Форум » Альтернативная история » Der Ukraine » Ответить
Der Ukraine
Марчиевич: В 2010 году гражданин "дружественного государства" Украина, одного из членов семьи народов вокруг Рейха, оказывается вовлечен в странную игру. Текст написан на русском, но диалоги происходят часто на украинском как на основном языке реальности. Вариант черновой, поэтому буду благодарен за дельные советы. Это. вроде, литературное "творение", многое еще окончательно не решено, надеюсь на вашем форуме получить не только объективную оценку, но и помощь по воссозданий реалий. [quote][1. Ноябрь. Вечер понедельника. На остановке «Вышгородская» киевского С-бана поезда ожидали несколько человек: высокий мужчина лет 30, пара нетрезвых молодых людей характерной наружности жителей киевских окраин, аккуратная старушка. Поезд опаздывал. В принципе ничего удивительного в этом нет: последнее время электрички часто опаздывали. Хотя еще пять лет назад ходили строго по расписанию. Мужчину звали Рихард. Он спешил, поэтому был раздражен. К тому же он забыл проездной, а билетный автомат не работал: местные вандалы его разворотили еще полгода назад. Раньше бы исправили в течение 24 часов, теперь же служба перевозок никуда не спешила, все время жаловалась на отсутствие денег, хотя билеты исправно дорожали каждые полгода. Так же исправно на линиях работали контролеры. Правда, в последнее время он все чаще не выписывали штраф, а удовлетворялись стоимостью билета, положенной к ним в карман. Рихард ехал на другой конец города по очень важному делу, ехать ему не хотелось, но ничего поделать с этим было нельзя. Главный редактор час назад дал ему задание, от которого не отказываются. И несмотря на то, что было уже начало девятого, а завтра его ждала командировка в Чернигов, пришлось одеваться и идти. Вместо уютного вечера в теплой комнате его ждали поездка в другой конец города и разговор с неизвестным собеседником, возможно, не очень приятный. Начал накрапывать мелкий, но холодный и неприятный дождь. Остановка была основана в минималистские 60-е и представляла собой просто очерченный красной линией прямоугольник, накрытый пластиковым навесом. За сорок с чем-то лет крыша во многих местах прохудилась, и все ожидавшие собрались в уголке, относительно сухом и защищенном. Так как освещение было неяркое и многие плафоны были разбиты или не горели, даже газету нельзя было почитать. Рихард был вынужден от безделья прислушаться к разговору двух пьяных «хлопців». Один из них был особенно агрессивен, визгливым голосом он изливал душу своему собеседнику: − Чуєш, Петро, це ж яка падло цей байєр! У мене гебурштаг учора був, зібралися сімейно з кумами, з села сестра приїхала, харашо посиділи, бля, випили по-троху, всьо як треба…Сьогодні на роботу, бля, прийшов, а байєр, суко, каже, шо я п’яний, на роботу не випуска, та ще й штраф на півзарплати за недылю прописав… Кровопивця хуєв, нема на нього комітету по рівноправію… Думає, я неграмотний, падло, але я напишу, я покажу підору, хто у нас у країні хазяїн… Хай піздує до свого Хуймату… Слушать их было неприятно, и Рихард отодвинулся. Да и не хотелось стоять рядом с двумя неадекватными жлобами, никто ведь не знает, что у них на уме. Молодые люди в спортивных штанах и темных кожаных куртках были наследием поколения индустриального возрождения. Их родителей мобилизовали из окрестных сел и маленьких городков или «селищ» лет …дцать назад. Для них аккуратными пяти-, девяти-, щестнадцатиэтажками застроили, в большей или меньшей мере, Нойштадт, Оболонь, Петровку, практически все окраины Киева. Их воспитывали на краткосрочных курсах немецкого языка и культуры, «национальной гордости» и «украинознавства». И они стали отличными работниками и пролетариями, построили ту Украину, в которой сейчас жили. Но их дети, закончив несколько лет назал «национальные школы», изучавшие дойче Шпрахе не более 2-3 часов в неделю, не знавшие еженедельной промывки мозгов в виде «уроков чести» стали теми, кем стали. Рихард сам жил отнюдь не в центре, поэтому очень хорошо знал эту поросль. Но в его школьно-гимназические годы еще были какие-то идеологические предрассудки, им время от времени напоминали об общей расовой неполноценности «склаве», по крайней мере лет до 14-15. Конечно, не официально, после 1960 года все «расовые предрассудки» были вне закона, но в том, что каждый сознательный украинец должен брать пример с жителей Свободной Европы, не сомневались даже самые отъявленные «пятерочники». Лет 20 назад считалось престижным быть цивилизованным, и в роли примеров для подражания выступали пусть не бравые воины Рейха, но по крайней мере внешне успешные и стильные «эвропейцы»… Дождь усилился. Ожидающие поезда были вынуждены приблизиться еще плотнее друг к другу: слишком дырявая крыша была над остановкой. Молодые люди постоянно передавали друг другу пластиковую бутылку с каким-то пойлом, и голоса их становились все более резкими, а движения неловкими. Безучастная пожилая женщина, занятая, наверное, какими-то своими мыслями, автоматически приблизилась к Рихарду: вряд ли ей нравились попутчики, но и деваться было некуда. В это время на платформу поднялся еще один пассажир. Это был военный, в форме Корпуса мира, уже не молодой, с аккуратными бачками и «гитлеровскими» усиками, весьма не модными среди современных «зольдатен», в том числе и немецких. Ни к кому не обращаясь по отдельности, он вежливо поздоровался: «Гутен абенд» и встал в стороне, равнодушно изучая расписание. «Хлопцям» немец не понравился, это было сразу заметно. − Во, бля, «хвашист» приперся. І не боїться, падло, шо партизани пристрелять. Нічого, їх час проходить. Скоро, бля, запануємо, всіх фриців нах понищимо… − Ти диви, краще, яка фряу тут разположилася…Мабуть, муж наших мочив, а тепер сидить за наші гроші, пенсійонерка хуєва… Само собой «хлопцям» надо было куда-то деть свою алкогольно-депрессивную агрессию. Высокий Рихард с мрачной физиономией и офицер с кобурой явно были для нее не совсем подходящими объектами. Вероятно, пожилая женщина на платформе и в самом деле явно была немкой. Ее выдавали какой-то невообразимый фиолетовый плащик, абсолютно бесполезная шляпка, сухая фигура, ухоженные руки, в конце концов спокойствие и ясный взгляд выцветших старушечьих глаз. Безусловно, таких теперь было немало и среди украинок, однако все равно что-то заставляло думать, что она «из оккупантов». «Хлопці» переключили все свое внимание на нее. – Чуєш, Петре, отакі нищили нашу Батьківщину, а тепер, ото, в наших потягах їздять. На нашій, бля, землі, рідненькій… Казалось, «хлопцы» специально себя заводят, чтобы сделать что-то нехорошее. Тем более, что фрау неожиданно заговорила: – Панове, будь ласка, не кричить, у мене дуже болить голова: сьогодні девять днів, як помер мій чоловік… Говорила она без акцента, но уж слишком правильно, как школьная учительница. «Хлопцы» затихли, но через несколько мгновений тот, которого называли Петро, закричал: «Заткнись, ссуко!» и толкнул немку. Она вскрикнула и упала. Рихард растерялся: он хотел вмешаться, но понимал, что толку от него будет немного. Тем не менее крикнул: – Я тобі зараз… – и попытался схватить второго «хлопца» за грудки. Тот оттолкнул его, удачно, Рихард чуть не упал. Оба варвара смотрели на него как будто с предвкушением чего-то. И тут раздалось тихое, но властное: – Энтшульдигунг. О военном все забыли. Рихард не видел его, но услышал еще раз: «Энтшульдигунг», после чего раздались два выстрела, но тихих, как из хлопушки под Новый год. – Энтшульдигунг. Военный помог подняться фрау, как-то странно посмотрел на Рихарда, после чего достал беспроводный телефон, набрал короткий номер и позвал на немецком дежурного. Рихард понял, что он звонит в полицию. Как в полусне, он увидел на платформе два тела в неестественных позах. Старушка тоже на них уставилась, ее губы шептали, что-то похожее на молитву. И тогда Рихард услышал шум приближающегося поезда. Когда через минуту Рихард смотрел сквозь закрывающиеся двери на всю эту картину, он только и смог пробормотать: – Энтшульдигунг. 2. То, что Рихард увидел сегодня, потрясло его. Он, как журналист часто бывал в разъездах, слышал о подобных случаях где-то на глубокой периферии, даже видел жертв „партизанов”, однако и представить себе не мог, что когда-то увидит подобное своими глазами. Киев оставался открытым городом, его бюргеры голосовали на выборах за самых умеренных, во время фестивалей и общегородских гуляний и немецкий, и украинский языки сливались в единый праздничный гул. Несмотря на то, что недовольство „швабами” росло с каждым годом, подогреваемое националистами и большевиками, немец даже поздним вечером, даже где-то на окраине Нойштадта или в частном секторе Куреневки, мог чувствовать себя в относительной безопасности. По крайней мере так было до последнего времени. Конечно, Рихард не мог не заметить перемен которые произошли за последние годы. Политика не могла не вмешаться в образ жизни, формировавшийся последние 40 лет, тем более, после того как руководство Рейха признало собственные ошибки и объявило о начале процесса „примирения” и „эвакуации”. Движимые чувством вины, немцы добровольно отказывались от положения „добрых хозяев”, для того, чтобы стать „добрыми друзьями”. Все это отлично вписывалось в модель „мира без границ”, столь популярную ныне среди „прогрессивной общественности”. Вечер явно не удался. А еще ведь предстояла встреча с незнакомцем. Рихард очень удивился звонку редактора и последующему предложению. Он занимался в основном экономической аналитикой, стиль у него был тяжеловесным и грешил обилием фактов. Сейчас же от него требовали просто получить некую информацию и передать ее руководству. Почему именно его? Он, конечно, не спрашивал это у герра Михаэля, да тот и не ответил бы, поскольку никогда не отвечал на подобные вопросы подчиненных. Место встречи было назначено в одном из тех заведений, которые были сделаны в «традиционном немецком стиле». Их все меньше оставалось в городе, тем более на окраинах, традиционно считавшихся пролетарскими. И в лучшие годы там было не слишком много немцев, а после либерализации 60-х, «онародовлення» 70-х и дегерманизации, начавшейся в конце 80-х, остались единицы. Украинцы, и обеспеченные, и не очень, предпочитали заведения в национальном стиле, с обязательными варениками, борщом и относительной дешевой «горілкою”. Но тем не менее место, где подавали хорошее пиво, найти было все еще достаточно просто. Биргартен находился не слишком далеко от остановки, хотя найти его оказалось не очень просто: район был застроен в 70-е годы однотипными панельными пятиэтажками. Заведение располагалось в полуподвале одной из них. Неоновая вывеска была ядовито-зеленого цвета и скорее отпугивала, чем привлекала. Хотя внутри было достаточно уютно: приятный полумрак, на стенах пасторальные картинки из псевдонемецкой жизни, тихая музыка, скорее похожая на джаз. За массивными деревянными столами сидело несколько выпивох, скорее всего постоянных клиентов, в темном углу зажималась парочка, возле барной стойки вообще никого не было. Герр Михаэль сказал, чтобы Рихард сел именно за барной стойкой и заказал себе вайсбир. Это было своего рода черный юмор – вся редакция знала, что большой любитель пива Рихард из всех сортов на дух не переносит единственный, и это именно вайсбир. Он так же не любил барные стойки, и даже эта мелочь усиливала его раздражение. – Айн бир, битте. Барменом был совсем молодой белобрысый парень призывного возраста. – Пан бажає німецьке чи вітчизняне? Рихард удивился: он думал это таки немец, который в одном из дружественных государств избегает неотвратимого призыва в доблестный Вермахт: переселенцам, несмотря на эвакуацию, давали автоматическую отсрочку от службы. Поэтому до сих пор и в Украине, и в Белорусланде, и в Балтийской федерации обреталось немало молодежи, которая не спешила возвращаться в Фатерланд вместе с родителями. И, надо сказать, не самой законопослушной и трудолюбивой молодежи. – Німецьке, бок, якщо є. – На жаль відмовились, не має попиту. Щось інше? Автоматически Рихард отметил, что во многих киевских пивных пропало темное пиво: украинцы предпочитали светлые лагеры, а широту ассортимента многие современные хозяева стали относить к «непотрібним забаганкам». – Берлінер кіндл? – Так, маэмо. Вам велике чи мале? – Гроссе, хальб литер. На мгновение Рихарду показалось, что в глазах бармена мелькнуло удивление: он не понял элементарных немецких слов. Но, наверное, все-таки показалось. – Айн момент. Пока наливали пиво (и надо сказать очень неумело и долго), Рихард осмотрелся по сторонам. По времени он приехал минут на пятнадцать позже, чем было сказано, но никто из присутствующих не проявлял к нему интереса. – Немен зи битте. Наконец, пиво принесли. Попробовав его, Рихард скривился: оно явно было несвежее. – Добрый вечер, – неожиданно раздался за спиной бесцветный мужской голос. Пытаясь пить принесенную бурду, Рихард не заметил, как к нему подсел мужчина неопределенного возраста, неприметно одетый, с непонятными чертами лица которые в полумраке заведения сливались общие абрисы носа, рта, губ. – И вам того же. Это вы разговаривали с герром Михаэлем? – Возможно, − почему-то неопределенно ответил мужчина. И с недовольством в голосе заметил: – А Вы не очень-то дисциплинированны, чувствуется влияние славянских кровей. Если Вас просят купить пиво определенной марки и пить его в определенном месте, то это не прихоть, а желание быть уверенным, что имеют дело именно с тем, кто нужен. Рихарду не понравился его тон, но он примирительно заметил: – Не думал, что для Вас такое серьезное значение имеет марка пива, которое я пью. Впрочем, здесь оно, наверное, все отвратительное. – Вероятно. – голос незнакомца снова стал бесцветным. – Итак, Вы Рихард, журналист еженедельника «Обозреватель», если я не ошибся? – На клар. А Вы не представитесь? – Думаю, это лишнее. Я предпочел бы, чтобы Вы остались со мной незнакомы. В конце концов, моя информация слишком конфиденциальна. Рихард был достаточно опытен, чтобы не спорить: те, кто предпочитает о чем-то сообщать в подобное время и в подобных местах не очень-то стремятся к известности. – Согласен. Однако мне все равно надо Вас как-то называть. – Ну, называйте, например, Олегом. Только теперь Рихард обратил внимание, что говорит с собеседником не на немецком, и даже не на украинском, а на русском языке. Причем это был не русский язык, на котором разговаривают жители Украины, с мягким южным говором, а литературный, правильный, скорее неживой язык. – Рихард, Вы, я думаю, удивлены, что Вас заставили в такую отвратительную погоду и в не самое подходящее время прийти сюда. Но не извиняться, не объяснять Вам всякие мелочи я не буду – слишком мало времени. Поэтому сразу о главном: герр Михаэль очень хочет знать, когда состоится съезд. Передайте ему, что через десять дней на окраине Киева соберутся все. Кто – все, он знает. И во время этого собрания и будет принято окончательное решение. А вот каким будет оно – пока не знает никто. Рихард понял, о каком съезде идет речь, и очень удивился. Или даже испугался. Эта информация никоим образом не касалась главного редактора, и вряд ли что-то ему сказала бы. Но она касалась самого Рихарда. – И это все? – он постарался задать свой вопрос максимально спокойно. – Для герра Михаэля – да, но, к сожалению, не для Вас. – Рихарду показалось, что «Олег» ухмыльнулся. – Вы ведь и так знаете, что я имею в виду под съездом и решением. И гораздо, гораздо больше, чем я сказал. Незнакомец замолчал. Он внимательно посмотрел на Рихарда. И снова ухмыльнулся. – Должен вас огорчить, но мне сказали передать, что Вам придется сделать некий выбор в самое ближайшее время. Он опять замолчал, как будто давая возможность Рихарду задать вопрос. – И из чего мне придется выбирать, если Вы даже не даете понять, что имеете в виду? «Олег» заговорщицки посмотрел на него: – Мне сказали, что Вы сами догадаетесь, и очень скоро. А пока всего лишь попросили предупредить, что Ваш выбор неизбежен. Рихард пожал плечами: – Странно все это. Меня срывает поздним вечером редактор, заставляет переться на другой конец города, здесь я встречаю Вас, Вы говорите мне не очень понятные вещи, а в итоге есть еще кто-то, кто просит меня сделать выбор из двух неизвестных. Вам не кажется? «Олег» равнодушно заметил: – Мне все равно, в принципе. Я все Вам передал, что должен был, а Вы уже сами разбирайтесь. И не сомневайтесь, все, что я сказал, имеет значение, в первую очередь для Вас. Рихард и не сомневался: он не очень-то верил в совпадения. А намеки были прозрачны, лишь не ясно было пока, что от него хотят. «Олег» неожиданно резко встал: – Ну, спокойной ночи. Думаю, Вы во всем разберетесь. А пока – гуте нахт. Рихард обратил внимание, что рост у неизвестного такой же средний, как и все остальное. – Спокойной ночи. «Олег» быстро исчез за входной дверью. Рихард расплатился за так и недопитое пиво и тоже вышел на улицу. Неделя началась плохо. Хуже некуда. /quote]
Ответов - 70, стр:
1 2 3 4 All
Марчиевич: 6. В 18 часов Рихарда ждал старший следователь со странной фамилией Филин. Районный комиссариат находился довольно далеко от места работы, добирался туда он с двумя пересадками, в том числе и на трамвае. Оказалось, цену на проезд снова повысили на 10 процентов, проездной у Рихарда был только на С-банн и У-банн, поэтому пришлось платить еще дороже водителю: забыл купить одноразовый билет. Трамвай был новый, пражский, с электронными табло, удобными сидениями, низкой посадкой специально для инвалидов. Людей было немного, Рихард сел, как любил в детстве, на двойное сидение возле окна и прислонился к стеклу: он любил Подол, сохранивший дух старого, еще добольшевистского и дорейховского города, лет 20-30 назад аутентично отреставрированный, переполненный множеством заведений, вобравших в себя кухню всей Европы, дорогих магазинов, ночных клубов, кабаре, варьете, превратившийся в своего рода киевские Елисейские Поля и Монмартр в одном лице. Но комиссариат находился не там, где кипела жизнь, а ближе к старой, более чем столетней промзоне, хотя и выделялся на ее фоне своими урбанистическими формами, громадой из стекла и бетона, вовсе не пугающей, а похожей скорее на музей авангардного искусства. Вокруг были аккуратно подстриженные деревья и высаженные, как по линейке липы, стояло много лавочек, полицейских не было заметно, хотя и досужих прохожих тоже не наблюдалось. Рихард не любил полицию, для этого было много и субъективных и объективных причин, но и не боялся: шуцман в любом случае ассоциировался с безопасностью, с порядком, он по определению всегда выступал слугой закона, готовым встать на защиту каждого честного бюргера. На комиссариате еще висели таблички и на украинском, и на немецком языках, хотя второе давно уже не было обязательным. Внутри он оказался в огромном холле, на пропускном пункте сидел совсем юный мальчик в очках, больше похожий на студента Могилянско-Мазепинской академии. – Доброго вечора. Пан запрошений чи у приватних справах? Вопрос несколько удивил: Рихард никогда не думал, что в полицию можно зачем-то приходить по личным делам. – Так, запрошений. – Рихард протянул повестку. Юноша внимательно ее изучил, после чего доброжелательно кивнул: – Так, пан Філін казав, що затримується на роботі у надтермінових справах. Будь ласка, сержант Кріста вас проводить. Девушка взялась непонятно откуда, модельной внешности, но затянутая в элегантную темно-синюю, почти черную форму, она поздоровалась на двух языках и предложила следовать за ней. У Рихарда мелькнула мысль, что таким образом допрашиваемых успокаивают перед лицом возможных неприятностей: мужской конвой явно вызвал негативные эмоции. Они пошли по длинным, но светлым коридорам, поднялись на второй этаж и наконец остановились перед обычной дверью, большую часть которой составляло непрозрачное стекло. Рядом чернела табличка «Старший дізнавач Філін». – Вам сюди. Можете заходити, якщо забули шлях до вихода, пан Філін покличе мене, щоб я Вас провела. Сказав это девушка исчезла. Рихард символически постучал в дверь и приоткрыл ее: – Можна? Кабинет был небольшой, хорошо освещенный, в его центре на фоне массивного стола выделялась такая же массивная фигура. Поскольку единственным источником света была настольная лампа, лицо Филина разглядеть было невозможно. − Пане Ріхард, а Ви по-европейські педантичні, вітаю… Проходьте будь ласка, влаштовуйтесь як по-зручніше… Роздягайтеся… «Старший дізнавач» не шелохнулся, но комнату залил люминесцентный свет, не очень располагающий к доверительной беседе. Рихард автоматически огляделся. Мебель в комнате была не новая, но аккуратная: стандартный набор для бюро, никаких изысков. Удивило отсутствие почти обязательного портрета нынешнего гетмана: на том месте, где он должен висеть находился портрет Скоропадского, еще молодого, времен второго гетманата. − Та ви почувайтеся вільно, не соромтеся: наша поліція не лише береже спокій чесних українців, а й прагне, щоб вони вбачали в ній не джерело репресій, а свого найближчого товариша… Беріть стілець, сідайте якнайкомфортніше… Рихард взял крайний стул, сел так, чтобы не оказаться к Филину лицом к лицу: даже не успев толком его рассмотреть, он почувствовал исходящую от следователя опасность. Почему? Это был молодой мужчина, наверное, его ровесник, крупный, скорее грузный, чем атлетически сложенный, с простым лицом выходца из глубинки… Разве что глаза? Слегка прищуренные, непонятного цвета, они будто буравили собеседника, и не имело значения, что при этом говорил Филин. − Отже, пане Ріхард, Ви знаєте, у якій справі я змушений був Вас потурбувати? Чи потрібні додаткові пояснення? − Гадаю, що так, адже у повістці все чітко вказано. Вам потрібні мої свідчення у справі про те, що я випадково побачив позавчора ввечері? − Авжеж, пане Ріхард. Але це не все, це крихта від того, про що мені хотілося б з Вами перебалакати…Як, на Вашу думку, що нового Ви можете сказати мені про справу, у якій Вас викликали? Голос у Филина был приятный, глубокий, говорил он спокойно, с самыми благожелательными интонациями. − Як єдиний свідок, я мушу Вам викласти всі обставини справи, адже я був у ній єдиною сторонньою особою. − То й що? Ви гадаєте, німецький офіцер, винний у злочині, який сам нас викликав, щось міг збрехати? Він у всьому зізнався, до речі, можете легко в цьому переконатися. Филин извлек откуда-то бланк протокола допроса и протянул Рихарду. Распечатка, заверенная официальной печатью была озаглавлена «Протокол допиту п. … Р. як свідка у справі № ...». − То Ви читайте, будь ласка, не поспішайте. Я розумію, що цей протокол не є законним, але, гадаю, якщо Ви не будете заперечувати, ним можна скористатися. Час уже не ранній, робочий день закінчився… Бачите, змушений був Вас викликати на вечір: роботи у нас багато, а штати не надто великі. Рихард удивился такому откровенному нарушению закона: по крайней мере Филин мог бы сделать вид, что составляет протокол, задать обязательные вопросы, включить друкер и соблюсти необходимые формальности. Однако он ничего не сказал и начал читать. Пробегая глазами строчку за строчкой, он испытывал все большое удивление. Казенным украинским языком четко излагались все события вечера понедельника, с немецкой сухостью, но максимально объективно: на платформе, кроме него, Рихарда, стояли двое нетрезвых молодых людей и пожилая женщина, молодые люди вели себя некорректно, за семь минут до прихода электрички (такое мог заметить только германец) подошел немецкий офицер, молодые люди начали оскорблять фрау, потом один из них ее толкнул, немец, который до этого тихо стоял в стороне, два раза выстрелил, молодые люди упали, немец вызвал полицию. Ни добавить, ни убавить было нечего: все абсолютно правильно. Заметив, что Рихард закончил читать, Филин, который до этого внимательно изучал какие-то бумаги, встрепенулся: − Отже, все правильно? Ви з усім згідні? − Так, правда. Я навіть, здивований, зізнаюсь: мені не вдалося б краще розповісти. − То чудово, підписуйте, і ми зможемо вдатися до інших справ. Їх, гадаю, ми розв’яжемо так само швидко. Филин протянул авторучку, Рихард нашел в конце листа «Місце для підпису допитуваного», расписался, четко прописав свою фамилию, и протянул бланк следователю. − Добре, тепер можна і до головної справи. – И Филин неожиданно замолчал, сделав вид, что углубился в некие бумаги. Он молчал с многозначительным видом, как будто ждал, что Рихард и сам понимает, что это за дело и сам включится в его обсуждение. Однако тот не понимал. − І що у Вас за справи до мене? – задавая этот вопрос Рихард испытывал не самые приятные ощущения: то, чем он мог заинтересовать полицию, могло иметь далеко идущие последствия, и не самые приятные. − Та Ви, мабуть, і сам чудово здогадуєтесь, але все-таки спробую пояснити. Як там справи з листом з Берліна, вже надійшов? И замолчал, почти театрально. Рихард сделал вид, что ничего не понимает, но, наверное, это у него плохо получилось. Филин не стал делать паузу слишком длинной и продолжил: − Так, так, пане Рихард, не дивуйтеся. Але й не лякайтеся: те, що про Вас треба знати, я знаю, як бачите ніхто Вас до страшних лабетів ув’язнювати не збирається, навіть до буцегарні не саджають. Швидше зараз я виступаю, як Ваш спільник, і хтів би перемовитися з Вами про певні важливі речі, важливі не лише для Вас чи для мене, але для всієї країни! При последних словах в его голосе зазвучали звонкие, пафосные нотки. − Всі знають, у який відповідальний час ми живемо. За кілька днів уперше за сотні років наша держава здобуде справжню самостійність, і лише ми, її мешканці, будемо вирішувати всі наші справи. Більш ніхто не зможе нам нав’язати своїх порядків чи безладу. Але постає питання: що далі? Що на нас чекатиме після цього благословенного часу? Майбутнє під німецьким чоботом у вигляді так званої Вільної Европи чи істинно самостійне життя в соборній Батьківщині? Саме в соборній, від Сяну до Дону, як сказано в нашому національному гімні. Із Наддністрянщиною, Галичиною, Кубанню, з усіма землями, де живуть українці. Ця мета надихає багатьох до непокори режиму, нехай і тому, який зве себе народним і говорить, що він стоїть на обороні інтересів неньки-України. Филин снова замолчал, так актер делает паузу во время спектакля, чтобы зрители могли ощутить важность следующей фразы. − Отже візьмемось за головне. Ваша діяльність чудово відома тим, хто має про неї знати. Можете не сумніватися, ваша Організація вже не перший рік на контролі у компетентних органів, і ваша роль у ній також. «Какая роль?» – подумал Рихард. Вся его роль в последние годы исчерпывалась командировками по всей Украине, во время которых он мог получать необходимую информацию, не более. Ну да, еще общение с «провідниками», часто вынужденное, но, как правило, давно приносящее скорее разочарование. − На Україні багато людей на всіх поверхах влади, які поділяють ваші ідеали. І розуміють, що той великий розкол, який відбувся сімдесят років тому давно вже вичерпав себе і не містить жодних об’єктивних передумов. Наразі, коли нам вже випала така зручна година, всі ми маємо об’єднатися і разом торувати свій шлях. Єдина Україна буде, самостійна від будь-яких впливів, котра об’єднає під своїм проводом усі східні нації, від естів до козаків. Неожиданно Рихард разозлился: он вспомнил бывшую базу Фридекорпса, неуклюжих тамошних офицеров НЗС, нудный монолог соседа за столом и одновременно собрата по подполью о страшной русской угрозе. − Пане дізнавач, що Ви від мене хочете? Ви гадаєте, що Україна подолає Москву, наші доблесні вояки розіб’ють мільйонну російську армію, озброєну найсучаснішою німецькою зброєю та загартовану в постійних боях на Сході? А потім здобуде від пшельків Галичину та від мамалижників Одещину? Чим? Хто? Та й навіть якщо так, то до чого тут я, нехай і член проводу, але зовсім не пов'язаний з мілітарними справами?! − До чого тут Ви? – казалось Филин искренне возмущен. – До чого тут Ви?! Ваша позиція видається дивною з огляду на вашу діяльність, це швидше позиція якогось містянина, якого не цікавить нічого, крім смачних харчів і їбання з блядями. Ви не вірите у ваші ж сили? Не знаєте, що за останні п’ять років чисельність ваших спільників зросла принаймні вп’ятеро, що кожний третій у війську та поліції дотримується ваших поглядів? Рихард знал все это, но всегда скептически относился к прыщавым студентам украинской филологии или «куркулистым» и заскорузлым украинским бауэрам, неожиданно возомнивших себя едва ли не спасителями нации. − Щодо наших сил можете бути спокійні, нам їх багато на що вистачить. А щодо вашої ролі спробую пояснити популярно. Ви зустрічалися позавчора з деяким «Олегом», а сьогодні мали розмову з Вашим безпосереднім керівником, чи не так? Можете не відповідати, я навіть знаю про що ви розмовляли з агентами російських і німецьких спецслужб… . І знаю, чого від Вас хочуть, навіть більше, ніж Ви самі: знаєте, Команда хліб даром не їсть. Это был первый намек на таинственную «Команду народової безпеки», щупальца которой уже десятки лет, по слухам, пронизывал всю страну, от компаний неформальной молодежи до Гетманской канцелярии. Хотя Рихард практически с самого начала беседы уже понял, что с ним разговаривает не простой полицейский следователь. − Здогадуюсь. – Ответил он односложно. − То як знаєте, не буду далі напружувати Вас зайвими розмовами. Сформулюю чітко: наступної суботи Ви повинні підтримати рішення про спільний фронт (эти слова следователь произнес нарочито четко, медленно, но Рихард все равно не знал, что они означают), водночас повідомивши пана Михайла (и толстый рот Филина скривился в презрительной усмешке) и гаспадина «Олега» (и снова он неприятно улыбнулся), що ніякої спільної дії не буде. Слава Богу, дехто домігся того, що ці пани не змогли пролізти до лав вашого руху і можуть лише обробляти певних несвідомих громадян. Рихард понимал, кого Филин считает несознательным, и понимал, в насколько критическую ситуацию он попал. − То, пане Ріхард, маєте добре подумати, і не лише над своєю поведінкою, а й ширше, над своїми поглядами. Ви вільні, отже. Викликати пані Кристину на допомогу? Чи знайдете вихід самі? − Дякую, сам вийду. До побачення. Филин как-то задумчиво, тихо, будто разговаривая сам с собой, произнес: − Так-так, до побачення… Когда Рихард уже одевал плащ, Филин неожиданно спросил: − До речі, чув, дружина до Вас приїхала. Щирі вітання. − Я ніколи не був одружений, - раздраженно отозвался Рихард. За один день уже второй раз его выводили из себя упоминанием о его прошлой личной жизни. И второй раз это были люди, каждое слово которых теперь имело некий особенный смысл. − Та все одно, вітаю, − Рихард находился к следователю спиной, но ему показалось, что он снова видит как толстые губы Филина растягиваются в гадкой усмешке.
krolik: З Новим Роком! Марчиевич пишет: В 18 часов Рихарда ждал старший следователь со странной фамилией Филин. таки справді альтісторично звучить
Марчиевич: 7. Следующий день не задался с прошлого вечера. Приехав довольно поздно домой, Рихард обнаружил, что в кюльшранке хоть шаром покати: бутылка прокисшего молока, заплесневевший сыр (но отнюдь не рокфор) да пара банок пива, завалявшихся чуть ли не с прошлого года. Вспомнив, что за целый день он съел пару горячих бутербродов, Рихард сразу же почувствовал жуткий голод. Выругавшись на трех языках одновременно, Рихард выкинул в мусор испорченные продукты, потом выпил пиво и завалился спать. Утро началось с бесконечных телефонных звонков. Уже в семь утра позвонили из Организации: у некоторых ее членов были странные представления о конспирации, они считали, что по утрам телефоны «чесних громадян» не прослушиваются. Несмотря на полную бредовость подобной идеи (нормальные люди всегда понимали, что спецслужбы работают круглосуточно и без перерыва на обед), она была довольно популярна и приходилось испытывать определенные неудобства. Не очень совершенным кодом ему сообщили, что материалы следует передать связному в гроссмаркте «Ферайн» ровно в 11.00, по давно установленной процедуре. Последнее, правда, пришлось кстати: Рихарду в любом случае необходимо было сегодня идти за продуктами, да и супермаркет находился от него в одной остановке трамвая. Потом позвонила мать, именно тогда, когда он уже снова начал засыпать. Этот звонок уже был связан с экономией: еще не закончилось льготное «ночное» время, когда стоимость минуты разговора уменьшалась в несколько раз. С ходу она «обрадовала» его напоминанием о том, что они с отцом, как всегда, приедут на Рождество. Рихард прекрасно понимал, что вряд ли через месяц они с радостью приедут на Украину, он вообще не знал, что тогда будет твориться, и даже думать об этом не хотел, но само собой сказать об этом матери не мог. Разговор вышел бессмысленный, как, в общем, и большинство их разговоров: обмен неинтересными новостями из жизни совершенно забытых им родственников, «охи» и «ахи» о быстрорастущих ценах и застывших зарплатах (матери ли жаловаться, подумал Рихард) и тому подобная чепуха. В конце мать передала трубку отцу, и еще десять минут Рихард выслушивал подробности последнего тура футбольной Рейхслиги и обсуждал (точнее поддакивал) превосходство киевской команды над всеми остальными (если он не ошибался, она сейчас шла где-то в середине второй десятки, приближаясь к вполне заслуженному за последние годы вылету в украинский элитный дивизион). Повесив трубку, Рихард почему-то не испытывал никаких чувств, кроме раздражения, хотя и понимал что родители у него одни и они не вечные. От подобных мыслей настроение не улучшилось. Родители последние десять лет жили в Баварии, где-то в районе Мюнхена. В свое время мать, работавшую в Министерстве информации и коммуникаций, пригласили на трехмесячную стажировку в одну из телекомпаний Южной Германии. Как ни странно, и ей там понравилось, и руководство компании предложило неожиданно освободившуюся вакансию одного из директоров. Рихард не знал, каких трудов ей стоило уломать отца, всегда тяжелого на подъем и к тому же приближавшегося к пенсионному возрасту, но, тем не менее, вскоре они уехали в Рейх, оставив ему все честно нажитое за двадцать пять лет семейной жизни имущество, включая трехкомнатную квартиру и почти новый «фольксваген» (он до сих пор ржавел где-то на стоянке). Последний раз он был у них года три назад, полюбовался на уютный коттедж в пригороде, новенький «мерседес», побродил по городу, испробовал несколько десятков сортов местного пива, напился пару раз с отцом и переспал с очаровательной служанкой Марысей родом из-под Данцига. Но родители приезжали в Киев по несколько раз в год, под Рождество обязательно, вносили в его жизнь на несколько недель дискомфорт и нередко даже вынуждали съезжать на это время к приятелям или в дешевый отель где-то на окраинах Нойштадта. Жаловались постоянно на ностальгию, но почему-то возвращаться окончательно не спешили, пару лет назад даже не только получили постоянное гражданство Рейха, но и штаатсбюргершафт Баварии… Уже когда Рихард одевался, зачем-то позвонил «Олег». Поприветствовал его, как старый знакомый, напомнил о необходимости сделать выбор (конечно же, не уточняя, какой, но после вчерашнего дня Рихард уже и сам приблизительно догадывался, что от него хотят), и уже пожелав удачного дня (на что Рихард про себя только чертыхнулся), спросил: − Удачного Вам вохен-енде, как-никак сможете с красивой барышней развеяться, не все время бобылем сидеть. − Это Вы мне такую барышню обеспечите? Если бесплатно, то я только за, − попытался пошутить Рихард. − Да ладно, не прибедняйтесь, разве жена у Вас не красавица? – и повесил трубку до того, как Рихард выматерился в трубку. Гроссмаркт был построен среди огромной индустриальной зоны конца 50-х годов, раскинувшейся от Приорки до начавшей застраиваться лет 30 назад Оболони, превратившейся со временем в один из самых престижных районов столицы. Примерно, когда начали застраивать Оболонь, стали и переносить местные предприятия за черту города, в основном за Нойштадт или Жуляны. Теперь на месте заводов и фабрик, как грибы, росли торговые центры, многоэтажки и разбивались парки и скверы. Рихарда особенно радовало последнее: в отличие от центральной части Киева, являвшей собой в прямом смысле этого город-сад, окраины на излишек зелени пожаловаться не могли. Войдя вовнутрь магазина, Рихард сразу же направился к рядам камер хранения. Ставить их начали недавно, раньше было не принято не доверять покупателям, как и в Рейхе, но лет пять уже в большинстве гроссмарктов просили оставлять вещи в особых ящичках: даже официальная статистика признавала резко возросшее количество краж. Многих людей за сорок, а особенно немцев это возмущало, они воспитывались с особым пристрастием к порядку и честности, но и хозяев торговых сетей тоже можно было понять: нередко вполне приличные молодые (и не очень) люди пытались вынести, не заплатив, самые дорогие продукты, или, что еще хуже, весьма недешевые чудеса атлантической или восточноазиатской техники. Впрочем, такое обидное для большинства нововведение сильно упрощало Рихарду способы передачи материалов. Оставив в одном из ящичков свою спортивную сумку с Е-карте, Рихард взял тележку и отправился в торговый зал. Почему-то вспомнились многочисленные, еще черно-белые сериалы 60−70-х о борьбе с «советскими» (а тогда еще и «американскими») шпионами либо о подрывной деятельности доблестных агентов абвера в Свердловске или Вашингтоне. Его всегда утомляла вся эта псевдоконспирация, коды, пароли – как здравомыслящий человек он изначально понимал, что все их «подполье» можно было вычислить в течение получаса, а раз не вычисляли, значит, не особо хотели. Не боялись, наверное, особо, или еще по какой-то причине (после визита к Филину Рихард понимал ее в большей или меньшей мере). Да и в целом едва ли не с самых первых школьных лет Рихард не помнил никаких репрессий против оппонентов режима, разве что не приветствовались большевики (хотя в последние годы им фактически разрешили действовать, только под другими названиями) и террористы в прямом смысле слова, вроде тех, жертв которых он видел позавчера на автобане, без различия их политической принадлежности… Рихард скупался долго и с удовольствием: этот гроссмаркт отличался чрезвычайно широким ассортиментом, в том числе импорта со всего мира. Правда, иностранные деликатесы позволить себе мог далеко не каждый: огромные ввозные пошлины перекрывали доступ всем товарам, аналоги которых производились в дружественных государствах или Рейхе, в наибольшей степени это касалось продукции сельского хозяйства, особой гордости Украины. Сегодня Рихард позволил себе взять литровую бутылку ирландского виски, стоившую, как пять литров отличного шнапса. Впрочем, в хорошем алкоголе он никогда себе не отказывал, в добавку к виски взял с десяток банок крепкого пива из Бреслау, оно напоминало его любимое польское, которое в Киеве было дефицитом. Вообще, то изобилие, которое ныне наблюдалось, стало привычным не так давно, а доступным тем более. Еще в конце 70-х набор продуктов, которые мог купить среднестатистический бюргер, был достаточно неширок: то есть продуктов было вдоволь, они были достаточно дешевы, но, как правило, количество наименований по каждому виду не превышало трех-четырех, в Киеве в редком магазине в центре можно было выбрать, например, из десяти сортов ветчины. По всему городу были раскиданы тысячи ладенов, где продавцом обычно работал сам хозяин и круг покупателей ограничивался жителями близлежащих домов. Все изменилось после того как власть предержащие объявили об очередном этапе «досягнення народного добробуту» и разрешили доступ на рынок компаний со всех уголков Свободной Европы: у бюргера появилась возможность выбирать, как грибы, начали расти гроссмаркты, в основном дочерних сетей германских и скандинавских компаний, только большинство владельцев ладенов разорились и пошли работать к ним уже в роли наемных работников… На кассе произошел странный инцидент. Рихард по привычке расплачивался карточкой «Дрезднер банка», протянул ее кассиру, но она принимать отказалась, заявила, что согласно ноябрьскому приказу Министерства торговли, карточки, эмитированные в евромарках, не принимаются. Он очень удивился, даже не поверил такой глупости, но наученная еще с немецкой педантичностью барышня извлекла распечатанный приказ и показала возмущенному посетителю. Слава Богу, у Рихарда имелась другая карточка, в карбованцах, правда редко используемая, но какие-то деньги там были, даже на виски хватило. Забрав сумку, Рихард убедился, что материал у него взяли, и почувствовал, как всегда, облегчение: не очень-то ему нравилось выступать в роли передаточного звена. Перед тем, как ехать домой, он зашел в небольшую пиццерию здесь же в торговом центре, всегда в ней бывал, когда скупался в гроссмаркте. Сделал заказ, его, как всегда, принесли быстро, пицца была отменная, по славянской привычке Рихард решил заказать рюмку горилки к ней и позвал кельнерин. Когда он попросил ее передать благодарности Паоло, повару-итальянцу, который здесь работал и с которым он как-то даже выпивал вместе в соседнем биргартене, официантка очень удивилась: итальянец еще месяц назад уволился, соскучился вроде по родине, укатил на свою солнечную Сицилию (или Сардинию), перед этим обучив нескольких молодых украинцев своему вкусному искусству. Когда он приехал домой, было уже около трех часов. Завтра в это же время распечатанная статья должна была быть на столе у герра редактора, а времени осталось не так много, благо, часть материалов была уже подготовлена. Включив компьютер, Рихард пытался настроиться на работу, но не получалось. Статья посвящалась использованию переданным Фридекорпсом баз и их общему влиянию на экономическое развитие. Как ни странно, действующие базы, в пределах каждой из которых находилось не менее пяти тысяч зольдатен, а на некоторых и до десяти, обеспечивали работой десятки тысяч украинцев по всей стране, а кроме того, осуществляли работы по созданию местной инфраструктуры, безвозмездно помогали в ремонте местных коммуникаций, обеспечивали полицейскую охрану: уровень преступности в районе их расположения был минимальный, близкий к нулю, поскольку немецкие фельджандармы нередко пользовались «особливими заходами впливу», не всегда соответствующими законодательству, но вызывающими ужас у бывалых и не очень уголовников. Теперь большинство баз поступало в распоряжение местных властей, разве что в районе северо-восточной и восточной границы несколько из них оставались в руках военных, только теперь украинских. Вообще последние несколько лет Рихард, когда готовил свои регулярные обзоры, испытывал непонятную тревогу. Нет, если исходить и из официальной статистики, и из отчетов германского Министерства по связям с дружественными государствами, которые регулярно давал герр Михаэль, все было в порядке: стабильный рост экономики, улучшение благосостояния, даже опережавшее этот рост, расширение отношений со всем миром, в том числе и с Объединенными Нациями, минимальная инфляция, в целом отвечающая народнохозяйственному развитию. Да и на уровне чисто бытовом все то, что видел Рихард, не должно было вызывать никаких отрицательных эмоций: строились новые кварталы, банки, в рамках разумного, расширяли кредитование, число безработных равнялось примерно числу бездельников и пьяниц, которых старательно отслеживали гебиркауфсееры, большинство с оптимизмом смотрело в будущее. Что же так настойчиво стучалось в сознание, пытаясь доказать, будто все идет не совсем так, как должно идти? Или это все связано с предчувствием тех перемен, в подготовке которых принимал участие и Рихард? Но ведь ничего принципиально измениться было не должно, ничего ни против Рейха, ни против колонистов не планировалось, с Рейхсаусвэртигес амт общий язык должны были найти быстро. Тогда что же? Как ни удивительно, но через три часа статья была практически готова, осталось расставить фотографии и разбить ее на пункты: главный редактор требовал, чтобы все материалы были четко структурированы. Как раз именно тогда, когда Рихард набирал последнее предложение, внимание его отвлекли Нахристс: он всегда работал под фон включенного телевизора, предпочитая глуповатые фильмы сорока − пятидесятилетней давности вперемешку с выпусками новостей. Сейчас как раз по «Центральному національному» шел главный вечерний выпуск. В одном из первых сюжетов, между сообщением о ноте Министерства внешних сношений к правительству Речи Посполитой с требованием полного государственного финансирования всех украинских учебных заведений Восточной Галиции и рассказом о постройке десяти новых нефтедобывающих платформ на шельфе Черного моря прошла информация о серии терактов на автобанах против патрулей НЗС. Представитель Министерства безопасности, моложавый полковник лет пятидесяти, заявил, что на происки врагов национальной государственности, явно большевистских агентов, армия ответит усилением контроля на дорогах и тотальными проверками всех подозрительных граждан. Это Рихарду не понравилось, хотя он и не был «подозрительным гражданином» в понимании этого полковника, но разговор с Филиным свидетельствовал, что те, кому надо, все о нем знают. Еще через несколько сюжетов коснулись происшествия, свидетелем которого он стал в понедельник, правда, несколько мельком: россияне передали официальный запрос относительно Вилли …, так как во время своей командировки он оказался замешан в «насильницьких діях проти мирних громадян Великої Російської Держави, під приводом переслідувань озброєних заколотників, коїв несправедливості щодо мирних російських селян та біженців від нелюдського більшовицького режиму». Ведущая никак эту информацию не комментировала, но напомнила, что у одного из погибших «залишилася дружина та двоє діточок, які тепер ніколи не побачать батька, не відчують його чоловічої турботи». Рихард, в который раз вспомнив обоих погибших, даже скривился, так не вязались они с отцовской заботой. Отвлекшись от новостей, Рихард вернулся к работе. И снова зазвонил телефон. Через несколько секунд он услышал в трубке такой знакомый и до сих пор любимый голос. Звонила Хельга.
Марчиевич: Следующая глава - сплошная мелодрама:) Однако без нее никак не сложить все вместе.
Марчиевич: 8. Рихард сидел в погребке недалеко от редакции, пил свой любимый бок и листал толстый пятничный выпуск «Украинской правды», рассматривая фотографии, но не вдумываясь в смысл подписей к ним. Сегодня, когда он принес статью (хотя вполне можно было пересылать материалы по Нетцу, редактор требовал лично приносить их), его снова вызвал к себе в кабинет герр Михаэль. Он даже не намекнул на позавчерашний разговор, был на удивление краток, но задание дал весьма специфическое: взять в понедельник интервью у лидера одной из оппозиционных партий, попавших на Общенациональный конгресс. В ответ на немой вопрос Рихарда герр Михаэль объяснил, что штатный корреспондент отдела политики заболел гриппом, а интервью уже проанонсировано. Правда, все же заметил в конце разговора: «А Вам, господин Рихард, будет особенно полезно пообщаться с такими людьми, как-никак Вы тоже к этому некоторое отношение имеете». Было еще рано, Хельга должна была прийти сюда только через полчаса, но и в редакции делать было нечего. Поэтому Рихард сидел, пил пиво, курил любимые французские сигареты и старался ни о чем не думать. Не получалось. Сейчас его тридцатитрехлетняя жизнь подошла к какой-то странной рубежной точке, после которой должны были произойти такие перемены, каких он никогда не испытывал и масштаб которых трудно было представить. Вся его жизнь до этого шла по некоей колее: средняя школа, гимназия, университет, удачная работа, пусть и не совсем по специальности, совместная жизнь с Хельгой… Да, конечно, не без отклонений, придающих такой вполне удачной жизни, некоторую пикантность. Еще в гимназии Рихард совершенно неожиданно для себя сошелся с националистами, оказался среди основателей небольшой пробандеровской группы, сохранил с ней связь и в университете, и сам не заметил, как маленькая организация единомышленников, едва вышедших из подросткового возраста, в течение пятнадцати лет превратилась в хорошо разветвленную структуру, насчитывавшую сначала сотни, а потом тысячи фанатично настроенных членов. Нет, он не был идеологом или активным борцом за «істинно самостійну соборну державність», но и место его осталось рядом с верхушкой Организации, а личная дружба с руководителями Провода способствовала высокому авторитету среди рядовых «патриотов». Вся его борьба сводилась к поездкам по всей стране, связанным со сбором информации и контролем над работой региональных отделений (журналистский статус способствовал тому, чтобы не вызывать подозрений в широкой географии этих визитов), а также к участию в регулярных совещаниях Провода с правом голоса. Впрочем, еще в последние годы с Хельгой Рихард окончательно разочаровался в идеалах Великой Украины, но и менять ничего не стал: ей он говорил, что из-за его положения это опасно для жизни, себе – что жалко терять такой высокий (пусть и не совсем заслуженный) авторитет среди десятков (а возможно и сотен) тысяч людей. Проблему также создавало раздвоение сознания: восхищаясь организацией жизни, обеспеченной на основе порядков, принесенных на немецких штыках, он одновременно был в рядах тех, кто эти порядки, по сути, подрывал. Выпадали из общего жизненного благополучия и отношения с Хельгой. Они любили друг друга, изначально имели отдельное жилье, оба достаточно зарабатывали, каждый год по несколько раз летали на курорты Средиземноморья или Адратики, казалось, их жизнь была идеальна. Конфликты начались незаметно для Рихарда, он считал, что все по-прежнему, однако что-то уже изменилось. Пока он радовался своей беззаботной и относительно вольной жизни в редакции сначала крупнейшего, а потом и единственного общенационального русскоязычного еженедельника (а две – три статьи в месяц и подработки время от времени позволяли ему вести беспечную жизнь типичного представителя среднего класса), она сменила несколько работ, получила второе высшее образование и выучила английский язык (еще лет пять назад это вызывало удивление). Точкой бифуркации стало ее решение переехать в Рейх − здесь она перестала видеть перспективы для дальнейшего развития и ее карьеры, и всего остального. Рихард ехать не хотел: его все устраивало. Хельга пять лет назад помахала ему рукой и улетела на реактивном гроссрауме компании «Райхслюфтганза». После этого у них установились странные отношения: они периодически созванивались, регулярно переписывались по Нетцу, встречались на вохен-енде в старинных европейских столицах или летом на курортах Испании либо Монтенегро и никогда не обсуждали свои отношения. Правда, после последней встречи прошло уже больше года, как-то время быстро летело, что ли… − Привет. – Как будто они не виделись с сегодняшнего утра. Он поднял голову. Хельга почти не изменилась: высокая, стройная, натуральная блондинка, с очень уверенным взглядом, без обильной косметики, но та, что была, делала ее гораздо моложе, чем на самом деле, чуть ли не ученицей старшего класса гимназии (такой он ее впервые и узнал больше десяти лет назад). − Привет. – Он продолжал ее внимательно изучать, но да, она была все той же Хельгой, которой, он знал. − Перестань на меня так смотреть: ты же знаешь, что я это ненавижу. Иди лучше закажи мне вина, только не бери самое дорогое, они все равно тут скорее всего из одной бутылки наливают. Если не забыл, белое сухое, желательно из Готтенланда… − Забудешь такое… - неразборчиво пробормотал он и направился к барной стойке. Крымских сухих вин не было, он удовлетворился бессарабским, и сразу взял бутылку: это было гораздо дешевле, зачем платить больше. Когда он вернулся, рядом с его бокалом лежала небольшая, нарядно оформленная коробочка, а Хельга загадочно улыбалась. Увидев свой заказ, она усмехнулась: − Ви иммер…Зиийст, битте, вас хабе их дир митгебрахт. − Оптом дешевле, − попытался он пошутить и налил вино. Распечатав коробочку, Рихард не удивился: внутри лежал ханди. В принципе, он и сам давно мог себе его позволить, но то ли руки не доходили, то ли потребности особой не было. − Спасибо… Ты всегда умела делать дорогие и полезные (он подчеркнул именно последнее слово) подарки. Даже не знаю, как тебя отблагодарить. − Какие благодарности? Сто лет не виделись, наконец, встретились, о каких благодарностях можно говорить? Хотя, ты же знаешь, всегда с удовольствием возьму деньгами. И засмеялась. Рихард тоже улыбнулся. Его все так же удивляло: столько не виделись, а будто с утра разъехались на работу. − Да не смотри на меня, как идиот. Ты же не идиот? Кстати, номер проплачен на месяц вперед, сеть не украинская, а общерайховская, не надо морочить себе голову о том, куда и кому звонить и сколько платить, все включено. Тебе должно пригодиться. А вообще, я по тебе соскучилась, давай выпьем. Он согласился. Почему бы и не выпить? Все было так, как много лет назад. И это ему нравилось… Они не надолго задержались в погребке: в конце концов, Хельга давно не была в Киеве и ей не очень хотелось напиться в этом не самом интересном (хоть и уютном месте). Планов у них тоже не было, но пятимиллионный город, знакомый им со времен уже довольно далекой юности, таил в себе немало соблазнов. Их променад охватил множество мест, которые уместились всего лишь в несколько кварталов, но привел в итоге в небольшое заведение, находящееся в районе огромного торгового центра, построенного на месте исторического Евбаза, на площади Павших Героев. Это было не самое уютное место, с не очень хорошей кухней (подавали в основном разогретые в микроволленофен вурст с капустой или вареники, в зависимости от национальных пристрастий не очень взыскательных потребителей), самое дешевое пиво и какую-то гадость, названную «справжнім живим вином»» (благо, в тихую хорошее вино они пронесли с собой). Но для них это место, украшенное копиями фотографий города столетней давности, еще не изуродованного почти четвертьвековым правлением большевиков и их же терактами осени 41-го имело особую ценность. Неожиданно Хельга заговорила серьезно (до этого они больше с юмором вспоминали совместную жизнь, смеялись над неуклюжими политиками всех мастей и просто говорили «о погоде»). − Ты так и собрался здесь оставаться? И так же продолжаешь играться в свои хальбвушигешпилен? Не думал о том, что пора сменить место жительства и применить свои мозги в том месте, где их смогут оценить? Рихард не удивился: это было в стиле все той же Хельги, подобные упреки он уже слышал, без преувеличения, тысячи раз. Однако настроение было замечательное, все проблемы, возможно, под влиянием алкоголя, отошли на задний план, и пережевывая кусок теплого вурста (он все-таки заказал себе невкусные сосиски, просто хотелось есть) он почти промычал: − А мне и здесь неплохо. − Ты в этом уверен? Или, ви иммер, живешь в своем собственном мире и не хочешь за пределы этой искусственной клетки свой нос высунуть? Тебе кажется, что тебе неплохо, или тебе хорошо на самом деле? Казалось, она на что-то разозлилась (а может, и не казалось), у нее и раньше бывали такие перепады настроения. − Ты знаешь, я давно не пытаюсь тебя изменить, и увидев сегодня, я подумала, что ты изменился сам. Но, наверное, это иллюзия: ты не способен измениться. Что ты скажешь, если узнаешь, что через полгода я уеду в Штаатен? Он ничего не мог сказать, но и не был удивлен особо: в свое время точно так же Хельга уехала в Рейх, а он, мотивируя своей уникальной работой, которая там никому не нужна, никуда ехать не собирался. − Ничего не скажу, − а в самом деле, что мог сказать он человеку, который, если принимает решения, то ничто (любой форс-мажор бессилен) не может ему помешать? Не очень вкусный вурст неожиданно закончился. Так же, как и этот, совсем не к месту разговор (для него не к месту). Они пошли куда-то еще, потом ехали на трамвае, весело распивая из очень неудобной бутылки (нарушая недавний закон «про поведінку в громадських місцях») нечто кислое, легкое и дурманящее. Потом на У-банне (продолжая распивать, но уже что-то другое, сладкое и густое, какой-то ликер, наверное). Наконец, они оказались перед его подъездом. − Странно, мне казалось у вас другие двери?.. − Были другие… И в самом деле, раньше, по европейской моде, двери были другие, наполовину стеклянные, хрупкие. Их заменили пару лет назад на бронированные, с таким популярным сейчас тюршпреханланге: вырос уровень преступности, обокрали несколько квартир в соседних домах, все забеспокоились о собственной безопасности и коллективно решили установить мощную преграду для неведомых воров. Когда они поднялись к нему в квартиру, Хельга заперлась в ванной, а он переоделся, раскупорил банку пива и плюхнулся в кресло с сигаретой и пультом от телевизора. Появилось почти забытое ощущение семейной жизни, которое укреплялось шумом в ванной, создаваемым таким родным человеком (для него родным, насколько он близок Хельге Рихард предпочитал не думать). Наконец, она появилась, как всегда неожиданно. − Ого, да ты таки изменился… Он не знал, что она имела в виду, но понимал, на что намекает. − Пойдем спать? − Спать?!! Да, они были взрослыми людьми. И им не мешали всякие предрассудки, даже такие, как любовь или ее отсутствие. А хорошо или плохо это, ни он, ни она не знали.
krolik: мелодрама с началом перехода в порно
Марчиевич: Порно не будет:)
Марчиевич: Суббота пролетела незаметно. Они поздно встали, позавтракали кофе, которое Рихард разбавил сигаретой, посмеялись над национальным музыкальным каналом и отправились в город. Здесь продолжился их вчерашний променад, правда, разбавленный культурной программой: они побывали на выставке современного украинского искусства в открывшемся недавно «Центрі національної штуки» на Подоле, несуразном огромном здании, вобравшем в себя десятки архитектурных стилей, от готики до атлантического стекла-бетона (протесты против его постройки в исторически малоэтажном районе длились с конца 80-х годов) и сходили на «сучасне українське кіно» (ушли с половины фильма, оказавшегося скучной переделкой красивой и романтичной немецкой мелодрамы тридцатилетней давности). Побывали, наверное, в десятке заведений, даже попали в какой-то ночной клуб с американскими мотивами и жуткой «афроамериканской» музыкой, в котором надолго не задержались, но уехали домой на такси: ни С-банн, ни трамвай уже не работали. Они не обсуждали ни нынешнего состояния их отношений, ни планов на ближайшее будущее: разве что Хельга сказала, что она в длительной командировке, возможно, и Рождество встретит на Украине, и, вероятно, будет его время от времени навещать и даже ночевать – в семейном отеле, который ей сняло крупное издательство, в котором она работала, было так скучно. Будто и ночи не было: Рихарду показалось, что он и не ложился, когда раздалась пронзительная трель радиотелефона. Веккер показывал половину восьмого. Рихард еще не проснувшись, понял, кто ему звонит. И он не ошибся. Почти механическим голосом, с соблюдением всех никому не нужных предосторожностей, ему дали понять, что к десяти часам ждут на важном совещании в Броварах. Совещание было незапланированным, но ничего серьезного не предвиделось, это дали четко понять, просто Проводу срочно потребовалось обсудить некий вопрос. Рихард закончил разговор, громко выругался и пошел в ванную принимать душ бриться: отдельные его влиятельные собратья по подполью всегда требовали от своих коллег идеального внешнего вида. Потом разбудил Хельгу, вкратце объяснил ей ситуацию (она ничего не сказала, только состроила недовольную мину) и, оставив ей запасной комплект ключей, вышел. Времени было достаточно, но опаздывать на совещания было непринято. По дороге на Северный автовокзал: оттуда удобнее и дешевле всего было взять такси в Бровары, он перекусил каким-то несуразным бутербродом в небольшой закусочной датской сети быстрого питания, где ему в нагрузку дали также бесплатный воскресный выпуск киевского «Бильда». Бульварная газета, переполненная уймой информации о жизни украинских и других знаменитостей, его не интересовала, но приличия ради он ее перелистал, полюбовался расцветом родного шаугешефте и полюбовался на роскошные декольте очередной реинкарнации Марики Рекк (за 60 лет их счет перевалил за вторую сотню). По городу и на автобане уже готовились к Рождеству: были вывешены поздравления политиков и чиновников всех мастей на трех языках, многочисленные магазины уже начали распродажи и призывно завлекали красивой и не очень рекламой, даже с утра в воскресенье не сидели без дела оформители, развешивающие гирлянды. Сам Рихард был равнодушен к этому празднику: в семье спокойно относились ко всяческим религиям, главным праздником считали Новый год, впрочем, все равно его крестили в небольшой церквушке недалеко от их дома, он даже точно не знал какой конфессии: то ли православной автокефальной, то ли греко-католической. Правда, свой агностицизм или даже атеизм приходилось скрывать: в стране принято было демонстрировать религиозность, считалось, что это способствует «відродженню духовності, занапащеної гидотною більшовицькою гідрою» (так и возрождали уже почти 70 лет). Рождество, «справжнє свято справжньої української родини» (почти рекламный слоган), с начала 50-х годов отмечали по-европейски: в ночь с 24 на 25 декабря, по крайней мере в основных двух церквях, претендовавших на контроль над душами абсолютного большинства украинских верующих – Украинской автокефальной православной (чей форпост в Киево-Печерской лавре сверхлояльные журналисты сравнивали с возрожденным «православным Ватиканом») и Украинской католической (еще в конце 40-х годов митрополичий престол был перенесен из возвращенного полякам Львува в Софийский собор). Лишь немногие сторонники Московского Синода придерживались традиционной даты 7 января, но они были так немногочисленны и сосредоточены в основном в районах Воронежского и Донецкого округов, что по всей остальной Украине этот день ничем не выделялся из череды постпраздничных будней… Странно, Рихард, наверное, задремал, потому что совершенно не заметил, как такси привезло его на место. Шофером был молодой немец, но не из поселенцев, а «уклонист», слишком молчаливый, как для таксиста. Он отказался от чаевых, вежливо попрощался и несколько иронически пожелал удачного дня. И в самом деле, чье-то воспаленное воображение выбрало для совещания район, известный среди нормальных граждан как средоточие самых дешевых легальных борделей, рассчитанных на германских миротворцев. Сейчас, после того, как количество их клиентов сократилось до минимума, это район переживал не лучшие времена: на многих 2-3 этажных зданиях, которыми он был застроен, краска облупилась, многие дома стояли с наглухо закрытыми ставнями – их владельцы уже съехали, кое-где стекла были разбиты. Ходили слухи, что многие десятилетия борющаяся за здоровый моральный дух своих подданных украинская власть вообще поставит проституцию вне закона. Но ему надо было не в бордель, а в детское кафе с идиотским названием «Равлик-Павлик». Оно находилось здесь же, среди люстхаузов, и в голове мелькнула мысль: на кого оно рассчитано, на детей продажных женщин, что ли? Кафе представляло собой весьма непрезентабельную коробку из стекла из бетона, на вид почти заброшенную, только ядовитыми красками выделялась на входе в него гигантская пластиковая улитка, похожая на чудовищ-мутантов из мультфильмов его детства о жутком мире после ядерной войны между свободными европейцами и порабощенными всемирной олигархией атлантистами. Когда он уже был у наглухо запертых дверей, неизвестно откуда возникла огромная фигура в толстой, на меху, черной кожаной куртке с лицом одного из тех крестьян, пополнивших Организацию, о которых говорил Филин. − Не працює, спеціальне обслуговування. Эс функционирт нихт, зондернбединунг, - заученно проговорил, а скорее тихо прорычал он, заслоняя своей тушей дверь. Шутить с таким не хотелось, хотя сначала и мелькнула такая мысль: − Я серед запрошених на день янгола доньки пана Демченка. − Ви від пані Чернявської? − Ні, від його швагра. − Будь ласка, всі Вас чекають. Идиотская игра с паролями бесила, но поделать ничего было нельзя: это называлось конспирацией. Охранник отодвинулся, и Рихард смог попасть внутрь. Там его встретило симметричное отражение фигуры на входе, но тот ничего не спрашивал, видно доверял охраннику. Зал кафе был неуютный, заполненный дешевыми пластиковыми столами и стульями, на стенах висели жуткие изображения каких-то сказочных героев, Рихард узнал по головному убору Красную Шапочку и по уродливой палице Котигорошко. Бар был пуст. Никого не было, но, как из-под земли, возникла девушка в стандартной униформе официантки, в темном платье с белыми кружевами и чепчике, и провела его в дальний конец зала, где скрывалась еще одна дверь. Дальше был небольшой коридор непонятного предназначения, за которым располагалась небольшая комната, уже заполненная людьми. Рихард поздоровался. Часы показывали без двух минут десять. Его приветствовали, кто сдержанно, кто подбежал и обнялся. По составу собравшихся, Рихард понял, что созвали «стариков», «отцов-основателей» (правда, «стариков» весьма условных, старшему, знаменитому в узких кругах «Бой-Туру» было не больше сорока), не было ни молодежи, ни представителей полиции или военных, никого из регионов – фактически только киевляне. − Вітаю, пане Григоре (он не навидел, когда его так называли, имя Григорий даже чисто лингвистически не соответствовало имени Рихард), ми тут маємо намір кілька питань обговорити і попередньо розглянути одну проблємку перед Великим Збором, − заседание вел Олекса Гирнык, он же Сурмач, присоединившийся к движению лет пять назад галициец откуда-то из-под Тарнополя. И он, и Рихард почему-то сразу невзлюбили друг друга, Олекса вообще считал его «москалем», место которого на донецких шахтах, но уж никак не в Сопротивлении. Рихард занял свободное место, постаравшись сесть подальше от Олексы и поближе к Деркачу, старому приятелю, с которым его связывали отношения еще с времен университета. − Як ти, Миколо? Давно ні тебе, ні Христю не бачив. Усе до ладу? Мыкола тоже был рад его видеть, этот приземистый, мрачноватый на вид человек, преподающий историю в одной из сельских школ под Киевом, всегда искренне радовался встречам с Рихардом, уважая его за широкую эрудированность и острый ум. − Та все добре, як завжди, Христя закінчує третій семестр, я непогано влаштувався в себе на окрузі, до Великої доби стане чи не вся мілітарка, та й більшість поліцаїв за нами. Не дарма хліб їмо… Рихард и Деркач перекинулись еще несколькими фразами, но тихо, на них несколько раз неодобрительно посмотрели и они были вынуждены замолчать. Заседание шло по стандартной модели. Сначала осветили несомненные успехи в привлечении «нового членства» (как и все движения, претендующие на спасение некоторой части человечества, они тоже были склонны к определенной показухе и преувеличению успехов), потом заклеймили нескольких предателей, единственным достойным наказанием для которых была пуля в затылок (вина одного из них заключалась лишь в том, что он посмел заявить о разочаровании в националистических идеалах после того, как на его глазах был убит сосед, безобидный немецкий гроссбауэр, постоянно угощавший его детей конфетами). Говорил в основном, Олекса, однако когда перешли к рассмотрению «проблємки», слово взял «Бой-Тур». − Шановні добродії, на часі постало питання, обійти яке ми не можемо. За тиждень маємо визначитися як бути далі: чи об’єднати наші зусилля з прибічниками інших поглядів, чи самим намагатися позбутися цієї зрадницької влади. Я б запропонував сьогодні нашим найближчим товаришам визначитися з цього приводу. Зрозуміло, що ми тут зібралися у вузькому складі, і немає людей з регіонів та молодших братів, але нехай ті люди, які свого часу творили наш рух Опору скажуть своє вагоме слово. Отже, я пропоную вельмишановному Проводу проголосувати: чи повинна наша організація стати до спільних дій разом з нашими ідеологічними супротивниками, але заради світлого майбутнього України, чи ми маємо і надалі самостійно робити нашу тяжку, але потрібну справу? Всего присутствовало тринадцать человек, у Рихарда в воображении даже проскользнули ассоциации с каким-то подобием тайной вечери. «Бой-Тур» продолжал: − Гадаю, наше голосування має бути відкритим. Тож я пропоную тим, хто за об’єднання сил з усіма активними ворогами режиму, підняти руки. Вопрос был поставлен достаточно размыто, Рихард не понимал, что руководители имеют в виду: неужели ради их, достаточно абстрактной цели, они готовы вместе с юго-восточными большевиками и либералами всех мастей, невзирая на любые и многочисленные разногласия, уничтожать пусть и не совершенную, но вполне устраивающую большинство обывателей власть? Голосовали не спеша, руки поднимали медленно, как в эпизоде с замедленной прокруткой кадров: Олекса, еще один галициец, в свое время боец УПА, Константин из Одессы (всегда говорил, что в большевизме кроется конструктивное зерно), мелкооптовый торговец из Киева Петро (никогда не имел четких убеждений), единственная женщина здесь, Лариса, сын ее был убит шуцманами, официально при попытке ограбления киоска на одном из киевских марктов, и сам «Бой-Тур». − Не бачу щось ентузіазму, хлопці. Але і тиснути не можу: ми всі тут на рівних правах. Підніміть руки, хто проти. Против были Назар, майор НЗС, Степан, врач-психиатр, Андрий, инженер киевского завода «Фольксвагена», Марко, преподаватель гимназии, Петро, молодой, но успешно делающий карьеру работник Министерства внешних сношений. Деркач смотрел на Рихарда: как правило, он голосовал так, как его приятель журналист. Рихард не стал голосовать против. Он дождался, когда «Бой-Тур» предложил «утриматися», и тогда поднял руку. Мыкола проголосовал так же. Олекса не удержался от ехидного замечания: − І Григір, і його старший товариш, як завжди: ні вашим, ні нашим. Не хочуть висловити чітку думку з жодного важливого питання. Однако «Бой-Тур» его не поддержал, он сказал как руководитель, выступающий по отношению к свои подчиненным в роли едва ли не отца: − Не варто, пане Олекса, так казати: ці хлопці наші випрбовані товариші, які багато років беруть участь у боротьбі. Тож утримайтесь від таких ремарок. Однако решение все равно было не принято, а «Бой-Тур» явно хотел другого результата. На его скуластом, красиво-благородном лице промелькнула тень разочарования. − Сподівався, товариші виявлять більшу розсудливість у підході до такого доленосного питання. Але до Збору ще тиждень, то, гадаю, багато хто змінить свою думку. Тому, не будемо засиджуватись, час ще є, бажаю всім доброго закінчення неділі. И первым вышел, вежливо попрощавшись. Расходились по одному, из соображений все той же конспирации, с промежутками в несколько минут. Мыкола предложил сходить выпить по паре бокалов пива, но Рихард отказался, пообещал встретиться в ближайшее время. Он хотел домой, чувствовал какую-то усталость, да и выпитое за предыдущие два дня давало о себе знать. На выходе его встретил один из близнецов-охранников: − Таксі чекає Вас на сусідній вулиці, ідіть прямо, перше перехрестя і наліво, таксі фірми «Зручний шлях». Обычно после подобных совещаний, проходивших в столь несуразных местах, организаторы организовывали для их участников своеобразную развозку, правда, машины старались вызывать по разным адресам. − Дякую. На улице охранника уже не было. Шел дождь со снегом (или снег с дождем). Идти пришлось не долго, но плащ Рихарда промок чуть ли не насквозь. Наконец он увидел аккуратный темно-зеленый «опель», открыл дверь и плюхнулся в теплый салон. Через час он должен был быть уже дома.
krolik: мда, політика замість порно
Марчиевич: Печальная глава: спецслужбы надо слушать:)
Марчиевич: 10. Но домой Рихард попал не через час, а гораздо позже. С самого начала водитель показался ему необычным, в первую очередь своей мрачной физиономией, что так не свойственно работникам сферы услуг, и отсутствием форменной одежды. Но это его особенно и не удивило: в последнее время во многих автокомпаниях сквозь пальцы смотрели на нарушения во внешнем виде, некоторые даже говорили, что страсть к униформам – пережиток германского империализма, чуждый «вільному духу козацької нації». Правда, таксист чем-то напомнил ему «Олега», но в тот момент Рихард счел это манией преследования, хотя, конечно, на следующий день не мог вспомнить даже во что он был одет, не говоря о каких-то личных приметах. Ехал он очень быстро, несколько раз превышал скорость, что очень удивляло: драконовские штрафы давно приучили большинство трезвых автомобилистов к соблюдению правил, особенно тех, которые зарабатывали ездой на свой буттерброт. Когда въехали в Киев, Рихарда удивило, что они свернули в сторону Подола: обычно на Куреневку предпочитали добираться через Оболонь, где в последние десятилетия построили три новых мостовых перевода. − Пане, Симона Петлюри це на Куренівці, може, Ви сплутали з бульваром Родини Петлюр? Водитель пробормотал невнятно что-то вроде «Та знаю, все в порядку, так шлях коротший…». Рихард пожал плечами: поездка оплачивалась Организацией, разница составляла в худшем случае несколько минут, да и, возможно, таксист на самом деле лучше разбирался в сложной транспортной сетке Большого Киева. Однако неожиданно, когда проехали Старый мост, машина притормозила возле одинокой фигуры, активно ей махающей. Рихард возмутился: подбирать пассажиров автомобилю с клиентом было строжайше запрещено, это почти стопроцентно вело к увольнению. Он уже открывал рот, чтобы выразить свое возмущение, но не успел. Передняя дверь очень быстро открылась, грузная фигура в грязно-сером пальто устаревшего лет двадцать назад фасона втиснулась в кресло и обернулась: − Вітаю, пане Ріхард. Сподіваюсь, у Вас знайдеться трохи часу для розмови. Это был Филин. И он очень гадко улыбался. − Добрий вечір, пане старший дізнавач. Чим можу бути корисним? − постарался ответить он как можно спокойнее, стараясь не выразит никаких эмоций. Точнее одной эмоции, самой естественной в этой ситуации – страха, он испугался, хотя до конца еще не понимал, чего. − Незабаром дізнаєтесь, − как-то странно почти неуверенно сказал Филин. − Заїдемо в одне місце трохи переговоримо. Сначала Рихард подумал, что они поедут в комиссариат, но почти сразу же понял, что ошибается. Такси свернуло в сторону Печерска, покружило в незнакомом лабиринте улочек и переулков и остановилось возле неприметного трехэтажного строения, похожего на кустарную фабрику по производству какой-то дребедени, построенную, вероятно, в начале 50-х годов. Все молча вышли. (А куда же было Рихарду деваться? Ждать особого приглашения?) Свет в здании нигде не горел. Слева от массивных бронированных дверей висела скромная табличка «Дільничний відділок № 324 Київської міської округи Української національної поліції». Водитель подошел, сотворил какую-то манипуляцию и двери открылись. − Прошу, − вежливо указал на двери Филин и слегка подтолкнул Рихарда. Тычок был слабый, но неприятный. Первым зашел водитель, потом Рихард. Филин аккуратно прикрыл за собой двери. Внутри был небольшой холл, тускло освещенный (источников света не было заметно). Дальше они прошли небольшую дежурку, потом «буцегарню», ядовито-зеленая краска на решетке которой давно облупилась, и, наконец, уперлись в обитую коричневым дерматином дверь на которой выделялась старая пластиковая табличка «Обер-капітан О. Т. Шевченко». Было заметно, что люди в отделение не заходили по меньшей мере несколько месяцев, помещение давно не проветривалось, и, казалось, было труднее дышать. «Таксист» открыл дверь ключами и встал в сторону, пропуская вперед Рихарда и следователя. Свет уже был включен, и то, что он увидел, его не удивило: пыль, облезлые обои на стенах, окно с плотно закрытыми жалюзи, пустой ободранный стол, два табурета и больше ничего. Филин сел на табурет, стоявший около стола, указав на другой Рихарду. − Шановний пане, я й не думав, що Ви так погано розумієте, коли з Вами говорять чемно. − начал он без вступления. В то же самое время он начал раздеваться, аккуратно повесил свое жуткое пальто на крючок, оказавшийся прямо за ним и делал странные движения, как будто разминал затекшие кости. − Коли я знайомився з інформацією про Вас, то вирішив, що Ви розумна людина. Тепер, мабуть, зміню свою гадку. Але все одно вибору не маю: неприємно лише, що замість тісної співпраці, як сподівався, буду змушений тиснути на освічену культурну людину. Наша справа (он сделал четкое ударение на слово «наша») не може постраждати через те, що опинилася в руках людей, які не розуміють її ваги. Тому, пробачте. Он уже встал и медленно приближался к Рихарду. В нем чувствовалось что-то угрожающее, но голос был бесстрастен. Когда он был в нескольких сантиметрах от Рихарда, тот подсознательно отшатнулся, но было поздно. Продолжая говорить, он нанес короткий удар в челюсть, очень болезненный, Рихард упал с табурета, сразу же попробовал подняться, еще не зная, броситься ли ему на Филина (по физическим кондициям он тому не уступал) или сгруппироваться (сопротивление было бессмысленным, у полицейских явно было оружие, да и убивать они его не собирались). Но следователь не позволил. Он продолжал говорить и методично, через какие-то равные промежутки наносил чувствительные удары, максимально стараясь унизить. В конце концов Рихард сжался и принял некое подобие позы эмбриона. − …Ви повинні знати, що ми ніколи не кидаємо слів на вітер. І попри те, що довіряємо людям, все ж їх і перевіряємо. А зважаючи на те, що Ви насправді нам і цікаві, і потрібні, то Вас однозначно мусили перевірити. А Ви, ймовірно, вирішили, що з Вами ведуть порожні балачки і не розумієте серйозності Вашого становища. То зараз просто мусимо показати Вам, що це не так. Вас перевірили, можна сказати запропонували скласти іспит. Ви цей іспит не склали. Вам надають ще один шанс. Але якщо, Ви і його не витримаєте, то наслідки будуть серйозніші, ніж сьогодні… Филин говорил четко, некоторые предложения повторял по несколько раз, но при этом продолжал методично избивать Рихарда. Было очень больно, и не только физически, но сознание оставалось ясным. Сколько это длилось, он не понимал, но вряд ли дольше получаса. Время от времени следователь делал паузы. Наконец, он закончил, презрительно посмотрел на Рихарда и сказал: − До речі, спочатку мені здалося, що Ви хоч би спробуєте дати відсіч, адже за силою фізичною навряд чи я Вас перевершую. Рихард открыл глаза. Филин медленно одевался, с преувеличенным вниманием рассматривая его. Застегнув пальто, он открыл дверь и крикнул: − Панасе, коли добродій вийде, покажеш йому, де тут вмитися. А то щось втратив свідомість, упав, підлога брудна. І додому відвезеш, це ж наша людина! − Слухаюсь! Ничего не говоря Рихарду, он вышел, прикрыв дверь. Рихард приподнялся, в тело, казалось, воткнулось множество иголок, но на табурет присесть получилось. Он ощупал лицо, челюсть болела, но вроде была цела. Несколько минут сидел, стараясь не двигаться. Потом встал, постарался отряхнуть пальто и, пошатываясь, вышел из кабинета. Панас стоял прямо напротив дверей и он чуть не толкнул его. Рихард старался не поднимать глаз. Молча охранник провел его в туалет, там было даже зеркало над ржавым умывальником. Лицо было цело – бить то ли шуцманы, то ли «гестаповцы» (так по старой памяти называли работников органов безопасности или КНБ) умели, не оставляя следов. В голове было пусто, он и не представлял себе, что человек разумный может совершенно ни о чем не думать: будто Филин выбил все мысли. Он умылся, кое-как почистился и пошел к выходу. Молча сел в «опель», продолжая находиться в оцепенении. Панас довез его быстро, продолжая молчать, только когда Рихард выходил вежливо попрощался: − До побачення. В этот момент их глаза встретились, и Рихарду показалось, что он увидел во взгляде «таксиста» сочувствие. Раздевшись, приняв душ и налив себе немного виски, Рихард плюхнулся в любимое, но старое и продавленное кресло. На журнальном столике он нашел довольно пространную записку Хельги, написанную мало разборчивым почерком человека, привыкшего все тексты набирать на клавиатуре компьютера. Ее немецкий язык был ему не совсем понятен, все-таки на Украине даже в школе преподавали айнфахдойч, а она уже пять лет привыкла к классическому, за чистотой которого в коренном Рейхе следила особая комиссия, безжалостно чистившая его от английских и славянских неологизмов, но в целом смысл он понял. Хельга писала, что довольна выходными, обязательно хотела бы их продолжения, но очень расстроилась от того, что он не прекратил свои детские «гефэрлих Шпиле». Так же она пространно напоминала о своем подарке, советовала завтра же взять его с собой (а вдруг мне захочется неожиданно с тобой связаться?) и настоятельно советовала внимательно изучить инструкцию, дабы он научился писать КМТ − короткие текстовые сообщения, ими очень удобно обмениваться, если нет возможности разговаривать вслух. Телефон она поставила на зарядку и активировала его номер (он и на самом деле лежал, подключенный к электросети, рядом с запиской, мигая зеленоватым экраном). Рихард до сих пор не совсем пришел в себя, поэтому записка не вызвала у него особых эмоций. Он даже не включил ни фернзи, ни компьютер − такая его охватила апатия. Рихард просто сидел в кресле, отхлебывал виски и затягивался сигаретой. Больше ни на что сил у него не было, да и боль никуда ни делась, все тело ныло, а хуже всего была боль психологическая, постоянно напоминавшая о его бессилии перед Филином, и бессилии не физическом. Когда раздался звонок, Рихард вначале не хотел брать трубку, но звонили долго, он подумал, что это Хельга и таки дотянулся до трубки. − Добрый вечер, Олег Вас беспокоит. Рихард даже и не понял в первые секунды, кто это, но когда понял, не сдержался: − Он для меня не добрый, и Вам это, думаю, известно. Поэтому не морочьте голову, если Вас интересует мое состояние, то оно херовое, и если хотите его улучшить, то повесьте трубку и перезвоните завтра. − Да? Что же случилось? − на том конце провода будто хихикнули. − Поскользнулись и ушиблись? − Типа того. Все? − Вам явно не хорошо. Однако не советовал бы мне грубить, − в голосе «Олега» послышались жесткие нотки. − Я, конечно, беспокоюсь о Вашем здоровье, но, думаю, в его состоянии Вы сами виноваты. И искренне желая Вам выздоровления, все же советовал бы прислушиваться к советам опытных врачей, а не заниматься самолечением: оно часто ведет к летальному исходу? − Вы мне угрожаете? С какой стати? Может, напомните еще высокие слова о некоем выборе? − Рихард уже не злился, он был в ярости. − Спокойнее, пожалуйста. Вы же не истеричка из тупой мелодрамы «лягушатников»? Вы уже прекрасно знаете, что от Вас хотят, а поэтому не стройте из себя большевистскую целку-подпольщицу. И помните, если Вашу болезнь не удастся вылечить, придется с ней обойтись более радикально. − Ну это вряд ли, − Рихард старался сдерживаться. − Не думаю, что Вам хочется лишиться единственного доступного пациента. − Нет, конечно. Но ведь можно найти и более действенные лекарства. Пусть до Южной Баварии и далеко, но можно подумать о местной терапии. − Думайте, думайте, − снова вскипел Рихард, прекрасно понимая, что «Олег» имеет в виду. − Но оставьте меня в покое. Дайте отдохнуть от сегодняшнего сеанса лечения. − Конечно, конечно. Однако ведь некоторые пациенты имеют беспорядочные половые связи и иногда важно напомнить им о сдержанности. А то, знаете ли, все лечение может пойти насмарку. Гуте нахтс. В трубке раздались короткие гудки.
lalapta: Марчиевич пишет: сын ее был убит шуцманами, официально при попытке ограбления киоска на одном из киевских марктов Неужели даже через 60 лет после окончания войны обстановка на "восточных территориях" настолько нестабильна, чтобы существовали отряды самообороны? Это какой же должен быть разброд, что обычная муниципальная полиция не справляется с ситуацией?
Марчиевич: Шуцманы - простонародное название украинских полицейских. Отряды самообороны - это фрайкор, добровольные военизированные объединения немецких поселенцев. Они дальше будут часто упоминаться, хотя, как правило, их основная роль - типа как ДНД при СССР, в политику они не лезут и к Фридекорпсу (вооруженным силам Рейха в "дружественных государствах") отношения не имеют.
lalapta: Марчиевич пишет: Отряды самообороны - это фрайкор А не ландсштурм (или даже фольксштурм)?
Марчиевич: Ландштурм - резерв вооружённых сил, который созывается только на время войны, имеет вспомогательное значение и составляется из лиц, отбывших срок службы под знаменами и в запасе или по каким-либо причинам освобожденных от службы в постоянных войсках, но физически годных к военному делу. Ландштурм в Германии и Австрии соответствовал ополчению в России. Фольксштурм - отряды народного ополчения Третьего рейха, созданные в последние месяцы Второй мировой войны для отражения натиска союзников на территории Германии. Фрайкор - наименование целого ряда полувоенных патриотических формирований, существовавших в Германии и Австрии в XVIII—XX вв. Война давно закончилась, так что фрайкор (свободный корпус) наиболее подходит.
Марчиевич: Немного о мире Рихарда. Начну с запада на восток. Испания Испания сохранила нейтралитет и после второй мировой войны и создания в начале 50-х Свободной Европы генерал Франко отказался в нее входить. Он налаживает отношения с "атлантистами", одновременно стараясь не ссориться с Рейхом. В конце 50-х Испания приобретает статус главного и дешевого курорта для британцев. Испания входит в Объединенные Нации (ОН). Экономика поддерживается кредитами МВФ, в 60-е стартует "испанское экономическое чудо", основанное на дешевой рабочей силе и довольно высоком уровне образования. В 1976 каудильо помирает. При нем поддерживался жесткий политический режим, с одной партией и преследованием республиканцев и нацменьшинств. После прихода к власти Хуана-Карлоса, как и в "реале", в течение двух лет страна переходит к парламентской модели. В то же время стратеги Рейха решают расколоть страну, поскольку им невыгодно мощное гоударство в Европе, состоящее в союзе с ОН. В1982 Каталония, а в 1984 Баскония после референдумов выходят из состава Испанской федерации (с 1979), присоединяются к Свободной Европе в конце 1980-х, на их территории расположено несколько баз Фридекорпса. Лишившись индустриально развитой и курортной Каталонии и северного побережья, Испания вступает в полосу кризиса. Ситуация улучшается в середине 90-х после победы "проевропейской" Демократической партии. С 1997 Испания член Свободной Европы, в 2000 создана Конфедерация Испании и Басконии, к которой в 2005 присоединилась Каталония. В то же время Испания остается членом ОН (государств, состоящих в обеих организациях пока не так много, но их количество постоянно растет). В стране сильны левые настроения, в Галисии существует мощное сепаратистское движение. В Каталонии на выборах в 2009 победила оппозиционнная Левая республиканская партии, которя стремится к выходу из конфедерации, мотивируя это тем, что не хочет помогать нищим и ленивым испанцам жит в свое удовольствие за счет трудолюбивых каталонцев. Процесс выхода завершится к середине 2011.
lalapta: "Объединенные нации" - это военно-политический блок (как, например "Союз Наций" в ВСДО) или просто международная арбитражная организация по типу "Лиги наций"? Просто если это-таки военно-политический блок, то войти в него в 50-х (при том, что в НАТО испания вошла только в 1982-м), а потом развалиться и вступить в пронемецкий Евросоюз как-то странновато...
Марчиевич: ОН не военно-политический блок, это все-таки нечто вроде ЛН. Штаб-квартира в Нью-Йорке. Сейчас это большая международная говорильня вооде ревльной ООН. Военно-политический союз существует между США и Великобританией, к нему примыкают и другие страны, в т. ч. бывшие британские колонии (Канада, Австралия, Индия и т. д.).
Марчиевич: 11. Рихард лег спать почти сразу после звонка «Олега»: ему казалось, что после всего сегодня он заснет мгновенно. Он ошибался. Не надо было смотреть на часы, чтобы понять, что он ворочается уже несколько часов. Состояние умственного оцепенения прошло. Теперь мозг будто воспалился от того, о чем приходилось думать. Рихард хорошо понял, что имел в виду его русский визави. И это было самое сложное. Он мог скептически относиться к идее, мог не любить Руссланд, мог иметь собственную позицию, но, к сожалению, он не мог быть теперь свободным в своих поступках. Хотя разве есть ли в этом чья-то вина, даже его? Он вспомнил простое, круглое и курносое лицо Мыколы, его большие, совсем не учительские руки, своего рода преклонение перед остроумием и эрудированностью Рихарда. Он вспомнил Кристу, которая предпочитала, чтобы ее называли Хрыстыной, «по-украински». Она не была похожа на своего отца, возможно, на мать, но ту Рихард не знал, она умерла много лет назад, вроде, была дочкой бауэра, уже давно Мыкола был женат на Мотре, простой и малограмотной, но очень доброй крестьянке из его же села. (После редких визитов к ним он, бывало, по несколько дней страдал от болей в желудке, вызванных непомерным украинским гостеприимством, связанным с неограниченным обжорством.) Криста (или Хрыстя, он называл ее так только в моменты близости) была высокой, с угловатой, может даже не слишком женственной, а мальчишеской фигурой, огромными зелеными глазами и шапкой огненно-рыжих волос. …Их связь началась случайно, примерно через год после отъезда Хельги. Непонятно как, но совпало, что он первый раз сам поехал в Истрию, в любимый Ровини, и в огромном терминале киевского аэропорта, перед таможенным контролем, встретил Мыколу, провожавшего туда же, на самый север итальянской Адриатики, Кристу и двух ее подружек, таких же юных. Конечно же, Мыкола подошел, кратко пересказал последние новости и одновременно попросил присмотреть за девочками. Рихард пошутил, что никогда не работал воспитателем в детских садах, но в глазах приятеля читался такой страх («Це ж як? За тисячу кілометрів? В іншу країну, та й ще до макаронників, вони ж там хіба що не з дитсадка розбещені? А якщо хтось спокусить? А як ще гірше – маніяк, чи цей, як його, пєдохвіл?!»), что он сказал, что сделает все возможное. Девочки захихикали, зарделись. Правда, ни наставник, ни охранник им был на самом деле не нужен, об этом ему сразу же по пропаже из поля зрения отца сообщила Криста, которую он знал едва ли не младенчества. Он и не спорил, но на всякий случай оставил им адрес своего пансиона. Из аэропорта разъехались с разными встречающими, но (и снова дурное совпадение) оказались в пансионах, находившихся на соседних улицах, и ходили на один пляж. Однажды, когда Рихард в одиночестве наслаждался пивом, морским бризом и немецким адаптированным детективом (в одиночестве, потому что иметь какие-либо отношения ему не хотелось, а за проституток платить было жалко), к нему подошла Криста. Оказалось подружки свалили куда-то с новыми итальянскими друзьями, но друзей было всего двое, и ей посоветовали подыскать себе пару. Пару искать ей не хотелось, итальянцы и хорваты не нравились, но и одной на пляже лежать было скучно. Знакомых больше не было, поэтому она решила развлечься беседой с «дядьком Рихардом» (да-да, именно так она его тогда называла). Рихард уже не помнил, о чем они тогда говорили, но говорили долго, потом пошли вместе купаться, потом поиграли в какую-то дурацкую игру современной молодежи (не в «пляшечку» конечно, скорее нечто интеллектуальное). Уже ближе к вечеру разбежались, но завтра снова встретились, подружки от отсутствия Кристы не страдали, им было интереснее с Паоло и Романо. Как-то незаметно (и не афишируя частых встреч перед подружками, Криста оказалась на удивление сообразительной для шестнадцати лет) они стали гулять по старому городу, ходить в заведения (и Криста там первый раз в жизни напилась – как то так получилось, что он уже начал забывать о ее возрасте) и съездили в Венецию. Как они первый раз позанимались сексом, он не помнил, но точно помнил, что не был инициатором и выпил слишком много крепкого темного хорватского пива «Томислав». Слава Богу, она оказалась не девственницей (потом рассказала, что сейчас все происходит несколько раньше, чем в их время). В общем, отдых вышел на славу, Кристе тоже понравилось. И они могли бы поставить здесь точку, но что-то помешало: то ли она в него на самом деле влюбилась, то ли он почувствовал, что может привлекать таких юных красавиц, типа почти герой-любовник (но была ли она действительно красавицей?). И связь продолжалась, причем бесперспективная (ни Криста не хотела подставлять его перед отцом, ни он не собирался доводить их отношения до «свадьбы-женитьбы», да и она об этом речь не заводила). Им было хорошо. Очень хорошо… Рихард понимал, он не пожертвует Кристой ради призрачных, скорее несуществующих, идеалов, но вместе с тем он понимал, что есть Хельга, она как-то странно себя ведет, и не понимал, кто ему нужен больше. Он понимал, что ради Кристы проголосует, как угодно, понимал, что торжество «справжніх націоналістів» близко, как никогда, что, возможно, его ждут важные должности и высокое положение, но не понимал, что будет дальше с его страной и что принесут большинству и бюргеров, и ландвирстов все эти перемены. Он заснул не скоро, как провалился в пропасть своих мыслей, но проснулся рано, без веккера, не выспавшийся и будто не спавший. Интервью было назначено на одиннадцать, часы показывали 7.30, а у него не было набросано даже приблизительного плана. После более чем часового мозгового штурма удалось родить список из примерно двух десятков вопросов. Если учесть, что последний раз интервью он брал больше двух лет назад, то результат был неплох. Параллельно, как обычно, работал фернзи и он узнал, что за выходные произошло множество событий, представлявших для него отнюдь не праздный интерес. Министерство безопасности в связи с терактами на автобанах привело спецподразделения в боевую готовность и проводило тотальную проверку документов большинства автомобилей, даже с номерами Рейха. В Киеве и окружных центрах временно ввели обязательную регистрацию при нахождении в городе более суток. Закрыли большинство КПП на границах с Великим Государством Российским и Речью Посполитой. Арестовали несколько десятков экстремистов, в основном левого толка. Запретили очередной Всеукраинский съезд Фрайкора в связи с обострением политической ситуации: каждый год в Киев съезжались несколько тысяч немецких колонистов и проводили красочное факельное шествие под старыми, черно-бело-красными, флагами Рейха (глупое решение, подумал Рихард, фрайкоровцы были всегда крайне лояльны к любому гетманскому правительству, поскольку всего лишь хотели защитить свои хозяйства и селения от тех же самых людей, которые с этим правительством боролись; хотя вполне вписывалось в современную картину, которую рисовали ультрапатриоты, подобные Филину). Гетман издал Указ об открытии Общенационального конгресса в новопостроенном Дворце Нации (выборы состоялись более двух месяцев назад, но все это время продолжался пересчет голосов, значит, их все-таки подсчитали и через десять дней более пяти тысяч представителей 50 миллионов населения Державы выскажут волю народа). Об убийстве на Куреневке не говорили – имелось слишком много более важных новостей. Центральный комитет Партии права, к лидеру которой Рихард ехал, находился по главной ветке У-бана, в свое время гордости преемника Андрея Мельника, построенной в 60-е годы. За нее взялись сразу же после реконструкции Крещатика, загроможденного величественно-уродливыми зданиями, в которых пытались совместить торжественный стиль имперской архитектуры с мотивами мазепинского барокко (ничего более аутентичного откопать не удалось). Станции также оформлялись в подобном духе, с обилием мрамора и гранита, фигурами представителей «відроджуваної нації»: по-арийски мускулистых воинов в греческих туниках и с оселедцами, валькириеподобных крестьянок, могучих мыслителей в тогах, с непропорционально крупными головами, счастливых рабочих в «вышиванках» с томиками «Кобзаря» и «Декалога националиста». На каждой станции водрузили «провідників нації», среди которых были и Павло Скоропадский, и Андрей Мельник, и Евген Коломиец. Правда из семи киевских линий центральная была единственной, где бездарные архитекторы и скульпторы смогли заработать немалые гонорары. Все остальные как две капли воды, были похожи на их берлинских или пражских железобетонных сестер, зато и протянулись уже до Ирпеня. Выходил Рихард на «Крещатике». Его внимание привлек странный вид станции: вся она была задрапирована широкими полосами ткани с символикой Фрайкора и многочисленными лозунгами на немецком языке с трудночитаемой готической вязью. Даже величественный бюст Скоропадского утопал в черно-бело-красных флагах. Так иногда проводили рекламные кампании концерны вроде БАСФа или «Мерседеса». Он остановился, поднял голову и начал рассматривать хитросплетения букв пытаясь складывать их в слова. Случайно его задела работница станции: − Ой, пробачте, пане. Але зійдіть будь ласка трохи далі, Ви на самому проході стоїте. − Так, звичайно. А що ж я в новинах чув, що з’їзд їхній заборонили, а у Вас висять? − Тож, може, і заборонили, але ж проплачено. Німчура гроші ще за місяць сплатила, тому маємо вішати – це ж ґешефт. Оренда скінчиться післязавтра, лише тоді можемо зняти. Женщина ушла. Рихард постоял еще несколько минут, прочитал что-то вроде «Германия − наш отец, Украина – наша мать, мы одинаково любим своих родителей», и пошел к выходу. Офис Партии права находился в районе Бессарабского рынка, в квартире обычного многоэтажного дома, на первом этаже. Дверь была деревянная, без какой-либо таблички, и Рихард вначале подумал, что ему дали неправильный адрес. Но он все равно позвонил, и когда дверь открыл огромный коротко стриженый мордоворот в камуфляже, понял, что не ошибся. Его без вопросов впустили внутрь стандартной трехкомнатной квартиры и провели в самую большую комнату. Повсюду возвышались кипы предвыборных листовок, висело несколько партийных флагов, сочетавших в себе все те же, наверное, самые популярные сейчас среди политических сил Украины цвета: черный, белый, красный. За столом сидел молодой человек, на вид ровесник Рихарда, в коричневом вельветовом пиджаке и черной водолазке. При виде журналиста он приветливо улыбнулся, встал, протянул руку и приятным баритоном приветствовал: − Доброго дня. Ви навіть трохи раніше, ніж домовлялися, але це навіть добре, як кажуть наші сусіди: «раньше сядешь – раньше выйдешь». До речі, оскільки ви працюєте в російськомовному виданні, то сподіваюсь, не будете заперечувати, якщо ми розмовлятимемо російською? А то я з Воронізької округи, у нас там все-таки звикли більше балакати москальською. − Доброго дня. Звичайно, говоріть, як Вам зручно. В мене вдома завжди розмовляли російською. Собеседник вызывал у Рихарда искреннюю симпатию, если бы у него спросили, почему, ответить он бы не смог. − Ну и отлично. Чай, кофе, минеральная вода? Саша все принесет, не пугайтесь его страшного внешнего вида, в теле варвара живет прекрасная добрая душа поэта. − Давайте кофе, поленился готовить сегодня, а растворимую бурду признаю только с похмелья. − На клар. − Молодой человек позвал Сашу, почему-то по-немецки попросил приготовить два кофе, уже когда «варвар» вышел, спросил: − Извините, забыл спросить, Вам какой: черный, со сливками, с сахаром, без? Кстати, забыл представиться, Петр Андреевич Сидоров, председатель Партии права. Можно просто Петр. − Очень приятно, Рихард… Без сахара, покрепче. Рихард без приглашения уселся на удобный, но достаточно старый и продавленный диван. Петр Андреевич смотрел на него, казалось, изучал внимательным взглядом серо-голубых глаз. Наконец, он сказал: − Герр Михаэль, в общем, по-немецки четко объяснил, что он от меня хочет услышать. Так что я подготовил материал, дома посмотрите на него, подредактируете и все будет в порядке. У Вас е-карте есть? Отлично, давайте ее сюда. Рихард протянул «флэшку», через минуту Петр вернул ее. Тогда же Саша принес кофе. − Но, я понимаю, наш разговор не ограничен темой Вашего триумфа воли на выборах в Конгресе? – не смог не съязвить Рихард. − Нет, конечно. Как Вам наш кофе, особенный, из Эфиопии, такой же пьет негус-негусти? − Отличный. И все-таки, был бы рад знать, что Вы мне хотите сказать? − Теоретически для соратников Рихарда это было логово врага: скорее всего идеология Партии права основывалась на постулате, близком правительственной идеологии. Он был воплощен в одном из официальных лозунгов: «У потужній родині націй Рейху розквітає кожна країна». Он был близок и самому Рихарду, который волей случая, пусть и формально, вел борьбу против этого лозунга. − А что Вам можно сказать? Герр Михаэль вкратце описал мне Вашу ситуацию (при этих словах, наверное, лицо Рихарда изменилось, но он быстро взял себя под контроль). И попросил убедить Вас в том, что все не безнадежно, доказать, что все под контролем и победа «будет за нами». Но он просил говорить все так, как есть, а не внушать Вам иллюзии. И поэтому, если можно, ответьте на простой вопрос: Вы, лично, уверены в том, что все незыблемо, или, наоборот, что Ваши друзья (сказано это было с четким намеком) возьмут власть и воплотят в жизнь все Ваши или не ваши (и здесь снова последовало ударение) идеи и перемены? Всю последнюю неделю Рихард испытывал неприятное чувство, что неожиданно на обозрение вытащили все его грязное белье, всю его жизнь, пусть и не личную, но тайную и известную только ему. Он не хотел думать об этом, но каждый новый собеседник давал ему понять, что все о нем знает, и требовал от него определенных действий. Сидоров говорил ему все то же самое, но по отношению к нему не возникало ни страха, ни предубежденности. Однако и отвечать Рихард не собирался – вопрос показался ему риторическим, партайгеноссе явно не ждал ответа, а хотел сказать что-то другое. − Так как Вы не следователь, то позвольте не отвечать, − он усмехнулся. − Мне кажется, у Вас есть готовый ответ. − Не совсем, окончательного ответа на самом деле нет ни у Вас, ни у меня. Но у меня есть уверенность, что Вы, несмотря ни на что, относитесь к тем людям, которые голосовали бы за нашу (и не только нашу, мы не одиноки) партию: Вы не хотите перемен, Вы привыкли к жизни в тех условиях, в которых родились, учились, работали. Вы бывали когда-то на Воронежчине или Луганщине? В приграничных округах, только поближе к границе с москалями? − Нет, не был, восточнее Сумщины не выезжал. − Не бывали, правильно, даже ваших собратьев по подполью не интересуют эти регионы: ведь самый ярый националист плевать хотел на эти округа, подаренные еще рейхскомиссариату, им подавай «самостийную соборную», но нас они считают кацапами только потому, что мы говорим в основном на другом языке. Вы слышали о «плане примирения»: в случае, если конгресс признает, что Держава должна стать абсолютно суверенной и не войдет в Свободную Европу, он передаст все «кацапские» округа Москве в обмен на поддержку Русланда в вопросе Галиции и Транснистрии? − Да, но все это на уровне политических фантазий, не более. До последнего времени об этом вслух не говорили даже на уровне самых продвинутых деятелей. − До последнего времени это было не актуально. Но сейчас все изменилось – не мне говорить, как приблизились вчера еще наивные мечтатели к тому, чтобы завтра взять власть и воплотить свои мечты в реальность. А миллионы тех, кто еще вчера гордо носил аусвайс с трезубцем, встретят своих освободителей с двухголовой вороной на кокардах. Я из небольшого городка возле самой границы, много с детства общался с соплеменниками из-за кордона, и одного понять не могу: почему они там не научились, писая, попадать в унитаз и думать своей головой, а не словами из пропагандистских передач? Почему они боятся жандармов и не боятся уголовных преступников? Почему на выборах они голосуют не за «хороших» или «плохих», а за тех, за кого им скажут голосовать? А раз я этого не понимаю, мне это не нравится. И я не хочу ехать в Рейх или куда-либо еще – своей Родиной я считаю Украину. Меня здесь все в большей или меньшей степени устраивает, но именно в такой Украине, под сине-желтым флагом и во главе с гетманом, а не с воеводой или генерал-губернатором. И немцы мне тоже нравятся, в Русланде их презирают и ищут способы избавиться, но мне приятно ощущать свое единство с этим великим народом, хотя во время Войны они и повесили моего прадеда-политрука: война есть война, глупо надеяться, что на ней могут действовать какие-то правила. Да и мой дед точно также повесил бы любого гестаповца или эсэсовца… − Извините, − перебил Рихард, − но к чему все это? Я могу во многом с Вами согласиться, с чем-то не согласиться, но ведь Вы же явно не это хотели сказать. − Я хотел Вам сказать не это, конечно же, но, надеюсь, после моих пространных слов Вы поймете, что есть силы, которые хотят, чтобы все осталось, если и не по-прежнему, но и не так, как хотят некоторые фанатики. Наша партия невелика, она получила не больше 20 мандатов Конгресса. Но и сильна она не своими мандатами. Она сильна уверенностью в своей правоте. И таких партий немало. Вы знаете результаты выборов? − Откуда? Гетман объявил сегодня с утра о созыве, но никто до сих пор не видел окончательных результатов. Предварительно оуновцы взяли одну треть, а все остальное разделили около сотни других партий, о многих из них, так же, как и о Вашей, я никогда не слышал. − Правильно. И никто до сих пор не знает. Даже мы. Но я знаю одно: так просто никто не позволит превратить нашу Родину в филиал Русланда. И для этого готовы объединиться все: и мы, и ОУН, и Фрайкор, и многие другие. Поэтому подытожу: несмотря на то, что силы, к которым вы относитесь, пусть и формально, как я думаю, очень сильны и через десять дней у вас есть очень большие шансы победить, так просто это у вас не получится. − Я вас понял. И я учту то, что Вы сказали. Кстати, если не секрет, за что проголосует Конгресс? Сидоров усмехнулся: − А какое это имеет значение? Существует правильный выбор, и он должен быть сделан. Или Вы сомневаетесь? − Но у каждого свой выбор, по крайней мере я так считаю. И если он правильный для одних, то для других может быть ошибочным. − Согласен с вами, но каждый имеет право отстаивать свой выбор. В это время позвонил телефон. Разговаривал Петр по-немецки, очень быстро, Рихард не понимал половины слов, хотя всегда гордился своим знанием языка. Насколько он понял, невидимый собеседник давал какие-то указания, а Сидоров постоянно соглашался: «Яволь». В коротком разговоре несколько раз был упомянут Конгресс и один раз прозвучало слово «ваффе». Когда Петр повесил трубку, он выглядел очень довольным: − Ну, что же, думаю, будем закругляться. Очень приятно было с Вами познакомиться, Рихард. Надеюсь, никогда с Вами не встретимся как враги, не хотелось бы испортить впечатление от знакомства. И не забудьте Вашу е-карте. − Мне тоже очень хотелось бы на это надеяться. Ауфвидерзеен. Они крепко пожали друг другу руки. По дороге домой Рихард долго думал о том, насколько все-таки Петр был прав.
krolik: Марчиевич пишет: ведь самый ярый националист плевать хотел на эти округа, подаренные еще рейхскомиссариату, им подавай «самостийную соборную», но нас они считают кацапами только потому, что мы говорим в основном на другом языке. Вы слышали о «плане примирения»: в случае, если конгресс признает, что Держава должна стать абсолютно суверенной и не войдет в Свободную Европу, он передаст все «кацапские» округа Москве в обмен на поддержку Русланда в вопросе Галиции и Транснистрии? − Да, но все это на уровне политических фантазий, не более. До последнего времени об этом вслух не говорили даже на уровне самых продвинутых деятелей. з виділеним більш згоден. націоналісти звичайно за самовизначення народів, але свого віддавати не хочуть. у нас зараз наприклад окремі кекси за відокремлення луганська/донецька/криму, але то не більшість і навіть не значна частина...
полная версия страницы