Форум » Заклепкометрия » "лгали, лгут и будут лгать..." Очерки российских идеологий ХХ-XXI вв. » Ответить
"лгали, лгут и будут лгать..." Очерки российских идеологий ХХ-XXI вв.
ВЛАДИМИР-III: Взялся, наконец, за этот труд, который я замышлял еще в нулевые годы - критический обзор идеологий, их истории от зарождения в качестве ментальных структур индустриальной эпохи и до вырождения к концу ХХ века (плюс оценка современного состояния). Первая часть должна иметь продолжение: во второй части (которая займет 60-70%) речь пойдет о российских идеологиях от декабристов до нашего времени. Информации собрано вполне достаточно, а также обнаружил, что не смотря на смену симпатий и антипатий зав последние 10-12 лет, я вряд ли в 2005 году писал бы иными словами и определениями (а это значит, что базовые представления автора не изменились)))). Для начала общий обзор идеологических течений: ИДЕОЛОГИИ. 1. Либерализм. 1.1. Классический республиканизм (Макьявелли). 1.2. Вигизм (1680-е). 1.3. Классический либерализм (Монтескье) (1710-е). 1.4. Республиканский патриотизм (1790-е). 1.5. Республиканский федерализм (1790-е). 1.6. Национал-либерализм (Германия) (1800-е). 1.6.1. Декабризм (1810-е). 1.7. Джорджизм (1870-е): уравнительное налогообложение. 1.8. Социальный либерализм (1880-е). 1.9. Консервативный либерализм. 1.10. Национал-прогрессизм (около рубежа XIX-XX вв). 1.11. Исламский либерализм (Ата-Тюрк) (1920-е) (?) (младотурки: 1860-е; джадиды: 1900-е). 1.12. Неолиберализм (1930-е): активная государственная политика. 1.13. Либертарианство (1940-е). 1.14. Неоклассический либерализм (левый либертарианизм) (1960-е). 2. Консерватизм 2.1. Торизм (1680-е). 2.2. Либеральный консерватизм (Берк) (1790-е). 2.3. Классический традиционализм (1800-е). 2.4. Монархический абсолютизм (легитимизм; самодержавный монархизм) (1800-е). 2.5. Клерикализм (Де Местр) (1800-е). 2.5.1. Ультрамонтанизм (1800-е). 2.6. Конституционный монархизм (1810-е). 2.7. Джексонианство (1820-е). 2.8. Теодемократизм (1840-е). 2.9. Солидаризм (1850-е). 2.10. Интегрализм (1880-е). 2.11. Дистрибутивизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.12. Национал-консерватизм (около рубежа XIX-XX вв). 2.13. Популяризм (христианская демократия) (начало ХХ века). 2.14. Социальный консерватизм (начало ХХ века). 2.15. Младоконсерватизм (1910-е). 2.16. Фундаментализм (1910-е). 2.17. Интегральный традиционализм (Генон, Эвола) (1920-е). 2.18. Голлизм (1940-е). 2.19. Неоконсерватизм (1970-е). 2.20. Палеоконсерватизм (1980-е). 2.21. Коммунитаризм (1990-е). 2.22. Христианский реконструкционизм (1990-е). 2.23. Теоконсерватизм (2000-е). 3. Социализм 3.1. Мютюэлизм (Прудон) (1820-е). 3.2. Сенсимонизм (1820-е). 3.3. Фурьеризм (1820-е). 3.4. Анархо-социализм (1830-е). 3.5. Классический марксизм (1840-е). 3.6. Христианский анархизм (1840-е). 3.7. Христианский социализм (1840-е). 3.8. Левое народничество (1860-е). 3.9. Социал-реформизм (1880-е). 3.10. Фабианский социализм (1880-е). 3.11. Социалистический сионизм (1890-е). 3.12. Желтый социализм (1900-е). 3.13. Лейборизм (1900-е). 3.14. Большевизм (1910-е). 3.15. Исламский социализм (1910-е). 3.16. Буддийский социализм (1920-е). 3.17. Национал-коммунизм (1920-е). 3.18. Неосоциализм (1930-е). 3.19. Сталинизм (1930-е). 3.20. Троцкизм (1930-е). 3.21. Арабский социализм (1940-е). 3.22. Демократический социализм (1940-е). 3.23. Титоизм (1940-е). 3.24. Африканский социализм (1950-е). 3.25. Классический коммунизм (1950-е). 3.26. Коммуно-патриотизм (чучхэ? 1950-е; Зюганов: 1990-е). 3.27. Маоизм (1950-е). 3.28. Еврокоммунизм (1960-е). 3.29. Фиделизм (1960-е). 3.30. Экосоциализм (1960-е). 3.31. Ведический социализм (1970-е). 3.32. Китайский социализм (1980-е). 3.33. Боливарианизм (Уго Чавес) (1990-е). 4.Фашизм. 4.1. Национал-синдикализм (1910-е). 4.2. Классический фашизм (1920-е). 4.3. Клерикальный фашизм (1920-е). 4.4. Монархо-фашизм (1920-е). 4.5. Национал-социализм (1920-е). 4.6. Революционный национал-социализм (1930-е). 4.7. Фалангизм (1930-е). 4.8. Неофашизм (1950-е). 5.Национализм. 5.1. Общий патриотизм. 5.2. Государственный патриотизм. 5.3. Этнический национализм. 5.4. Религиозный национализм. 5.5. Правое народничество (почвеничество). 6.Особые идеологии «анти… 6.1. Антимонархизм (1820-е) 6.2. Антибольшевизм (антикоммунизм) (1910-е). 6.3. Антифашизм (1920-е). 6.4. Антилиберализм (1990-е). Не правда ли, пестрый спектр?)))) Каждое из этих течений будет охарактеризовано (30% книги), а затем посмотрим как это реализовывалось с "российской спецификой".
ВЛАДИМИР-III: Начало главы о национал-социализме: 4.5. Национал-социализм (1920-е). Национал-социализм откровенно паразитировал на интеллектуальном наследии младоконсерватизма и сходных идеологий. Сам Гитлер оказался весьма посредственным мыслителем, и граждане России, которым законодательно запрещено читать его главный труд «4,5 года борьбы против лжи, глупости и трусости», немного потеряли: нечто подобное регулярно озвучивают русские патриоты на современном российском телевидении. В книге Гитлер использовал основные тезисы популярной в то время идеологии «еврейской угрозы» о монопольном захвате мировой власти евреями (например, он утверждает, что международный язык эсперанто может стать частью еврейского заговора). Вспоминая о своем детстве, Гитлер проводит различие между немецким национализмом и австрийским «габсбургским» патриотизмом, отдавая предпочтение первому. Большую опасность для немецкой общины Австро-Венгрии он видел в славянизации страны. В этом свете у него сформировалось отрицательное отношение к парламентаризму и социал-демократии, которые были неспособны защитить немецкое меньшинство (в 1910 году среди населения Австро-Венгрии в целом насчитывалось 23% немцев, 19% венгров и 47% славян). Кроме того, антисемитизм Гитлера усилился под влиянием того факта, что процент евреев среди лидеров австрийской социал-демократии был высоким, а социал-демократическая пресса была в основном в руках евреев. Именно ударом в спину со стороны еврейской социал-демократии Гитлер объяснял проигрыш Германской империи и Австро-Венгрии в мировой войне. Веймарскую республику он также считал «еврейско-демократической империей». В детстве Гитлер полагал, что различение евреев возможно только по религиозному признаку, к тому же в расовом отношении значительная часть евреев смешалась с европейскими нациями. Гитлер также признается, что в ранние годы не питал ненависти к евреям, поскольку, читая антисемитскую литературу, подмечал множество устаревших мнений и ненаучных аргументов. Позже он меняет свою точку зрения и видит ясную этническую и идейную разницу между немцами и евреями. Одним из важнейших пунктов идеологии национал-социализма стало противостояние марксизму, поскольку марксизм ассоциируется у Гитлера с еврейством. В книге встречаются обвинения в адрес марксизма с той аргументацией, что данная идеология служит орудием в руках евреев, чтобы уничтожить всю человеческую культуру, в данном случае арийскую, в целях мирового господства над всем человечеством. Марксизм отвергает индивидуальность человека и роль личности в развитии культуры, поскольку именно отдельные люди являются основными двигателями исторических процессов, и вместо этого создает однообразную человеческую массу. Марксизм также оспаривает значение народности и расы, что, по мнению Гитлера, отнимает все предпосылки для его существования и создаваемой им культуры. Гитлер заменяет парламентаризм принципом вождизма, когда все решает не большинство, но один человек, стоящий на разных ступенях «народного государства» (тем самым, с т.з. гегельянства, возвращая общество со стадии «все свободны» (западная цивилизация), минуя стадию «немногие свободны» (античность) к стадии «один свободен» (в азиатских деспотиях), хотя автор сомневается, читал ли Гитлер Гегеля, даже в популярном изложении). Что касается популярных идей «вставания с колен» и «защиты соотечественников», то это знакомо современному россиянину и помимо Гитлера. Вот, собственно, и все. Остальное, включая оккультное значение головных уборов студентов Оксфордского университета и контракт Гитлера не то с марсианами, не то с сатаной, либо привнесено в национал-социализм младоконсервативными романтиками, либо доработано современной желтой прессой, которую, живи Гитлер в наше время, он бы высоко ценил, по причине публикации разоблачительных материалов насчет лунной аферы американцев, новой системы здорового питания и личной жизни звезд экрана. Никогда еще бродячий афоризм XIX века «народ имеет то правительство, которое заслуживает» не был так близок к реализации, учитывая близость Гитлера к простому народу и его примитивизму, хотя некоторые критики гитлеризма считают, что уж этого-то немцы не заслужили. За первые 6 лет правления Гитлера Германию покинуло очень немного собственно немцев (из 500 тысяч эмигрантов – 450 тысяч евреев и 50 тысяч немцев), но среди эмигрантов оказалась сотня интеллектуалов, и Германия перестала быть центром западной культуры и мысли. Такой результат серьезно противоречит всем левым (марксистским в т.ч.) представлениям о равенстве людей, однако не стоит забывать и об атмосфере, в которой происходила эмиграция: если бы Эйнштейн родился в России и покинул СССР, через два года на его месте работала бы дюжина новых Эйнштейнов от сохи (собственно, поэтому СССР выдерживал на первых порах гонку с Западом), но национал-социалисты Германии решили, что еврейская физика арийцам противопоказана, и стали создавать свою науку, сродни достижениям Петрика и православного историзма. Однако, потери в области культуры оказались столь же болезненны: заменить братьев Манн и Бунина с Набоковым, как в Германии, так и в СССР уже было некем.
ВЛАДИМИР-III: окончание национал-социализма: Национал-социализм – детище проигранной Германией первой мировой войны. Это существенно отличает политическую ситуацию при его возникновении от среды, в которой зародился южноевропейский фашизм. Версальский мирный договор все политические партии страны считали грабительским и несправедливым (в советских источниках до 1941 года присутствовали аналогичные оценки, но после 1941 о его несправедливости именно в отношении Германии не упоминается). Немецкие коммунисты выступали за его отмену столь же твердо, как и правые националистические партии. Политическая нестабильность (в 1918-1923 годах в разных частях Германии происходили события, близкие к гражданской войне) и категорическое нежелание основных политических сил действовать в одной единой стране по общим республиканским правилам сделали к 1930 году установление в Германии недемократического режима почти неизбежным. КПГ и СДПГ открыто выражали несогласие с самим фактом существования «буржуазной республики», для НННП и НСДАП, созданной в 1919-1921 годах, веймарская Германия была символом предательства и «удара ножом в спину», в результате чего проиграна война. Либеральные партии довольно быстро сошли с политической сцены. Приход к власти в Германии социал-демократов создал бы условия для возникновения чего-то близкого к «шведской модели», но у них была репутация антинациональной «еврейской» силы. Установить правый военный режим также оказалось невозможно. В 1932-1933 вновь происходили массовые столкновения между активистами КПГ, СДПГ, НСДАП и НННП и членами их военизированных группировок. В условиях затяжного экономического кризиса германские экономические и политические круги сделали ставку на борьбу с левыми при помощи национал-социалистов. Гитлер сформировал первое коалиционное правительство (с участием монархистов и беспартийных), но уже к осени 1934 вся полнота власти сосредоточилась в его руках. Партийная программа НСДАП (т.н. «25 пунктов»), принятая в 1920 году и формально действовавшая до 1945, любопытна тем, что ее можно присвоить любому националистическому и патриотическому движению в любой стране мира. Требования равноправия для немецкого народа наравне с другими нациями, национальной консолидации, ограничения притока иностранцев (в 1918-1922 через Центральную Европу проследовали миллионы беженцев с востока, в т.ч. из бывшей Российской империи), равенства прав и обязанностей, уничтожения нетрудовых и легких доходов, а также сломления процентного рабства, полной конфискации всех прибылей, связанных с личным обогащением в военное время, национализации всех (ранее) созданных акционерных предприятий (трестов), участия рабочих и служащих в распределении прибыли крупных коммерческих предприятий, разработки и создания по-настоящему достойного пенсионного обеспечения, немедленного изъятия из частной собственности крупных магазинов и сдачи их внаем по низким ценам мелким производителям, проведения земельной реформы, соответствующей потребностям и интересам нации, принятия закона о безвозмездной конфискации земли для общественных нужд, введения смертной казни для преступников, совершивших преступление против немецкого народа, ростовщиков, спекулянтов и др., замены римского права, служащего интересам материалистического мирового порядка, немецким народным правом, обеспечить каждому способному и старательному немцу возможность получить высшее образование на началах государственности и любви к Родине, направить все усилия на оздоровление нации: обеспечить защиту материнства и детства, ликвидации наемного войска и создания народной армии, борьбы против заведомой политической лжи и ее распространения в прессе и свободы для всех религиозных вероисповеданий в государстве, до тех пор, пока они не представляют угрозы для него и не выступают против нравственных и моральных чувств немецкой (арийской) расы на базе «позитивного христианства» – все это вызывает по прочтению, во-первых, вопрос «И что? где античеловеческая идеология?» а во-вторых, ассоциации со многими нашими современными политическими течениями и организациями, очень для них нежелательные. Следует сразу же отметить полную несовместимость национал-социалистической идеологии (равно как и остальных фашистских идеологий) с социализмом. Социализм основан на декларации классовых интересов трудящихся и их защиты, национал-социализм – наоборот не признает никаких социальных классов и требует отказа от классовых интересов. При реальном наличии последних это означает, что национал-социализм и социализм – идеологии взаимоисключающие. Поскольку социализм в Германии в начале ХХ века это, прежде всего, марксизм, Гитлер заявил по этому поводу: «Марксисты украли это понятие и исказили его смысл. Я вырву социализм из рук социалистов». Национальные социалисты по названию близки к НСДАП, но они признают классовую борьбу (совмещая ее с национальной) и тяготеют к социал-либерализму и национал-либерализму. Т.о. национал-социализм – это еще одно издание этатизма под ложносоциалистическими лозунгами, а вовсе не какие бы то ни было социалистические идеи. В экономической сфере программа национал-социализма – это усиленный протекционизм, во внешней политике – «вставание с колен», защита национальных интересов и соотечественников в других странах мира, борьба с врагами Родины, в т.ч. путем уничтожения целых этнических групп (евреев, цыган), в сфере культуры – борьба с любым модернизмом и насаждение архаики, традиционных ценностей (во всяком случае, как они выглядят с т.з. мещанина, уверенного, что модернизация – общий заговор против его народа и Родины), что в области образования, особенно высшего, нанесло существенный удар по интеллектуальному уровню немецкой нации. Взаимоотношения национал-социализма с либерализмом – особая тема. Если другие противники либеральных правил и ценностей в наши дни считают нужным формально их декларировать, но реально выхолостить, национал-социализм открыто от них отказывается. Формально Гитлер был главой правительства, которое формирует победившая на парламентских выборах и получившая мандат от президента Германского Рейха (Рейх в данном случае не империя, а синоним понятия «государство», «держава») партия. В 1933 так оно и было, но после смерти Гинденбурга в 1934 Гитлер совместил оба поста и стал фактически несменяемым имперским канцлером. Выборы в рейхстаг происходили при нем еще три раза: в 1933, 1936 и в 1938 году. Разумеется, утверждение Гитлера на его посту происходило автоматически и без голосований-обсуждений. Если в ФНП действовал Высший Фашистский Совет – аналог ЦК КПСС, который смог отправить Муссолини в отставку, то НСДАП изначально создавалась как иерархическая структура во главе с никому не подотчетным вождем, который сам назначает себе заместителя и преемника. «Перестройка» в Рейхе после смерти Гитлера (вариант без второй мировой или с победой в ней в рамках Европейского континента) могла случиться лишь при занятии этого поста слабой личностью на фоне разгорающейся борьбы за власть. Созданием каких-либо международных структур, кроме сети национал-социалистических организаций соотечественников, НСДАП не занималась, но в 1933-1934 годах появляется множество подражательных организаций национал-социалистов в почти всех западных странах (1934 вообще стал переломным в нарастании антидемократических настроений в Европе). Их успехи в парламентской борьбе были минимальны, но, в случае оккупации страны германскими войсками, это была готовая агентура для создания марионеточных органов власти, а в США и Латинской Америке национал-социалисты играли роль агентов-разведчиков. Мы живем в мире, где Запад и СССР совместно уничтожили гитлеровский режим и его союзников. Могло ли сложиться иначе. На авторский взгляд, варианта два: либо в 1939 году создается антигитлеровский блок, который сигнализирует о неизбежности для Германии войны на два фронта, и вторая мировая война не случается, либо в 1941 году вермахту удается нанести Советскому Союзу решительное поражение и отбросить РККА за Урал. Если в 1941 США остаются в стороне от войны, Великобритании придется пойти на позорный мир. В 1945 году изобретение атомного оружия дает Западу (теперь это США и Британская империя) преимущество над Германией, которая занята освоением жизненного пространства. В этом случае начнется уже чисто экономическое соревнование неокейнсианства и национал-социализма. Сравнение этого варианта с противостоянием США и СССР мало что дает. Плюсы «германского мира» сравнительно с советской системой – наличие материальной заинтересованности работников и более высокий уровень развития экономики (ВВП на д/н в Германии в 1938 году в 2,5 раза больше, чем в СССР), минусы – стагнация высшего образования и всей сферы инноваций (не смотря на позднейшие легенды о «чудо-оружии» и германских летающих тарелках) и сверхмилитаризация в условиях сохранения военного положения на многих оккупированных территориях. Как известно из последующей истории, вышеперечисленные минусы грозят перевесить плюсы. Этот мир был бы более правым и «белым» сравнительно с текущей реальностью, а оставшиеся в Восточной Европе русские пугали бы Сталиным детей. И.А.Бунин в дневниках времен войны отметил абсолютно верную причину грядущего поражения Германии – национальный фактор. Вставание с колен, защита соотечественников, Родины и т.д. (все, что современный гражданин России имеет счастье ежедневно слышать из телевизора) неизбежно приводит к нарастанию национальной ненависти во всем мире по отношению к вставшим с колен. В 1920-1930-х казалось, что будущая война, в отличие от национально-монархической первой мировой, будет войной идеологической (испанский пример). Гитлер сделал все от него зависящее, чтобы превратить ее из войны идеологий в войну национальностей. В результате, как и многие другие великие завоеватели (Наполеон под Москвой, Кибутка-нойон в Палестине, арабы у Пуатье), «военная машина вермахта» надорвалась. Слишком сильное желание исправить грабительский Версаль и защитить Родину привело к национальной катастрофе, массовым депортациям немецкого населения и превращению Германии в жупел для большей половины человечества (может не надо было, думает автор, так уж решительно с коленок-то вставать?) Более выигрышной стратегией, на взгляд автора, в условиях 1933 года была бы декларированная стратегия защиты Западной цивилизации от «орд большевизма» (этим жили другие фашистские режимы, а испанский франкизм дожил до 1975 года), последовательное проведение в жизнь которой позволило бы отменить большую часть версальских несправедливостей к 1950 году.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к клерикальному фашизму: Отрицая светскую культуру в целом, клерикалы взяли за основу своей идеологии проверенные веками религиозные нормы (правда, действовавшие в совершенно другой социально-экономической формации).
ВЛАДИМИР-III: 4.6. Революционный национал-социализм (1930-е). В отличие от Гитлера, лидеры левого крыла национал-социализма – братья Штрассеры – вышли из социал-демократии. Их отец Петер Штрассер еще в конце XIX века сформулировал в брошюре «Das Neue Wesen» основные принципы особого социализма, основанного на сочетании христианства и национального духа. Один из братьев сражался против Баварской Советской Республики, но затем участвовал в подавлении капповского путча. Грегор Штрассер сразу же вступил в НСДАП и стремился ее возглавить, что впоследствии стоило ему жизни. Отто Штрассер позже вступил (1925) и скоро вышел (1930) под лозунгом «Социалисты покидают НСДАП», и это позволило ему дожить до 1974 года. Отто Штрассер вместе со своими сторонниками создал Боевой союз революционных национал-социалистов (Черный фронт), критикуя Гитлера и Гиммлера и называя себя подлинным национал-социалистом. В 1929 году Отто Штрассер публикует «14 тезисов немецкой революции» – работу, претендующую на ревизию официальной программы НСДАП. В ней, в частности, содержатся тезисы «о природном праве на жизненное пространство для молодой немецкой нации», о необходимости ликвидации «всех организаций, имеющих подрывной характер, или нарушающих спокойствие – политических, партийных и религиозных», переходе от «индивидуалистической экономической системы капитализма к корпоративной экономической системе социализма» для оздоровления и поддержания «дарованного Богом объединения – нации», о необходимости борьбы против евреев, масонства и ультра-масонства, которые «уничтожают жизнь немецкой души», утверждении ценности человеческого неравенства. Идеология Отто предполагала отрицание классовой борьбы в рамках одного и того же народа. Вместо этого утверждалась идея «народной революции», общей для рабочих, крестьян и средних классов. Жертвами такой революции должна была оказаться только крайне незначительная прослойка угнетателей и эксплуататоров. Далее предполагалась общенациональная солидарность. Любые конфликты внутри нации строго осуждались. Народная революция должна, согласно Отто Штрассеру, создать или воссоздать такие формы, которые точно соответствовали бы внутренней природе народа в сфере политики, экономики и культуры. В экономике это означало наследование земельных участков крестьянами без права продажи, в политической области – самоуправление народа в профессиональных секторах и сословиях (ремесленники имеют свой орган самоуправления, крестьяне – свой), в культуре – религиозность Отто Штрассер начинает объединять вокруг себя национал-социалистов Германии, настроенных против Гитлера и его политики. После прихода Гитлера к власти он эмигрировал в Австрию, а затем в Чехословакию. В Праге Отто создал Комитет действий германской революции, надеясь превратить его в своего рода в правительство в эмиграции и объединить вокруг него все оппозиционные Гитлеру силы. В начале 1936 года Штрассер возглавил Германское народно-социалистическое движение, в которое помимо оппозиционных национал-социалистов, например, Германа Раушнинга, также вошли ряд бывших коммунистов, социал-демократов и небольших левых групп. В 1937 году он организовал Германский фронт против гитлеровского фашизма, а в 1941 году, уже перебравшись в Швейцарию, – Движение за свободу Германии и Немецкий национальный совет. Тем временем Грегор Штрассер боролся с Гитлером внутри партии. Штрассер возражал против расистских и антисемитских пунктов программы НСДАП. На этой почве у него возникали крупные разногласия с Гитлером. На одной из партийных конференций Штрассер начал яростно спорить с Гитлером о степени социализма в движении. Его поддержал Геббельс, заявивший, что «мелкий буржуа Адольф Гитлер должен быть исключен из партии». Однако потом Геббельс понял, что сила на стороне Гитлера и переметнулся в его лагерь. Конфликт с Гитлером и Герингом привел к уничтожению Грегора Штрассера во время ночи длинных ножей в 1934. Как бы далеко влево не заходили революционные национал-социалисты, принцип запрета классовой борьбы, тезис о естественном неравенстве и требования «жизненного пространства для молодой нации» никак не приводили их к социализму. Их лексикон был настолько специфичен, что они говорили с Тельманом и Гаазе на разных языках. Бытует мнение, что если бы в НСДАП возобладало левое крыло (к нему незаслуженно относят также Э.Рёма, который был всего лишь революционным националистом), всем было бы лучше. Насчет евреев и цыган это верно, но никакой особой дружбы между большевиком Сталиным и революционными национал-социалистами Штрассерами не просматривается. Если большевики не ужились ни с левыми эсерами, ни с правыми коммунистами (раскол 1928 года между линиями Сталина и Бухарина, который отозвался рядом расколов в европейских коммунистических партиях – появились Коммунистическая партия Германии (Оппозиция), Оппозиционная коммунистическая партия Эльзаса-Лотарингии, Коммунистическая партия Швеции, испанский Рабоче-крестьянский блок и другие), то вероятность мира и дружбы с «молодой нацией» не больше, чем с Гитлером. Вторая мировая война могла принять иную конфигурацию (Италия вновь присоединяется к Антанте), а Великая Отечественная могла превратиться в полный разгром РККА и переход ее отдельных частей на сторону Народной Армии Германии. В экономике Штрассеры не обещали ничего, кроме возрождения сословий и цехового строя, т.е. возвращения к средневековью, что в условиях индустрии середины ХХ века означало крепостное право на производстве. Впоследствии Отто Штрассер вернулся из Канады в Германию и пытался в 1956 возродить свое движение, но безрезультатно. Его идеи были отвергнуты как национал-социалистами, так и коммунистами. Первые обвиняли его в симпатиях к коммунизму, вторые – в пособничестве нацистам и служению НСДАП. На всех не угодишь.
ВЛАДИМИР-III: Начало франкизма: 4.7. Фалангизм (1930-е). Изучение истории фалангизма и его идеологии принято начинать с вопроса: ну почему все, кто в 1920-1930-х бил коммунистов, обязательно фашисты? Ведь консерваторы, либералы и сам Носке (немецкий социал-демократ, подавивший коммунистический путч в Берлине в январе 1919) относились к коммунистам не лучше, и те им отвечали полной взаимностью. Однако сравнение российской (1918-1920) и испанской (1936-1939) гражданских войн не вполне корректно: заметно разнился состав противостоящих друг другу лагерей. В России после разгона Всероссийского Учредительного Собрания воевали большевики и левые эсеры против правых эсеров, левых либералов, правых социал-демократов, правых либералов и только еще нарождающихся миниатюрных монархических организаций в тылу деникинских войск (при этом большевики беззастенчиво называли всех своих противников «белыми», а значит монархистами, и пугали рабочих и крестьян возвращением порядков до 1905 года; этот черный пиар оказался настолько действенен, что в него поверили даже неомонархисты, которые в полном соответствии с Историей ВКП(б) считали, что в России были только две силы – большевики и зацарябатюшку). В Испании совсем иначе. Там Народный фронт, пришедший к власти в 1936 году, объединял коммунистов (включая троцкистов), социалистов всех мастей и левых либералов-республиканцев – это был весь спектр политических партий Испании, который идентифицировал себя с Французской революцией и ее идеалами. В ходе революции и гражданской войны (пятой по счету со времен Наполеона) им противостояли силы испанской реакции в прямом смысле этого слова – Национальный фронт. В состав Национального фронта входили консерваторы, в т.ч. правые республиканцы, монархисты, правые солидаристы и фашисты, которых в Испании до 1936 года было относительно мало (в основном национал-синдикалисты). Разумеется, всех их левые в Москве, Париже, Лондоне и Нью-Йорке называли фашистами. Верно и то, что в ходе войны оба лагеря предельно радикализировались: в Народном фронте получили первенство сталинисты, анархисты и троцкисты, а в противоположном лагере генерал И.Ф.Франко, ставший благодаря гибели Хосе Санхурхо в авиакатастрофе лидером движения, начал объединять все силы, «защищающие Христианскую Цивилизацию от марксизма», в единую тоталитарную партию (пришлось даже прогнать хефе (вождя) мощной аграрно-консервативной Испанской конфедерации автономных правых Хиль Роблеса), и в 1937 году создал Испанскую фалангу традиционалистов и хунт национал-синдикалистского направления (рядовые участники именовали себя националистами).
ВЛАДИМИР-III: завершение франкизма: Это была достаточно широкая коалиция самых разнородных политических сил, которых объединяла неприязнь к правительству Народного Фронта и тем реформам, которые он начал в Испании (гораздо более радикальным, чем реформы Народного Фронта в соседней Франции). Фракционность Испанской фаланги давала о себе знать на протяжении всей истории режима Франко. Объединение всех легальных политических сил франкистской зоны в эту организацию сделало ее более рыхлой. В течение 1940-х годов в руководстве Испании резко выделялись старые фалангисты, близкие по своим воззрениям к фашистам, церковное католическое лобби и военные – преимущественно монархисты. При этом в государстве был проведен ряд реформ, входивших в программу первоначальной Испанской фаланги 1933 года во главе с Хосе Антонио. Но решение о восстановлении монархии расходилось с ее первоначальной идеологией. Специалисты по истории Испании приводят три главных отличия фалангизма от франкизма (т.е. той идеологической платформы, которой руководствовался режим Франко в 1939-1975 годах и единственная правящая партия – с 1958 она назвалась Национальное движение). Во-первых, фалангисты были радикальной оппозиционной и даже революционной силой, их вождь-мыслитель был сторонником романтического по духу, консервативно-революционного «третьего пути», а традиционалистская фаланга Франко есть не что иное, как государственная партия реставрации во главе с военным-диктатором. Во-вторых, у фалангистов был сильный крен в языческий культ Отечества, расы, героя и вождя, за которым скрывался антиклерикализм в стиле Муссолини. Франко же, хотя и был не менее харизматическим вождем, нежели Хосе Антонио Примо де Ривера, стоял на стороне церкви и считал, что Испания может быть только католическим государством. В-третьих, фалангисты с их национал-синдикалистским наследием и всеми его атрибутами, были скорее левым движением. Насколько вообще фашизм может быть левым, франкизм же, подчинивший профсоюзы корпоративной государственной системе, был типично правым, и по духу и по методам управления. Реализация национал-реставрационной программы франкизма состояла в том, чтобы с помощью армии, опирающейся на патриотические силы, восстановить справедливость и иерархию: лишить масонов власти, вернуть права аристократии, в том числе королевской семье, остановить атеистическую пропаганду, поднять авторитет католической церкви, наконец, не допустить развала страны на автономные советские республики, что предусматривала программа Народного Фронта. Главными принципами дальнейшего правления стали корпоративизм, контролируемая экономика (на несколько градусов более контролируемая, чем дирижируемая экономика де Голля) и социальная гармонизация. В целом испанский республиканский режим Негрина можно охарактеризовать как мягкую форму авторитаризма, причем не только на уровне правительства, но и на местах. Как сообщал лидер итальянских коммунистов П.Тольятти, «в каждой провинции наблюдалась тенденция к созданию небольшого государства в государстве и к подчинению масс местным властям административными мероприятиями путем устранения всяких форм демократии». На территориях под контролем войск Франко, состоящих из разнородных формирований всех партий, поддержавших мятеж (например, со стороны Традиционалистической Общины сражался военизированный союз «Рекете»), наоборот, с самого начала пытались установить централизованную власть. Вопрос о том, существуют ли какие-либо сходства российского белого движения и испанских франкистов, остается открытым, особенно в случае победы белых. Конечно, в стране с политическими свободами в 1920-1930-х годах появление крайне правых и фашистских движений было неизбежно (также как и то, что во главе них могли оказаться те или иные генералы времен гражданской войны). Приход к власти в России откровенно фашистского режима при этом маловероятен, кроме ситуации форс-мажора (особенно тяжелый экономический кризис в 1929-1933, новая попытка большевиков или иных левых захватить власть), но авторитарный монархический режим подобный болгарским (1923-1925 и 1934-1944) и югославскому (1929-1941) вполне вероятен, как и развитие событий по венгерскому сценарию 1920-1932 годов, когда обычный бело-монархический режим сполз к мягкой фашизации в форме создания доминирующей политической партии с программой «полного контроля над социальной жизнью страны», как выразился премьер-министр Венгрии Гембеш. В этом случае возможен союз монархической России с национал-социалистической Германией против жидо-масонов (хотя не исключен и югославский сценарий 1941 – пробританский переворот и война против Германии). Аксеновский Остров Крым управлялся, судя по всему, либеральной коалицией кадетских фракций. Близость политической философии основных современных российских партий (Единой России, ЛДПР, Справедливой России и даже КПРФ) к ценностям традиций, веры, корпоративного труда, державности и прочим программным положениям франкистов равно как и неприязнь к масонам, большевикам, анархистам и однополчанам Хемингуэя говорит в пользу того, что, попади эти все персонажи в 1936 год, русские патриоты-антифашисты сражались бы бок-о-бок с Легионом Кондор против идеалов 1789 года. Франкизм ближе всего к той идеологии, которую ряд консервативных клубов (Изборский клуб, Серафимовский клуб и другие) хотели бы присвоить правящему режиму России, и если у консерваторов до сих нет полного удовлетворения результатами своей деятельности, тому причина практически полная неспособность современной России стать автаркической страной и неизбежная ориентированность современной российской элиты (а также подавляющей части населения, которая до половины всего потребляемого получает за счет импорта) на Запад. Подобная проблема встала и перед Испанией в 1950-х. Оказавшись союзником НАТО против общего врага – СССР, испанское правительство пошло по пути качественной модернизации, о которой в современной России остается только мечтать. Здесь пути двух столь разных консервативных режимов окончательно расходятся. *** Фашизм погиб насильственной смертью. В своих зрелых формах ему не пришлось продемонстрировать того увядания и деградации, которую явило миру коммунистическое движение позднесоветского периода. Муссолини относительно легко и просто был отстранен от власти своим окружением, а испанская трансформация в 1975-1982 годах произошла практически бескровно и почти бесконфликтно, но относительно национал-социализма таких гарантий нет. В 1920-х всем (и в Москве, и в британских аристократических клубах) недалекое будущее виделось в дихотомии классовой борьбы и пролетарских революций. Фашизм внес в эту одномерную схему существенные изменения. По советской прессе 1933 года видно, что советские идеологи элементарно не понимали сути происходящих в Германии перемен (гитлеровский режим представлялся им простой белогвардейщиной, эдакой горгуловщиной; П.Т.Горгулов – русский эмигрант и фашист в стиле деревенской прозы, убивший в 1932 году президента Франции Поля Думерга). Ни в одной европейской стране не произошло пролетарской революции. Везде левые силы проиграли фашизму (исключением может служить лишь пример Франции 1934-1936 годов). Однако ни один фашистский режим по отдельности не представлял серьезной угрозы Версальско-Вашингтонской системе и даже не стремился к этому (их геополитическая «безвредность» отчасти объясняет безразличие либерального Запада к судьбам демократических систем в Италии или Румынии), и лишь приход к власти в Германии национал-социалистов под реваншистскими лозунгами с 1933 года существенно изменил баланс. Еще в 1930-х годах сложился устойчивый идеологический треугольник: демократы – коммунисты – фашисты, каждая вершина которого стремилась в своей идеологической борьбе против двух других объединить их и представить в качестве однородных союзников. Так для коммунистического идеолога фашизм не просто диктатура крупной буржуазии, а выражение сути буржуазного мира, и после 1945 года там ничего не изменилось (германские ультралевые считали ФРГ неофашистским государством), с точки зрения Геббельса и его сотрудников, масонско-большевистский заговор («комплот» – как выражались немецкие франкофилы) против Германии закономерен, поскольку разницы между марксизмом и капитализмом нет никакой, а западный или прозападный либерал считал сталинизм – коммунистической формой фашизма, а победу СССР над Германией – сменой одной формы рабства на другую. Неофашизм (базирующийся в т.ч. на известной притягательности фашистской эстетики, которая оказала заметное влияние на коммунистическую и отчасти на демократическую эстетику) формировался уже в совсем иной общественно-политической ситуации и должен рассматриваться отдельно. Возможно, он стал первой формой постидеологических феноменов.
ВЛАДИМИР-III: 5. Национализм. Националистических партий в чистом виде довольно мало. Еще меньше случаев прихода этих партий к власти. Это, однако, не мешает другим политическим течениям использовать национализм (этих «наших сукиных сынов») в своих интересах, но поскольку в чистом виде, как острая приправа для питания, национализм для повседневной общественно-политической жизни непригоден, его использование не имеет каких-либо благоприятных для националистов последствий, а поэтому среднестатистический националист (не без основания) находится в убеждении, что его предали, предают или очень скоро предадут. Это ощущение отбрасывает мрачную тень на всю националистическую идеологию, базирующуюся на эстетике бесконечной и безрезультативной, в конечном счете, борьбы и ужасных жертв, понесенных в процессе борьбы. Этими жертвами националисты потрясают, как нищий на паперти своими руками в язвах, перед носом публики и требуют поддержки. Но публику расшевелить трудно, а поэтому у националистов развивается комплекс элитарности в отношении праздной массы, которая даже не подозревает, от какой опасности уберег ее националист, разоблачивший девять заговоров против «возлюбленного Отечества» (как говорили в Германии в первой половине ХХ века). Наверное, «кандидатским минимумом» в ряды националистических идеологов следует признать крайнюю меланхолию. Исторические корни национализма трудно проанализировать таким же образом, каким анализируем исторические корни либерализма, социализма, консерватизма или фашизма. Две обезьяньи стаи, не поделившие ресурсы рощицы близ хорошего водопоя, уже практиковали национализм, но до идеологии здесь еще далеко. Считать ли обычную бытовую драку древнего грека с древним евреем проявлением национализма (или антисемитизма с т.з. древнего еврея)? Казалось бы, простой националистический девиз «защити наших – бей ненаших» нуждается в серьезных пояснениях – особенно в части кого считать «нашими»? К удивлению националистов, большая часть исторических конфликтов носила и носит отнюдь не этнический характер. Само понятие «национальность» в доиндустриальные времена носило весьма условный характер. Древние шумеры, похоже, вообще не осознавали своей этнической принадлежности. Древние египтяне, древние греки, древние китайцы понимали под своей общностью скорее культурно-цивилизационный феномен, нежели этнический, от чего, правда, захваченным в качестве рабов членам примитивных племен было не легче. Впрочем, факт реального существования этнических групп осознавался всеми историками, начиная с Геродота (но они же пишут об удивительном феномене транснациональных образований – империй прошлого, в которых национализм выглядит деструктивным началом). Появление в политике религиозного фактора еще больше все запутало (арабу-сунниту стало вконец непонятно, кто больший его враг – тюрок-суннит или араб-шиит?) Марксисты-историки со знанием дела отмечали, что для средневековой феодальной знати отечественное сиволапое мужичье – куда более опасный враг, чем иностранная знать, с которой отечественную знать связывают родственные узы (средневековая война нередко была войной кузена против кузена в союзе с еще одним кузеном, в то время как, с т.з. националиста, любые родственные связи с инородцами противоестественны). Таким образом, ожидать от старой аристократии националистических доктрин не приходится (защищая Родину на войне, они защищают не идеи, а свои «древние права» – на землю, крестьянских девок и прочие реальные ценности). Социальные низы также мало проявляют национальных чувств: в бытовых конфликтах национальная составляющая может использоваться, но как необязательное прилагательное, и пока идеолог национализма будет высокопарно читать лекцию о «национальной гордости великоросов», гопник-великорос стырит у него мобильник и набьет морду. Противоборствующие группировки в современном городском ландшафте носят не столько этнический, сколько территориальный характер (болельщики «Зенита», побывавшие в Москве, не дадут соврать). Скорее уж националистическая идеология – творение среднего класса (учитывая общий меланхолический настрой этого идеологического направления, это детище социальных неудачников, объяснивших себе и окружающим, что если у отдельного человека нет иных достоинств, у него есть хотя бы национальное достоинство). По мере роста образования и идеологических требований к рядовым гражданам (уже не подданным), националистическая идеология овладевает массами. Для национализма характерен тезис о ценности нации как высшей формы общественного единства, ее первичности в государствообразующем и обществообразующем процессе. Как политическое движение национализм стремится к отстаиванию интересов определенной национальной общности в отношениях с государственной властью. В своей основе национализм проповедует верность и преданность своей нации, политическую независимость и работу на благо собственного народа, культурное и духовное возрастание, объединение национального самосознания для практической защиты условий жизни нации, ее территории проживания, экономических ресурсов и духовных ценностей. Он опирается на особое национальное чувство. Эта идеология стремится к объединению различных слоев общества, невзирая на противоположные интересы, и внутренней бесконфликтности. Исторически она оказалась способной обеспечить мобилизацию населения ради общих политических целей в период перехода к капиталистической экономике. Национализм постулирует, что человечество законами природы поделено на фундаментальные единицы – автономные и самодостаточные нации, которые отличаются набором определенных объективных характеристик. Национальные проекты могут осуществляться только в собственном государстве. Для каждой непрерывной территориально-административной единицы политические границы должны совпадать с культурно-этническими. Нация является источником всей политической власти. Единственным легитимным типом правительства является национальное самоуправление. Каждый член нации имеет право непосредственно участвовать в политическом процессе. Тем самым национализм символически приравнивает народ к элите, и это автоматически приводит к конфликту «честного патриота» с «продажной элитой». Национализм считает необходимой общность языка и культуры для всего населения в пределах единой административно-территориальной единицы. Единообразие достигается за счет объединения людей на почве любви и братства, а не путем навязывания. Важно, чтобы члены нации ощущали узы солидарности. Преданность индивида национальному государству превыше индивидуальных или других групповых интересов. Задача граждан – поддерживать легитимность своего государства. Укрепление национального государства является главным условием для всеобщей свободы и гармонии. Наконец, люди должны получать всестороннее формальное образование, необходимое для полноценного участия в жизни нации, а также для идентификации с ее культурой, историей и языком. Это последнее указывает на стадиальность национализма в той же степени, что и любой другой идеологии – она зависима от введения единообразной системы образования (вообще, роль всеобщего образования в формировании наций можно считать первостепенной, даже единый язык взамен диалектов формируется именно в школе). Разумеется, говорить о всеобщем образовании даже в конце средневековья, когда еще не все дворяне умели толком писать-читать, положительно невозможно (неославянофилы, правда, пытаются запустить утверждение о всеобщем начальном образовании в допетровской Руси, которое Петр I изничтожил). Таким образом, мы опять оказываемся в XVIII-XIX веках в канун буржуазных революций. Можно критиковать государственный, культурный, языковой, религиозный, исторический подходы к национальной идее, и националист может даже согласиться с критиками, но подчеркнет, что его любовь к Родине – явление иного порядка, оно сродни любви к матери. Увы, это самый слабый из аргументов. Перенос семейных отношений (отнюдь не однородно-жертвенных на практике в отличие от теории) на общественно-политическую сферу дает сомнительную картину: весь в слезах и соплях цыганенок бросается с ножом на ментюр поганых, которые пришли в табор брать его мать – тетю Машу за торговлю наркотиками. Сомнительно со стороны соблюдения общегражданских правил, в том числе в международных отношениях, но, с точки зрения концепции Родины-Матери, его поведение безупречно, но даже не эта клановость, которая не всегда, мягко выражаясь, позитивна в обществе, особенно если клан решил жить за счет других людей, сомнительна сама по себе. В Китае есть поговорка, что если твой отец требует от тебя убить императора, надо его всячески отговаривать от этой затеи, но если он непреклонен, придется пойти и убить. Концепция Родины-Матери априори адресует патриота к традиционным ценностям, но что если мать была либералкой? Нет, не естественные родственные узы волнуют патриота, а искусственно навязанное отдельному человеку «родство» с «отцом нации» – как правило, самоназначенным (далеко не все турки считали Мустафу Кемаля своим родителем), который требует к себе соответствующего отношения и паразитирует на нем (он, а не «сын», будет определять «национальные ценности», «национальные интересы», «национальную безопасность», «национальную независимость», «национальное самосознание» и т.д.) Любая социальная деструкция, отжившие и неэффективные формы управления и социальной деятельности, вплоть до преступности, оправдываются не либерализмом, консерватизмом или социализмом, а почему-то всегда именно патриотизмом. Ну и самое скверное в национализме: коммунист запросто договорится с коммунистом, либерал – с либералом, фашист после драки пожмет руку фашисту (все ж ценности общие), но не ждите ничего подобного между двумя националистами. Вопреки распространенному мнению, главный враг патриота – вовсе не космополит. Главный враг патриота – патриот другой Родины. Они никогда не договорятся и всегда будут врагами, потому что само существование патриотизма другой Родины разрушает его патриотизм. Если космополиты стеснительно будут стараться не оскорбить национальных чувств патриота, то патриоту другой Родины глубоко наплевать на его национальные чувства – у него свои соответствующего размера. Поэтому националисты никогда не создавали международных объединений с действительно позитивными программами (умри сегодня единая Европа, и завтра евроскептики начнут воевать друг с другом за «исторические» и прочие права своих наций). Нелегкий труд международной интеграции и примирения народов доставался безродным космополитам. Автор даже позволит себе утверждение, что люди до сих пор потому не перебили друг друга, жертвуя жизнью за Родину, что среди них на удивление много национал-предателей.
ВЛАДИМИР-III: 5.1. Общий патриотизм. Общеизвестно, что многие националисты стесняются прозываться националистами и вместо этого именуют себя патриотами (здесь противопоставление «хорошего» патриотизма и «плохого» национализма, вроде того, что у «них» шпионы, а у «нас» разведчики). Чем патриотизм хуже/лучше национализма? Патриот не может себе позволить этнического национализма, и ему необходимо найти какое-то иное основание патриотизма (если он не испытывает особой любви к племени русов и особой неприязни к племени саксов, непонятно, почему Россия ему милей Англии; ссылка на любовь к «малой родине» неосновательна: человек, родившийся в сибирской Егорьевке, не может испытывать тех же чувств к донской Малаховке и в то же время принципиально не любить британский Милд-Хилл; наоборот, чувство малой родины питает, скорее, сепаратизм, чем общенациональные чувства). Подводить под патриотизм религиозные чувства («чувства», похоже, это все, что осталось у верующих в XXI веке, оттого их сделали юридической категорией) можно лишь в случае полного совпадения религии с нацией, иначе придется измышлять «предательство веры» враждебной политически, но близкой религиозно страной (тоже не годится). Огосударствление патриотизма превращает патриота в кафкианского чиновника (со всем набором абсурда), а ведь даже националисты считают, что общество шире государства, и поговорка «я – начальник, ты – дурак» справедлива не всегда. Признать, что патриотизм – всего лишь привычка, привычка к определенному образу жизни в масштабе города, страны, части света, которую человек желает сохранить, националисты тоже не могут (и так-то идеология национализма базируется на эмоциях, а не на соображениях). Остается серое отождествление Родины с конкретно-историческим политическим режимом, его лидерами и тому подобными сугубо временными явлениями, которые неизбежно сакрализируются (во всех патриотических партиях присутствует культ государства в форме существующего политического режима). Этой безвыходностью «просвещенного» патриотизма беззастенчиво пользуются правящие политики, особенно «вожди нации», которые ждут от патриотов борьбы с антипатриотической оппозицией себе любимым. И тут возникает почва для очередной серии конфликтов, поскольку политик – дитя компромисса, а националист в национальном вопросе нетерпим в гораздо большей степени, чем даже фашист (известны случаи конфликтов «чистых националистов» с фашистами-двурушниками относительно некоторых аспектов национальной борьбы). Обращаясь к ценностям нации, государства, культуры, языка, патриот оперирует преходящими феноменами. В I веке нашей эры не было ни русских, ни православия, ни русского языка, ни тем более Российской Федерации. Да, существовали те явления, которые впоследствии путем многочисленных многоплановых метаморфоз превратились в современные явления. Но этого патриот почему-то не воспринимает. Ему кажется, что если Рим или Париж старше Москвы и тем более Петербурга, это принижает Россию, и это (как выразился М.В.Ломоносов) «для россиянина обидно». В итоге появляется за авторством патриота (который хотел как лучше) какая-нибудь книжка о русских (и почти уже православных) обитателях верхнего (иногда нижнего) палеолита, распространенных по всей (это обязательно! потому что должно легитимизировать территориальную целостность) территории Российской империи, и другой патриот перед нею оказывается в сложном положении: даже если он, в силу своего образования, понимает, что написана чушь собачья, признать этого он не может, потому что, то ли боится обидеть национальные чувства автора, то ли считает, что и так сойдет, потому что эта чушь собачья в национальных интересах (а как там было на самом деле – неважно, потому что от точного знания истории палеолита ни экономика, ни даже электроэнергетика не зависит). На фоне современной российской культурной политики, которая провозглашает, что ложь в национальных интересах – это правда, у стороннего наблюдателя может возникнуть впечатление о том, что история – не наука, что патриотизмы задавили ее и разорвали на части, и что пытаться узнать историческую реальность – совершенно неблагодарное занятие. Реабилитация исторической науки лежит именно в плоскости преходящего характера любой ее деформации. Исторические мифы веками создавались, но и веками разрушались. Настоящая историческая наука (очень обидная для любого патриота) давно расправилась с мифами о сарматском происхождении польской знати, о «Константиновом даре», о происхождении Ивана Грозного от Августа Кесаря, о первичности иврита в отношении всех других языков и т.д. Та же самая судьба, к отчаянью патриотов, ждет все нынешние исторические мифы, и их творцы могут себя утешить лишь тем, что у них есть шанс умереть раньше, чем это случится. Роман общего патриотизма с историей, которая должна стать его главным ресурсом, оказывается неудачным. В эпоху сводного распространения легкодоступной информации любые попытки использовать Клио в качестве служанки обречены на неудачу. Патриотизм оказывается всего лишь популярной идеологией для плебеев, от которых требуется законопослушность, обоснованная историческими примерами. Патриотическая художественная литература (т.е. литература, которая должна воспитывать патриотические чувства на художественных образах), вопреки надеждам патриотов, оказывается на удивление второсортной. Крупнейшие писатели всех мировых литератур были либо национал-предателями, либо космополитами, либо тяготели к «чистому искусству», далекому от требований политического патриотизма. Это касается даже тех писателей, которые по своим общественно-политическим взглядам относятся к патриотическому течению. Если бы во всех романах Достоевского был один и тот же непьющий и некурящий, любящий Родину и жену, не носящий ничего, кроме армяка и лаптей, такой честный, что аж подойти страшно, русский патриот, который долдонил бы не всех страницах о любви к России и о том, что русский язык – самый лучший, его, не то что за границей, а в России никто б не читал. Чтобы быть понятным всем людям Земли (космополит – всего лишь патриот планеты Земля, на Марсе его обвинят в узости мышления), художнику приходится переступать границы патриотизмов. Что касается языка, то автор не может не вспомнить эпизод школьных лет: в еще советском учебнике русского языка содержалось пять-шесть высказываний Пушкина, Гоголя, Горького и других русских писателей о том, что русский язык – лучший в мире, и ни один другой с ним сравниться не может. Будучи русскоязычным украинцем, автор сразу же подумал: но ведь дюжина французских писателей точно также (еще со времен Плеяды) прославляет в качестве самого лучшего в мире французский язык, немецкие писатели – того же мнения о немецком языке (Нюрнбергский процесс, правда, подкорректировал их мнения), польские – о польском, Тарас Шевченко со всеми ними не согласен, потому что украинский… Кто же прав??? Отличить патриотическую партию от других по идеологии несложно. Патриоты не призывают ни к чему иному, кроме любования Родиной. Ни к чему не надо стремиться. Она и так хороша. В противоположность этому любая политическая программа базируется на развитии, изменении, порой достаточно болезненном и не считающимся с патриотическими ценностями, на которые медитирует патриот. Наверное, самые последовательные патриоты – это примитивные племена в джунглях, которые не без оснований сочли, что лучшей формой сохранения будет отказ от развития. Сравнивать их с палеолитическими предками современных народов проблематично, потому что эти последние рискнули отказаться от самолюбования и что-нибудь изменить. В результате появились мы.
ВЛАДИМИР-III: 5.2. Государственный патриотизм. Государственный патриотизм исходит из первичности государства, не только как обязательной формы общественной жизни, но и ее главного содержания. Здесь мы имеем дело с этатизмом, который, будучи в других идеологиях лишь средством, становится самоцелью. Хорошо или плохо сильное государство, контролирующее общество? Этот вопрос имеет к тому же исторический ракурс, поскольку древние и средневековые государства просто технически не могли контролировать многие общественные процессы. Даже ловить вора в эпоху мобильных камер и чипированных товаров не в пример легче (Жорж Милославский горячо поддерживает борьбу с «электронным концлагерем», ведь это с машиной времени легко стенку магазина поднять, а с чипами толком ничего не уворуешь). Естественно, что по мере усложнения общественных процессов государственные функции также усложнялись, и их объем расширялся, появлялись новые законы и целые новые правовые сферы. Да, некоторые древние цивилизации пытались контролировать всю несложную общественную жизнь III тысячелетия до н.э. (Шафаревич безосновательно принимает это за социализм, но этатизм не равен социализму), при этом рядом с ними существовали и добивались порой больших успехов города и страны с минимальным контролем государственных структур над обществом. В древних правовых системах трудно провести четкую границу между государством и обществом, их функциями (даже в США XIX века суд Линча был, скорее, общественным деянием, чем государственным). Существуют два плана восприятия государства. Это восприятие его отдельным человеком в виде этакого супер-эго, которое не нами создано и не нами завершится, а поэтому приходится к нему приспосабливаться, уж какое есть. И восприятие государства обществом в целом, которое вообще-то первично по отношению к государству. Любой правовед, однако, возразит, что мнение общества не может быть абсолютным критерием государственных актов, поскольку общество вполне может требовать (особенно на популистской волне) чего-либо, выходящего за пределы возможностей государства – например, повысить всем пенсии в 10 раз, и государству приходится быть ментором, воспитывающим несознательное общество. Эта точка зрения, очень немилосердная и скептическая в отношении общества как социального института, однако требует, чтобы государство возглавляли рафинированные профессионалы – некий орден государственной мысли, которому лучше знать, что и как делать, чем широким массам. Нет возражений, профессионал на то и профессионал, чтобы знать, как управлять кораблем, как лечить рак или как ремонтировать компьютер (непрофессионалу лучше не встревать). Но профессионалократия тоже не безупречна. Увы, не смотря на то, что наука об управлении государством ныне преподается в вузах (то ли дело во времена Людовика Благочестивого!), до сих пор проблема качественного управления государством, да еще и в интересах суверена (короля Саудовской Аравии, семьи Кимов или политической нации Французской республики), стоит весьма остро. Таким образом, главная проблема функционирования любого государства – проблема качественности (то, что в просторечье называют отсутствием коррупции). Сама по себе коррупция не так уж страшна, иногда ее даже называют дополнительной смазкой государственной машины (ничего не будет плохого, если вместо месячного ожидания чиновник сделает просимое за один день в обмен на небольшой подарок). Но в целом коррупционная система ослабляет государство и делает его неэффективным, что сказывается на положении конкретного государства в мире (никто не будет спорить, что государственная система Германии или США более эффективна, чем государственная система Конго или Таджикистана). Сторонники недемократических политических систем считают, что государственная система сама способна бороться с неэффективностью, а их оппоненты – демократы считают, что для этого необходим общественный контроль (проблема популизма снимается т.н. «гражданственностью» – степенью компетентности самих избирателей, в конце концов, современный человек – не дикарь каменного века и не верит, что общая совместная молитва приводит к обильным дождям или к прекращениям торфяных пожаров; во всяком случае, такое представление распространено в странах, где не происходит возрождения духовности). Известное утверждение, что без сильного государства непоправимо пострадают общество в целом и отдельные люди, является суровым приговором обществу, его эффективности (даже не государства). Если люди совершенно не умеют самоорганизовываться без палки, грош цена такому обществу и созданному им государству (появление в конце XVIII века анархических теорий в Англии отчасти объясняется тем, что британские государственные органы стараются не мозолить людям глаза и дают значительный простор возможностям социальной самоорганизации общества – предполагалось, что в идеале общество справится само, без государства). При этом сильное общество, общественное мнение также не есть панацея от всех проблем, потому что оно способно устанавливать тиранию, не менее страшную, чем государство (если революционер – преступник согласно государственным законам, это не так страшно, гораздо страшнее, если он преступник в глазах общества).
ВЛАДИМИР-III: Начало этнического национализма: 5.3. Этнический национализм. Этнический национализм – самая безнадежная форма национализма. Этнонационалистам вообще не на что рассчитывать, кроме непрерывной войны на уничтожение с врагами, которых не может не быть и которые рождаются на свет с единственной целью – вредить родному народу (понятие «народ» у националистов означает чисто этническое явление). Когда-то давно, в студенческие годы автор услышал от известного петербургского православного фундаменталиста Н.К.Симакова краткое описание внешней политики исторической России: как не бить неприятелей? они ведь лезут… Мир глазами этнонационалиста напоминает второразрядный фильм ужасов, когда в полутьме из всех щелей на главного героя лезут какие-то инфернальные существа, которых следует немедленно уничтожать. Эти инфернальные существа – этнонационалисты других народов, которые видят в нашем герое такое же инфернальное существо и стремятся (во имя защиты своей Родины) его уничтожить, сами при этом видя себя не инфернальными существами, а героями. Никакого объективизма в дискуссиях этнонационалистов разных народов (особенно друг с другом) быть не может по определению. Каждый этнонационализм безапелляционно считает свой народ – невинной жертвой, изнасилованной по ходу мировой истории, и готов часами рассказывать, как и сколько его насиловали (к этому сводится т.н. «историческая память» этнонационалистов), а все остальные народы – преступниками, уже изнасиловавшими его, желающими изнасиловать или попустительствующими насилию. Обвиняемые ровно того же мнения насчет обвинителя, и поэтому диалог людей разных национальностей в исполнении этнонационалистов решительно не получается. Единственный выход для этнонационалиста – нарваться на собеседника, который бы уважал его старые раны и был бы его адвокатом (этнонационалист всерьез считает, что все честные люди мира обязаны любить именно его народ, и это единственная идейная платформа, которая может его связывать с инородцами). Этнический национализм фокусирует свое внимание на органическом единстве образующих нацию людей, которое может иметь культурную или генетическую природу. С его точки зрения, членов нации объединяет общее наследие, язык, религия, традиции, история, кровная связь на основе общности происхождения, эмоциональная привязанность к земле, так что все вместе они образуют один народ или сверхсемью, кровнородственное сообщество. Чтобы культурные традиции или этническая принадлежность легли в основу национализма, они должны содержать в себе общепринятые представления (историческую память), которые способны стать ориентиром для общества. Поскольку устная традиция и личный опыт часто оказываются для этого недостаточными, средства коммуникации (школа, печать и т.д.) играют крайне важную роль. Этнический национализм исторически возник в условиях, когда границы государства не совпадали с культурными или этническими границами, и стремился привести одно в соответствие с другим. Нация при этом формировалась до государства. Романтики XIX века подчеркивали, что не всякий этнос обладает достаточной силой, чтобы стать нацией. В отличие от т.н. гражданского национализма, этнический делает акцент на интуиции, а не на разуме, на исторической традиции, а не на рациональном прогрессе, на исторической разнице между нациями, а не на их общих устремлениях. У этнонационалистов очень непростые отношения с государством. Легитимность государства, в их представлении, исходит из его способности защищать этнонацию и способствовать развитию ее культурной и общественной жизни. Как правило, это означает государственную поддержку культуры и языка этнического большинства, а также поощрение ассимиляции этнических меньшинств для сохранения культурного единообразия нации. Если государство этого не делает, оно расценивается как оккупационный режим инородцев. Крайне неприятная ситуация возникает в случае исторического феномена большого государства с доминирующим главным этносом, в состав которого входят другие, небольшие этносы. Этнонационалисты главного этноса полагают, что только их этнос имеет право на независимость, суверенную государственность и прочие преференции этнонационального идеала. Любые поползновения в этом направлении со стороны этнонационалистов малых народов считаются недопустимыми, клеймятся как сепаратизм и пресекаются. Это приводит к затяжным этническим конфликтам, исход которых обязательно оставит одну из сторон а обиде. Территориальные споры также подогревают этнические конфликты и в свою очередь подогреваются ими. Даже если представлять мировую историю исключительно как театр этносов (а ведь на самом деле этнонациональное государство не так уж часто встречалось в истории: действовали самые разные политические структуры: полисы, полиэтнические империи, торговые компании, теократические режимы (например, Папское государство – ему какое национальное самосознание приписать?), идеократия СССР и другие), следует помнить, что этнос – явление динамическое. Он появляется, развивается и исчезает (не обязательно по расписанию, которое для него составил Л.Н.Гумилев; но почти всем современным этносам максимум сотни лет, а тысячи лет назад были другие этносы, где тоже, видать, учителя рассказывали об их особости и неповторимости). Этнонационалист такой научной информации не признает, он считает свой этнос в прошлом и будущем явлением бесконечным (конечными пусть будут этносы-враги) и проводит, дорвавшись до власти, соответствующую политику. Еще болезненнее выглядит процесс направленной трансформации средневековых государств, которые строились отнюдь не на национальном принципе, в «буржуазные» (как это презрительно называли марксисты) национальные государства в подражание Франции, власти которой первые озаботились насчет этнической однородности страны начиная еще с 1537, когда королевским ордонансом было запрещено официальное использование региональных и нефранцузских языков. Начинается насильственная ассимиляция «нацменов», которая грозит перейти в фазу этнических чисток (разумеется, всю территорию государства творимая внутри него новая этнически однородная нация считает своей, и ни с кем делиться не намерена; принцип территориальной целостности, провозглашенный ООН, все же превалирует над принципом национального самоопределения малых народов, что привело за последние 70 лет к консервации и медленному тлению десятков этнических конфликтов по всему миру). Типичный пример – превращение полиэтнического и поликонфессионального Великого Османского Государства, строившегося по принципу господства суннитской религиозной общины, в которой традиционно на военно-административных должностях находились тюркоязычные подданные, в национально-демократическую Турецкую Республику. Этнонационалисты любят рассказывать о националистических жестокостях других этнонационалистов, но себя считают образцом высшей гуманности, справедливости, миролюбия, отсутствия завоевательной политики (этнонационалист настаивает на том, что ни в одной войне его страна не выступала в роли завоевателя) и наличия подлинной цивилизованности (а кто не согласен, убьем!) Автор однажды пошутил, что на Бородинском поле ни один русский солдат не убил ни одного француза – это они сами стреляли в спину своим солдатам, чтоб потом обвинить в их смерти Россию. Кивок в эпоху Бородина не случаен: именно в начале XIX века в Европе просыпается этнонационализм, а буржуазные революции вовсю используют его топливо. Этнофобию фашистских режимов даже напрямую выводили из немецкого романтизма, но немецкие романтики не обязательно были националистами (Гердер считал основой будущей Европы союз французов, немцев и поляков – трех важнейших компонентов основного европейского населения).
ВЛАДИМИР-III: Окончание этнонационализма Примерами чистых этнонационалистических движений, почти не обезображенных влиянием каких-либо иных идеологий, можно назвать Хорватское демократическое сообщество, сыгравшее главную роль в создании независимой Хорватии в 1990-1995 годах (в усташеском движении националистический элемент также превалировал, но фашистский элемент их идеологии, в конечном счете, возобладал). А вот считать фашистским движением Организацию украинских националистов, созданную Коновальцем в 1926 году и возглавленную после его убийства агентами НКВД Бандерой, совершенно неверно. ОУН последовательно боролась против неукраинских властей – сначала польских, а затем советских (которые также считались бандеровцами антинациональными, хотя Н.С.Хрущев во главе Украины проводил достаточно проукраинскую политику и настоял на присоединении к ней Восточной Галиции; Судоплатов советовал Берии создать там отдельную советскую республику). После прихода немецких войск оуновцы поступили ровно так, как должны поступить классические этнонационалисты: обнаружив, что целью Германии отнюдь не является обеспечение существования Незалежной Соборной Украины в границах от Сана до Дона, они фактически начали войну против новых неукраинских властей (с теми же основаниями можно было считать фашистами еврейских или индийских националистов, для которых германо-британская война была всего лишь взрывчаткой, которая должна обрушить Британскую империю и дать их странам независимость). Хорватское демократическое сообщество доминировало во власти независимой Хорватии до 2000 года, но в 2000 году, после смерти его вождя Франьо Туджмана, избиратели обнаружили, что кроме защиты Родины ХоДС им предложить ничего существенного не может, и переметнулись к социалистам и либералам. Лишь после 2003 года партия реабилитируется за счет правого солидаризма и национал-консерватизма. ОУН так и осталась вечными партизанами. Могла ли она трансформироваться в случае победы и прихода к власти? Возможно. Или пережила бы расколы и выделение ультранационалистов в небольшую фракцию. В современной Украине, защищающей свою национальную независимость от русских, рост этнонационалистических настроений неизбежен, но после победы украинские этнонационалисты опять окажутся не нужны использовавшему их обществу. Если в современной России к власти придут русские националисты, ей гарантирован развал и этнические чистки, которые затронут гораздо больший процент населения, чем указано в материалах Всероссийской переписи. Но если они не придут к власти, славянское население России рискует раствориться в массах мусульманских народов и гастарбайтеров. Такой вот цуцванг.
ВЛАДИМИР-III: 5.4. Религиозный национализм. Чтобы найти хоть какие-то точки соприкосновения с человечеством, чего лишены этнонационалисты, религиозные националисты обратились к религии, как наднациональному мостику, способному их примирить с врагами Родины. Раз уж речь зашла о религии, следует помнить, что, во-первых, религий и их крупных конфессий множество (только самых крупных – два десятка), во-вторых, эти религии очень разные (хотя экуменисты рефлекторно повторяют мантру о том, что «все религии учат одному»), в-третьих, религии и конфессии терпеть не могут друг друга, уже хотя бы потому, что каждая религия учит истине, а остальные – суммарум заблуждений и сатанизма (религия, которая заявит, что она не есть эталон праведной жизни и истинного загробного существования, и подобные услуги предоставляют другие религии, фактически отменяет себя; если же главы конфессий демонстрируют терпимость друг к другу, это – суровая необходимость приспособления к безбожному секулярному миру, в котором роль религии в жизни людей невелика и продолжает снижаться). Вот такое наследство получено националистами. Религия использует политику, политика пользуется религией. Эту связь можно разделить на два аспекта: политизация религии и влияние религии на политику. В первом аспекте общая религия может рассматриваться как способ формирования чувства национального единства, всеобщей связи между гражданами страны. Еще один политический аспект религии – это поддержка национального самосознания, подобно поддержке общей этнической принадлежности, общего языка или общей культуры. Влияние религии на политику несет больше идеологический характер, при котором современная трактовка религиозных идей воздействует на политическую деятельность и активность. Например, принимаются законы, чтобы ужесточить соблюдение норм религии. Опасность такого положения вещей для общества заключается в том, что когда политическая легитимность государства вызвана соблюдением религиозных доктрин, это может дать возможность религиозным организациям, институтам и лидерам открыто призывать к религии более «авторитетными» путем, более явно привнося религиозные трактовки в политическую жизнь. Таким образом, призыв к религии как признаку этнической принадлежности открывает возможности для существования более влиятельных и идеологических вариантов религиозного национализма. Религия в индустриальном, а тем более постиндустриальном мире не может не быть консервативным началом. Она не ведет, а тормозит. Это сразу же задает эстетику религиозного национализма в отождествлении национальных черт с самыми отсталыми формами общественных отношений. Дело вовсе не в том, что крестьянин со вшивой головой и тонким чувством природы хуже/лучше горожанина (автор вовсе не разделяет социального расизма со стороны градархии в отношении крестьянского океана), но в современных развитых странах село производит 2-3% ВВП и дает работу не более, чем 10% населения, поэтому требовать, чтобы остальные 90% населения мучились чувством вины в отношении деревни и смотрели на свою городскую жизнь, как на что-то ненормальное, падшее и дегенеративное, было бы равноценно требованию в отношении крестьян покинуть деревни, уйти в леса и жить охотой, как праведные мезолитические предки (судя по всему, во время аграрной революции VI-V тысячелетий до н.э., такие романтики встречались). Однако взаимоотношения новаторов и консерваторов далеко не исчерпывают заморочек этой разновидности национализма. Строго говоря, мировые религии недолюбливали национальный вопрос (то, что в иудаизме национальность перемешана с религией, является доводом против его мирового масштаба; существуют ведь религии этноцентрические: зороастризм, индуизм, синтоизм) и вовсе не потакали чьим-либо национальным чувствам. Для раннего христианства Римская империя носила характер глобальной цивилизации, они признавали то, что в ХХ веке именуется «всемирным правительством», и желали его возглавить (интересный тест: предложите любому патриоту возглавить всемирное правительство – ведь никто не откажется…) Впоследствии, в средневековье католическую Сорбонну и византийских православных богословов национальные проблемы также особо не волновали. Национальный вопрос в религиозном его аспекте обострился только уже в эпоху реформации, но даже то, что Россия в XVI веке оказалась в цивилизационном одиночестве, не ставило в рамках русского православия патриотизм выше религиозных вопросов. В повседневной жизни люди воспринимали этнические отличия как естественную данность, а богословы объясняли их грехопадением (следовательно, идеальное общество должно быть лишено национальных градаций). Средневековый правитель меньше всего думал о национальной идентичности, он стремился построить империю, которая объяла бы весь христианский мир (отчасти это удавалось Гогенштауфенам, Плантагенетам, Габсбургам и Ягеллонам) – в ходе первых буржуазных революций это существенно затруднило процессы национальной консолидации. Примерно то же самое творилось в мусульманском мире, где и по сей день однонациональное государство – редкость. Лишь в XVIII-XIX веках (!) окончательно разработана теория соотношения национального и всемирного с точки зрения религиозного национализма (и опять то, что претендовало на древнюю традицию, оказывается неожиданно малолетним), поскольку именно в это время обостряется национальный вопрос. Согласно этой концепции божество управляет человечеством посредством создания отдельных наций, а поскольку оно испытывает особые чувства и оказывает особое покровительство нации «икс», то и религия, исповедуемая этой нацией «икс», является истинной. Религиозная общность и национальная общность одинаково священны и, по большому счету, неразрывно связаны, поскольку божеству приятнее слышать молитвы именно на языке нации «икс». Самые искренние религиозные националисты утверждают даже, что апокалипсис (христианский или мусульманский) приведет к национально-религиозному триумфу нации «икс», и все народы в конце времен ей покорятся. А остальные нации: «игрек», «зет» и прочие – уж как получится. Религиозные интернационалисты (например, Л.Н.Толстой и В.С.Соловьев) категорически не согласны с такой постановкой вопроса и за это получают репутацию национал-предателей и вероотступников. Если бы божество действительно существовало и ясно, прямым текстом отказало религиозному националисту в его просьбе наслать на врагов Родины чуму и холеру, от божества бы отреклись (по причине его национал-предательства). Когда католики воюют с протестантами или православные – с суннитами, ничто не ограничивает национально-религиозную пропаганду (впрочем, как помнят читатели, мадьярофобство гашековского старого сапера Водички не апеллировало к религиозному фактору). Но история не всегда дает такую фору религиозным националистам. Националист тщетно ищет какую-нибудь устойчивую общность, с четко очерченными гранями, внутри которой все пребывают в братской любви, и к которой он жаждет примкнуть, увы… социальные конфликты возникают в самых неожиданных местах, там, где по расчетам националиста, их не должно быть: конфликт между пожилым пенсионером и юным любителем рок-музыки, конфликт между православными грузинами и православными русскими из-за православной Южной Осетии, конфликт между крещеным в детстве в православной церкви Владимиром Ульяновым и сохранившим крестик сыном директора гимназии, в которой учился Ульянов, и прочие. Религиозный националист либо не может объяснить, как это происходит, либо начинает искать во всех подобных конфликтах «неправую» сторону, разумеется, не свою. Вообще, вопреки национальной идее, людям свойственно в гораздо большей степени ненавидеть соседа, чем какое-то заморское чудище, которое виновато в засранном подъезде и низких темпах экономического роста. Правительства всех стран мира это хорошо понимают, а поэтому гораздо более склонны беспокоиться насчет оскорбления своего туриста на далеком курорте, чем по поводу массовой гибели людей от пуль доморощенной преступности.
ВЛАДИМИР-III: 5.5. Левый национализм. Хотя, как правило, националисты тяготеют к правой части политического спектра, существует левый национализм. В Европе XIX века, по мере обострения, с одной стороны рабочего, а с другой – национального вопроса, появляется тенденция левого движения за решение национальных проблем. Эти движения могли быть как сепаратистскими, так и национально-консолидаторскими, в зависимости от характера национальных задач, но противниками их выступали консервативно-монархические силы, либо партикуляристские (если шел процесс национального объединения), либо имперские (если происходила национально-освободительная борьба). Объединение Италии и Германии происходило при поддержке левых сил (даже в 1938 году запрещенная Социал-демократическая рабочая партия Австрии поддержала аншлюсс). В империях деятельность левых партий национальных меньшинств однозначно расценивалась как подрывная и сепаратистская. К левым националистам вполне можно отнести Гарибальди, ирландскую партию «Мы Сами» (Шинн Фейн), Шотландскую национальную партию, возникшую в 1934 из объединения заметно полевевших Шотландской партии и Национальной партии Шотландии, Национальную партию Уэльса «Плайд Камри», левое крыло Индийского Национального Конгресса, от которого все время откалывались социалистические группы, Африканский национальный конгресс Южной Африки. В Испании, как в период 1931-1939, так и после 1976 года многие регионалистские партии также тяготели к левому движению. В Азии и Африке появление левых националистических партий вписывалось в общий левый тренд государственно-экономического строительства в середине ХХ века, а в Европе после 1970 начинается тенденция к регионализации и усилению роли местного самоуправления, в котором активно участвуют левые националисты. Любопытно, что европейские регионы по своим размерам приближаются к размерам племенных союзов раннего железного века, и такая градация может быть признана оптимальной для управления местным хозяйственно-социальным комплексом. Пример Ирландии, которая из захолустной сепаратистской окраины Соединенного Королевства превратилась в первоклассную европейскую страну, а ее литература получила мировое признание (3 нобелевские премии за ХХ век), говорит о возможности успеха любого сепаратизма, даже если этнос пребывал в политической зависимости несколько сотен лет. Современное международное право, однако, не выработало универсальных норм, касающихся национально-освободительных движений, и достижение тем или иным этносом независимости больше всего зависит от геополитической конъюнктуры. Поражение в первой мировой войне Австро-Венгрии и распад Российской империи дали независимость полдюжине центрально-европейских народов, перенапряжение Великобритании во второй мировой войне стимулировало появление новых независимых стран в Азии и Африке, распад в 1991 году СССР привел к совершенно новому облику политической карты Восточной Европы и Средней Азии, но в случае альтернативного развития событий независимых стран на данный момент было бы заметно меньше. Обратное мы наблюдали бы в случае поражения Пруссии в франко-прусской войне: победившая Франция не склонна расширять свои колониальные владения, британские колонизаторы довольствуются Индией и опорными пунктами на путях к ней, и многие страны Африки и Азии могли сохранить независимость.
ВЛАДИМИР-III: 5.6. Правое народничество (почвенничество). Русское славянофильство (которое Бердяев совершенно справедливо называл «не славянофильством, а русофильством»), возникшее в подражание немецкому национал-либерализму, шло схожими тропами от национал-либерализма к национал-консерватизму и далее – к империализму и имперскому национализму, с помощью которого государствообразующая этническая группа пытается (как правило, безуспешно) сохранить империю в условиях нарастания сепаратизма. От критики петровских реформ и неприязни к новомодной бюрократии петровской империи славянофилы перешли к прославлению империи и еще более острой критике «европейничания». Водоразделом послужили события Крымской войны. Поскольку народничество на первых порах было аполитичным и направляло свою энергию исключительно на социально-экономические преобразования, его стилистика была позаимствована рядом правых групп славянофилов. Основы почвеннического мировоззрения восходят к идеям и концепциям так называемой «молодой редакции» журнала «Москвитянин» (1850-1856) во главе с Аполлоном Григорьевым. Термин «почвенничество» является относительно поздним – Достоевский и его единомышленники не называли себя почвенниками. Основные принципы почвенничества были уже около 1860 года сформулированы на страницах ряда толстых литературных журналов, но главным образом сотрудниками журналов «Время» и «Эпоха» Аполлоном Григорьевым, братьями Михаилом и Федором Достоевскими, Николаем Страховым, организовавшими острую полемику с рупором нигилизма – «Русским словом» Д.И.Писарева и оплотом революционных демократов журналом «Современник», когда его редактором был Н.Г.Чернышевский. Почвенники поначалу заявили о своем «нейтралитете» в споре западников и славянофилов, считая обе системы «замкнутыми» и неплодотворными, но к 1870 западничество стало полной антитезой почвенничества. Почвенники признавали особой миссией русского народа спасение всего человечества (на меньшее, как пошутил Бердяев, они не согласны), проповедовали идею сближения «образованного общества» с народом, на народной или национальной «почве» с религиозно-этической основой. Представители почвенничества выступали против крепостнического дворянства и бюрократии, призывали к «слитию образованности и ее представителей с началом народным» и в этом видели залог прогресса в России в ее противостоянии Западу. Почвенники высказывались за развитие промышленности, торговли, за свободу личности и печати. Принимая «европейскую культуру», они одновременно обличали «гнилой Запад» – его буржуазность и бездуховность, отвергали революционные, социалистические идеи и материализм, противопоставляя им христианские идеалы. Это не был аввакумовский культурный нигилизм (Россия по прежнему ощущала себя частью Европы), но и либерализмом такие взгляды не назовешь. В 1770-1860 годах произошло существенное отставание российской экономики от западноевропейской, и для того, чтобы попытаться догнать ее, понадобился рывок «первой индустриализации» (1880-1900). Тем не менее, социальная структура российского общества даже в конце XIX века была еще очень архаичной сравнительно со структурой британского, французского или германского. По сравнению с относительно легкими и простыми победами и достижениями России в XVIII веке, в XIX каждая победа и достижение давались все большей ценой (еще неизвестно, как проявил бы себя Суворов в первой мировой войне). После 1825 года власть давила любые общественные движения просто из чувства самосохранения, и в то же время никакой внятной программы, кроме «подморозить» Победоносцева, предложить не могла. Реформы 1860-1870-х не остановили сползание страны к революции. Что могли предложить почвенники? Религию, сохранение сложившейся социальной структуры общества, борьбу с революцией и ожидание неминуемой скорой гибели «загнивающего Запада» (этот термин ввел в 1869 году Данилевский). Полуторавековое ожидание гибели Запада не уберегло ни Российскую империю от развала в 1917, ни СССР от того же самого в 1991 (но все равно почвенники полагают, что это «не считается», и продолжают ждать). Занятые борьбой с дарвинизмом и революционным движением, почвенники XIX века остались белыми воронами на общем фоне либерально-социалистической тенденции развития русского общества между 1860 и 1900. Как и их антагонисты – нигилисты и социалисты, почвенники популяризировали и сделали нормой ношение бород (впоследствии социалисты начала ХХ века, особенно большевики, вновь введут моду на бритье подбородков). В 1900 году возникает вполне почвенническая по своей идеологии организация Русское собрание. Эта организация была чисто элитарной, не имевшей влияния ни в народе, ни в среде интеллигенции, и не могла быть противовесом нарастающей революционной волне. Главной целью Собрания объявлялась борьба с космополитизмом верхнего слоя русского общества, средства борьбы – развитие образования и культуры для подготовки условий для «пробуждения и выражения национальных чувств». Некоторые современные историки пытаются определить идеологию черносотенного движения как «протофашистскую» (близкую к национал-синдикализму), но это явное преувеличение. Возможно, просуществуй Союз русского народа легально до 1930-х годов, в нем могла бы зародиться фашистская тенденция (как она зародилась в его ровеснике «Аксьон франсез», но в условиях начала ХХ века СРН был национал-монархической партией, причем, как это не парадоксально, очень пассивной и напоминающей те молодежные организации, которые были созданы российской властью в середине 2000-х для защиты сложившегося политического порядка. Черносотенцы не были «консервативными революционерами» – наоборот, они смертельно боялись самого слова революция и еще больше – настоящих революционных партий, активистов которых они предпочитали не трогать. Союз русских людей (образован в мае 1905) призывал вернуться в XVII век (интересно как? разрушить Петербург и всю созданную с тех пор промышленность? вернуть крепостное право?) Русский народный союз имени Михаила Архангела требовал вернуть самодержавие при сохранении Думы и лишить избирательных прав поляков и грузин в числе других кавказцев. Показательно, что либерал-националисты Всероссийского национального союза во главе с П.Н.Балашовым и В.В.Шульгиным примкнули, в конце концов, к Прогрессивному блоку и приняли активное участие в свержении Николая II. Черносотенные организации бесследно исчезли через неделю после прекращения финансирования в марте 1917 (национал-коммунисты пытались доказать, будто их актив вступил в РКП(б), что никакими документами не подтверждается). Не смотря на симпатии к консервативной Европе, почвенники не предпринимали никаких попыток налаживания связей с аналогичными организациями в Германии или Франции. Популярность Достоевского приобрела чисто литературный характер, и, подобно Кнуту Гамсуну, он как писатель был отрезан от себя же в качестве публициста. Причем, далеко не вся Европа была без ума от Достоевского. Рассел, к примеру, презирал его. Помимо нескольких слабых течений русской эмиграции, второе рождение почвенничества произошло в России уже в 1960-1970-х годах силами авторов деревенской прозы. Поначалу эти писатели (Валентин Овечкин, Александр Яшин, Анатолий Калинин, Ефим Дорош) критиковали издержки коллективизации, но после 1960 произошло обращение к традиционным ценностям в изображении современной деревенской жизни. В советском журнале «Наш современник» печатаются Абрамов, Белов, Распутин. Общественно-эстетическим идеалом деревенщиков стало возвращение сельского образа жизни, даже ценой остановки индустриального развития (как мы помним, в СССР после 1960 началась гипериндустриализация). Коллективизация в СССР нанесла ужасный удар по селу. Это видно даже из демографии: с 1931 по 1938 сельское население СССР сократилось со 127 до 114 миллионов человек. Далее, между 1940 и 1950 новый урон: сокращение со 131 до 109 млн. (при том, что городское население немного выросло). К 1989 от сельского населения осталось 97 млн., в т.ч. в РСФСР – 37 млн. (в 1931 – 80 млн. человек). Это был неизбежный процесс урбанизации и вымирания села в ходе демографического перехода (в США сельское население с 1920 по 1980 не выросло ни на один миллион человек, при общем росте населения в 2 раза). Переход к постиндустриальной экономике не вернул «этих парней» на фермы. Те же самые процессы идут в Китае, Бразилии, Иране, Турции, но деревенщики решили, что это умышленное вредительство и преступление именно против России (ход мыслей националиста незатейлив).
ВЛАДИМИР-III: 5.7. Постколониальный национализм. Колониализм не был изобретением Запада. Финикийцы, древние греки, соратники Синдбада-морехода, даже индийские землепроходцы в Юго-Восточной Азии первых веков н.э. занимались ровно тем же – покорением новооткрытых земель и включением их в свою экономическую систему, нравилось это аборигенам или нет. Работорговля также появилась задолго до Лас Касаса (этот гуманист так болел душой за индейцев, что предложил заменить их на рабских работах неграми) – Африка исправно поставляла рабочую силу фараонам, Древнему Риму и всему мусульманскому миру (поэтому неудивительно встретить человека с африканскими губами в Абхазии или Йемене). Слияние испанцев и индейцев, создавшее Латинскую Америку, находит аналогию в колонизации арабами восточного побережья Африки и возникновении смешанной цивилизации суахили. Удивительно, что арабские мореходы не открыли Австралию (хотя открыть и колонизировать – не всегда одно и то же). У обличителей колониализма большой список претензий к колонизаторам: целые страны, лишенные независимости, загубленная местная экономика, которая не выдержала конкуренции с европейским дешевым ширпотребом, принудительное участие азиатов и африканцев в совершенно неинтересных им конфликтах в Европе и т.д. Апологеты колониализма (Гегель считал его закономерным в процессе объединения стран мира в единое государство) в ответ напоминают о передовом технологическом влиянии метрополий на колонии, запрете, в конце концов, работорговли (рабство в независимых странах просуществовало дольше, чем в колониях, а в Саудовской Аравии отменено только в 1975 году), улучшению медицинской помощи, без которой никакой демографический взрыв ХХ века в странах третьего мира не был бы возможен. Хотя колонизация происходила под предлогом цивилизационного и даже расового (у протестантов) превосходства колонизаторов над колонизируемыми, никто не запретил индейцам или африканцам создать более развитые цивилизации и колонизировать бледнолицых аборигенов, и если этого не произошло, то причины лежат за пределами дипломатических условностей. Деколонизация совпала с важной переменой в геополитике: старые колониальные системы ослабли по мере ослабления европейских метрополий в двух мировых войнах (получается, что Гаврила Принцип действовал, в конечном счете, в интересах антиколониальных движений, с чем он, наверное, не стал бы спорить, будучи этническим националистом), а две ведущие державы после 1945 года – США и СССР – в одинаковой мере не желали сохранения европейских колоний: в СССР уже давно возобладал взгляд на «цветных» как на равноправных людей, даже если перед тобой полудикий абориген, не понимающий сути марксистских законов истории (к тому же деколонизация ослабляла буржуазные страны Европы, что могло спровоцировать новые революции), а для США – опять же помимо лирики деклараций о праве народов на самоопределение – важна была свобода торговли, которая в колониях всегда нарушалась в пользу метрополии. Между 1946 и 1990 годами почти все колонии получили независимость. Реальность новой независимой жизни, однако, разочаровала. Среди бывших колоний выделилась в 1970-х группа стран с высокими темпами экономического развития (их стали относить к категории «новых индустриальных стран) – в основном в Юго-Восточной и Восточной Азии, которые быстро догоняли развитые страны Запада и почти встали вровень с ними. Некоторые крупные бывшие колонии (Индия, Индонезия) просто за счет своего немалого веса в мировой экономике получили возможности для стабильного развития, но большая часть стран Африки оказалась в состоянии перманентного экономического кризиса, подогреваемого частыми государственными переворотами, гражданскими войнами и бездарной экономической политикой неумелых правительств. В 1960-1990 годах ВВП на д/н в Африке, который первоначально был равен ВВП на д/н в Азии, отстал от него в 2 раза, а ряд стран оказались в «четвертом мире» (категории беднейших стран, чья экономика вообще не развивается). В 2010-х годах десятка беднейших стран мира включает Бурунди, Гамбию, Демократическую Республику Конго, Либерию, Мадагаскар, Малави, Мозамбик, Нигер, Сомали и Центральноафриканскую Республику. В 1960 еще можно было обвинять в бедности Ганы британских колонизаторов, но в 2017 это стало уже неубедительным. Поскольку европейские правительства делили земли в Африке и Южной Азии, исходя из геополитических и экономических соображений, менее всего они обращали внимание на этническую карту этих континентов, которая, собственно появилась уже после их колонизации. В результате почти все этносы оказались разрезанными между колониальными владениями разных держав, и, наоборот, почти каждая колония оказалась многонациональной, следовательно, почти все получившие независимость государства унаследовали этот фактор. Такое случалось в мировой истории и до Берлинской конференции по колониям 1884 года, но в Африке это положение стало нормой. В советской риторике «многонациональный» звучало однозначно как комплимент («многонациональный народ Киргизской ССР!»), но никакими особыми достоинствами полиэтнические страны не обладают, равно как и моноэтнические не имеют никаких особых недостатков (Исландия и Япония ничуть не хуже Индии или России). СССР, однако, не сохранил многонациональную Туркестанскую АССР, а разделил ее в 1924-1929 на отдельные национальные республики. Подобный передел африканских колоний оказался совершенно невозможным, и к экономической отсталости вкупе с политической нестабильностью добавились затяжные и неразрешимые этнические конфликты. Появилось явление, которое именуют «трайбализмом» – политика моноэтнической группировки в многонациональном государстве по продвижению своих соплеменников на все ключевые посты. Президент какой-нибудь африканской страны вынужден проводить именно такую политику, поскольку в противном случае лишается поддержки главной части своих сторонников. В середине XX века считалось, что в бывших колониях пойдет процесс национальной консолидации, и разнородные этносы сольются в единую нацию, как слились гасконцы и бургундцы в единую французскую нацию, но проходили десятилетия, и ситуация не менялась. В Анголе правящая марксистская просоветская, а затем демократическо-социалистическая МПЛА – Партия труда представляла этнические интересы живущих в районе столицы конго, а оппозиционная маоистская, затем солидаристская УНИТА (Национальный союз за полную независимость Анголы) – интересы племени овимбунду. В Демократической Республике Конго в 1997-2003 шла «первая мировая африканская война» (Великая африканская война) между отдельными племенами при поддержке двух коалиций: Анголы, Чада, Намибии и Зимбабве против коалиции Бурунди, Руанды и Уганды. Погибло до 4 млн. человек. Этнические чистки и репрессивные режимы в странах третьего мира некоторые политологи пытались сроднить с фашистскими режимами в Европе, но доминирует иная точка зрения – эти явления вписываются в общий постколониальный национализм, а быстрый рост населения позволяет отряду «не заметить потери бойца». *** В очерках националистических идеологий автор перечислил далеко не все признаки таковых, например, принцип коллективной ответственности, налагающийся на людей в любом национальном конфликте, поскольку для националистов человек интересен и ценен не сам по себе, а как элемент этноса. Национальные конфликты, которые являются системообразующим элементом любого патриотизма и национализма, сводят на нет патриотическую утопию самодостаточных и уважающих друг друга замкнутых наций, но с другой стороны все проекты объединения человечества: железом и кровью или мировыми конференциями – также оказываются провальными. Иллюзорность самодостаточности нации самоочевидна, но в мировом сообществе, в силу заметной разности в уровнях развития, естественным образом выделяются господствующие и подчиненные страны, зависимые от первых, примерно также как попавший под санкции российский чиновник сохраняет зависимость от западной медицины, а отечественную медицину при всей любви к Родине он не переживет. Исторический процесс появления и исчезновения наций (который невозможно остановить никакими правовыми актами и международными соглашениями) ставит их в заведомо неравное положение. Есть «великие нации», которые сформировали крупные, устойчивые государства, обеспечивающие им суверенитет и культурную самостоятельность (хотя культурные воздействия не признают никаких границ, и многие «исконно-национальные» культурные черты на самом деле – откровенное заимствование: поинтересуйтесь историей русской матрешки или корейского салата с морковью). Есть «малые нации», даже просто народности, которые в большинстве оказались в составе других наций, не могут похвастаться самоподдерживающимся суверенитетом (его приходится обеспечивать международным консенсусом, либо волей более крупной державы) и их существование кажется безнадежным в мире мировых войн и массовых миграций. Считается, что малые нации – что-то вроде животных из Красной книги, которых надо защищать, и «великая нация», ввязавшаяся в конфликт с «малой», рискует получить репутацию агрессора (патриоты всех стран мира, однако, придерживаются информационной стратегии капризной младшеклассницы, которая, подравшись, жалуется преподавателю на подругу: а ооонннаааа пеееервааааяяяя!) Хуже всего «средним нациям», которые слишком малы, чтобы постоять за себя на равных с «великой», но слишком велики, чтобы получить международное признание как редкий и исчезающий вид. Роль национализма в мире всегда сводилась к редкому таланту поссорить людей, превратить пустяковую проблему в неразрешимый вопрос. Но ждать от националиста какой-нибудь позитивной программы, кроме проекта массовых похорон врагов Родины, не приходится. Националист напоминает малообразованного преступника с очень небольшим горизонтом планирования последствий своих действий. Похмелье приходит в виде мании преследования, когда, перессорившись со всеми инородцами, патриот обнаруживает свое трагическое одиночество в мире.
ВЛАДИМИР-III: Дополнение к статье Коммунизм рабочих советов: В своей статье накануне вступления в ряды Венгерской коммунистической партии в 1918 Лукач поднимает традиционно критический для коммунистической идеологии вопрос о диктатуре пролетариата и делает вывод о цели данной диктатуры: исключить в будущем возможность революций. Этот странный эффект объясняли по-разному: одни критики советской власти считают упоминание пролетариата (как и Советов) обыкновенной жульнической демагогией, другие – признаком новой тирании, которая восстанавливает социальную стабильность, прерванную буржуазными революциями.
ВЛАДИМИР-III: 6. Особые идеологии «анти… Идеологии, будучи целостными системами восприятия и преобразования мира, взаимоисключают друг друга. В идеологическом мире нельзя быть одновременно коммунистом, монархистом и либералом (то, что около 2000 года это стало возможно – лишнее доказательство окончания идеологической эры и конец действия идеологических правил). Если в XIX веке идеологическая конфронтация происходила преимущественно в политической и экономической сфере, то в ХХ стала захватывать остальные сферы жизни общества, что не могло не вызвать антиидеологической реакции. Но тема особых идеологий «анти… посвящена не отрицанию идеологии как таковой (идеологи презрительно смотрели на такие попытки как на «отсталость» либо как на прекраснодушный гуманизм), а специализированным идеологическим течениям, которые призваны бороться с конкретной идеологией. Хотя консерватизм можно считать антилиберализмом, а фашизм – антикоммунизмом, идеологии «анти… перерастают свою первоначальную служебную роль в борьбе с целью защиты своих «материнских» идеологий и становятся самодостаточными. Это самодостаточность, тем не менее, странным образом привязывает их к объекту отрицания, и они уже не могут полноценно существовать без него (какую литературу чаще всего читает антикоммунист? – коммунистическую, чтоб быть в курсе, что там в лагере врага). А.А.Зиновьев подчеркивал гораздо большую примитивность и несамостоятельность идеологии «анти…, считал, что, например, антикоммунизм отличается от коммунизма лишь степенью глупости и злобности. Антиидеологии – опасные методики. Как бы рьяно и профессионально не разоблачалась та или иная идеология, на всякий патетический возглас «вы представляете, что они удумали!» всегда может найтись контрреакция по принципу «и хорошо, что удумали!» и антиидеолог обнаружит, что он напрасно разрекламировал своего врага (в СССР среди национал-социалистического подполья большим успехом пользовалась антифашистская литература, в которой борьба с нацизмом доведена до псевдосексуального истерического исступления). Тем не менее, роль идеологий «анти… оказалась весьма существенной, и ее не стоит сводить к маразматическим явлениям, преследующим идеологическое сознание с самого появления идеологий как общественно-исторического явления. 6.1. Антимонархизм (1820-е). Не смотря на стабилизацию политического положения в Европе после 1815 года, эпоху Священного Союза нельзя считать застоем и временем отсутствия политических новостей, когда центр интеллектуальной жизни переместился в литературу. На протяжении 1816-1847 годов случились: 1819 – «битва при Питерлоо» в Манчестере. 1820-1821 – восстание карбонариев в Неаполе и Пьемонте. 1820-1823 – революции в Испании и Португалии. 1821 – антитурецкое восстание в Валахии и Молдавии. 1821-1829 – греческое национально-освободительное восстание. 1822 – бонапартистское восстание во Франции. 1825-1826 – восстание декабристов России. 1830 – революция во Франции, восстание в Брауншвейге и Саксонии и восстание в Невшателе. 1830-1831 – польское восстание и бельгийская национально-освободительная война. 1831 – холерные бунты в России, восстание карбонариев в Модене и рабочее восстание в Лионе. 1832 – республиканское и роялистское восстания во Франции. 1833 – республиканское восстание во Франкфурте. 1833-1839 – гражданская (карлистская) война в Испании. 1834 – рабочее восстание в Лионе. 1834-1843 – революция в Испании. 1839 – Цюрихский путч и республиканское восстание в Париже. 1844 – восстание в Аргау и рабочее восстание в Силезии. 1846 – революция в Кракове и ликвидация Краковской республики. 1847 – Зондербундская война в Швейцарии. Как видно, из хронологической таблицы, период 1816-1847 годов трудно назвать безреволюционным. Главными действующими лицами в вышеперечисленных европейских событиях были радикальные республиканские общества, которые по причине официального запрета на свою деятельность и в силу характера планируемых акций (заговоры с целью свержения монархических властей и всей Венской системы в Европе) носили характер тайных организаций, копируя при этом масонскую, иезуитскую и старообрядческую (в России) практику. Тайный республиканец становится героем литературы и жупелом монархической пропаганды. Если кому не хватало простора, чтобы развернуться, в Европе, он мог пересечь океан и попасть в Латинскую Америку, где в это время завершалась война за независимость испанских и португальских колоний и продолжались войны, перевороты и общая нестабильность, характерная для первых десятилетий существования новых латиноамериканских государств. Гарибальди в своих мемуарах описывает целые отряды итальянцев, воевавших в Бразилии и других странах континента. Таким образом, Латинская Америка служила полигоном для революционеров 1848 года. Все эти разнородные общества (французских неоякобинцев, испанских «экзальтадос», итальянских и португальских карбонариев, германских национал-либералов и в меньшей степени российских декабристов) объединяла преемственность в отношении идей Великой Французской революции и наполеоновских реформ (нефранцузы видели в Наполеоне уже не примитивного завоевателя, лишь расширяющего границы «французского мiря», а проводника передовых реформ, которые послужат прогрессу всех наций – в этом смысле Наполеон авансом представал анти-Гитлером, тем более, что этнический национализм был Наполеону чужд – в противном случае он стал бы активистом антифранцузского националистического движения корсиканцев, как некоторые его родственники), а также сугубая ненависть к монархическому миропорядку, восстановленному в 1815 году. В исторической перспективе (все идеологии могут быть исторически «заземлены», и поэтому претензии неотрадиционалистов и прочих консерваторов на исключительное владение и распоряжение прошлым несостоятельны) антимонархисты апеллировали к традициям республиканского Рима, который изучался в исторических и литературных курсах классического образования, и у всех образованных людей был на слуху. Именно деятельность этих идеологических течений и жесткая реакция на нее монархических властей привели к тому, что любые реформы и изменения в континентальной Европе стали ассоциироваться со свержением монархии, которая априори является защитницей самых реакционных общественно-политических и экономических форм, просто в пику наследникам Французской революции. Пересекая океан, эти люди встречали в США и латиноамериканских странах схожие настроения и еще больше укрепляли их (в родном городке Тома Сойера пастор молится за все «народы, стонущие под игом западных деспотов и восточных тиранов» – попробуйте прочесть такую молитву в православной церкви). Лишь однажды в Западном полушарии – в Эквадоре 1870-х годов – была предпринята попытка установления монархии, но Мексиканская империя Итурбиде не пережила своего императора, а Бразильская империя с трудом дотянула до 1889 года. Наоборот, для консервативной Европы антимонархисты-республиканцы стали законными наследниками Французской революции и ее идей, которые ревизовались затем уже в ХХ веке крайне правыми и фашистскими идеологиями, и крупным пугалом в огороде неотрадиционализма, хотя далеко не все антимонархисты 1820-1840-х годов были атеистами и интернационалистами. Революционные гекатомбы, схожие по масштабам с якобинским террором 1793-1794 годов, более не повторялись в истории европейского революционного движения, хотя большевики нарушили эту тенденцию, провозглашая себя с одной стороны наследниками антимонархизма 1820-1840-х годов (теория Ленина о трех этапах революционного движения в России), с другой – считая этот революционный порыв ограниченным. А антикоммунисты в СССР и его осколке – Российской Федерации вынужденно оказывались историческими противниками декабристского движения и всех его идейных позиций.
ВЛАДИМИР-III: 6.2. Антибольшевизм (антикоммунизм) (1910-е). «Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские. Где та оппозиционная партия, которую ее противники, стоящие у власти, не ославили бы коммунистической? Где та оппозиционная партия, которая в свою очередь не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?» – с этих фраз начинается Манифест коммунистической партии Маркса и Энгельса (1848). Для 1848 года это, конечно, преувеличение. Социализм еще только делает первые шаги, а доктринальные различия между прудонистами, Союзом отверженных и марксистами, очень важные для коммунистического идеолога, едва заметны для несоциалиста. В конце XIX века энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона еще не вполне различает «социалистов» и «коммунистов», а Малый Брокгауз 1908 года делит социалистов на собственно социалистов, коммунистов и анархистов. С самых первых лет своего существования коммунизм получил репутацию опасного левого течения, требующего уничтожения частной собственности (грань между личной и частной собственностью не вполне четко указывалась, и неясно было, что будет с приписываемым коммунистам требованием общности жен; вообще возражение на требование общности жен и требование сохранения частной собственности на них говорит само за себя). Пока коммунисты были достаточно ничтожным политическим трендом где-то рядом с безумием анархистов, средний класс и аристократия мало выделяли именно это течение социализма, речь могла идти об общем антисоциалистическом настрое тех или иных партий и политиков, но с приходом коммунистов к власти в России (напомним, что это первый случай прихода к власти партии социалистической ориентации в Европе в чистом виде) антикоммунизм, действительно, становится поводом для «священной травли» всех сил Европы. Либералы против коммунизма по причине тяготения коммунистических партий к установлению тоталитарных режимов (коммунисты могут сколь угодно твердить, что однопартийная система в СССР и формальная демократия в лице Советов даже кошку не обидели – это выглядит не как отрицание факта существования тоталитарной системы коммунизма, а как оправдание тоталитаризма). Консерваторы против коммунизма по причине самого решительного разрушения коммунистическими режимами традиционных укладов жизни. Все религиозные организации против коммунизма по причине его атеистической ориентации (тех верующих и особенно священников, которые переходят на сторону коммунистических партий, они считают, не без основания, предателями веры). Националисты и патриоты всех без исключения народов против коммунизма, так как видят в нем интернационалистическое обезличивание людей, лишение их самого важного – национальности и Родины. Фашисты против коммунизма потому, что видят в коммунизме преступление против цивилизации (национал-социализм добавляет к списку преступлений коммунизма еврейский заговор, хотя и не считает коммунистов единственными его проводниками, это может быть более свойственно некоторым консерваторам и монархистам). Монархисты против коммунизма как самого последовательного антимонархизма (что подчеркивал Ленин; при этом некоторые русские монархисты уверены, что большевики на немецкие деньги свергли царя-батюшку – историческая дистанция между февралем и октябрем 1917 со временем сокращается). Социалисты видят в коммунизме странного enfant terrible, который, хотя и движется в верном направлении, но систематически портит общесоциалистическое дело и вызывает неуместные ассоциации социал-демократии со Сталиным, ГУЛАГом и Берией. Анархистов не устраивает в коммунизме его тяга сменить буржуазно-монархический режим на еще более зверский коммунистический. Даже еврокоммунисты постоянно пикировались со своими московскими визави, требуя общей демократизации – т.е. гибели коммунизма. При таком дружном противостоянии коммунизму удивительно, что коммунистические партии вообще могли прийти хотя бы в одной стране к власти (эта тотальная коммунофобия, однако, окрыляла коммунистов, создавала им неизбежную для политической секты репутацию единственно истинного учения, обращенного не к политическим комбинаторам, а к народным массам). Приход к власти коммунистов в России и других странах на территории бывшей Российской империи был обусловлен общим социалистическим движением, при котором лидеры других левых партий, хотя и не одобряли большевистских методов, были настроены поддержать большевиков в большей степени, чем их противников справа (запрет большевистскими властями Конституционно-демократической партии в декабре 1917 не вызвал протестов со стороны социалистических партий, поскольку они всерьез опасались возросшего с августа 1917 влияния КДП в крупных городах), а партийные массы не видели существенной разницы между большевиками и левыми эсерами. Однако, на окраинах установление Советской власти было связано с военным насилием со стороны РККА, поскольку на Украине, в Азербайджане, Армении и Грузии влияние коммунистов оставалось минимальным (на Украине широкие массы городского и сельского населения склонялись к поддержке местных социалистов). После 1923 года, когда стратегия большевистских революций в странах Европы потерпела неудачу, начинается достаточно длительный период «перехода через пустыню» (по аналогии с историей голлизма) коммунистического движения. Не смотря на его принципиально интернационалистический характер и цивилизационный разворот к Западу, не менее принципиальный, чем в Петровскую эпоху, попытки развития коминтерновского движения терпят (по разным причинам в Испании, Франции и Германии) неудачу, и коммунизм начинает представляться как эндемичный для бывшей Российской империи режим, вынужденный играть историческую роль модернизатора – жесткого поводыря для отсталых народов Восточной Европы и Северной Азии (такую точку зрения на советский коммунизм разделяли даже многие американские коммунисты, полагая, что коммунизм в США будет гораздо гуманнее и прогрессивнее). Возможно, не будь второй мировой войны, коммунистический режим так и не вышел бы за пределы границ СССР 1938 года, но участие во второй мировой многое изменило. План Сталина, о котором так много любят поговорить неосталинисты, состоял в том, чтобы дождаться взаимного ослабления Антанты и Германии, а затем в ходе активной поддержки левых антивоенных революций в странах Европы (начиная с Германии) расширить сферу социализма. Эта мудрая политика привела к тому, что к лету 1941 года СССР оказался практически один на один с Германией, существенно усилившейся по сравнению с летом 1939 (встречающееся иногда сравнение внешней политики СССР в 1939-1941 годах с внешней политикой России в начале XIX века не вполне корректно: Российская империя активно участвовала в антинаполеоновских коалициях с 1793 года и заключила с Наполеоном мир в 1807 году, лишь утеряв первоначальных союзников). Огромные разрушения и жертвы Великой Отечественной войны (без этой войны, к примеру, население современной Российской Федерации достигло бы к 2000 году 173 млн. человек) нанесли цивилизационный урон коммунистическому режиму – в том числе в кадровом отношении: идейные рядовые коммунисты рвались в бой и гибли, а «субкоммунисты» (приспособившиеся к коммунистическому строю обыватели) не торопились рисковать жизнью. Но к 1950 году, казалось, коммунизм получил второе дыхание – появилась мировая коммунистическая система. В 1950-1970-х мировой антикоммунизм сидел в глухой обороне (однако сфера коммунизма распространилась, кроме Восточной Европы и СССР, на бедные страны, чья отсталость еще более усугубилась к 1980 году). В 1980-х антикоммунисты, по их собственному определению, переходят в контрнаступление, и в 1989-1991 годах коммунистическая система, за исключением ряда стран Азии и Кубы, рухнула. Антикоммунистическая пропаганда воспользовалась главным тезисом советской пропаганды: СССР – самая передовая страна мира, и начала систематическое сопоставление «передового» СССР с «отсталым» Западом. А.А.Зиновьев, который под конец жизни из замечательного аналитика и исследователя советского строя превратился в унылого плакальщика на похоронах призрака коммунизма, делает странную ошибку, считая, что Запад «совратил» советский народ высокими стандартами жизни. Какую альтернативу Зиновьев предлагает этому «совращению»? А почему бы советскому народу и не желать высоких стандартов жизни? Еще Маркс ориентировал на уравнивание прав и возможностей простого рабочего с привилегиями графа д’Артуа или управляющего фабрикой как главную задачу коммунизма. Неужели он должен был сказать в Манифесте: мы не обещаем вам ничего, кроме тоталитаризма, товарного дефицита и цензуры? Впрочем, в ходе тотальной борьбы с коммунизмом годились любые средства (это больше всего задевает коммунистов). Например, влиянием тоталитарного коммунистического строя объяснялась манера пеленания младенцев в СССР ручками внутрь (американских демократических детишек пеленуют ручками наружу). Автору даже попадалось утверждение об отсутствии женских купальников в СССР. С годами направленность антикоммунистической пропаганды менялась, акценты перемещались по мере изменения общественных настроений на Западе. Если в 1920-х западного обывателя пугали неминуемым обобществлением жен при коммунизме, то поколению Битлз внушали, что в СССР «секса нет» (случайная фраза одной из участниц телемоста Ленинград – Бостон в 1986 году), а есть лишь маразм советского руководства. В постидеологическую эпоху идеологии неизбежно синкретизируются и шизофренизируются. Возникают самые неожиданные амальгамы. Поскольку современным российским патриотам-антикоммунистам ничем, кроме достижений СССР, по большому счету, похвастаться не удается, возникает ассоциация антикоммунизма с русофобией – она появляется еще у некоторых писателей-деревенщиков (и к величайшему удивлению Ивана Ильина, еврей-монархист Гиркин защищает на Донбассе памятники Ленину). Наоборот, на Украине коммунизм жестко ассоциируется с голодомором, и никакие утверждения российских пропагандистов, что голодомор в России не считается преступлением, во внимание не берутся. Российские власти с определенных пор считают любую критику коммунистического режима в СССР посягательством на современную Россию (а поскольку современная Россия – страна принципиально антикоммунистическая, это еще больше усиливает атмосферу шизофрении).
ВЛАДИМИР-III: 6.3. Антифашизм (1920-е). Поскольку фашизм имел куда меньше симпатизантов в «центристском» общелиберальном лагере, чем коммунизм, его положение под огнем критики со всех сторон оказалось еще хуже, чем положение коммунизма. Антифашизм можно условно подразделить на левый антифашизм, выступающий против фашизма под флагом левых идеологий (коммунизма и социализма), либеральный антифашизм, выступающий с точки зрения классического либерализма, анархизма и антитоталитаризма, христианский антифашизм, видящий в фашизме, прежде всего, врага традиционных христианских ценностей. Поскольку изучение фашизма как идеологии не ведется, у большинства неспециалистов он ассоциируется, прежде всего, со второй мировой войной, вина за развязывание которой, несомненно, лежит на Германии и отчасти на Италии (что бы не утверждали критики британской и советской внешней политики в 1930-х годах; ни Великобритания, ни СССР к войне не стремились, наоборот, ущемленное положение Германии и программа объединения немцев в одном государстве, предложенная Гитлером и одобренная избирателями еще в 1932-1933 годах, толкали Германию на военное решение соответствующих вопросов, и отложенная война 1938 года неминуемо случилась в условиях отсутствия единого антигитлеровского фронта в 1939. Впоследствии Запад и СССР систематически обвиняли друг друга в потакании Гитлеру (советские пропагандисты указывают на «преступный Мюнхенский сговор», а западные – на пакт Молотова – Риббентропа). В постидеологическую эпоху антифашизму стало заметно труднее: чтобы эффективно бороться с фашизмом, надо хотя бы знать, что это такое, а информация на этот счет в ангажированных СМИ крайне противоречива. Например, с точки зрения современного российского режима, под определение «фашизм» можно подвести любое нежелание стран распадающегося СНГ сотрудничать с Россией, и фашистом именуется любой человек в Прибалтике и Украине, который не желает усиления российского влияния в этих странах (после 2014 украинскими пропагандистами предпринимались попытки контробвинений в фашизме российской стороны). В англоязычном политическом лексиконе под определение фашизма может попасть любая партия far-right. Конфликтующие стороны в этнических войнах обвиняют друг друга в фашизме и изыскивают доказательства сотрудничества противной стороны с вермахтом в 1940-х (эта тенденция характерна, например, для идеологического обеспечения армяно-азербайджанского конфликта). При этом обращение к устаревшим идеологиям ничего не дает: мало кто в 2017 году откликнется на лозунг: «Фашизм – злейший враг международного рабочего движения!» и если адресат пропаганды неверующий, его мало озаботят причитания по поводу гитлеровского «язычества». Этническо-этатистская пропаганда, которая в постидеологическом мире работает лучше, апеллирует к национальным чувствам граждан стран, подвергшихся фашистской агрессии (Польши, Чехословакии, Сербии, Украины, России и ряда других), потому что консенсуса по иным идейным позициям достичь гораздо сложнее. Поскольку, как отмечалось выше, отдельные элементы идеологии фашизма (особенно в части защиты соотечественников и здорового образа жизни) вызывают ассоциации вполне определенного толка в отношении других патриотов, антифашизм предусмотрительно придал критике фашизма и особенно национал-социализма строго этнический характер (чему способствовало общее перерастание второй мировой войны в межэтнический конфликт). Теперь национал-социализм (фашизм; антифашисты не проводят между ними особой разницы) считался не просто идеологией, а коренным свойством немцев (таким образом, удавалось избежать нежелательных ассоциаций и подчеркивалось, что ничего подобного не может встречаться у французских, польских, русских патриотов, потому что они – не немцы). С т.з. этнического антифашиста второй половины ХХ века, немец уже рождается со свастикой во лбу, как Демьен в апокалиптическом романе Дэвида Зельцера, и предвозвестниками нацизма считались любые проявления немецкого национального характера со времен средневековья, в то время как позиция их противников, в том числе в битвах при Грюнвальде и на Чудском озере, считалась априори антифашистской и справедливой. Антинацизм превратился в банальную германофобию, что также должно было культивироваться в форме чувства исторической вины внутри самого немецкого общества (подобные настроения, надо заметить, возникли в немцах далеко не сразу, активное покаяние началось где-то с середины 1960-х и апогея достигает в конце ХХ века). Однако, по мере расширения информационных возможностей, опубликования ранее секретных документов и других неизбежных изменений в общественном сознании, которые делали уничтожение фрицев в качестве главной задачи каждого честного землянина уже неактуальным (распад СССР и антикоммунистический перелом в сознании также сыграли роль, поскольку после 1945 года мировой коммунизм настаивал на своей монополии в антифашистской борьбе на фоне двурушнического соглашательства либералов), в 1990-х, прежде всего, в странах бывшего социалистического лагеря, начинается своего рода ревизионизм, который строится на требовании объективности в рассмотрении исторических событий 1922-1945 годов, указывая также на многие вещи, о которых современные антифашисты предпочитают умалчивать (например, на сотрудничество, хотя и не союзничество, СССР и Германии до 1941 года; мюнхенский сговор либералов и фашистов был заклеймен в СССР в реальном времени, но в 1941-1947 годах о нем советские источники не упоминали). С т.з. антифашизма (как и любой другой антиидеологии), объективное отношение к предмету своей борьбы есть адвокатура нацизма, и это ставило не вписывающихся в идеологические рамки постидеологических наблюдателей в двусмысленное положение (впрочем, как нетрудно догадаться, окончание идеологической эры и начало постидеологической воспринималось самими идеологами в принципе как одичание человечества). Глядя на современное общественно-политическое сознание россиян, думаешь: какие (после падения коммунизма с его ценностями) принципиальные претензии у них могут быть к фашистам? Защита соотечественников? – ну так ведь русских преследуют по всему миру (кроме исламских стран, потому что критиковать исламские страны опасно). Ведение агрессивных войн? – назовите хоть одну страну, которая вела хотя бы раз в истории агрессивную войну – нет, все они ведут исключительно оборонительные войны (патриоты не дадут соврать), и особенно Россия! Уничтожение демократического политического строя? – правильно! ведь эти демократы разрушили такую державу и продали Россию вашингтонскому обкому. Режим личной власти? – с холопами иначе нельзя, да и несурьезно это, когда они сами собой управляют, кто ж слушаться кого будет (холоп холопа за власть не воспринимает)? Недостаточное почтение к православным иерархам? – вот это действительно плохо, хуже, чем все остальное. Борьба с дегенеративным искусством? – пидорасам туда и дорога (упоминание в ветхом завете о том, что пророк Иезекииль замешивал хлеб на человеческом дерьме, и все садо-мазохистские описания жизни святых мучеников – это не дегенерация, смотрите не перепутайте!) Война с Западом? – давно пора этих либерастов… Остается одно-единственное пятнышко на взаимоотношениях идеальной патриотической святой России, которая, с т.з. современных русских патриотов, лишь в целях маскировки пряталась под личиной коммунистического СССР, с такой правильной, вставшей с колен Германией – это проблема «4 часов 22 июня» (назовем ее так). Зачем Гитлер напал на своего естественного союзника? В постидеологическую эру, когда идеологий как таковых уже не существует, а существуют лишь настроения, которым пытаются придать идеологический характер, такие маразматические ситуации неизбежны.
ВЛАДИМИР-III: 6.4. Антилиберализм (1990-е). Антилиберальная полемика велась с самого момента появления либерализма как идеологии (стремление к преобразованию мира в этой части определения идеологии у консерваторов выражалось в качестве желания восстановить порушенный либералами миропорядок), и аналогично иным случаям отдельные критики от разных идеологических лагерей акцентировали внимание на разных сторонах либерального мировоззрения. Консерваторы больше давили слезу по части бесстыдности и аморальности либералов (впоследствии либерал будет фигурировать во многих консервативных идеологических «обличениях мира» как что-то гиперсексуальное, смыкаясь с образом представителя небелых рас, которому также приписывается повышенная сексуальность), иногда доходя до обычных претензий старости в отношении молодости, что выходит далеко за пределы собственно идеологии и касается уже эстетической антропологии. Социалист относится к либералу спокойнее (марксистская философская традиция гарантирует, что либерализм в качестве выразителя интересов революционной буржуазии актуален на определенном историческом этапе, но исторически обречен по мере роста ее (буржуазии) реакционности – отчасти это оправдывалось в процессе увядания либеральных партий Европы в первой половине ХХ века). Поскольку коммунисты с определенного момента (1980-1990-е) совершенно неожиданно для себя сместились в консервативную часть спектра, у них также возобладало видение в либерализме политико-сексуальных черт. Для фашистов либеральная идеология – концентрированное выражение самых отталкивающих черт неприемлемого для них мира 1789 года (социалисты лишь стремятся отнять у либералов мир 1789 года), и сходные с ними в оценке либерализма позиции занимают монархисты, клерикалы и прочие фундаменталисты, являющиеся естественными союзниками фашистов против либералов (как социалисты союзничают с либералами против всех остальных). В стране со стабильным либеральным большинством у власти монархисты и религиозные фундаменталисты будут неизбежно фашизироваться, как бы они не презирали консервативно-революционную чернь, потому что иных полноценных союзников у них нет. Гораздо более странным видится союз «красно-коричневых» – т.е. постидеологический союз правых и коммунистов против либералов, в котором коммунисты выступают в роли исторически проигравшей силы и этим проявляют эстетическую комплиментарность к таким же проигравшим правым в целом (посткоммунисты подчеркивают высокие моральные ценности, особую этику, социальную стабильность и иные чисто консервативные ценности своей ушедшей эпохи). Религиозный идеолог или богослов может прославлять свободу, которую дарует его религия, и тут же клеймить свободу по-либеральному, различающиеся иногда лишь тем, что первая «с богом», а вторая «без бога» (правда, потом – при более внимательном рассмотрении – оказывается, что клерикальная свобода больше смахивает на марксистскую осознанную необходимость, в исполнении скорее Сталина, чем Энгельса). Почему именно 1990-е годы так важны в истории антилиберализма? Конец идеологической эпохи и развал последнего крупного соперника либерального Запада – советской системы поставил либеральные настроения и мироощущения в особое положение. Либерализм победил в исторической гонке идеологической эпохи (1770-1980-х) и теперь именно его ценности задавали общие правила, которые уже не могли игнорировать остальные игроки. С другой стороны в постидеологическую эпоху ослабла четкость и целостность любых идеологических учений (они, конечно, не исчезли полностью, но стали играть к 2000 году несоизмеримо меньшую роль, чем в 1950), и это позволяло интегрировать разные, иногда прямо противоречащие друг другу, идеологемы в одну единую систему, которая своей эклектичностью привела бы в ужас идеологов прошлых времен, но казалась вполне подходящим средством против столь же размытого в идеологическом отношении постлиберализма. Историческая победа либерализма сделала его мишенью самой разнообразной критики, в которой основным лейтмотивом было: победивший всегда неправ. Если либерализм победил, значит он заведомо играл нечестно, прибегал к запрещенным приемам (повышение благосостояния населения не на бумаге) и вообще напоминал погонщика свиней эпикурова стада. Экономическая карта мира 1990-х – это быстроразвивающиеся США, Западная Европа, еще не накопившая груза проблем XXI века, переживающая крайне болезненный процесс трансформации экономика бывших коммунистических режимов Восточной Европы и Северной Азии (в 1990-1992 доходило до поставок гуманитарной продовольственной помощи Запада в СССР – вероятно, с целью потравить население, как это понимали антилибералы), воспрянувшая после двух десятилетий стагнации Латинская Америка и стремительно развивающиеся страны Восточной Азии (не только Китай). На протяжении ХХ века редкие страны сумели преодолеть диафрагму, разделяющую слаборазвитый мир и т.н. «золотой миллиард», причем почти все они руководствовались либеральной экономической политикой (некоторым повезло с огромными нефтяными ресурсами и относительно небольшим населением). Первоначальная эйфория ожиданий быстрого экономического чуда в посткоммунистических странах сменилась горьким разочарованием (оказалось, что демократического устройства как такового для успешного развития мало, нужно работать, а в отличие от железных законов марксизма, гарантировавших все ими предсказываемые метаморфозы, мир постлиберализма гораздо менее предсказуем, и найти в нем место гораздо сложнее, чем создать полуавтаркическую экономику в рамках социалистического лагеря). Более всего из этой категории стран повезло Польше (которая, надо заметить, первая приступила к тяжелым, но необходимым рефорам и проводила их наиболее последовательно), в меньшей степени – другим бывшим советским сателлитам, часть стран бывшего СССР взяли курс на вступление в западные структуры (Прибалтика), но Россия, Украина, Белоруссия и страны Средней Азии оказались заложниками своего экономического суверенитета и нежелания его менять. В России после неудачной попытки руководствовавшегося вполне марксистской методологией по части первичности экономики и вторичности всего остального правительства Гайдара пойти по польскому пути (1992 год) правительство Черномырдина сделало ставку на развитие топливно-энергетического комплекса, и страна оказалась поставщиком вначале дешевых, но после 2000 года подорожавших энергоносителей. На какое-то время это повысило уровень жизни, помогло не обращать внимания на почти полное исчезновение зачатков инновационной экономики и стабилизировало политическое недовольство. Белоруссия сумела получить от России преференции петрократической модели экономики, а Украина продолжала стагнировать на уровне постсоветской деиндустриализации (поскольку своих энергоносителей у нее почти нет) – это, однако, сделало украинскую экономику более гибкой, чем российская, и позволяет надеяться на развитие по румынскому и даже (в идеале) польскому пути. Бытие в очередной раз повлияло на сознание, и Россия стала мировым центром антилиберализма. Политические силы Польши, Чехии, Венгрии, Латвии могли провозглашать в качестве стратегической цели развития восстановление европейского единства, насильственно прерванное Советской армией в 1945, Грузия, Прибалтика и Украина соединяли национальное возрождение и ликвидацию советского наследия, в Средней Азии ожил миф пантюркизма и сформировалась ориентация на успешно развивающуюся Турцию, как цивилизационный образец мусульманского, но светского государства. Для России все эти ходы были закрыты. Даже национальное возрождение оказалось под вопросом, т.к. требовало переформатирования Федерации в мононациональное государство, исключающее северокавказские республики, за которые в 1990-е российское правительство ухватилось мертвой хваткой. Борьба же против коммунистического наследия грозила приобрести черты национального самоотрицания (вот уж чего не предвидел Ильин). Поэтому Россия зависла в постидеологическом мире между экономическим отрицанием СССР и коммунизма и попытками интегрировать советское культурно-политическое наследие в совершенно другое уже общество с другими задачами и интересами. Болезненность ситуации отнесена не на свой счет, а на счет врагов России, которые довели ее до такого состояния (сначала убили царя и принудили к социализму, а затем убили социализм и принудили к дикому капитализму – такая позиция позволяла быть одновременно антикоммунитстом и прокоммунистом). Мессианские настроения, время от времени возрождающиеся в России, снова пережили такое возрождение, и каждый гопник теперь чувствовал себя в едином строю противостояния мировому глобализму-мондиализму. Подобное настроение легко может привести к ядерной войне и гибели страны, поскольку приспособление к пошло-мещанскому миропорядку серой будничной жизни не кажется на уровне национальной идеи стоящей целью существования. В условиях кризиса посткоммунистического общества антилибералы предъявили либеральному миропорядку претензии в установлении нового тоталитаризма (либерального), при котором нелиберальные политические силы путем махинаций лишаются права на политическую борьбу (а все разговоры о демократических ценностях ведутся в пользу бедных), соответствующим образом контролируется пресса, угнетается или вообще уничтожается экономика всего нелиберального мира (либеральный мир отождествляется с «золотым миллиардом», и либерализм, таким образом, оборачивается американским национализмом), исконные национальные культуры растлеваются чуждыми влияниями, а над всем этим стоит какая-то неясная, но от этого еще более ужасная тайна (хотя теории заговоров преследовали все идеологии в их борьбе за власть и защите уже завоеванной власти: в заговоре роялисты обвиняли республиканцев, антикоммунисты – коммунистов, сталинисты – троцкистов, но именно в 1990-2000-х в России конспиратология переживает небывалый расцвет, и для многих образованных людей мировой заговор против России самоочевиден и не нуждается в доказательствах). Критика глобального постидеологического либерализма могла носить двоякий характер: либо критика неравенства при желании либеральных правительств посткоммунистических стран честно играть по общим либеральным правилам, либо неприятие самой по себе либеральной системы (постсоветские интеллектуалы, наверно, пострадавшие гораздо сильнее остального общества, обнаружили, что их капитализация в новых экономических условиях минимальна, и оказались необычайно падки на любые антилиберальные идеологии, включая сталинизм, религиозный фундаментализм (не только православный), неомонархизм, фашизм, этнический национализм и т.п.) Поскольку сами фашисты продолжают категорически стесняться своего названия, они вместе с коммуно-патриотами не придумали ничего оригинальней «либерального фашизма» (правда, и «коммуно-фашизм» не дороже стоит). В результате к 2000 году либеральная идеология была вытеснена из российской политики и стала уделом упрямых и вздорных маргиналов вроде Новодворской и Ковалева. Это тем более удивительно, что не смотря на разгром либерализма в России, сопоставимый с разгромом либерализма в веймарской Германии (с которой Россию 1990-х иногда сравнивали), экономическая политика всех правительств с 1991 года по текущий момент остается либеральной – во всяком случае, постольку, поскольку это вообще возможно в российских экономических условиях. Сами не заметив того, люди, предающиеся апокалиптическим настроениям на либеральном пепелище, вросли в либеральный капитализм XXI века, и вернуться к сталинской экономике 1950 года, равно как к российской традиционной экономике 1860 года, просто не в состоянии. Хотя российский пример антилиберальной реакции – самый яркий за последнюю четверть века, подобные тенденции наблюдались и в других странах. В Венгрии к власти пришла партия Фидес – Венгерский гражданский союз, национал-консервативного направления с уклоном в политический авторитаризм (согласно оценкам либеральных политологов, Виктор Орбан и партия Фидес с 2010 года построили в Венгрии «мафиозное государство, где вся полнота власти принадлежит группе, связанной с партией и лично с Орбаном»). В Польше в 2005-2007 и после 2015 приходила к власти партия братьев Качиньских, которая придерживается национал-консервативной идеологической ориентации с элементами клерикализма, поддерживает тесные связи с католической церковью и близкими ей организациями. Окрепли антилиберальные правопопулистские партии во многих странах Западной Европы, что происходило на фоне кризиса и исчезновения многих коммунистических партий. Антилиберальными являются все пришедшие к власти в исламских странах после 1990 года т.н. «исламские партии». Все консервативные идеологии, появившиеся в США после 1980 года – палеоконсерватизм, христианский реконструкционизм, теоконсерватизм – имели ярко выраженную антилиберальную направленность (автор должен признаться, что, не будучи либералом, проявлял антиамериканские настроения в 2000-х годах именно в качестве реакции на эти антилиберальные неоклерикальные идеологии, считал Россию защищенной от возрождения духовности и проглядел подобные тенденции в России, резко изменившие ее лицо к 2010-м годам). *** Действенны или нет идеологии «анти… ? Сумели ли они реально пресечь распространение той или иной идеологии, так сказать, исключительно в идеологическом плане (т.е. выдвинуть столь серьезные аргументы против какой-либо идеологии, что они оказались не по плечу ее пропагандистам)? Преследование идеологий в судебном порядке мало что дает. Нюрнбергский трибунал, при всей своей обоснованности, сохранил душок судилища победителей над побежденными (еще в 1950 четверть немцев, согласно, опросам, готова была голосовать за НСДАП). Попытки провести суд над КПСС приобрели смехотворный характер и провалились. Наверное, все же с идеями следует бороться идеями, а не статьями законов. Но и в идеологическом плане достигнуто мало: монархизм и коммунизм отмерли вместе с возглавляемыми ими социально-экономическими укладами (в современной Европе монархисты – совершенно безобидные рекконструкторы, а вот рекконструкторов-карбонариев почему-то не появилось). Фашизм был побежден военным путем, а либерализм стал образом жизни в XXI веке.
полная версия страницы