республиканцы выступили против Нового Курса Рузвельта (в самой Демократической партии также были его критики: с разных сторон Рузвельта критиковали популисты – радиопроповедник Чарльз Коглин, сенатор от штата Луизиана Хью Лонг, врач Фрэнсис Таунсенд и писатель-социалист Эптон Синклер, на критике политики Нового Курса взошла либертарианская идеология). Помимо консервативной реакции на Новый Курс и антикоммунизма в середине ХХ века республиканцев озадачило движение за отмену расовой сегрегации в южных штатах. Конфликт между противниками и сторонниками сегрегации внутри Демократической партии дошёл до предела в 1964 году. Политика президентов-демократов Кеннеди и Джонсона, направленная на ликвидацию расовой сегрегации на Юге, в частности принятие Акта о гражданских правах 1964 года, и провозглашение кандидатом на пост президента от республиканцев Барри Голдуотером «новой южной стратегии» привели к тому, что часть южан-консерваторов во главе с С.Тэрмондом перешли в Республиканскую партию. В результате на президентских выборах 1964 года Демократическая партия одержала победу, но при этом впервые в истории республиканскому кандидату удалось выиграть голосование сразу в 5 штатах Глубокого Юга, всегда имевших репутацию демократического оплота. В 1968 году демократы на Юге в меньшинстве. Хотя Джимми Картер, будучи демократом-южанином, еще сумел в 1976 году выиграть выборы, потеря электората южных штатов Демократической партией стала необратимой. Религиозные проповедники с Юга привнесли в Республиканскую партию колорит консервативного провинциализма, изоляционизма и всемирного заговора. Книга Пэта Робертсона «Новый мировой порядок» (1991) стала сборником всех конспиратологических теорий, – и на этом примере видна вторичность и подражательность любых современных европейских и российских конспирологов-американофобов в отношении своих «американских дядюшек» (если российский «разоблачитель» отрицает факт высадки американских космонавтов на Луне в 1969 году, он лишь повторяет затверженное американскими теоретиками заговора вместе с мировым правительством, фторированием воды и химтрейлом). К 2000 году основными фракциями Республиканской партии были традиционалисты, социал-консерваторы, палеоконсерваторы, неоконсерваторы, умеренные республиканцы, либертарианские республиканцы и либеральные республиканцы (роль последних после 1980-х годов минимальна). Соответственно, основные программные положения: низкие налоги и льготы крупному бизнесу, снижение государственных расходов, обеспечение прав штатов, гражданский коммунитаризм, сохранение американского военного доминирования в мире, неприятие профсоюзов, нелегальной эмиграции, абортов и однополых браков. Неоконсерваторы, которые в ХХ веке выступали на стороне демократов, также перешли к республиканцам. Победа Буша в 2000 и 2004 годах во многом базировалась на голосах христианских фундаменталистов, обработавших поколение бэби-бумеров, потерявшее значительную часть сбережений в результате финансового кризиса 2000 года, а в 2016 победа Трампа была типичной реакцией на левый крен администрации Обамы (теория заговора, согласно которой Трамп победил благодаря какому-то сверхъестественному вмешательству российских агентов, и которая дарует чувство радости русским патриотам от осознания собственной значимости, используется противниками Трампа для его дискредитации). Таким образом, в начале ХХI века традиционные американские партии существенно отдалились друг от друга и опираются на разнородные идейные платформы. Это не является каким-либо «рождением американских идеологий» в новом издании: по прежнему сильно понимание интересов отдельных людей и социальных групп, будь то снижение налогов или борьба за разрешение однополых браков, и желание строить политику на их обеспечении. Таковы правила игры в постидеологическом мире.
ВЛАДИМИР-III: Автор достаточно много места посвятил именно западным странам, поскольку многие современные явления в постидеологическом мире возникали именно там и лишь потом приходили на периферию, хотя кажется, что многополярный мир противопоставляет цивилизационному центру нечто свое, оригинальное. В постидеологическом мире – в отличие от эпохи доминирования идеологий (1920-1970-е) – не экономика зависит от идеологии, а наоборот. И самое главное: экономика может вообще не сообщаться с идеологией, существовать отдельно от нее. Политические партии при этом теряют свой идеологический курс и принципы, а те из них, которые приходят к власти, легко меняют идеологическое направление – не только в долгосрочной перспективе (как правящие партии Тайваня и Сингапура, которые из левой части спектра переместились в консервативную), но и сиюминутно – в зависимости от конкретных задач и проблем, часто совмещая прямо противоположные идеи и тенденции – от такого винегрета ортодоксальный идеолог прошлого с раздражением отворотил бы нос. Помимо задач общего планирования в процессе приспособления конкретной страны к реалиям нового мира без границ с глобальной экономикой и слишком уже далеко зашедшим разделением труда, правящие партии, унаследованные от прошлой идеологической эпохи, должны учитывать мнения масс населения и каким-то образом сочетать прагматизм с их пожеланиями. Идеологам ХХ века было проще: в их приоритетах была верность принятой идеологии (хотя и не самоубийственная, но достаточно последовательная), а те, кого конкретная идеология не устраивала, были врагами, с которыми полагалось бороться. При этом идеолог, конечно, обещал народу высокий уровнь жизни, ускоренное развитие и мир, но вовсе не ценой отказала от единственно верной идеологии. Религиозное сознание описывает мир как пространство, «лежащее во зле», сатана у порога, человек приходит в эту юдоль греха и скорби вовсе не для того, чтобы наслаждаться жизнью, и в таких условиях что-то требовать от религиозного режима было бы неприличным (с одной стороны, если мы видим иное, нежели описанное здесь, религиозное сознание, то это лишь демонстрирует его деградацию и «обмирщение», а с другой – у религиозного сознания всегда есть алиби, если ничего из обещанного не получается реализовать; также не стоит забывать, что в чистом виде религиозная идеократия в средние века отсутствовала, а религиозные институты лишь приспосабливались к существующим реалиям и к их постоянному изменению). Но как быть светскому, постидеологическому обществу? Неужели правы те, кто утверждает, что после падения идеологий человек потерял цель в жизни (даже если эта цель – в приобретении малиновых штанов)? Формально победившие в «холодной войне» с идеологическими государствами западные страны в не меньшей степени, чем периферия, столкнулись с аналогичными проблемами смысла политического существования. Заявленный «конец истории» может обернуться потерей целей и ценностей. Когда в прошлые века республиканцы боролись против монархий, либералы – против клерикалов, антифашисты – против фашистов, эта борьба создавала смысл существования образованного человека, а потеря врагов обесценивает победу. Однако, устоявшаяся демократическая система позволяет поддерживать обратную связь между властью и обществом, создает возможность называть вещи своими именами и пытаться решить возникающие проблемы. Когда сейчас, на Западе в т.ч., говорят о кризисе демократии, забывают, что подобные «кризисы» сопровождали демократию на протяжении всей ее истории, и люди 1890-х или 1930-х, не говоря уже о 1960-х, также были уверены, что демократии пришел конец. Опять подтверждается старый афоризм Черчилля о том, что демократия – худший образ правления, если не считать всех остальных. Это не значит, что демократическая форма правления вечна, но пока что ничего лучшего не изобретено. Вполне можно обвинить демократическую систему в превращении «живой жизни» политики в процедурный процесс, а тем более напомнить о неповоротливости демократических систем в условиях, когда надо принимать срочные решения, в т.ч. непопулярные, иногда переступая через принятые нормы. Что предлагается взамен на текущий момент? Вернуться в идеологическое прошлое невозможно (как невозможно вернуться в любое другое прошлое: самодержавно-монархическое, рабовладельческое, первобытообщинное). Можно ли вернуться в прошлое диалектически, на новом витке развития, повторяющем старое, но уже по-новому? – весьма проблематично, тем более в том, что касается повторения модерна, сдедавшего возможным реализацию идеологических общественных систем, – не следует ждать повторения быстро, по заказу с гарантией и с доставкой на дом (это был бы не модернистский, а именно постмодернистский подход), и могут пройти века, прежде чем сложатся соответствующие условия. Таким образом, идеология в постидеологическую эпоху будет влачить жалкое, в лучшем случае рекконструкторско-музейное, существование, а те шизики, которые получат возможность «вернуть прекрасное идеологическое вчера», либо реализовать какую иную идеологию, либо быстро потерпят поражение, либо просто уничтожат всех несогласных – большую часть населения (все-таки идеологи-практики предыдущей эпохи до такого не доходили). Попытка на фоне разговоров о «конце проекта Человек» и о «постсекулярном мире» построить общество на религиозных основах изначально обречена, поскольку современное общество не может уложиться в прокрустовы рамки религиозных идеалов (собственно, и общество V-VI веков тоже не могло, благодаря чему свя история религии – это история компромиссов). Но даже если кто-то возьмется строить очередную, на сей раз божественную (в отличие от предыдущих, безбожных) утопию, это, с учетом фирменной «хитрожопости» духовных лидеров, приведет к столь масштабному увеличению дистанции между социальной теорией и социальной практикой, что соответствующее общество развалится на части. Люди утверждающие, что «без бога жить нельзя», обнаружат, что и с богом тем более жить не получается. Тенденции клерикализации общественно-политической жизни (в самых отсталых и регрессирующих странах современного мира) наблюдаются либо в мусульманских обществах, учитывая особую позицию ислама в отношении общественно-политических институтов, либо в бывших антирелигиозных идеократиях, потерпевших решительное поражение на пути модернизации (типичный пример – современная Россия). Еще одна утопия, эдакого антиидеологического калибра, – это патриотическая реакция, в рамках которой любые идеологические споры объявляются неуместными и вредными для общества, пропагандируется некое «примирение» (допустим, красных и белых) и служение чему-то вроде этноса или самоценного государства, которые противопоставляются идейкам. Занимаясь характерным для всех разновидностей патриотизма самолюбованием, эта утопия не способна решить ни одну реальную проблему общества. Она строится на мистической вере в превосходство родного этноса над другими этносами и, подобно иным утопиям, вынуждена либо отгородиться от остального человечества (первым делом выкините компьютер, ноутбук тоже – и вы уже на пути к этой утопии), либо опять идти на компромиссы, в результате чего количество таких компромиссов быстро перейдет в качество.
ВЛАДИМИР-III: Но оставим утопии и посмотрим на реальные альтернативы «либеральному мондиализму» (как называют современную мировую систему теоретики мирового заговора). Популизм терминологически обманчив (буквальный перевод этого слова на русский будет звучать как «народничание» и будет ассоциироваться с народниками середины XIX века, но данный перевод не будет адекватно отображать смысл; лучше всего «популизм» переводить именно как «популизм»). В самом конце XIX века этим термином обозначала свою идеологию американская Народная партия (левая, аграристская, христианско-социалистическая). В начале XXI века этим же термином свою политическую идеологию именует либерально-монархическая Народно-демократическая (популистская) партия Бутана. Но эти отождествления также некорректны. Термин «популизм» в современном его значении первый раз употреблен в 1954 году американским социологом Эдвардом Шильцем. Главное отличие популизма от идеологизации в том, что идеология тянула простого человека к себе, считала необходимым его развитие и совершенствование (разумеется, на тех путях, которые она предлагала). Популизм наоборот опускает все общество на уровень обыкновенного, простого человека, но не с целью усовершенствования, а вполне мирясь даже с тем, что данный подход считает худшим. В основе популизма лежит стремление той или иной политической силы завоевать доверие и поддержку масс, понравиться народу. При этом реальные цели политиков-популистов (борьба за власть, обогащение и тому подобное), как правило, прикрываются социально-привлекательными идеями. Но даже если этот «заговор популистов» не существует в действительности, стратегическая примитивизация общества приводит к еще большей деградации и отсталости. Популизм – действительно антиидеология. Идеология не пытается понравится отдельному человеку и массам в целом. Она твердо говорит им, что мир несовершенен (модерн вообще считал мир несовершенным), и его следует менять. Такие разные люди, как Честертон, Ленин, Муссолини и Че Гевара, не сюсюкали с отдельным человеком и обществом. Популизм же обещает широким массам скорое и легкое решение острых социальных проблем. В этой скорости и легкости – еще одно отличие от идеологического взгляда на мир. Рационализируя видение социальных процессов, идеология также ищет четкие определения и рецепты (в этом ее отличие от религии, которая объясняет общественные процессы мистически, то есть никак). Но популизм доходит в объяснении социальных процессов до крайнего примитивизма. Берется какой-нибудь один фактор, который абсолютизируется и фетишизируется. Практика как проверка теории? Талантливый популист устраивает свои дела так, чтобы избегать проверки и уж точно избежать ответственности в случае проверки. Теория заговора также сосредотачивается на одной какой-либо причине или факторе (виноваты жиды, китайцы, велосипедисты или инопланетяне), но теория заговора видит мир в трагических тонах, а популизм – в комических. Популисты строят свою риторику на акцентировании экономических и социальных интересов обычных людей. Многие исследователи популизма, начиная с 1980-х, рассматривали его как стиль риторики, который может служить не одной, а множеству идеологий. В зависимости от поддерживаемой идеологии, различают «левый» и «правый» популизм: появляются консервативный популизм (крупный пример – Партия прогресса, созданная в 1973 норвежским кинологом Андерсом Ланге), либеральный популизм, коммунистический популизм, патриотический популизм и т.д. Популизм всегда подразумевает критику истеблишмента и лесть в адрес простых людей, и по идее, должен быть всегда в оппозиции, но это не так. Наоборот, властям договориться с лидерами популистских партий во много раз проще, чем с идейными организациями, либо с организациями, представляющими определенные интересы. Как то не странно, деидеологизированный и, казалось бы, ориентированный на интересы простых людей популист вряд ли точно ответит, чьи конкретные интересы он защищает и в чем эти интересы состоят. «Ядро» популистской риторики пытались обозначить как сочетание: концепции двух однородных единиц анализа – «народа» и «элиты», постулирования антагонистических отношений между ними, а также пропаганды идеи народного суверенитета и антиэлитарных ценностей. Здесь опять приходится выкапывать старые томагавки идеологических войн: чего добивались либералы? против чего выступали консерваторы? куда звали социалисты? Неужели постидеологический популизм с его подлостью (во всех смыслах этого слова) – закономерный результат всех революций, отмены крепостного права, ликвидации рабства и введения всеобщего бесплатного образования? Неужели ничто, кроме возвращения к Старому порядку времен Людовика XV и Екатерины II, не спасет то наработанное человечеством культурное наследие, защита которого стала у образованного человека квазиинстинктом? Причем, сохранить Старый порядок в условиях нарастающей индустриализации и демографических перемен невозможно (зрелый Де Местр с позиций ультраконсерватизма также этот Старый порядок недолюбливал). Публика согласна восхищаться концертами в постдамском Сан-Суси, выгодно отличающимися от маршей национал-социалистических штурмовиков, и трудами российского Вольного экономического общества, но не согласна, чтобы члены этого общества, по праву барина, портили крепостных девушек – а ведь, в конечном счете, первое неотделимо от второго. Или же смотреть на мировую историю сангвинистически, считая газовые камеры и уничтожение индейцев вкупе со строительством дворцов и схоластическими прениями в средневековых университетах – заурядными проявлениями той самой «творческой энергии», перед которой склонился Анри Бергсон, даже когда германские велосипедисты ехали по Елисейским полям, а ему самому грозила газовая камера? В конце концов, только самый придурковатый государственник-общественник будет принимать близко к сердцу общественно-политические проблемы времен создания «Божественной комедии» или поэм Гомера (когда-нибудь и от советско-финской войны останется только цикл сказок о Муми-троллях). Эгалитаристская обязанность каждого социально ответственного гражданина быть во всех бочках затычкой (и ветеранов чествовать, и за свою сборную болеть, и за конституцию голосовать, и даже мысли благонамеренные иметь) очень невыгодно контрастирует с аполитичностью большинства интеллектуалов (!) в Средние века.
ВЛАДИМИР-III: Еще три небольших дополнения, а затем продолжение ПОСТСКРИПТУМА к первой части. К АГРАРНОМУ РАДИКАЛИЗМУ 3.7. Проблема раздела помещичьей земли между крестьянами, ставшая одной из главных в раннеиндустриальных обществах, отнюдь не так однозначна, как кажется человеку, живущему в позднеиндустриальном или информационном обществе, поскольку в ходе ее разрешения возникает конфликт интересов разных социальных групп, и не только крестьян и помещиков. Противники ликвидации крупных помещичьих хозяйств справедливо указывали на то, что подобные хозяйства являются крупными производителями товарной сельскохозяйственной продукции, и парцеллизация (деление замельных угодий на мелкособственнические участки) в условиях потребления большей части выращенного в крестьянском хозяйстве резко снизит, как экспорт продукции сельского хозяйства, так и снабжение населения городов (что противопоказано стране, которая проходит фазу индустриализации и быстрого роста городского населения). Большевики, «укравшие» по необходимости (в т.ч. естественности восприятия общих левых идей) программный тезис Российской партии социалистов-революционеров о разделе между крестьянами помещичьих хозяйств и иных крупных земельных владений, с первых же месяцев советской власти столкнулись с проблемой снабжения продовольствием городов, а коллективизация сельского хозяйства в 1929-1933 годах стала возвращением к практике крупных товаропроизводящих хозяйств на селе. Но не стоит думать, что подобные меры были со стороны большевистского правительства «контрреволюционными». Ленин и его соратники менее всего думали о какой-то борьбе с революцией и о переходе к т.н. «государственному капитализму» (сам по себе «государственный капитализм» оказывался служебным по отношению к общей революционной линии, а современные посконно-патриотические интерпретаторы большевизма просто не в состоянии постичь для них непостижимое).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к РЕЛИГИОЗНОМУ НАЦИОНАЛИЗМУ 6.4. Еще в XIX веке библеисты Эрнст Ренан и Давид Штраус подметили, что Иисус Христос в своих проповедях вообще не касается темы военной службы, военно-патриотического воспитания и т.п. Столь же он равнодушен и к гражданским, общественно-политическим темам. Образ жизни евангельских персонажей – бродяжничество и асоциальный эскапизм. Но специально для религиозных патриотов Иисус Христос, видимо, сказал особую проповедь, не попавшую в текст нового завета. У мусульманских патриотов таких проблем нет, поскольку прямо из корана следует, что война против неверных необходима. Хотя буддисты также создали идеал жизни «не от мира сего», это ничуть не мешало существованию буддийских государств и появлению кодекса самурая. Впрочем, требуя от религиозного сознания какого-либо соответствия сказанного сделанному и ловя его алдептов на каких-то несоответствиях, мы требуем невозможного: собственно, поэтому религия и идеология – разнородные явления, идеология не может быть религией, а религия – исполнять обязанности идеологии.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ПОСТСКРИПТУМУ: любой современный консерватор-ретроград 150 лет назад имел бы репутацию опасного радикала: например, немецкий библеист Давид Фридрих Штраус (1808-1874) был большим вольнодумцем в области теологии – практически матриалистом, но это не мешало ему занимать позиции умеренного консерватизма в политике, выступать в защиту монархии и против всеобщего избирательного права, а также крайне отрицательно относиться к социализму и его вопросам как таковым
ВЛАДИМИР-III: Еще одно дополнение к НАЦИОНАЛ-КОММУНИЗМУ 4.20. Это предложение отвечало требованиям одного из вариантов «теории Хартленда» (пространства между Эльбой и Волгой), по которой контролирующий Россию и Германию будет контролировать весь мир (к слову правительство СССР контролировало в 1945-1990 пространство между Эльбой и Волгой, но это никак не реализовало данную геополитическую утопию).
ВЛАДИМИР-III: К этой книге подобрал много иллюстраций. Все подряд их размещать долго. Сделал коллаж, но затащить его в истинном размере на сайт, где текст книги публикуется, невозможно, а если "оптимизировать" - т.е. уменьшить размеры - ничего не разглядеть будет.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: Противники ликвидации крупных помещичьих хозяйств справедливо указывали на то, что подобные хозяйства являются крупными производителями товарной сельскохозяйственной продукции, и парцеллизация (деление замельных угодий на мелкособственнические участки) в условиях потребления большей части выращенного в крестьянском хозяйстве резко снизит, как экспорт продукции сельского хозяйства, так и снабжение населения городов Я зтикався і з протилежними поглядами. Взагалі у кінці 19 початку 20го ст. наскільки я пам'ятаю принаймні у малоросійських губерніях малі селянські господарства були ефективніші за залишки шляхтянських фільварків.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: появлению кодекса самурая буддійські держави це не лише Цейлон та Індокитай ай Монголія з Тибетом. І навпаки Японія, Корея/ї, Китай\ї -- зовсім не буддистські країни. Це лише одна з трьох місцевих религійно-філософських течий -- конфуцианство, місцевого поганства (дао/шаманізма/шінто), та буддизм у доволі специфічній формі, який вже важко відрізнити від пізнього легізму, ну за винятком того що там присутній буддійський пантеон.
ВЛАДИМИР-III: thrary пишет: Я зтикався і з протилежними поглядами. Взагалі у кінці 19 початку 20го ст. наскільки я пам'ятаю принаймні у малоросійських губерніях малі селянські господарства були ефективніші за залишки шляхтянських фільварків. Эффективные в каком смысле? Речь не об урожайности как таковой (которая на украинском хуторе будет, естественно, больше, чем на эстонском - климат, почвы), а о товарности. Ну и момент истории: резкий рост городского населения - сейчас такого не бывает, но антимарксисты справедливо сравнивали Манчестер 1830-х и Магнитогорск 1930-х. Так что украинский голодомор оплачивал советскую индустриализацию. Первая пятилетка - период настолько резких "перестроек" и изменений курса, что если бы их рассмотривать по отдельности, кажется, что эти меры принимали разные правительства разных стран.
ВЛАДИМИР-III: thrary пишет: буддійські держави це не лише Цейлон та Індокитай ай Монголія з Тибетом. І навпаки Японія, Корея/ї, Китай\ї -- зовсім не буддистські країни. Це лише одна з трьох місцевих религійно-філософських течий -- конфуцианство, місцевого поганства (дао/шаманізма/шінто), та буддизм у доволі специфічній формі, який вже важко відрізнити від пізнього легізму, ну за винятком того що там присутній буддійський пантеон. Ну христианство тоже менялось.
ВЛАДИМИР-III: Снова ПОСТСКРИПТУМ к первой части: Впрочем, вернемся к популизму и его врагам. Одной из альтернатив популизму явочным порядком стала практика, сложившаяся в 1990-х в ряде бывших социалистических стран (включая Россию). Это власть власти. Странный оксюморон, тем не менее, был предсказан еще в эпоху коммунистических режимов критиками «нового управленческого класса», неизбежно возникающего в условиях существования социалистического государства. Кризис коммунистической идеологии деидеологизировал эту социальную группу, а приватизация государственной собственности (неявная еще в конце 1980-х, и официальная с начала 1990-х) сделала «красных директоров» владельцами крупной собственности (здесь, однако, процесс не был линейным – выделялись отдельные группы борцов за собственность, например, большую роль в приватизации сыграли комсомольские функционеры, что вполне естественно – возраст делал их более мобильными, по сравнению с растерявшимися руководителями в предпенсионном возрасте, которые еще помнили освоение целины в 1950-х). Простой народ бывших социалистических стран получил большой кукиш и немного мелкой недвижимости (приватизированные квартиры и т.п.) Строго говоря, с 1900 по 2000 годы на территории бывшей Российской империи произошла национализация и социализация (на селе) частной собственности в интересах большинства общества, затем собственность оказалась передана под управление государственных структур (либо сращенных с государственными структурами правлений колхозов), но при этом рента в значительной своей части распределялась между всем населением (при некотором, относительно незначительном, перекосе в сторону привилегированной номенклатуры – ни один секретарь обкома не владел в СССР личным теплоходом или заводом), а в ходе распада СССР и постсоветских экономических реформ население было лишено ренты с приватизированной собственности, и эта рента стала почти целиком (за вычетом плохо собираемых в 1990-х налогов) поступать немногочисленным частным собственникам. Колоссальное обогащение вчерашних скромных советских потребителей стало, наверное, крупнейшей экономической революцией за последние 50-70 лет, сопоставимой по масштабам разве что с секуляризацией церковных имений в процессе Реформации XVI века. Хотя часть приватизаторов была фактическими собственниками уже к концу советского периода, опыта, даже не управления, а ВЛАДЕНИЯ такой огромной собственностью ни у кого в СССР не было. За 70 с лишним лет советского периода связь с досоветскими классами собственников была полностью разорвана: если в странах Восточной Европы 40-летний период, в течение которого сменилось одно-полтора поколения, позволял провести реституцию, то в СССР (кроме Прибалтики) подобная практика была бы из жанра ненаучной фантастики – трудно себе представить, чтобы потомки А.И.Путилова предъявили права на современный Кировский завод. Процесс приватизации происходил на фоне отраслевой перестройки постсоветской экономики: все, что не могло приспособиться к мировой экономической конъюнктуре и не представляло интереса для правительств постсоветских стран, вымирало. В целом экономика постсоветского пространства в 1991-2000 годах уменьшилась вдвое, и если удельный вес экономики СССР в 1970-1980-х в мировой достигал 11-12%, то, по самым оптимистическим подсчетам, доля ВВП современной России в мировом – 3,1%, что соответствует доле Италии в 1930-х годах. Но не экономикой интересен строй «власти властей», возникший после коммунистических режимов. В конце концов, экономическая гомогенизация мирового пространства делает либеральные принципы экономической практики общими для всего мира, и хотя государственное вмешательство в экономическую сферу имеет место в разных формах, оно всегда ограничено «невидимой рукой» экономической катастрофы, которая может случиться, если такая политика пойдет вразрез с мировой экономической практикой, и которой для своей страны ни одно правительство не желает. Политика таких государств складывается по факту приватизации не только собственности, но и власти. Класс номенклатуры, очень тесно связанный с классом крупных собственников (в т.ч. за счет формирования приближенных к государству бизнес-структур), стремится избежать какой бы то ни было ответственности в отношении внеших сил, в т.ч. населения. Согласие постсоветского населения на приватизацию собственности фактически воспринималось как согласие на отчуждение власти. Требования какой бы то ни было ответственности со стороны не только рядового чиновника (на это властные структуры нехотя могут согласиться), но и со стороны всей системы воспринимаются как экстремизм и желание уничтожить систему, что совершенно справедливо, поскольку ответственность власти перед населением коренным образом противоречит принципам «власти властей» (я бы предложил для обозначения подобного политического строя специальный термин «сервократия» – от латинского servus – «слуга», не только «раб», поскольку управляют и руководят именно те, кто должны служить и подчиняться – во всяком случае, по букве законов). В 1990-х процесс приватизации власти шел на фоне общелиберальной дискуссии, и либералов обвиняли именно в потворстве подобному процессу. Но такое совпадение – историческая случайность, можно было бы достичь тех же результатов хоть на фоне риторики о возрожении самодержавия, просто потому, что старые идеологии умерли, а неоидеологии используются властью (если она вообще в них нуждается) сугубо служебно и ситуационно. Основа сервократической системы в отличие от идеократии – не какие-то идейки, а контроль над ресурсами, самым надежным из которых по факту оказались полезные ископаемые, самым ненадежным – люди. В целом, можно говорить о том, что сервократия идет против течения общего развития человечества, поскольку в иных – несервократических системах ценность человеческого капитала осознается и культивируется. Отсюда – существенная разница в качестве миграций, направленных в западные демократии и современные сервократии. В первом случае идет поиск «мозгов» (вечные жалобы периферии на «утечку мозгов», перемещающихся в цивилизационные центры, остающиеся всего-лишь жалобами, поскольку жалобщики не делают ровным счетом ничего для исправления положения), во втором – при возникновении надобности в рабочей силе, свозятся малоквалифицированные дешевые и послушные гастарбайтеры (и то сказать, качать нефть – университетский диплом не нужен). Сервократия и остаток своего населения с радостью превратила бы в гастарбайтеров, но приходится ломать комедию с номинальным провозглашением демократических принципов, патерналистской политикой социального обеспечения (если ресурсы позволяют) и проведением время от времени выборов с заранее известным результатом. Казалось бы, перед нами банальная авторитарная система, известная со времен военных диктатур, но сервократия имеет и здесь свои существенные отличия от популистско-демократического цезаризма или военного «наведения порядка». Сервократия безлика, ей не нужен даже великий вождь а ля Наполеон или Жетулиу Варгас. Такие лидеры нестабильны, а для сервократии первая ценность – стабильность (здесь ее самоописание вполне адекватно). Глава сервократического государства – столь же безликое существо, и если он выделяется хоть чем-нибудь, то это контраст с еще более безликим и серым окружением. С другой стороны, каста сервократов может подпитываться за счет включения представителей населения, хотя… сам характер власти в условиях сервократии тяготеет к ее унаследованию, и сколько-нибудь длительное существование сервократического режима приведет к появлению второго, третьего и т.д. поколений держателей власти. Риторика сервократиического режима строится на прославлении стабильности, претензиях на «славное прошлое» – причем, на любое прошлое, лишь бы оно соответствовало вкусам и интересам сервократии, и обожествлении власти как таковой. Сервократия может применять (про строгому рецепту) риторику имеющих хождение в стране неоидеологий. Немногочисленные представители неоидеологий (в российском случае – неомонархисты, неосталинисты и неотрадиционалисты) пытаются требовать от власти буквального следования своим неоидеологическим рецептам, и временами власть даже делает вид, что идет им навстречу. Но никакой идеологии в условиях сервократии нет и быть не может, кроме самого общего патриотизма, сводящегося к тому, что власть следует безусловно уважать (уважение к власти – первая добродетель населения в сервократическом государстве). Патриотизм также призван обеспечить защиту сервократии от негативных для нее иностранных влияний (если бы все страны мира были сервократиями, отпала бы нужда в патриотизме, разве что для обеспечения идеологического фона борьбы за дележ ресурсов с точно такой же сервократией). Эти негативные влияния заключаются в стремлении «подучить» местное население не уважать власть и даже попытаться сменить ее – страшное преступление! В целом же неоидеологи, которые желают именно изменить существующий порядок вещей, явно не ко двору. Реализация любого из предлагаемых неоидеологами сценариев просто невозможна, т.к. уничтожит сервократию и ее экономику, уже вписаную в мировую, на корню. Разве можно требовать (в рамках сценария т.н. «мобилизационной экономики», с которой носятся неосталинисты) от чиновников отказа от недвижимости за рубежом, долларовых счетов, от лечения за рубежом и за большие деньги, от обучения детей и внуков в престижных вузах, также, разумеется, зарубежных? Только люди без кола, без двора могут дойти до такого зверства. Риторика – риторикой, а вот недвижимость! Какой-нибудь телеведущий может часами призывать нищебродов с патриотическими ленточками бороться против агрессивного блока НАТО, а затем поедет в рядовую натовскую страну, где у него вилла на живописном берегу моря (Набоковское Королевство-у-Моря) и все, что нужно для счастья (он при этом искренне не понимает, что в его поведении не так?) Постидеологический мир открыл в человеке бесконечную личность, а у людей с капиталом появилась возможность ее реализовать. Неоидеологи вынуждены делать вид, что все идет нормально, и это какой-то хитрый-прехитрый план, а если заартачатся, перед ними нехитрый выбор между маргинализацией и откровенной сервильностью в отношении власти (первое столь нежелательно, что большинство предпочитает второе, утешая себя тем, что служат какой-то абстракции, вроде государственности или национальной идеи). Аналогичное циничное использование со стороны власти (вот уж именно «симфония»!) наблюдается в сервократической системе в отношении религии. В позднекоммунистических странах религия была своего рода отдушиной от официальной идеологии, а демонстрация религиозности – одной из форм фрондерства. Некоторые преставители духовенства даже (странно подумать) занимались диссидентской деятельностью. Но стоило сформироваться сервократии, доминирующие религиозные организации моментально становятся обслугой власти, получая взамен «режим наибольшего благоприятствования» и обеспечение определенными ресурсами. Главным принципом отношения религиозной организации к власти становится библейский афоризм «несть власти не от бога», а все, кто не вписываются в данную стратегию (хоть либералы, хоть фундаменталисты), безжалостно исторгаются и маргинализируются. Не смотря на то, что сервократия вполне согласна с религиозно-фундаменталистической критикой демократии в том смысле, что народ (вопреки текстам Конституций) не может быть источником власти – в рамках религиозной картины мира источник власти – божество, а мир устроен иерархично, так что до народа далеко. Требовать же (как религиозные демократы) распространения «божественной благодати» (дарующей право на власть) на всех людей – означает нарушать иерархию. Со стороны идеологий (в т.ч. неоидеологий) ничего существенного сервократии не угрожает, поскольку идеология может бороться только с идеологией (или действовать в условиях быстро развивающегося доидеологического общества, падкого на идеологии), но сервократия (в отличие от идеократии советского типа, которая аллергически реагировала на идеологическую борьбу) не является идеологической системой, а развитие, которое ставит под угрозу систему (в сущности – любое развитие), в условиях сервократии не допускается. Для недовольных всегда открыт путь эмиграции, и в этом определенный гуманизм сервократии сравнительно с идеократиями, куда более хищными в отношении отдельного человека. Сервократия может унаследовать от предыдущей системы правления определенные ресурсы (например, ядерное оружие, которое используется для сохранения системы от иностранных влияний), но в целом она паразитирует на наследии прошлого, сама ничего не производя, и после нее ничего не останется. Другим – гораздо более серьезным соперником, даже врагом сервократии, является популизм, в силу своей сути (см. выше). Популистские методы не чужды сервократии, но столь же далеки от ее идеала. Популисты стремятся именно к тому, что сервократии противопоказано. Компромисс между ними возможен лишь в словиях достатка ресурсов и высокой степени аполитичности постидеологических обществ, но любой сколько-нибудь серьезный кризис ставит популистов и сервократию по разные стороны баррикады. Главу сервократического государства не следует считать популистом, наоборот, он всячески желает отдалиться от масс. Столь же некорректно было бы считать его лидером каких-либо мировых идейных движений, консервативных по сути своей (скорее уж, Николай Второй мог создать и возглавить новый Священный Союз в начале ХХ века), хотя такая пропаганда в средствах массовой информации сервократического государства может присутствовать. Сервократии не противостоят мировому порядку, они желали бы неплохо устроиться в нем (как чиновник, капитализирующий свою власть в деньги, желает устроить детей и внуков в цивилизованных странах – не в Северной же Корее ему держать свои капиталы, и не в северокорейских вонах у него золотовалютные резервы). Если начинается конфронтация сервократии со странами, чьи президенты вынуждены уходить в отставку по обвинению в коррупции (удивительная вещь!), то лишь под угрозой разрушения системы. Популистский лозунг «Мы здесь власть!» также представляет угрозу для сервократии, потому что противопоставить ему сервократия мало что способна. Главный ее тезис – обеспечение, пусть даже не вполне справедливыми и законными методами, стабильности – сомнителен. Вообще, когда те или иные политики обещают сохранение стабильности, им подсознательно представляется, что нынешние кризисы пройдут, и все наладится, а в будущем их ожидает тишь-блашь, но в реальности через 10, 20, 30 лет новые кризисы возникают с той же силой, что и сейчас, а сопротивляемость системы не увеличивается. Режимы личной власти редко переживают своего главу, в то время как коллегиально-демократические системы (даже олигархического типа) могут существовать веками (пример – Генуэзская и Венецианская респрублики, прожившие по 700-900 лет). Автор может согласиться с утверждением, что популистское свержение сервократического режима приведет лишь к ухудшению жизни населения, но это не значит, что сохранение сервократии любой ценой не привет к тому же самому.
ВЛАДИМИР-III: Главная проблема сервократий – их неискренность, и хотя в том же самом можно обвинить любой политический режим, дистанция между тем, что говорится, и тем, что делается, слишком уж велика.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: а о товарности. і вона теж. можливо за рахунок недоспоживання, але...
ВЛАДИМИР-III: Еще одно дополнение к АНТИКОММУНИЗМУ 7.2. Одним из полей идеологических баталий коммунистов (и марксистов в целом) с антикоммунистами стало утвердившееся в марксистской научной среде представление об обнищании рабочих масс при капитализме, которое будет сохраняться, пока жив капитализм, и неизбежно приведет к социалистической революции. Этот тезис, выдвинутый еще Марксом и Энгельсом (последний базировал его на своих наблюдениях за образом жизни английских рабочих в 1830-1840-х гг.), принимался, как нечто само собой разумеющееся, но в ХХ веке тезис об обнищании рабочего класса в условиях промышленного переворота (сравнительно с доиндустриальным образом жизни) оспорили создатели Австрийского института экономических исследований фон Хайек и фон Мизес (роль Вены в качестве интеллектуального центра Европы не уступала Парижу, Лондону и Берлину). С позиций позитивизма и либерализма они доказывают, что представление об обнищании рабочего класса именно по вине капиталистов ложно. Термин «капитализм», долгое время бывший главным жупелом именно социалистических идеологий, переосмыслен и реабилитирован именно Австрийской школой (в 1930-х, подобно левацкой Франкфуртской школе, Хайек и Мизес перенесли деятельность на запад, и получается, что в середине ХХ века Америка была завоевана конкурирующими европейскими философскими школами). Главной причиной появления неверного представления о влиянии капитализма на уровень жизни рабочих называется псевдоромантическое представление о некоем идеализированном доиндустриальном образе жизни, которого, по идее, у марксистов с их откровенным презрением к феодализму быть не должно. Кратко и ясно проблему с уровнем жизни рабочих в XIX веке в абсолютном и относительном отношении можно изложить следующим образом: индустриализация создала новые рабочие места и пропитание для растущего населения индустриальных стран (население Великобритании и Ирландии в 1800-1840 выросло на 68%, Германии в 1870-1910 – на 58%, России в те же годы – на 79%, что гораздо больше, чем рост населения в сопоставимые доиндустриальные эпохи). Уровень жизни жителей городов по разным критериям заметно превышал соответствующий уровень жизни сельского крестьянского населения, хотя был меньше, чем уровень жизни сельской верхушки (не только помещиков) – «коттеджная» критика английским Югом английского индустриального Севера подобна обскурантским псевдоутопиям современных российских правоконсерваторов, вычитавших свои представления об уровне жизни крепостных крестьян из псевдоромантических учебников «Основ православной культуры» (в противоположность им литературный зачинатель деревенской прозы И.А.Бунин не идеализировал деревню). Все это, однако, не означает, что промышленные рабочие как сыр в масле катались, и их претензии к своему уровню жизни сравнительно с уровнем жизни других групп населения носили в том числе психологический характер (о чем психологическая Австрийская школа могла бы уж догадаться). В сословном доиндустриальном обществе неравенство воспринималось крестьянами как нечто естественное, к тому же очень уже давно существующее без видимых перемен, но индустриальная эпоха, которая протекла на фоне революций с их практическим эгалитаризмом, уже совсем иначе воспринимала фактическое неравенство в сочетании с формально-законодательным равенством. Поэтому рабочий 1830-х сравнивал свои доходы и общее качество жизни не с доходами крестьянина 1730-х, а со своими современниками и обнаруживал себя в самом низу социальной пирамиды.
ВЛАДИМИР-III: Продолжение ПОСТСКРИПТУМА: Читатель, должно быть, заметил, что описывая политические направления постидеологической эпохи, мы оперируем не идеями, а скорее, технологиями, методиками. И популизм, и даже сервократия могут мимикрировать под любую идеологию, которая сама превращается в технологический прием. Еще одна методика, достоинства и недостатки которой обсуждаются уже не первое десятилетие, получила название меритократии. Меритократия – от латинского meritus (достойный) – принцип управления, согласно которому руководящие посты должны занимать наиболее способные люди, независимо от их социального происхождения и финансового достатка. Хотя сама концепция меритократии существовала веками, например, в рамках конфуцианской философии, сам термин «меритократия» впервые употреблен немецко-американским философом Ханной Арендт в эссе «Кризис образования» (1954) и несколько лет спустя разработан британским политиком и социологом Майклом Янгом в сатирическом труде «Подъем меритократии», в котором описывается футуристическое общество, где общественная позиция определяется коэффициентом интеллекта (IQ). В книге такая система приводит к революции, во время которой массы свергают надменную и оторванную от народа элиту. Позднее у термина «меритократия» появилось более позитивное значение, которое взяли на вооружение сторонники всеобщего равенства возможностей, хотя теория равенства возможностей прямо противоречит принципу меритократии, поскольку меритократия определяет возможности в зависимости от талантов и качеств человека, а принцип равенства возможностей от принадлежности к какой-либо социальной группе, независимо от талантов. В книге «Грядущее постиндустриальное общество» (1973) американец Дэниел Белл полагает, что меритократия позволит устранить бюрократию, а также изменить социальную структуру общества в целом (здесь опять дает о себе знать родовое недоверие американцев в бюрократии). Схожих взглядов придерживались также представители неоконсерватизма в западной социологии (З.Бжезинский, М.Платнер и др). Что касается конфуцианской философии, то, по мнению ряда исследователей, Китай в некоторые периоды истории был близок к реализации меритократической системы. Так, во времена династии Сун широко использовалась трехступенчатая система экзаменов, с помощью которой отбирались кандидаты в чиновничество, лучше других понимающие искусство, конфуцианство и административные проблемы. В России систему экзаменов на чин попытался ввести М.М.Сперанский в 1809 году (частично отменена в 1812, полностью – в 1834, а образовательный ценз введен только в 1906), в США аналогичное законодательство введено в 1883 году. Меритократической свою политическую систему именовало правительство Южной Родезии в 1966-1980 годах, хотя правильнее говорить об «олигархической республике» за счет бесправия африканского населения. Также к меритократии тяготеет официальная идеология правящей партии Сингапура. Меритократия имеет в своей основе проблему того же самого рода, что и всякая борьба за справедливость – никто не скажет, что он – сторонник несправедливости, но представление об этой самой справедливости принципиально разное у шиитского аятоллы, советского лектора из Всесоюзного общества «Знание» и профессора Австрийской либерально-экономической школы. Однако, возражу себе сам, наличие подобных трудностей вовсе не останавливало человечество и его отдельные части, которые смело шли навстречу проблемам и уж как-нибудь их решали (если александрам македонским не удавалось развязать узел, они его разрубали, и результат все равно имел место). Главной проблемой меритократии называют отсутствие универсального способа определения «способностей», но на протяжении всей истории человечества специалисты добивались реализации поставленных задач, а если не добивались, общество ими руководимое, гибло – и почему следует обязательно трястись над обреченными? – тем более, что помимо обществ первоклассных, находящихся на пике развития, существовали и существуют гораздо больше «исторических банкротов», у которых дела идут ни шатко, ни валко, но они существуют, занимая свои исторические «экологические ниши». По мнению некоторых критиков меритократии, эта концепция призвана оправдать привилегии интеллектуальной элиты, но наличие элиты – нормальное состояние любого общества, а образование всегда будет носить элитарный характер. Тем, кто пугает «восстанием масс», можно возразить, что любая эгалитаризация долго не продлится, и появится новое неравенство (быть может, в иных условиях). В приключенческих романах дворяне-мушкетеры выглядят куда привлекательнее, чем мелкие буржуи – ларешники (даже не припомню приключенческого романа с главным героем лавочником), но историки-то знают, что высшая аристократия европейских стран – потомки тех солдат, дворовых людей и придворных, которые совсем недавно – в религиозно-политической борьбе XVI-XVII веков примкнули к партиям, одержавшим победу (если бы в 1606 году в России победил император Дмитрий Иванович, мы бы знали историю бояр Болотниковых, а предки автора, хоть и стали в 1661 году украинскими дворянами, до того, скорее всего, были обыкновенными крестьянами). Старая аристократия всегда (хоть в XV веке) будет презирать аристократию новую. Однако, если мы смиримся с существованием ни шатко, ни валко, зачем тогда вообще затевать разговор о меритократии? Все же человечество стремилось к эффективности. Оно при этом и к бессмертию стремилось всегда, но будет жестоко разочаровано в случае достижения цели. В художественной литературе самым популярным романом о меритократической системе считается «Игра в бисер» Германа Гессе, хотя, на взгляд автора, это не главная тема произведения.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к СОЦИАЛЬНОМУ ЛИБЕРАЛИЗМУ 1.10. Во Франции, где по прежнему (в Париже) было больше идей, чем во всем остальном мире, заседавшие в парламенте бонапартисты создали либеральную партию плебисцитариев, а орлеанисты, пережившие Вторую Республику и Вторую Империю, относились к либерально-консервативной части политического спектра – лишь непреклонные легитимисты, дожившие до времен «Аксьон Франсез», сохраняли верность Старому порядку. Хотя в Российской империи и Японии (до 1890) не было парламентов, их политические режимы 1870-х годов также могут быть отнесены к либеральным.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: «коттеджная» критика английским Югом английского индустриального Севера подобна обскурантским псевдоутопиям современных российских правоконсерваторов, вычитавших свои представления об уровне жизни крепостных крестьян из псевдоромантических учебников «Основ православной культуры» Наскільки я пам'ятаю, індустріяльній революції передувала, а далі йшла паралельно сільгосп революція -- впровадження сівообігу, нових культур, нових інструментів, вітряних млинів, то що(зрозуміло що мова йде про нідерланди, швейцарію та англію, і якоюсь мірою про італійські, німецькі та французські землі). Тому усе високе середневіччя зростало виробництво сг товарів та їх асортимент, разом з доходами землевласників та заробітком найманих працівників. Традиція дуже пізніх шлюбів, величезний відсоток старих дів значно стримував зростання сільського населення і забезпечував йому майже те саме зростання ВВП на душу населення як і у містах. Тому тут важко взагалі коментувати, бо сільське господарство у Нідерландах, Голандії та Англії стало капіталістичним ще раніше ніж капіталізм прийшов у міста -- бо там йому чинили спротив добре структуровані міські ощадки старого ладу -- гільдії, рати, міська олігархія що отримували зиск з мит, привілеїв, монополій, тощо.
thrary: ЯМНЗ у Родезії була цензова демократія -- так, освітній та майновий цензи виключали з політики приголомшливу більшість банту, але з кожним електоральним циклом кількість чорношкірих виборців зростала, здається досягнувши 17%.
ВЛАДИМИР-III: Но в целом рост аграрной части ВВП - в т.ч. в доиндустриальную эпоху - был гораздо более медленным, чем рост индустрии в XIX веке. Ангус Мэддисон считает, что с 1500 (не будем уж заглядывать дальше) по 1700 ВВП на д/н в Европе вырос на 30% - за 200 лет - не смотря на все перемены в торговле, рост городов, изменения агрикультуры. Мождно согласиться с такими цифрами (с учетом также роста населения Европы за эти два века (44% - не так уж много) получается общий рост ВВП континента (без России) - 87% - это 0,3% в среднем за год. Следовательно какие-либо существенные изменения в уровне жизни ощущались в масштабах 10-20 лет, не меньше. Если бы такими темпами ВВП рос дальше, мы бы все еще жили в моем МЕДНОМ ВЕКЕ (неиндустриальное развитие XIX-XX веков в отсутствие паровой машины и прочих энергий). Согласно тому же Мэддисону, в 1820-2008 ВВП на д/н в Европе вырос в 18 раз. Опять с учетом роста населения - со 170 до 535 млн. - получаем общий рост за 188 лет в 56,6 раза - средний ежегодный рост на 2,2% - т.е. в 7 раз быстрее, чем рост аграрной по преимуществу экономики. Но речь не об этом. Город и село - очень многоукладные местности. Разные группы городского и сельского населения имели разный уровень жизни, собственности и потребления. Впрочем, марксисты имели в виду, все же, разницу в доходах буржуазии и рабочих.
ВЛАДИМИР-III: thrary пишет: ЯМНЗ у Родезії була цензова демократія -- так, освітній та майновий цензи виключали з політики приголомшливу більшість банту, але з кожним електоральним циклом кількість чорношкірих виборців зростала, здається досягнувши 17%. Да, но называли себя они "меритократией".
ВЛАДИМИР-III: Продолжение ПОСТСКРИПТУМА: В либерально-социалистическом постидеологическом постиндустриальном мире у соответствующего мирового порядка появились не столько конкуренты, сколько враги, которые полноценными конкурентами стать не способны. Они неизбежно маргинализируются и в лучшем случае становятся пугалом в глазах большинства человечества. В 1990-2010-х видим на политической карте мира за пределами общего экономического пространства (приблизительно совпадающего с ВТО – Всемирной Торговой Организацией) последние реликтовые островки тоталитаризмов ХХ века – КНДР и Кубу (хотя во Вьетнаме и Лаосе сохраняется политическая система 1970-х, эти страны еще в середине 1980-х перешли к экономической либерализации, поэтому их можно рассматривать как вариант, близкий к китайскому, или сингапурскому, поскольку в Сингапуре также сохраняется система «мягкой однопартийности», но во главе не с коммунистической, а с социал-демократической, резко сдвинувшейся к консервативному либерализму, партией). КНДР быть альтернативой чему-либо в принципе не может. Куба после смерти Фиделя Кастро в 2016 находится на распутье: в 2018-2019 принята новая конституция, согласно которой на Кубе признается частная собственность, частная торговля и свободный рынок, а также презумпция невиновности, вводится запрет на дискриминацию на почве сексизма, гендерной идентичности, сексуальной ориентации, этнического происхождения и инвалидности, иностранные инвестиции признаются важным фактором экономического роста. При этом сохранена монополия на власть Коммунистической партии Кубы, и в этом видно желание пойти по «китайскому пути» (насколько это вообще возможно в Карибском море). Волна левого боливарианства, игравшая существенную роль в латиноамериканской политике за последние 20 лет, скорее всего, идет на спад. Боливарианский режим в Боливии свергнут, а президент Эквадора Морено – формально политический наследник боливарианца Корреа – перешел к сближению с США. Другой тип врагов Запада – религиозные фундаменталисты, преимущественно мусульманские. В 2001-2002 годах по горячим следам атак на нью-йоркские небоскребы и Пентагон обывателю казалось, что ось мировой истории действительно повернулась, и мы обречены следить в ближайшие десятилетия за поражением Запада в войне цивилизаций, причем поражением именно в пользу ислама. Но прошло 10, почти 20 лет, и ничего, по существу, в худшую для Запада сторону не изменилось. «Войны с терроризмом» (после 2001 года уже любая страна желает вести войну исключительно только с террористами, и скоро Куликовскую битву будут в учебниках именовать «спецоперацией по борьбе с татаро-монгольскими террористами») происходили на территории Ближнего Востока, но западные страны (США, Великобритания) и ранее там присутствовали. Ни в одной стране после 2001 года исламисты не пришли к власти достаточно надолго, чтобы создать проблемы для региона в целом, тем более в глобальном масштабе. В 2001-2002 годах режим талибов в Афганистане свергнут совместными усилиями западных стран и северной оппозиции. В 2013 году светские военные свергли исламское правительство Египта, пришедшее к власти в 2012 году и опиравшееся на созданную еще в 1928 группировку «братьев-мусульман». После ряда успехов в 2015 году теократическое Исламское Государство Ирака и Леванта к 2019 году практически уничтожено (не может не удивить отрицательное к нему отношение со стороны православной общественности – вот так их всех по очереди «либерально-мондиалистские безбожники» и перебьют). Остальные исламистские группировки добились за последние 20 лет куда меньших успехов. Даже в Судане, правивший с 1989 года исламистский режим, ориентированный на «братьев-мусульман», свергнут в 2019 году светскими военными. Подобно тому, как во второй половине ХХ века оказалось невозможным создать общеарабский антиамериканский и антиизраильский фронт, та же неудача постигла в начале XXI века создание единого исламского фронта. Причина в том, что никакого исламского единства не существует, и это такая же фикция, как «христианское единство» (особенно в условиях североирландской борьбы католиков с протестантами). Шиитское республиканское правительство Ирана – злейший враг исламских суннитских монархий Аравийского полуострова. Иран, правда, заключил официальный союз с правящим в Сирии алавитским меньшинством (которое, по инерции советского внешнеполитического наследства, поддерживает современное правительство России), а также тайный союз с умеренными шиитами – хуситами Йемена, которые на текущий момент контролируют центральную часть страны, но это максимально возможный внешнеполитический успех Ирана. «Братья-мусульмане» не могут найти общий язык ни с иорданской исламистской Партией освобождения, ни с талибами, ни с салафитами Саудовской Аравии. Еще меньше вероятность союза арабских и иранских мусульман с правящей в Турции консервативно-мусульманской Партией справедливости и развития во главе с Эрдоганом. За исключением нефтяных эмиратов, исламские страны продолжают тяготеть к мировому полюсу бедности, и за последние 20 лет ничего принципиально не изменилось. За те же десятилетия мусульмане потратили 99% сил и средств на борьбу друг с другом, и на борьбу с Западом уже мало что оставалось. Обещанное завоевание-заселение Европы сплошь бородатыми исламистами также откладывается на неопределенный срок. Не всякий эмигрант из стран Ближнего Востока и Северной Африки – мусульманин (среди них достаточно много христиан и неверующих), и не всякий мусульманин – фундаменталист. Религиозные геополитики вбили себе и публике в голову, что люди разных цивилизаций едва ли не относятся к разным биологическим видам, и уж точно у них нет и не может быть ничего общего в ментальности, но мусульмане и немусульмане вполне могли взаимодействовать и в XII, и в XIX веках. Светские авторитарные режимы постсоветской Средней Азии и Азербайжана также сохранились.
ВЛАДИМИР-III: Столь же мало шансов у неоидеологий (неофашизма, неосталинизма, неомонархизма, неотрадиционализма и др.) Неоидеологии – тепличные растения, которые могут существовать только в условиях государственного покровительства (то или иное государство, конечно, цинично использует их адептов, когда надо лаять на соответствующий объект ненависти, но не выкидывает этот инвентарь, вдруг еще понадобится). Показательно, что все виды православного фундаментализма в России первым делом стараются заручиться поддержкой властей – и это не только рудимент византийских времен, неоидеология ничего не может сказать среднему человеку постидеологической эпохи: антикварные увлечения неоидеологов мало кого за пределами малочисленных групп рекконструкторов интересуют, а все остальное – вне компетенции неоидеолога. Какие бы не происходили революции и перевороты за последние десятилетия, ни разу нигде эта публика не получала доступ к реальным рычагам власти. К счастью для них изобрели интернет, где – в виртуальном пространстве – воздвигнуты неоидеологические воздушные замки (отдельный вопрос: неоидеологии инициировали виртуальную реальность, или наоборот – виртуальная реальность стимулировала развитие неоидеологий?)
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: Но в целом рост аграрной части ВВП - в т.ч. в доиндустриальную эпоху - был гораздо более медленным, чем рост индустрии в XIX веке Буржуазні (тоб-то капіталістичні) революції у Нідерландах та Англії це 17те сторіччя. Активний перевід сільського господарства на капіталістичні рейки почався у ст. 15му... Індустіяльна ера не є капіталізм.
ВЛАДИМИР-III: Совершенно согласен. Здесь терминологическая невнятица, которая еще больше запутывается. Правы те, кто считает, что "капитализм" можно обнаружить хоть в шумерских протогородах и тем более в финикийских колониях и метрополиях. С момента появления денег (золотые и серебрянные кольца в Древнем Египте) уже можно говорить о рентах, ценах, курсах валют и прочих признаках капитализма. Подозреваю, Шафаревич с его поисками социализма в Шумере и у Инков просто полемизировал с теорией панкапитализма. Но - масштабы! Какими бы большими города не были в Древнем Египте, подавляющее большинство населения - селяне. То же самое даже в Риме, не смотря на огромные города, развитую городскую культуру и разорение парцеллариев. То же самое - в Китае, Индии, средневековой Европе, как правило, в средневековых мусульманских странах. Города были, но они замыкались в своем патрицианском уюте, и их экономика как-то параллельно развивалась с деревенской. А сельская экономика, ежу понятно, до XIX века не могла не быть аграрной, и какие бы там не крутились деньги, общий экономический рост почти не превышал естественный рост населения. Рассеяная мануфактура?.. То же самое. Рынок ее сбыта в городе узок (мало горожан), а крестьянский рынок широк, но беден. Нет, все-таки развитие индустрии, превращение "капитализма" в "индустриальный капитализм" должно было резко ускоррить темпы экономического роста - так и получилось. Да, уровень жизни рабочих растет, но отстает от роста уровня жизни буржуев - вот на что надо было обращать внимание менеджеру, а затем совладельцу хлопкопрядильной фабрики Ermen & Engels в Манчестере Фридриху Энгельсу - он разве не замечал, что его доходы растут быстрее средней заработной платы? Вот таблица роста городского населения: https://en.wikipedia.org/wiki/Urbanization Если численность горожан в Империи Великих Моголов достигла 15% населения. это был уже пик, а так до 1800 - около 10% - не более, а то и меньше. Или как Вам эта картина? - Джакарта. Наши дни. Ложная урбанизация - трущобы. Вопрос первый: насколько уровень жизни жильцов этих скворешников ниже (или выше???), чем у них на родине (например, в джунглях Борнео или Ириан-Джая)? А второй - насколько это типично для Европы XIX века - т.е. была ли в Европе XIX века именно ложная урбанизация? Вот этот второй вопрос требует еще более обширного изучения.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ЛЕВОМУ ЭГАЛИТАРИЗМУ: Находясь с общей когорте левых политических движений, современные эгалитаристические движения воспринимают социалистические, либеральные, националистические программные положения. Например, советские политологи затруднялись определить политическую ориентацию марокканского Национального союза народных сил (существовал в 1959-2005 годах) и ограничивались констатацией того, что партия «выражает интересы средней и мелкой буржуазии, интеллигенции, студенчества, части рабочих и крестьян» – собственно, это и есть цель левого эгалитаризма.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к АНТИКОММУНИЗМУ 7.3. Все антикоммунисты сходятся на том, что, борясь с нищетой и угнетением, в т.ч. угнетением со стороны государства, коммунизм, в конечном счете, устанавливает еще худшую диктатуру при сомнительных успехах в плане борьбы с бедностью. Революционер обнаруживает, что революция – лишь краткий миг, а послереволюционная жизнь оказывается таким же безвременьем, как и дореволюционная – в этом секрет предпочтения перманентной революции.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: Но - масштабы! Какими бы большими города не были в Древнем Египте, подавляющее большинство населения - селяне. У тому і ньюанс -- у нідерландах та англії на капіталістичні рейки *спочатку* перейшло сільське господарство. Тоб-то не лише промислової революції не було, ай міста ще феодальні були, а капіталізм вже був. Дивись фрігольд та копигольд. Так я вищче не помилявся -- 15 ст. широке розповсюдження копигольду.
ВЛАДИМИР-III: Да, но какое это оказывало влияние на существенное (!) повышение уровня жизни? Конечно, при Шекспире люди в целом в Англии жили богаче, чем во времена ЧЕРНОЙ СТРЕЛЫ Стивенсона, но намного ли, и как это сравнить с ростом за 100 лет (1800-1900 гг)?
thrary: Ваварвікський університет у каже, що в середньому між 1300 та 1490 зростання ВВП не було. З 1490 по 1700 середнє зростання ВВП було біля 0.5%, причому зростання ВВП у сільському господарстві було біля того ж самого 0.5%, та у промисловості трохи менше 0,7%, при зайнятості 35% у сг, і 21% у промисловості.. A. Annual wage bill Agricultural families (millions) Days worked per family Total days worked (millions) Wage (d per day) Wage bill (£m) 1300 0.74 381 282 1.26 1.48 1380 0.40 331 132 2.93 1.61 1450 0.38 266 102 3.40 1.44 1600 0.64 404 258 6.22 6.68 1700 0.62 405 249 8.94 9.29 Треба детальніше це вкурювати https://warwick.ac.uk/fac/soc/economics/staff/sbroadberry/wp/pre1700v2.pdf For the period between 1270 and 1700, we find English per capita income growth of 0.20 per cent per annum on average. For the period 1700-1870, we find British per capita income growth of 0.48 per cent per annum, тобто я недооцінював промисловість, у якій зайняті 2/3 від зайнятих у сільському господарстві, але треба розуміти, що туди включається і сільська промисловість, за межами міст, особливо північній англії, що були скоріше гарнізонами ніж містами, що у сучасному, що у середневічному розумінні.
ВЛАДИМИР-III: thrary пишет: 21% у промисловості.. Ремесла? thrary пишет: З 1490 по 1700 середнє зростання ВВП було біля 0.5% А на д\н?
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ПОСТСКРИПТУМУ: Популистский лозунг «Мы здесь власть!» также представляет угрозу для сервократии, потому что противопоставить ему сервократия мало что способна. Главный тезис сервократической политологии – обеспечение, пусть даже не вполне справедливыми и законными методами, стабильности – сомнителен. Поскольку для сервократии народ перестает быть источником власти, она быстро скатывается к замене суверена на «великую личность» (великую, опять же на фоне общей сервократической серости). «Великая личность» гарантирует стабильность здесь и сейчас, а о завтрашнем дне, как о неминуемой смерти, средний человек предпочитает не задумываться. Вообще, когда те или иные политики обещают сохранение стабильности, им подсознательно представляется, что нынешние кризисы пройдут, и все наладится, а в будущем их ожидает тишь-блашь, но в реальности через 10, 20, 30 лет новые кризисы возникают с той же силой, что и сейчас, а сопротивляемость системы не увеличивается. В самый неподходящий момент «любимый руководитель» помрет, или сбежит, или потеряет способность мало-мальски адекватно реагировать на ситуацию. Режимы личной власти редко способны пережить своего главу, в то время как коллегиально-демократические системы (даже олигархического типа) могут существовать веками (пример – Генуэзская и Венецианская респрублики, прожившие по 700-900 лет). Возникает вполне закономерное сомнение в возможности существования сервократии как таковой, поскольку трудно представить население, настолько принципиально отвернувшееся от власти и не предпринимающее попыток поставить ее под контроль. Из истории известно, что самые «недемократические» лидеры, как не странно, в гораздо большей степени зависят от общественного мнения, чем технические чиновники демократических систем, и если «любимый руководитель» слишком уж противостоит интересам влиятельных групп общества, это заканчивается его скорым свержением и даже физическим уничтожением (в истории России два самых ярких примера – судьбы Петра III и Павла I). Но случай сервократии – особый. Она возникает в постидеологических обществах, точнее, в обществах, свергших идеократический режим, и в известном смысле является полной противоположностью идеократии (последние «мамонты» идеократии это замечают и мечут молнии гнева в адрес «выродившейся» номенклатуры, «дефектной элиты»). Обрушение идеократии приводит к дискредитации любой идеологии и вообще «честной политики» (идеократия отличается честностью, потому и рушится в тех условиях, в которых «гиена» сервократии способна выжить), общество привыкает жить отдельно от государства, а номенкладура привыкает к бесконтрольности со стороны общества (внутрикорпоративный контроль за качеством управления существует, но он никогда не ставит под вопрос само существование сервократии, если оно само по себе снижает качество управления). Временами происходящие попытки вновь идеологизировать циничную сервократическую систему, если они не ограничиваются, так сказать, общими разговорами о вреде табака, ведут ее в могилу и закономерно отторгаются системой. Но кто это понимает?
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ПОСТСКРИПТУМУ: Олигархия в качестве умеренной альтернативы демократической системе получила ожидаемую апологию от Анны Рэнд (фон Хайек и фон Мизес также благосклонно относились к капиталисту). Ожидаемую потому, что неприязнь либертарианства к массе приводит закономерно к апологии сильной личности, в т.ч. в экономической сфере. Очередной зигзаг справедливости требует признания заслуг выдающихся людей. Аристотель употреблял термин «олигархия» в значении «власть богатых», противопоставляя ее аристократии. Аристотель считал, что существуют три идеальные формы правления: монархия, аристократия и полития (демократия), каждая из которых вырождается в неправильные формы – тиранию, олигархию, охлократию, соответственно. После 1789 года во Франции мыслители того времени возродили и расширили перевод этого забытого и практически не употреблявшегося древнего термина «власть немногих» и дали ему новое определение: «слияние политической и экономической власти». Вредность этого явления объяснялась тем, что такое слияние ведет к коррупции, недобросовестной конкуренции и монополизму, что в свою очередь подрывает экономику страны и делает ее слабой и неконкурентоспособной на международном уровне. При олигархии цены растут, а качество продукции падает, так как экономических конкурентов внутри страны олигархи подавляют политическими средствами в интересах своих собственного производства. Таким образом, олигархия склоняется к тому, что сторонники свободного рынка (Рэнд в т.ч.) считают вредным для него. Но свободный производитель в условиях реальной экономики рискует выродиться в такую же абстракцию, как и свободный избиратель в любой политической системе. С тех пор термин олигархия стал регулярно употребляться в расширенном смысле. В 1911 году немецкий социолог Роберт Михельс сформулировал «железный закон олигархии», согласно которому демократия в принципе невозможна в крупных обществах, и любой демократический режим неизбежно вырождается в олигархию. Примерами могут быть: власть номенклатуры в коммунистических странах, корпоратократия или плутократия во многих западных демократических странах (особенно на федеральном уровне в США), компрадорская буржуазия в развивающихся странах. Нельзя сказать, что на Западе с олигархией никто не борется – антитрестовское законодательство в США и Канаде появляется еще в 1889-1890 годах, но для всех противников западного либерализма несоответствие заявленных им идеалов и политической реальности всегда было одним из главных аргументов критики. В 2013 году вышла и оказала сильнейшее влияние на современный левый крен в мировой политике книга французского экономиста Тома Пикетти «Капитал в XXI веке» – автор, однако, рассматривает экономику с века XVII и приходит к выводу, что концентрация богатства будет возрастать, если уровень доходности капитала выше, чем уровень экономического роста. Пикетти приводит аргументы, что в долгосрочной перспективе это приведет к концентрации богатства и экономической нестабильности, и предлагает создать глобальную систему прогрессивных налогов на богатство с тем, чтобы обеспечить условия для равенства и избежать попадания львиной доли богатств под контроль абсолютного меньшинства. Постсоветский телезритель сразу же вспоминает булгаковского Шарикова, но любое государство, посредством налоговой системы, «отнимало и делило» еще со времен фараонов. Основная критика такой концепции лежит в области опасности государственного вмешательства (иного способа общественного контроля, чем государственное вмешательство, пока не изобретено) в экономическую сферу, сращивания государства с олигархатом и тому подобных прогнозов. В современной России власть часто обвиняют в своего рода «денежной идеологии», в олигархическом представлении о том, что все покупается (оппозиционные политики, зарубежные террористы, элиты Запада). Даже в постидеологическом мире, где уже нет бескорыстных идеологий (разве что у террористов-смертников либо у безнадежных диванных аутсайдеров, у которых все равно никто ничего не купит), хотя и существует базовый либерально-социалистический консенсус, подобный «экономический» подход к политике сулит много разочарований. Дело даже не в нехватке денег для подкупа (и такое происходит сплошь и рядом). Постсоветские общества, лишенные любой идеологии (в т.ч. постидеологии, а замена идеологии религией – самый неудачный вариант), но не сумевшие создать демократические системы, схожие с выжатым лимоном конца эпохи, когда все творческие силы ушли на социалистический эксперимент, а мир вокруг не станет ждать зашедшее в дебри самопоиска общество, вынуждены использовать коррупцию в качестве смазки государственной системы, но на выходе получают очень неэффективную модель управления, которая не может конкурировать на равных, даже при прочих равных условиях, с теми, конкуренция с которыми – вопрос престижа «встающих с колен». Борьба с коррупцией в условиях сервократии превращает в олигархов самих чиновников. Не стоит обольщаться: система, при которой существуют абсолютно неподкупные суды (и независимые от других ветвей власти), эффективные, подотчетные избирателям и регулярно сменяемые чиновники, экономические гиганты, играющие на равных с малым бизнесом – все это утопия, но вероятность такого положения все-же отличается в разных странах. В США и Германии уровень коррупции ниже, чем в России или Венесуэле. Следовательно, возможностей реализации подкупа меньше.
ВЛАДИМИР-III: Завершение ПОСТКРИПТУМА: Другой процесс, как будто, способен составить серьезную конкуренцию либерально-социалистическому миропорядку. Это рост влияния и поддержки правопулистских партий, которые могут быть отнесены к правоконсервативной части спектра. Бхаратия джаната пати в Индии, Движение Великой Индонезии, Национальная партия в Бангладеш, бразильская Социал-либеральная партия, Партия «Единая Россия», филиппинская партия «Лабан», правивший до 2016 года режим Бирмы-Мьянмы, корейская Партия новых рубежей, Народно-демократическая партия Узбекистана, колумбийский Демократический Центр, южноафриканский Демократический Альянс, Юбилейная партия Кении, Национальное движение сопротивления Уганды, Национальный союз защиты демократии в Бурунди, Объединение тоголезского народа, Демократическая партия Туркменистана, Партия «Новый Азербайджан», Республиканская партия Армении, сальвадорский Националистический республиканский союз, большая часть религиозных партий Израиля – все эти партии либо являются (или являлись за последние 20 лет) правящими, либо стоят близко к власти в своих странах. В Европе также нарастает волна правопопулизма. Приход к власти в Италии в 1994 году Сильвио Берлускони – эдакого либерального неофашиста (в результате борьбы с мафией, которая обрушила систему центристских партий Италии) – воспринимался как отдельное недоразумение, но после 2000 года правоконсервативные партии оказались у власти в Венгрии (с 2010), в Польше (2005-2010 и с 2015), в Сербии (с 2014). Аналогичные партии представлены в парламентах Бельгии, Германии, Греции, Дании, Испании, Латвии, Нидерландов, Норвегии, Словакии, Словении, Чехии, Швеции, Эстонии. Во Франции кандидат Национального фронта дважды выходил во второй тур президентских выборов (2002 и 2017 годы). Правые националистические партии также приходили к власти в Австрии, Словакии и Хорватии, где Хорватское Демократическое Сообщество стало в 1990 государствообразующей партией страны. В целом (по авторским подсчетам) популярность правоконсервативных партий Европы с 2000 по 2020 год выросла с 6 до 16%. При этом сразу видно, что рост популярности европейских правоконсерваторов (да и тех же правоконсерваторов в мировом масштабе) происходил на протяжении последних двух десятилетий не за счет центристских партий либералов, либерал-консерваторов и демохристиан, а за счет левых – социалистов и социал-демократов (популярность социал-демократических партий Европы за тот же период снизилась с 39 до 24% – хотя, конечно, в конце 1990-х популярность европейской социал-демократии была рекордной за всю ее историю, и почти во всех странах ЕС находились у власти левые правительства). Является ли эта тенденция чем-то принципиально новым (как коммунизм и фашизм в 1920-х), или современному правопопулизму можно аналогии в недавней идеологической истории? Даже в рамках монархической политической системы правопопулизм не может себе позволить роялистский снобизм, от классических националистических движений его отделяет невозможность прямого декларирования патриотических мифов, в мусульманских странах местные правопопулистские партии отличаются от исламистских меньшей степенью серьезности восприятия религии и ее требований к обществу, был бы жив СССР, советские пропагандисты поставили на правопопулистах жгучее клеймо «профашистский», но и тут данная правая постидеология далека от идеологических баталий межвоенного двадцатилетия, либеральный консерватизм слишком уж близок к либерализму вообще – в этих пределах в последние десятилетия развиваются правоконсервативные популистские движения, а в прошлом к их числу можно отнести самых разных акторов на политической сцене – от племенных вождей, заседающих в парламентах некоторых африканских стран до правых военных режимов в Европе 1920-1930-х годов (Болгария, Венгрия, Греция, Испания, Польша, сюда же относятся петэновский режим Франции и китайские «милитаристы» той же эпохи). Клерикальные христианские партии, враждебные христианской демократии, в пользу которой склонились, в конце концов, Ватикан и основные протестантские церкви. Низовые антисемитские движения. Общинные партии, стремящиеся объединить все политические течения внутри своей этнической группы. Правые союзы оставшихся не у дел фронтовиков первой мировой. Семейные партии, борющиеся с левым видением семейных ценностей, как подчиненных общественным интересам. Американский Ку-клус-клан. Считается, что правопопулисты составляют заметную (но не основную) часть современной поправевшей Республиканской партии США, и Трамп – их лидер. В ХХ веке их объединял страх перед «красной опасностью», в последние 30 лет – неприятие либерального «нового мирового порядка». Больше у них нет ничего общего, и даже антииммигрантская риторика, важная для европейских стран, не говорит ничего ни уму, ни сердцу бразильца или индонезийца (а в России Движение против нелегальной иммиграции оказалось одним из самых крупных противников правящей партии). Будучи консерваторами, правопопулисты лишь привычно реагируют на очередные новшества либералов, и эта реакция подчас приобретает причудливые очертания в условиях размытости идеологических позиций. В этом глобальном течении нет ни общего отношения к государству, ни такового же – к религии (одни правопопулисты всерьез воспринимают религиозную картину мира, другие – равнодушны к ней, третьи относятся по-вольтеровски, считая религию лишь одной из опор общественной стабильности). Не думайте, что перед нами некий правый интернационал, столь же скоординированный и управляемый из единого центра, как Коминтерн 1920-х – собственно, не существует какого-то международного объединения правоконсервативных партий. Некоторые из этих партий входят в состав либерально-консервативного Международного демократического союза (создан в 1983 году Рейганом, Тетчер, Гельмутом Колем и Жаком Шираком) – Бхаратия джаната пати, Венгерский гражданский форум, Сербская прогрессивная партия, часть европейских – в состав объединений евроскептиков при Европарламенте, а большинство вообще ни с кем не аффилировано. Существенное влияние на политику подобных партий оказывает приход к власти – партия становится гораздо более умеренной и близкой к либеральному «новому мировому порядку», сколько-нибудь деятельной борьбы с которым от нее уже не стоит ждать (приди завтра к власти во Франции Национальный фронт (Национальное объединение), новое правительство не отменит санкций в отношении России и не начнет процесс выхода страны из ЕС). Отдельные программные положения правопопулистов вполне могут быть воприняты всеми политическими силами той или иной страны и реализованы (ужесточение миграционного законодательства, отказ от мультикультурализма), но в целом постидеологический либерально-социалистический тренд мировой политики сильнее, а прагматизм заставляет любое правительство, какие бы лозунги (большей частью для внутреннего потребления) оно не бросало в массы, действовать, исходя из своих реальных возможностей и реальных целей. Можно в определенной степени считать характерным для всех подобных движений патернализм, но аналогичная практика известна в политике мексиканской левой социалистической Институционно-революционной партии или германского ХДС. Размытость идеологических ориентиров позволяет популистам из левой части политического спектра спокойно перетекать в правую: например, Бхаратия джаната пати в Индии в 1980 году возникла в результате раскола Партии народа, объединявшей правых, левых и центристов, а «Единая Россия» в 2002 году включила в себя блок «Отечество – вся Россия», который позиционировал себя в качестве левой альтернативы либерально-консервативному черномырдинскому «Нашему Дому – России». Известно, что фашисты в каждой отдельной стране Европы 1930-х очень недоверчиво смотрели на своих идеологических собратьев в соседней стране, и лишь военно-экономический генемонизм Германии создал иллюзию «фашистского интернационала» в начале 1940-х. Та же проблема у правоконсерваторов в начале XXI века. Национальные интересы самой мелкой страны будут для ее национал-консервативных политиков превыше любых геополитических раскладов, о которых так любят поговорить национал-консерваторы стран покрупнее. Показательно, что правоконсервативные партии Польши, Прибалтики и Украины гораздо враждебнее относятся к российской внешней политике, чем должны бы, исходя из принципа идеологической гомогенности в отношении «Единой России» и Путина. Процесс роста и развития правопопулистских постидеологических партий находится в самом разгаре, и что-то определенное о его результативности можно будет сказать через лет 15-20. Основные претензии в адрес гуманитарных общественно-политических наук состоят в том, что у этих наук весьма мала прогностическая способность, и трудно ждать от них какого-то подспорья в управлении государством и обществом. Принимаются, в соответствии с принятым на вооружение принципом, определенные меры, но результат оказывается настолько разным и непредсказуемым, что опускаются руки. Прогнозы регулярно при этом даются и крайне редко сбываются, но прогностика данных наук не оправдывается, поскольку прогнозистами берется один-единственный фактор, который абсолютизируется и под действие которого подгоняется реальность. Соответственно происходит примитивизация политэкономии, социологии, политологии, религиоведения, культурологи и т.д. В этом обвиняли Маркса и Спенсера, но их оппоненты зачастую еще более примитивны. Российские «легальные марксисты» начала ХХ века, «пришедшие к вере» (Бердяев, Булгаков и другие), так вообще пришли к тому, что считали мир иррациональным, а, следовательно, любая наука сомнительна. Причина подобных ошибок очевидна. Трудно вывести сложнейшие умозаключения, соответствующие описанию, а тем более прогнозированию реальности, из какого-то одного фактора. К примеру, спор сторонников протекционизма со сторонниками свободной торговли в смысле влияния того и другого на развитие отечественной экономики напоминает приготовление сложного супа, со множеством ингридиентов и приправ, неусыпным контролем за очередностью их добавления, но один из спорщиков говорит, что для приготовления супа нужна вода, а огонь ни в коем случае не нужен, а другой возражает, что без воды можно обойтись, но без огня – никак. Прямого, определяющего отношения в данном случае к развитию экономики протекционизм либо свобода торговли не имеют, поскольку оно зависит от огромного количества иных факторов, которые в пылу полемики оба спорщика как-то упускают из виду. Поэтому следует изучать все факторы и их отношение друг к другу, что требует более серьезного отношения к изучаемому материалу (не по принципу: я знаю один-единственный выход!), и, в конце концов, наработанные знания позволяют давать правильные прогнозы. Но это сложно и занимает много времени.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: Правые националистические партии также приходили к власти в Австрии НЯП у Австрії три найбільші партії, що весь повоєнний час формують уряд, це партія колишніх нацистів, та партія колишніх фашистів та соціал-демократи. Тобто з одного боку коріння усіх ведучих партій у Австрії ліве, і правими вони тоді були тільки як дивитись на них з боку троцькістів чи сталіністів...
ВЛАДИМИР-III: thrary пишет: колишніх фашистів Ну уж очень они "перестроились" - Австрийская народная партия. Читал тут мемуары Курта Вальдхайма (которого я в ЛНБВ сделал фюрером Германии с 1984 года), он доказал-таки свой коренной антифашизм. Но я. разумеется, имею в виду Австрийскую партию свободы и ее лидера Хайдера. Нет, он тоже не от НСДАП происходит, а скорее от межвоенного Хеймвера.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к КЛАССИЧЕСКОМУ РЕСПУБЛИКАНИЗМУ 1.1. В XVII веке – в эпоху английской революции – дискуссия монархистов и республиканцев носила «долиберальный» характер, поскольку английские республиканцы в большинстве своем разделяли новоримскую теорию свободы граждан, которая абсолютизировала свободу, понимая ее не только как реальное отсутствие порабощения свободного гражданина, но и как отсутствие даже потенциальной угрозы его свободе (в идеологический век это могло обернуться полным отрицанием идеологии как явления, поскольку оно порабощает человека в степени, не меньшей, чем конкретный тиран). «Левиафан» Гоббса является самой острой полемикой со сторонниками новоримской теории свободы граждан, а отголоски этой теории (уже почти идеологической системы) оказали решающее влияние на политический характер Американской революции (борьбы за независимость США).
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к ПОСТСКРИПТУМУ (последнее))) Не стоит думать, что сервократия – признак определенных стран и менталитета населяющих их народов, который не соответствует либеральным ценностям. Любое правительство в любой стране стремится к сервократии (т.е. неподконтрольности со стороны общества) самым естественным образом, поскольку такое стремление заложено в самой природе бюрократии. Сервократический режим возможен даже в США, а в Европе часто критикуют «брюссельских бюрократов Евросоюза», оторванных от реальных нужд народов отдельных европейских стран. Однако наличие контроля за бюрократией (парламентского, а также иных: со стороны независимых от бюрократии СМИ, лоббистских групп и т.д.) снижает вероятность такого развития событий. Но откуда же тогда взялась сервократия там, где она представляется совершенно безальтернативной? Автор позволит себе высказать собственную гипотезу (спорную, но заслуживающую, на мой взгляд, внимания). Сервократии появились в конце ХХ века по результату неудачи социальных экспериментов, поставленных левыми тоталитарными режимами во главе с СССР. Эта неудача (происходившая на глазах моего поколения) с одной стороны покончила с привлекательностью любых (в т.ч. либеральных) идеологий в соответствующих обществах, но с другой – столкнула постидеократические общества с суровой реальностью: идеократическая общественная система уже невозможна, но и те альтернативы, которые были предложены в 1990-х – рецепция либеральных западных систем, либо «возвращение в 1913 год», оказались совершенно невозможны (в первом случае аналоги с Германией и Японией конца 1940-х некорректны – у этих стран не было выбора; во втором случае восстановить дореволюционные порядки невозможно без возрождения социальной структуры общества и прочих базовых оснований – это вам не Розанова с Мережковским переиздать, гораздо сложнее, возможно только в мечтах неомонархистов). Поэтому стали есть, что дают – т.е. позднесоветская бюрократическая система деидеологизировалась и постаралась полностью покончить с какой-либо зависимостью от населения. 1989 год не был 1789. Прежде всего, потому, что антимонархические революции и вообще республиканское движение XVII-XVIII веков в европейских странах и США базировалось на совершенно иной, сословной структуре общества, при которой главным застрельщиком перемен был класс собственников – помещиков и купцов (а также зарождающийся класс фабрикантов индустриальной эры). Дворянство и буржуазия смотрели на чиновников как на слуг, которым поручено важное дело, но которых следует контролировать, самым естественным образом, как контролируешь приказчика, посланного за покупками в лавку. Социальное неравенство спасло от скатывания в идеократию, враждебную, в конечном счете, любому социальному неравенству (еще Франсиа в Парагвае в меру сил боролся с местными помещиками). Для дворянства и богатых горожан свобода от королевского и любого иного государственного деспотизма была естественна (отсюда сама терминология «естественного права»). Поэтому после «безумств 1793 года» наступил термидор, и Франция пошла по пути либеральных реформ. В России главным оппозиционным в отношении самодержавия классом должна была стать буржуазия, но она оказалась разобщена и непопулярна (старообрядческие и подобные им избирательные списки пытались составить конкуренцию левым партиям в ходе местных выборов 1917 года и на выборах в Учредительное собрание, но безуспешно). Пролетарская революция смела дочиста оба класса (добрый совет: надо было побеждать еще в 1825, в 1917 уже было поздно), создала эгалитарное общество, в общем-то беззащитное по отношению к государству, а те суррогаты «аристократии», которые остались от идеократических времен, – «красные директора» и директора колхозов того же цвета – имели совсем иную ментальность, чем лорд Байрон или Лаффит. Здесь мы имеем дело с классическим случаем пройденной развилки, вернуться к которой уже невозможно (кроме мечтательных неомонархистов в 2020 никто не согласен на восстановление дворянства и холопства, причем «дворянство» это будет второй свежести и вообще не дворянство, а рядящаяся в его исторические обноски постсоветская бюрократия). В итоге реализовалась практика «ты – начальник, я – дурак», поскольку ничего иного постсоветское общество родить уже не могло. Центральноевропейским странам (Польше, Чехословакии и др.) повезло больше, поскольку уничтожение эксплуататорских классов было неполным, срок идеократии – непродолжительным, а оппозиционные структуры (костел в Польше) заставляли коммунистические режимы считаться с собой. Но и там проявления сервократий (венгерский пример) вполне вероятны. Автор может согласиться с утверждением, что популистское свержение сервократического режима приведет лишь к ухудшению жизни населения, но это не значит, что сохранение сервократии любой ценой не привет к тому же самому. Жалеть их не стоит. Главная проблема сервократий – их неискренность, и хотя в том же самом можно обвинить любой политический режим, дистанция между тем, что говорится, и тем, что делается, в сервократиях слишком уж велика. Свержение конкретной сервократии (которая исторически обречена, особенно если намертво спаяна со своим «любимым руководителем»), автоматически не приведет к становлению либеральной демократии – вполне может начаться очень длительная чехарда похожих друг на друга сервократий, последовательно свергаемых популистскими движениями. Развилка от сословной социальной системы, требующей свобод для себя, благородных кровей, к демократии уже пройдена, а примеры многих стран «третьего мира» указывают именно на дурную бесконечность популистских революций. Подлократические режимы, естественно, порождают у людей фобии и стимулируют поиск альтернатив равенству, которое доводит до сервократии и ее вечного противника – популистских движений. Человеку вообще свойственно стремиться выделять себя из толпы за счет превосходства над ней (а уж образованному – тем более: если в 1970-х немногочисленные верующие выглядели интеллектуалами на фоне простоватого советского общества, то после 2000 года в подобной роли оказываются уже атеисты).
ВЛАДИМИР-III: Еще одно дополнение - к АФРИКАНСКОМУ СОЦИАЛИЗМУ 4.27. Классические примеры африканского социализма: режим Революционной партии в Танзании и сенегальский режим Леопольда Сенгора. Сенегальский режим сумел демократизироваться, но экономическое развитие страны оставляет желать лучшего (Сенегал является одним из примеров того, что демократия не означает автоматическое экономическое процветание). В Танзании, измученной экономическими экспериментами африканских социалистов, однопартийная система просуществовала до 1995 года, однако Революционная партия сохранила власть и перешла к либеральным экономическим реформам, что также не принесло существенного улучшения в экономике. Младосоциалистическая лига Сомали правила страной в 1960-1969 годах, но была свергнута более радикальной группировкой африканских социалистов во главе с Мохаммедом Сиадом Барре, который создал Сомалийскую революционную социалистическую партию и правил до 1991 года. В Гвинее с момента получения независимости и до 1984 правила африканско-социалистическая Демократическая партия Гвинеи, а затем к власти пришел идеологически близкий военный режим. Аналогичные режимы правили на Мадагаскаре, в Замбии, Мавритании, Мали, ЦАР и Сьерра-Леоне. Авторитарный режим африканского социализма в Зимбабве сохраняется, не смотря на попытку смены власти на выборах в 2008-2013 годах и военный переворот 2017 года, отстранивший от власти 93-летнего президента Роберта Мугабе. Африканский Национальный Конгресс, который десятилетиями боролся против режима апартхейда в ЮАР и приобрел соответствующие черты радикально-националистической партии, после прихода к власти в 1994 году сдвинулся к демократическому социализму. А вот любимый в советской Москве Патрис Эмери Лумумба не был ни коммунистом, ни даже марксистом в широком смысле – его партия Национальное движение Конго относилось к левым эгалитаристским движениям (см. выше), ставившим в африканских условиях почти невыполнимую задачу национальной консолидации в границах бывших европейских колоний, хотя после гибели Лумумбы партия левеет и ее политические наследники в настоящее время могут быть отнесены к африканскому социализму. Аналогичная судьба у Национального Совета Нигерии и Камеруна, не справившегося с управлением огромной многонациональной страной и породившего ряд социалистических партий Нигерии нашего времени. Во многих странах Экваториальной Африки в 1920-1950-х годах заметную политическую роль играли афрохристианские религиозно-политические организации, часть из которых в наше время трансформировалась в христианско-демократические солидаристские партии.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к НЕОСТАЛИНИЗМУ 9.3. Главный тезис неосталинизма: Сталин провел модернизацию (уж какая ни есть) – верен, но верен лишь в историческом разрезе. Трудно гарантировать, что система, работавшая в конкретно-исторических условиях (например, рекрутская система комплектования армии в Швеции XVII века или России XVIII века), будет идеальной и работоспособной вечно – при любых иных обстоятельствах и факторах. Те же, кто так считает, в случае реализации «долгожданного», просто превратятся в охранителей анахронизмов в ущерб настоящему и будущему.
thrary: Мені здається, що дискурсі неосталіністів індустріалізації це питання другорядне.
ВЛАДИМИР-III: А что по-Вашему на первом месте? Империализьм?))
retrograde: ВЛАДИМИР-III пишет: Ведический социализм (1970-е). Название дикое, конечно.))) *попытался представить социализм как его представили бы авторы Вед* А есть авестийский социализм?)))
ВЛАДИМИР-III: Вроде нет. Но "ведический социализм" - это официальное название. Из Индии пришедшее. Исламский или христианский социализм же никого не удивляет.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: А что по-Вашему на первом месте? Империализьм?)) Для современной версии сталинизма принципиальны прежде всего единовластие и несменяемость Сталина, а не нюансы его политики. Акцентирование личной роли Сталина в победе над Германией тоже вполне прагматично: благодаря ей, а не каким-то там выборам Сталин был признан мировыми элитами легитимным и неоспоримым лидером СССР и всего восточного блока.
ВЛАДИМИР-III: "единовластие" и "несменяемость"... Это синоним "эффективности"? "Концерновское мышление". "Буржуазный уклон" - сказали бы в 1920-х, если бы им показали 1952)))) Вообще, представим себе не умершего Сталина, а Сталина больного. Достаточно серьезно, но не смертельно. Как быть? Насчет победы - а если бы Сталин войну проиграл? Еще один "провокационный" вопрос неосталинистам (попробуйте задать на каком-нибудь их форуме). Первый такой вопрос: нужен ли вам СССР без Сталина? Какие-то уже мистические настроения у этих друзей.
thrary: Я ж і кажу, що у кожен момент часу СРСР здавався мертвим та застиглим, але насправді вже через зовсім незначний проміжок часу він разюче відрізнявся від того що був ще нещодавно.
ВЛАДИМИР-III:
ВЛАДИМИР-III: Еще ряд дополнений к тексту. 5.5.НАЦИОНАЛ-СОЦИАЛИЗМ: Название «национал-социализм» непривычно звучит для советского и постсоветского уха, поскольку понятие «социализм» ассоциируется у всех людей, привыкших мыслить в категориях правых и левых идеологических типов, с классической социал-демократией, а потому постоянно возникали курьезы – то «разоблачители» обнаруживали близкое родство национал-социализма (а через него и всего фашизма) с социал-демократией (и через нее с коммунизмом), то наоборот, сам коммунизм, прежде всего в своей сталинистской разновидности, оказывается в оппозиции к любому модернизму, поскольку кто-то когда-то что-то сказал о родстве левых и правых тоталитаризмов. Терминология национал-социализма, действительно, непонятна для людей, чьи представления о фашизме (а заодно и о прочей загранице) не выходят за пределы казарменного юмора, но и те, кому положено быть знатоками, обычно не знают о фашизме ничего за пределами личных диктатур Муссолини и Гитлера – современные русские патриоты очень удивись и обиделись бы, если бы узнали, что весьма им симпатичный салазаровский режим – тоже фашизм, хотя он никак не принимал участия в Великой Отечественной войне против СССР, даже по сравнению с франкистским режимом Испании. Незнание истории фашизма и национал-социализма игнорирует австрийские истоки последнего. Речь идет не об Австрии, возникшей в результате распада конгломерата Королевств и земель, представленных в Рейхсрате, а также земель венгерской короны Святого Стефана (в просторечье Австро-Венгерской Монархии), а о самом конгломерате и возвращает нас во вторую половину XIX века. Австрия, после 1804 года ставшая отдельной от Священной Римской империи германской нации империей – и в течении двух лет ее император был одновременно римским королем – т.е. главой Священной Римской империи германской нации, была страной феодальной, многонациональной и клерикальной (хотя в XVIII веке император Иосиф II проводил секуляризацию и прекратил практику принудительного окатоличевания). Неоабсолютистская бюрократическая система пережила революции 1848-1849, сохраняя свои основные элементы вплоть до 1918, но после поражения во франко-итало-австрийской войне начались парламентские реформы и наступила либеральная эпоха, которую историки (в т.ч. культурологи, поскольку уж в Австро-Венгрии политика и культура соприкасались в это время теснее, чем в иных странах) датируют 1860-1900 годами. Австрийские либералы, будучи сторонниками даже не национал-либерализма, а классического либерализма, добились парламентского представительства широких слоев среднего класса (тех, кого в Западной Европе именовали буржуазией), но, борясь против пережитков феодализма и бюрократизма, запустили процесс расширения избирательного права, а приход в политику крестьянства и ремесленно-пролетарских слоев городского населения привел к самым неожиданным последствиям для либералов – они стали проигрывать выборы, но не «консерваторам», с которыми боролись несколько десятилетий, а совершенно новой неожиданной в том смысле, что ее появления никак не предсказывалось, силе – Христианско-социальной партии. Эта партия возникла как антилиберальная оппозиция в 1880-х годах, при этом выступала в качестве демократической силы, представляющей широкие народные массы, а по своим политическим идеалам занимала позиции между клерикализмом, национализмом и социальным консерватизмом. Заметим, что к левым, тем более социалистическим идеологиям XIX века это не имеет ни малейшего отношения. Подобные организации были в это время и в Германии, но австрийская ХСП стала быстро завоевывать популярность. Если на выборах 1891 ее кандидаты получили 13 мест из 351 депутата австрийского рейхстага, а в 1911 – 75 мест из 516 (в т.ч. 233 мест, представляющих «немецкую нацию» в рейхстаге). Лидер партии, бывший первоначально либералом, но порвавший с либерализмом, Карл Люгер был выдвинут победившей на выборах 1895 года в городской совет Вены (Gemeinderat) социал-христианской и немецкой националистической коалицией на пост бургомистра Вены, но император Франц Иосиф считал Люгера «опасным революционером» и чурался его антисемитизма, а потому до 1897 не утверждал назначение. Термин «социальный» в названии партии к социализму, тем более к марксистским течениям, отношения не имеет, а обозначает «общественный», хотя в просторечье ХСП часто именуют «христианскими социалистами». Из среды немецких националистических союзников ХСП вышла в 1903 году Немецкая рабочая партия (следует понимать, что термин «рабочая» отнюдь не всегда ассоциировался с термином «марксистская», бывали совсем противоположные гибриды – например, в Аргентине в 1960-х существовали Белая партия трудящихся и Консервативная рабочая партия). НРП должна была защищать национальные интересы немецких рабочих от национальных же интересов еврейских и чешских рабочих (венские либералы, борясь за расширение избирательного права, предоставили его не только немцам, но и остальным национальностям империи, что стимулировало национальные конфликты). НРП еще в довоенной Австрии пропагандировала пангерманизм, антимарксизм, но при этом – антикапитализм и даже антиклерикализм, расходясь в этом с ХСП, которая также неровно относилась к иерархам католической церкви в Австрии. Любопытно, что творец сионизма венец Теодор Герцль аналогично Карлу Люгеру порвал с либералами и обратился к еврейскому национальному самосознанию. В 1918 году НРП сменила название на Немецкую национал-социалистическую рабочую партию. И опять термин «социалистическая» не имел никакого отношения к социал-демократии. Гитлер жил в Вене в описанные времена, симпатизировал политикам ХСП и НРП и не случайно вступил в 1919 в Мюнхене в тамошнюю Немецкую рабочую партию, связанную с филиалами австрийской ННСРП, которые в 1918 возникли в Богемии, Чешской Силезии и Баварии. ХСП пережила аншлюсс Австрии в 1938-1945, возродившись в современной Австрийской народной партии, все же более либеральной, чем ее предшественница.
ВЛАДИМИР-III: Еще одно дополнение: 2.5.2. Славянофильство (1830-е). Вопреки распространенному мнению, славянофильство создали не славянофилы, а западники. Точнее реакция славянофилов на протяжении нескольких десятилетий оказалась направлена на одно-единственное произведение за авторством человека, который считается эталоном российского западничества – на «Философические письма» П.Я.Чаадаева, созданные на французском языке в 1829-1831 годах. Публикация первого из них в журнале «Телескоп» в 1836 году вызвала резкое недовольство властей из-за выраженного в нём горького негодования по поводу отлучённости России от «всемирного воспитания человеческого рода», «духовного застоя, препятствующего исполнению предначертанной свыше исторической миссии». Журнал был закрыт, его издатель Николай Иванович Надеждин сослан, а Чаадаев – объявлен сумасшедшим. В доидеологические времена – после Петра и даже до него – существовал определенный консенсус, согласно которому общество должно развиваться, а государство – «споспешествовать прогрессу» – как выражались на еще необработанном русской литературной классикой языке в начале XIX века. Хотя, конечно, российский абсолютизм никак не мог приветствовать Великую французскую революцию, никто не думал об «особой русской цивилизации», и борьба с Наполеоном виделась как общеевропейская борьба за иной, нежели представлялось в Париже, уклад общеевропейской жизни – кульминацией «европейньичания» российской политики можно считать Венский конгресс 1814-1815 гг. Чаадаев обвиняет российские власти и общество в целом в несоответствии такому курсу, власть реагирует. Какая могла быть реакция у абсолютистско-бюрократической системы, чья правящая династия связана уже многими династическими браками с ближайшей крупной европейской страной – Германией, на обвинения в недостаточном «европеизме»? Напомню, что никакой идеологии в современном смысле этого понятия в 1830-х годах в России не было и быть не могло – даже если считать уваровские принципы самодержавия, православия и народности зачатком идеологии, то в 1833 Уваров сформулировал их в качестве начал образования, а как-либо транслировать ее принципы через прессу начали уже в 1860-х годах (Катков), и даже в самом начале ХХ века типовая консервативная газета «Московские ведомости» на первый план ставила охранительство и верноподданность императорской власти, вне зависимости от того, какие решения принимает власть. Славянофилы (Хомяков, Киреевские, Аксаковы) откликнулись на «Философические письма» тоже по-европейски. Все деятели этого движения русской мысли были европейски образованными людьми, хорошо знакомыми со всеми тонкостями идейной борьбы в Европе в 1830-1840-х годах, на которые приходится становление славянофильства, и поэтому дискуссия западников и славянофилов – это не дискуссия сторонников и противников европейской принадлежности России, а спор европейской левой (в 1830-х годах европейская левая – либералы, республиканцы и левые эгалитаристы) с европейской правой (абсолютизмом, клерикализмом, консерватизмом). В Пруссии и Австрии консерваторы полагались на бюрократический неоабсолютизм, в Великобритании – на общественный консерватизм, во Франции – на возрождение роли католической церкви в обществе. Либерализм в отличие от консерватизма был более однородной идеологией, опирающейся на сходную философскую основу, но консерватизм, будучи реакцией на либерализм, более разнороден, в нем немало закоулков, не имеющих сообщения с другими консервативными идейными дорожками, и кажется, что разные консерваторы – так иногда и бывало – говорят на разных языках и даже враждебны друг другу (например, абсолютизм – в отношении ультрамонтанства или классического британского консерватизма). Все это порядком забыто или даже неизвестно нашим современникам 190 лет спустя, и поэтому могут высказываться суждения о каком-то особом пути русской консервативной философии, которая во времена Пушкина полностью жила на европейском импорте (характерная фраза из тургеневских «Отцов и детей»: «То были гегелисты, а теперь нигилисты»). Удивительным образом (хотя это не так уж странно само по себе) ранние славянофилы были… либералами. Выступая против «европейничания – болезни русской жизни» (как это сформулировал в «России и Европе» Н.Я.Данилевский), славянофилы совершенно объективно оказывались против российской власти, поскольку российская власть мыслила себя частью Европы, и ни один официальный публицист ни в 1836, ни в 1916 дурного слова не сказал о Петре Первом (который быстро стал жупелом славянофильства). Этот либерализм ранних славянофилов оказался сродни европейскому ультрамонтанству, поскольку противопоставлял бюрократии религию, а светской культуре – народно-религиозную (именно «народно-религиозную», а не «народную» – думаю, колоссальное различие между ними очевидно). Например, А.С.Хомяков считал монархию единственно приемлемой для России формой государственного устройства, но выступал за созыв «Земского собора», связывая с ним надежду на разрешение противоречия между «властью» и «землёй», возникшее в России в результате реформ Петра I. Нетрудно догадаться, что произошло бы в случае реализации этого плана в середине XIX века. Противопоставление «органического», отождествляемого с народом, и «насильственного», связанного с государством, присутствовавшее как в славянофильстве, так и в радикальном западничестве, также является частью романтического лексикона, пришедшего в Россию из Германии. Все до единой основополагающие идеи русских славянофилов имеют трудноразличимые аналоги у немецких консервативных романтиков, французских реакционеров, итальянских папистов и прочих. Немецкие консерваторы столь же твердо настаивали на уникальности и загадочности «немецкой души», испанские консерваторы – на уникальности и загадочности испанской. Религиозно-мистический характер славянофильских теорий находит соответствие у всех типов европейского клерикализма, а культ «истинно-русской» императорской власти, которая мало походила на реальность правления Николая I, любой немец или француз опознает по тем же признакам, которые отличают европейские культы святых королей и императоров: народного короля Анри IV во Франции или Иосифа-пахаря в Австрии. Собственно патриоты разных стран (в какие одежды патриотизм не обряжай – в религиозные или этатистские) никогда не найдут общего языка и будут посылать своих сторонников доказывать правоту именно своих убеждений на поле боя – в XIX веке патриотические идеи еще недостаточно овладели массами, и поэтому таких гекатомб, как в ХХ веке, еще не случалось. Но стремление доказать свою уникальность, гибельность Европы и полную независимость русской мысли от европейской превратилось у славянофилов в навязчивую идею, требующую признания априори правоты славянофила в качестве условия возможности дискуссии с ним. Славянофильство не стало сколько-нибудь массовой идеологией в России 1830-1850-х гг. Бюрократизм неоабсолютизма был по необходимости рациональным, и его не привлекали мистические переживания русских философов, вдохновленных нерусскими и даже неправославными Гердером, Шеллингом и Гегелем, русские либералы смеялись над несуразностью убеждений славянофилов, а тем более – над попытками их реализации (Чаадаев как-то заметил, что Аксаков оделся настолько «национально», что в Москве «народ на улице принимал его за персиянина», а Бердяев в 1904 в статье «Судьба русского консерватизма» отмечает: «Славянофильская романтика выдумала те идеальные начала, которые должны быть консервированы, их не было в нашем историческом прошлом»).
ВЛАДИМИР-III: Еще одно дополнение: 7.1. Антиклерикализм (1750-е) Можно усомниться в столь ранней датировке антиклерикализма как особой идеологии, но датировка эта совпадает с началом издания во Франции «Энциклопедии, или толкового словаря наук, искусств и ремёсел» (в просторечии Энциклопедии Дидро и д’Аламбера), которая, по признаю всех (как ее симпатизантов, так и ниспровергателей), оказала колоссальное влияние на антирелигиозное движение в мировом масштабе, а с другой стороны практические действия, направленные на ограничение влияния, политического, экономического или социального, религиозных организаций и неразрывно связанных с ними религий как таковых, предпринимались со времен глубокой древности, и французская философия Просвещения лишь назвала вещи своими именами, придала ситуационной антиклерикальной политике прошлого и настоящего в разных странах философскую основу. Антиклерикализмом первоначально (в XVI-XVII веках) именовалась политика протестантских государств Европы по ограничению влияния именно Римско-католической церкви, и ее началом можно считать знаменитые 95 тезисов Мартина Лютера, но уже в XVIII веке философы-просветители распространили это понятие на борьбу с влиянием любых церковных организаций. Антиклерикализм исходит из тезиса о вреде излишнего влияния религиозных организации и необходимости государственного регулирования деятельности в религиозной сфере. Хотя мало кто из философов-просветителей XVIII века был «чистым атеистом», все они сходились в вопросе о необходимости светского политического и социального порядка – впрочем, в обществе, где «безбожие» уголовно наказуемо, атеисты могут изобретать для себя какие-либо промежуточные самоназвания, например, «деизм» или «пантеизм», а религиозные проповедники, наоборот, склонны обвинять в атеизме любое с собой несогласие, поэтому в Средние века и позже «борьба с атеизмом» в богословских трактатах встречалась едва ли не чаще, чем в ХХ веке. Философы-антиклерикалы очень быстро нашли поддержку в правительствах многих европейских стран, которые и ранее считали необходимым укрепление государственного влияния на общественные процессы за счет уменьшения церковно-религиозного, а к тлеющим десятилетиями религиозным конфликтам относились как к глупой трате сил и энергии общественного организма. Во второй половине XVIII века явную антиклерикальную политику проводят правительства Екатерины II в России, Иосифа II в Италии, и если борьбу за запрет Ордена иезуитов во Франции и других католических странах в 1750-1770-е годы еще можно интерпретировать как внутрикатолические распри, то с началом Великой Французской революции антиклерикализм становится основой политики в самой влиятельной католической стране Европы. Можно взглянуть на антиклерикализм как на внеидеологическое явление, связанное не с атеизмом, а с общей тенденцией укрепления государства по мере того, как потестарное (т.е. учитывающее, прежде всего, личные связи между руководителями и подчиненными) государство феодальной Европы превращалось в регулярное бюрократическое государство Нового времени на протяжении XVII-XVIII веков. В конце концов, самый ярый атеист и антиклерикал – барон Гольбах аргументировал свою критику религиозного сознания в целом прежде всего тем, что оно противоречит гражданственности и государственным интересам. Клерикалы со временем научились возражать на такие претензии, что религия и церковь играли роль ограничителей светской власти, системы естественного разделения властей (что постулируется еще Марсилием Падуанским в XIII веке) и спасителей от государственного тоталитаризма – в ХХ веке эти доводы казались убедительными. Но в качестве контрдовода обнаруживаем, что, если церковь противостояла государству, то она не имеет никакого отношения к формированию национального государства, а это очень обидно клерикалам, которым свойственно приписывать себе все на свете, вплоть до изобретения вертолета, как той Партии в романе Оруэлла. Особенно это обидно для православных апологетов, которые помешаны на державности, но в реальности вся история православных стран (Византии, России и других) менее всего может показаться при детальном изучении «симфонией» религиозных и светских властей, а в России с начала XVIII века главная религиозная организация превратилась в своего рода духовное министерство (политика Петра Первого в религиозном вопросе вполне просвещенчески-антиклерикальная, а отдельные места из российского Духовного Регламента 1721 года, регулировавшего деятельность РПЦ до 1917 года, прямо позаимствованы из книги Сэмюэля Пуфендорфа «De jure naturae et gentium» (1672), в которой тот показал себя антиклерикалом и высказал мысль, что государство для того и существует, чтобы не позволить церкви вмешиваться в повседневную жизнь, а ее сфера должна быть ограничена исключительно областью совести человека). Антихристианство Великой Французской революции общеизвестно, и Наполеон продолжил светскую политику на всех территориях, куда ступила нога французского солдата. Главной чертой роста «государственного тоталитаризма» при Наполеоне стало упорядочение законов (Гражданский и Уголовный кодексы), причем подобные тенденции к унификации законов и их универсализации существовали еще в последние десятилетия до революции, а также обуздание сельского бандитизма путем укрепления низовых местных властей. В XIX веке к явлениям антиклерикальной политики относятся культуркампф Бисмарка (с 1873), борьба Савойской династии и ее сторонников с Папством за объединение Италии, антиклерикальные кампании либеральных правительств во многих странах Латинской Америки (например, в Аргентине во время первого президентства Хулио Архентино Рока (1880-1886)). В России казенщина государственного православия дополнительно отвращала основную массу образованных людей от религии, а простой народ, который в славянофильских утопиях говорит и думает то, что хотят от него славянофилы, в целом был равнодушен к религии. В эпоху Третьей Республики во Франции борьба с клерикализмом увенчалась отделением церкви от школы в 1905 году (эту же реформу в 1918 одним махом проведут большевики). Антиклерикальное движение в конце XIX века усиливается в Испании и в Португалии после революции 1910 года. Антиклерикальную политику проводят революционный режим Мексики после 1920 года, правительство Народного фронта в Испании, фашистский режим Муссолини, лаицистский режим республики в Турции (термин «лаицизм» появился во Франции в 1871 году и обозначал усиление роли государства – первоначально в системе образования) – вообще в Европе 1920-1930-х половина правительств, левых и правых, недолюбливала религию и церкви, а в стане их противников остались лишь салазаровская Португалия, независимая Ирландия, Греция времен Метаксаса, Австрия времен Дольфуса и Шушнига и еще ряд правых режимов Центральной Европы. Таким образом, антиклерикализм, в конечном счете неотделимый от атеизма, наблюдался отнюдь не только в условиях коммунистических режимов. Уже после Второй мировой войны антиклерикальная политика характерна для арабских стран во главе с левыми социалистическими режимами и для Канады, где в 1960-1970-х годах произошла т.н. «тихая революция», которая сопровождалась стремительной секуляризацией (вплоть до атеизма) франко-канадского сообщества. Вполне светскими были режим правления Индийского Национального Конгресса в Индии с 1947 года, а также режимы Сукарно и Сухарто в Индонезии (1948-1998). С т.з. клерикальных публицистов, никаких оснований для антиклерикализма в обществе, сотворенном божеством, быть не может. Здесь дает о себе знать иррационализм религиозного сознания, в котором сосуществуют представления о том, что «мир лежим во зле», и дьявол устраивает все нападки на религию – видимо, в т.ч. секуляризацию церковных земель Екатериной Второй в 1764 году, и в то же время особый перфекционизм, который стал результатом влияния машинного производства на доиндустриальные социальные явления: если нейлоновый трос крепче пенькового, а анилиновые краски красят лучше луковой шелухи, то и социальные явления должны соответствовать: все браки должны быть прочными и целомудренными, а вся церковная история – сплошь сентиментальный пиетизм, этот религиозный перфекционизм требует, чтобы по статистике все люди были верующими, и на меньшее те же самые клерикальные публицисты не согласны. Однако, представить себе мировую историю последних 270 лет без антиклерикальной составляющей невозможно. В целом в XIX-XX веках антиклерикальное движение добилось своего – мы живем в светском обществе, не смотря на все попытки ревизовать наследие Великой Французской революции. В наше время к числу государств, проводящих осмысленную антиклерикальную политику, относятся Узбекистан, Азербайджан, Казахстан, Таджикистан, Кыргызстан, Туркменистан (показательно, что это именно все бывшие республики СССР с мусульманским населением), Вьетнам, Китай и Северная Корея.
ВЛАДИМИР-III: Еще одно дополнение: 2.19. Неоклерикализм (1920-е). Датировка неоклерикализма именно эпохой 1920-х годов проблематична, поскольку это явление формируется на протяжении всего ХХ века, будучи весьма специфическим диалектическим отражением процесса секуляризации и в этом смысле очень зависимо от секуляризации. Эпоха 1920-х годов выбрана потому, что именно на это десятилетие пришелся наиболее радикальный всплеск антирелигиозных настроений, связанных с последствиями первой мировой войны (утверждается, что «в окопах нет атеистов», однако именно Первая мировая война породила массовое жесточайшее разочарование в религии, хотя, конечно, не только в религии, и это каждый по своему манифестируют Гайдар, Олдингтон, Барбюс, Ремарк, Хемингуэй и Гашек). Естественно, как и любая иная консервативная реакция, неоклерикализм стал реакцией на антиклерикализм. Также следует, учесть, что неоклерикализм характерен в основном для Старого Света, поскольку в США общественная роль религии иная, а в Европе социальную нишу религии с тех пор, как она перестала давать привилегированный статус в плане карьеры и вообще потеряла меритократическое значение, оккупировали социопаты и социальные аутсайдеры. По мере того, как религиозные структуры теряли свой политический статус, в их руководстве происходила смена кадров: вместо людей, делающих религиозную карьеру, которая давала (в прошлые века) им политический статус, реальную власть и соответствующее богатство за пределами религиозной организации, приходят те, кто в «светском» мире ни на что не способен, и, хотя таких людей в религиозных организациях не 100%, именно они задают тон. Это привело к существенному изменению контингента людей, привлекаемых такими руководителями. Неоклерикал: Апеллирует к самым примитивным формам религиозного сознания. Утверждает, что ни один человек не может жить без религии. Претендует на все изобретения и открытия человечества от имени своей религии. Очень плохо разбирается в научных знаниях, но верит, что они подтверждают именно его верования. Не виноват ни в чем и ни за что не отвечает. Конформист в отношении любого политического режима. Пытается отгородиться религией от любых социальных, политических, экономических структур и выдает это за борьбу с тоталитаризмом. В молодости нередко был атеистом. Хочет отделить религию от тех исторических феноменов, которые заслуживают общественного порицания, но, если их перестают порицать, вновь присоединяет к ним религию. Раскрашивает прошлое в свои цвета, а поскольку настоящее раскрасить гораздо сложнее, полон пессимизма в отношении будущего. Иррационален и считает, что иррационализм сражается на его стороне, но цели его сугубо рациональны и просты. Мечтает поставить на службу своей религии все социальные достижения человечества – от феминизма до футбола и концентрационных лагерей. Постоянно путает свое желание с реальностью. Проповедует «ученое незнание», но считает, что религия дает ему фундаментальное право судить о любых внерелигиозных феноменах и вообще право «судить мир». Уверен в том, что религиозные организации могут и должны руководить обществом, но при этом не нести никаких издержек руководства. Начинает свое убеждение кого-либо с того, что просит признать априори его правоту, а уж потом дискутировать. В общем и целом, отождествляет себя со своим богом – вне мира и над миром. Этот религиозный популизм, как и иные виды популизма, пытается работать с массами и сталкивается с конкурентами в лице массовых идеологий первой половины ХХ века, обнаруживая в противоборстве с ними заметную беспомощность, хотя и апеллируя к выигрышу в «мире ином». Подвизающиеся на этой ниве публицисты (Честертон, Клайв Стейпл Льюис и им подобные) хорошо понимали, что они должны сказать массовому слушателю их проповедей (в ином жанре они не могли работать) нечто иное, чем то, что говорили раннее официальные (казенные) религии, но вот именно это труднодостижимо, и они даже не вполне понимают, что именно они должны говорить. Например, хотя неоклерикалы считали своей главной целью возродить роль религии в современном обществе, но не обязательно возрождать роль церкви, под шумок они проносят также церковь со всеми ее предрассудками, а это сближает неоклерикалов со «староклерикалами» деместровского типа, но очень мешает популистским трудам. При этом в своем обращении к широким массам неоклерикалы не видят общества в целом и предпочитают обращаться к отдельному человеку. Хотя тепличное растение неоклерикальной идеологии вполне себе произрастало в специально созданных для него условиях либо клерикально-тоталитарного режима, либо общества с остаточной религиозностью, повсеместно неоклерикалов ждало разочарование. И речи не было о том, чтобы неоклерикалы пришли бы к власти в какой-либо стране, но даже создать себе устойчивую общественно-политическую нишу в большом и непохожем на их утопии обществе им не удавалось. Из религии они сотворили нечто вроде культа Деда Мороза, которого все ждут под новый год, но никто всерьез не воспринимает. Реакция клерикалов иных типов на неоклерикализм была, как правило, сугубо негативной (еще Константин Леонтьев в том же духе напал на «розовых христиан» Толстого и Достоевского в российском XIX веке).
thrary: ви там обережніше із слов'янофільством. воно не таке.
ВЛАДИМИР-III: А именно?
ВЛАДИМИР-III: Еще одно дополнение: 1.17. Радикальный центризм (1960-е). Радикальный центризм может рассматриваться уже как постидеологическое явление, поскольку он ставил перед собой цель объединения всех демократических сил – т.е. западных и восточных политических партий (от консерваторов до социал-демократов) – в условиях противостояния советскому строю и влиянию СССР в мировом масштабе. Также на становление идеологии радикального центризма повлиял начавшийся процесс перехода от позднего индустриального типа экономики и общества к постиндустриальному. Завершалась та эпоха, в которую удалось заглянуть герою Стивена Кинга, пытавшемуся спасти Кеннеди, и начиналась иная, где идеологические ориентиры как минимум менялись, иногда до неузнаваемости. Именно Кеннеди дал определение этому идеологическому умонастроению: «Идеализм без иллюзий». Однако, сам термин «радикальный центризм» впервые употреблен американской журналисткой Ренатой Адлер в 1969 году. Радикальный центризм — это синтез левых и правых подходов в решении политических задач. Например, сочетать приверженность рыночным механизмам с заботой о социальной проблематике. То есть идеализм в постановке задач, сочетающийся с максимально реалистическим пониманием исходных позиций и осознанием, что метод не стоит отбрасывать лишь потому, что он «не из нашего политического спектра», а проблему игнорировать лишь потому, что она не вписывается в твою любимую картину мира. Радикальные центристы не находятся в середине, как классические центристы, а, при необходимости, пользуются методами всех политических флангов, в т.ч. радикальных. В прошлом радикальный центризм опирается на идеи Джона Стюарта Милля и Девида Ллойд Джорджа. Другие вторы идут еще дальше и определяют в качестве опор данной идеологии ряд философских концепций, поддерживающих баланс, примирение или синтез, включая концепцию «рен» Конфуция, концепцию «среднего» Аристотеля, гуманизм Дезидерия Эразма и Мишеля де Монтеня, эволюционное видение истории Джамбаттисты Вико, прагматизм Уильяма Джеймса и Джона Дьюи и интеграцию противоположностей индийского философа первой половины ХХ века Шри Ауробиндо. Радикальный центризм появился в среде философов и журналистов, но быстро просочился в речи политиков. Основа радикального центризма базируется на признании ряда реальностей, и в этом он выходит за привычные рамки идеологии как таковой, которая на протяжении двух веков, скорее, затачивалась на изменение реальности, чем на признание ее. Согласно представления радикального центризма, современный развитый мир вступил в информационную экономику с новыми возможностями, которые практически не используются. В эту новую эпоху абсолютное большинство людей не являются ни правыми, ни левыми, ни либералами, ни консерваторами. Современные политические партии привержены идеям, разработанным в другую эпоху и людьми другой эпохи, поэтому они не желают или не могут реалистично смотреть в будущее. В современном мире люди настаивают на том, чтобы им были предоставлены равные и справедливые возможности добиться успеха. Отсюда вытекают основные правила радикального центризма. Абсолютная приверженность принципу финансовой ответственности, даже если это влечет за собой проверку нуждаемости социальных программ. Наиважнейшая приверженность реформированию государственного образования. Приверженность рыночным решениям в области здравоохранения, энергетики, окружающей среды и др. при условии, что эти решения тщательно регулируются правительством и служат общественному благу. Обязательство предоставить рабочие места всем, кто готов работать, будь то путем субсидирования рабочих мест в частном секторе или путем создания рабочих мест в государственном секторе. Обязательство участвовать в институтах и процессах глобального управления и оказывать реальную помощь людям в развивающихся странах. Идеи радикального центризма проникали в уже существующие политические партии (канадская Либеральная партия под руководством Трюдо, итальянская Христианско-демократическая партия в эпоху Альдо Моро, финская Партия центра, нидерландская Партия «Демократы-66»), но также возникали новые политические силы, руководствующиеся радикальным центризмом: южнокорейская Демократическая партия мира, макроновская Ассоциация за обновление политической жизни «Вперед, Республика!» во Франции, украинская Партия «Слуга народа», испанская Партия «Граждане»). Хотя «золотой век» радикального центризма пришелся на 1990-е годы – первый опыт работы в условиях почти фукуямовского конца исторической роли идеологий, радикальный центризм сохраняет свою роль и в первые десятилетия XXI века. Критика радикального центризма, как нетрудно догадаться, шла от осознания его всеядности и беспринципности, особенно в глазах принципиальных сторонников определенных идеологических платформ, будь то левые самого широкого спектра, или сторонники твердого либерализма в экономической политике в рамках представлений Анны Рэнд. А это граничит в глазах идеологических зубров с бессодержательностью. Некоторые наблюдатели утверждают, что радикально-центристские идеи слишком отличаются от основной политики, чтобы быть жизнеспособными. Особую проблему составляет тенденция терминологического сближения радикального центризма с т.н. «третьей позицией», под которой каждый поминает ровно то, что сам желает понимать, а поэтому дать определение тому, с чем сближаешься, затруднительно. Обычно течение «третьего пути» в англоязычных странах ассоциируется с пограничной зоной между лейбористскими (но не левыми марксистскими) партиями и либералами – в эту зону передвинулись правые лейбористы Великобритании во второй половине ХХ века, но в середине того же века «третьим путем» именовался ордолиберализм – концепция рыночного экономического порядка, в которой нормативная база, создаваемая государством, предназначена для обеспечения экономической конкуренции и свободы граждан на рынке, созданная теоретически еще в 1930-х в Германии, но к национал-социализму отношения не имеющая. В США сторонники «третьего пути» поддерживают фискальный консерватизм больше, чем традиционные социальные либералы, призывают к замене программ социального обеспечения программами поддержки тех, кто работает. По ряду оценок, идеологию «третьего пути» поддерживал президент Билл Клинтон.
ВЛАДИМИР-III: И еще дополнение: 2.4.1. Национал-монархизм (середина ХIХ века). Обывателя именно потому дразнят этим названием – «обыватель», что он не в состоянии представить себе иные условия существования на любых этажах общественной жизни – от политики до снабжения продовольственными товарами, чем те, которые его окружают на данный момент, и к которым он привык. Адаптационные способности мыслящего существа, которые позволяют ему быстрее рефлексировать по надобности в стабильной привычной обстановке, тем не менее серьезно мешают ему осмысливать иные, непохожие ситуации и лишают возможностей изучения всего, что лежит за пределами его привычек. Национал-монархизм, выступивший, как родимое пятно, на поверхности легитимизма около середины XIX века, оказался одной из первых химер на идеологических полях – попыткой соединить на первый взгляд несоединимое (впрочем, именно эта химеричность привела национал-монархизм к современному маргинальному, реликтовому состоянию). Национализм XVIII-XIX веков был преимущественно либеральным явлением, вне зависимости от того, как его используют в ХХ веке антилибералы Муссолини и Гитлер: Кошут, Мадзини и Карл Людвиг Занд, заколовший в 1819 году реакционера Коцебу, живут в своем XIX веке и не знают о будущем (а мы знаем что-либо о XXII веке? или об отличиях XXII века от XXIII?) Либеральный романтизм в национализме той эпохи способен ввести в заблуждение любого обывателя следующих столетий, который подсознательно идентифицирует национализм с правой частью политического спектра, вне зависимости от того, симпатизирует он национализму или нет. Соединение национализма с монархическими переживаниями произошло уже в новых условиях, которые заметно отличались от базиса любой реакционной идеологии во времена Великой французской революции. Поиск «национального» в истории современных европейских государств (не говоря уже о внеевропейских) – крайне неблагодарное занятие. Сама по себе концепция «национального государства» формируется во времена и в условиях буржуазных революций с их лозунгом «есть граждане – нет подданных!» Национальное государство невозможно без двух ключевых признаков – всеобщего образования и призывной армии, которые взаимообусловлены и при этом равно невозможны в условиях сословной средневековой монархии. Но идеологам национал-монархизма очень хотелось, чтобы их страна во все периоды ее истории была неотличима от их ценностей данного момента. Поэтому национальное самосознание, характерное для XIX века с его телеграфом, газетами, новостями и общественным мнением, чутко реагировавшим на новости и претворявшим свою реакцию в законодательство, принимаемое в рамках парламентских процедур того же столетия, бездоказательно распространялось на всю историю страны «икс», даже если обидчивые патриоты не претендовали на укорененность национального самосознания «родной земли» в первобытном обществе. Появлялись странные «рисунки» XIX века, изображавшие патриотами и ксенофобами, живо интересующимися последними политическими новостями 1832 года, всех средневековых королей и их придворных. В сословном обществе короли и их придворные безразличны к национал-патриотическим чувствам трактирщиков и ямщиков, эти чувства невостребованы, поскольку от трактирщиков и ямщиков требуется вовремя платить налоги и знать свое место в традиционной сословной иерархии, а большой политикой будет заниматься король, для которого династические проблемы гораздо важнее, чем истерия незаконнорожденных потомков его лакеев 500 лет спустя по поводу потери какой-либо территории, освященной яростью национального чувства. Так оно и было до эпохи буржуазных революций (и до буржуазного прогресса – менее заметного и более коварного в отношении сословных привилегий и традиционного общественного порядка). Но после «бунта черни» (в состав «черни» аристократический предрассудок включает всех, вплоть до миллионеров-откупщиков, кто не удостоился дворянского титула – 96-98% населения стран Европы в XIX веке) стало проблематично править только через придворных, даже если те не за страх, а за совесть исполняют свои обязанности. Понадобились дополнительные системы аргументов, которые учитывали бы промышленный рост, развитие городской культуры, нарастание либерального национализма среди многонационального населения монархии, строившейся в те века, когда национальные проблемы никак не волновали удачливых монархов. Национал-монархизм пытается соединить ценности легитимизма (т.е. безусловной и абсолютной верности монарху его подданных) с ценностями национальной идеи, согласно которой государство есть выражение национального духа, и все представители определенной национальности едины – от императора до сапожника (можете представить, насколько это смешение с «подлым народом» оскорбляло чувства аристократии). Монархическая власть тем самым получала национальную санкцию, исторические события (о которых начали рассказывать в школьном курсе всеобщего образования) теперь можно было интерпретировать в национальном видении, а национальные проблемы XIX столетия уверенно переносились в прошлые века и прививались умелыми историками к событиям, участники которых были бы очень удивлены, если бы прочли такие отзывы о себе за авторством своих потомков. Наоборот, маститые публицисты, которые знали, о чем думали люди былых веков, гораздо лучше, чем те сами, приобрели крупный козырь в любых дискуссиях со своими недостаточно патриотически мыслящими современниками, укоряя их перед лицом «великих предков». Обыватель не знал, чем отличается его столетие от прошлых эпох, и заглатывал этот крючок без возражений. Так начались ожесточенные баталии в борьбе за историю, которые не утихали в Европе вплоть до середины ХХ века. Во врагах недостатка не было, поскольку в разных монархиях объявились свои национал-монархисты, которые категорически не соглашались с историческими мифами друг друга (в XVI веке публицисты точно также до одури ожесточенно обсуждали религиозные догматы и тонкости династического наследования), а заткнуть рот врагам не представлялось возможным иначе как уничтожить их, для чего требовалось мобилизовать национальные силы под лозунгом верности соответствующей исторической картине. Но не только история стала объектом для упражнений национал-монархизма. Соединение монархической идеи с национализмом исключало из верных подданных инородные национальные группы, а поскольку редкая монархия в Европе была однонациональной, это стало приговором для любых многонациональных монархий (Испании, Австрии, России). Национальная унификация даже в Королевстве Франция не удавалась в полном объеме, но национал-монархисты не могли поступиться принципами ни в большом, ни в малом. Принято насмехаться над Карлом Марксом, который хотел, чтобы пролетарии беднели, а капиталисты – жирели, иначе переставала работать его концепция, но мало ли таких же упрямцев среди немарксистских идеологов? При этом национал-монархисты с их тенденцией уравнивать всех подданных под скипетром монарха находились, скорее, на левом фланге легитимизма и вызывали соответствующую критику со стороны правых реакционеров, которые подозревали их в намерении отменить сословные привилегии и тем самым разрушить общество в условиях монархии. Во Франции и Великобритании национал-монархизм распространения не получил, зато его национал-унификаторский запал пришелся по вкусу «северным дворам» (так на дипломатическом сленге XIX века именовали монархии Австрии, Пруссии и России). Соединение национализма и монархизма не только рассорило легитимистов с любыми формами инонациональных движений в их собственных монархиях, но перессорило друг с другом – в Петербурге и Москве стали все чаще говорить о немецком засилье, а в Берлине и Вене забили тревогу относительно панславизма, управляемого из Петербурга. Т.н. «монархический интернационал», еще живой и деятельный во времена Николая I, уже при Александре II стал воспоминанием, а последние два российских императора о нем почти не думали. Когда историки задаются вопросом, почему три монархии воевали не в союзе друг с другом в 1914 году, ответ предполагает изучение истории их национал-монархических умонастроений. В России наиболее типичным национал-монархистом был Н.Я.Данилевский с его попытками соединить данные естественных наук с религиозными догматами и политическими предрассудками своей эпохи. Черносотенное движение также в целом выражало национал-монархические взгляды. В Германии 1871-1918 гг. национал-монархические настроения более всего были характерны для Немецкой имперской партии, хотя и не исчерпывали ее идейную окраску. В условиях реального существования монархий (абсолютных или конституционных) национал-монархизм имел какие-либо возможности представительства и влияния на общественно-политическую жизнь, но в республиках (опять же вне зависимости от степени «суверенности» демократии в такой республике) любой монархизм, и в т.ч. национал-монархизм, не может не быть декоративным, вне зависимости от «серьезных» дискуссий на тему было ли свержение монархии много поколений назад «легитимным» или нет.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к разделу "Монархо-фашизм": А в Нидерландской Индии под влиянием европейского фашизма в 1933 бывший теософ и бывший член левонационалистического движения Нотониндито основал недолговечную Индонезийскую фашистскую партию с монархо-фашистской программой, а именно созданием Королевства Ява, конституционным монархом которой был бы потомок Сутавиджайи (основателя султаната в XVI веке). Партия также желала, чтобы Нидерландская Индия стала федерацией таких независимых королевств при условии заключения пакта о ненападении с Нидерландами.
ВЛАДИМИР-III: В целом оглавление книги теперь выглядит так: 1. Либерализм. 1.1. Классический республиканизм (Макьявелли). 1.2. Вигизм (1680-е). 1.3. Классический либерализм (Монтескье) (1710-е). 1.4. Республиканский патриотизм (1790-е). 1.5. Республиканский федерализм (1790-е). 1.6. Национал-либерализм (Германия) (1800-е). 1.6.1. Декабризм (1810-е). 1.7. Консервативный либерализм (1820-е). 1.8. Радикальный либерализм (1820-е). 1.9. Джорджизм (1870-е): уравнительное налогообложение. 1.10. Социальный либерализм (1870-е). 1.11. Национал-прогрессизм (около рубежа XIX-XX вв). 1.12. Прогрессивизм (1910-е). 1.13. Исламский либерализм (Ата-Тюрк) (1920-е) (?) (младотурки: 1860-е; джадиды: 1900-е). 1.14. Новый либерализм (1930-е): активная государственная политика. 1.15. Либертарианство (1940-е). 1.16. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). 1.17. Радикальный центризм (1960-е). 2. Консерватизм. 2.1. Торизм (1680-е). 2.2. Либеральный консерватизм (Берк) (1790-е). 2.3. Классический традиционализм (1800-е). 2.4. Монархический абсолютизм (легитимизм; самодержавный монархизм) (1800-е). 2.4.1. Национал-монархизм (середина ХIХ века). 2.5. Клерикализм (Де Местр) (1800-е). 2.5.1. Ультрамонтанизм (1800-е). 2.5.2. Славянофильство (1830-е). 2.6. Конституционный монархизм (1810-е). 2.7. Джексонианство (1820-е). 2.8. Консервативный каудильизм (1830-е). 2.9. Теодемократизм (1840-е). 2.10. Солидаризм (1850-е). 2.11. Интегрализм (1880-е). 2.12. Дистрибутивизм (конец XIX века). 2.13. Национал-консерватизм (конец XIX века). 2.14. Популяризм (христианская демократия) (начало ХХ века). 2.15. Социальный консерватизм (начало ХХ века). 2.16. Младоконсерватизм (1910-е). 2.17. Фундаментализм (1910-е). 2.18. Интегральный традиционализм (Генон, Эвола) (1920-е). 2.19. Неоклерикализм (1920-е). 2.20. Голлизм (1940-е). 2.21. Либертарный консерватизм (1950-е). 2.22. Неоконсерватизм (неолиберализм) (1970-е). 2.23. Палеоконсерватизм (1980-е). 2.24. Коммунитаризм (1990-е). 2.25. Христианский реконструкционизм (1990-е). 2.26. Теоконсерватизм (2000-е). 3. Левый эгалитаризм. 3.1. Радикализм (1750-е). 3.1.1. Движение луддитов (1810-е). 3.2. Якобинство (1790-е). 3.3. Бабувизм (1790-е). 3.4. Фурьеризм (1820-е). 3.5. Бланкизм (1830-е). 3.6. Бабизм (1840-е). 3.7. Аграрный радикализм. 4. Социализм. 4.1. Мютюэлизм (Прудон) (1820-е). 4.2. Сенсимонизм (1820-е). 4.3 Анархо-социализм (1830-е). 4.4. Чартизм (1830-е). 4.5. Классический марксизм (1840-е). 4.6. Христианский анархизм (1840-е). 4.7. Христианский социализм (1840-е). 4.8. Левое народничество (1860-е). 4.9. Социал-реформизм (1880-е). 4.10. Фабианский социализм (1880-е). 4.11. Революционный синдикализм (1890-е). 4.12. Социалистический сионизм (1890-е). 4.13. Желтый социализм (1900-е). 4.14. Лейборизм (1900-е). 4.15. Большевизм (1910-е). 4.16. Исламский социализм (1910-е). 4.17. Буддийский социализм (1920-е). 4.18. Коммунизм рабочих советов (1920-е). 4.19. Левый коммунизм (1920-е). 4.20. Национал-коммунизм (1920-е). 4.21. Неосоциализм (1930-е). 4.22. Сталинизм (1930-е). 4.23. Троцкизм (1930-е). 4.24. Арабский социализм (1940-е). 4.25. Демократический социализм (1940-е). 4.26. Титоизм (1940-е). 4.27. Африканский социализм (1950-е). 4.28. Классический коммунизм (1950-е). 4.29. Коммуно-патриотизм (чучхе? 1950-е; Зюганов: 1990-е). 4.30. Маоизм (1950-е). 4.31. Еврокоммунизм (1960-е). 4.32. Либертарный социализм (1960-е). 4.33. Фиделизм (1960-е). 4.34. Ходжаизм (1960-е). 4.35. Экосоциализм (1960-е). 4.36. Аграрный коммунизм (1970-е) 4.37. Ведический социализм (1970-е). 4.38. Китайский социализм (1980-е). 4.39. Боливарианизм (Уго Чавес) (1990-е). 5. Фашизм. 5.1. Национал-синдикализм (1910-е). 5.2. Классический фашизм (1920-е). 5.3. Клерикальный фашизм (1920-е). 5.4. Монархо-фашизм (1920-е). 5.5. Национал-социализм (1920-е). 5.6. Революционный национал-социализм (1930-е). 5.7. Фалангизм (1930-е). 5.7.1. Неофалангизм (1960-е). 6. Национализм. 6.1. Общий патриотизм. 6.2. Государственный патриотизм. 6.3. Этнический национализм. 6.3.1. Расизм. 6.4. Религиозный национализм. 6.5. Левый национализм. 6.6. Правое народничество (почвенничество). 6.7. Постколониальный национализм. 6.8. Советским империализм (советизм) (1980-е). 7. Особые идеологии «анти… 7.1. Антиклерикализм (1750-е) 7.2. Антимонархизм (1820-е) 7.3. Антибольшевизм (антикоммунизм) (1910-е). 7.4. Антифашизм (1920-е). 7.5. Антилиберализм (1990-е). 8. Специфические идеологии: 8.1. Феминизм. 8.2. Пацифизм. 8.3. Экологизм. 9. Эрзац-идеологии: 9.1. Неофашизм (1950-е). 9.2. Неомонархизм (1990-е). 9.3. Неосталинизм (1990-е). 9.4. Неотрадиционализм (2000-е). Полностью текст со всеми дополнениями - https://proza.ru/2020/08/02/1723
ВЛАДИМИР-III: Надо бы еще добавить "антисоциализм". Очень характерен для британской политической борьбы в 1900-х. Лейбористская партия разрывалась в это время между марксизмом и более умеренными разновидностями социалистических идеологий (например, социал-христианством). Возникло множество антисоциалистических союзов и движений. Кстати, одним из ярых активистов антисоциалистического (либерального) движения в Великобритании был Джером Клапка Джером (он даже написал фантастический опус о том, что будет, если к власти придут социалисты). Многие британские тред-юнионы вплоть до 1910 колебались, кого поддерживать на выборах - лейбористов или либералов, но постепенно переходили в полумарксистскую Лейбористскую партию. Новозеландская пресса 1900-х годов, которую сейчас читаю, очень много об этом пишет.
ВЛАДИМИР-III: Еще дополнение - к разделу "Левый эгалитаризм". Также в настоящее время большое количество влиятельных левоэгалитаристских политических партий действует в странах Южной Азии: Индии и Пакистане. Эти политические течения отталкивались от классического либерализма, который составлял и составляет до нашего времени основу идеологических течений Индийского Национального Конгресса, при том, что многие лидеры ИНК, прежде всего Дж.Неру, тяготели к социализму, хотя бы в форме фабианства и легального марксизма. Помрачение социалистических режимов в 1990-х годах, которые либо развалились и исчезли, либо превратились в пугало левого эксперимента, вроде КНДР, приводит к возрождению левоэгалитаристских, несоциалистических, хотя и близких социалистам, движений. В Индии это Всеиндийский национальный тринамульский конгресс, Национальная народная партия (Rashtriya Janata Dal), Партия большинства общества, Партия простого человека и ряд других, в Пакистане – Движение справедливости. Для этих партий характерен умеренный популизм, гражданский национализм и, как правило, светская ориентация.
полная версия страницы