Форум » Альтернативная история » "Перебежчица". Мой АИ-рассказ по миру ЛНБВ. » Ответить

"Перебежчица". Мой АИ-рассказ по миру ЛНБВ.

Yolandy: Дисклеймер: Далеко не всё, описанное в этом тексте, является плодом авторской фантазии. Эпиграф: «Печальная правда заключалась в том, что ничего этого на свете вообще не существовало». Астрид Линдгрен, «Суперсыщик Калле Блумквист».

Ответов - 55, стр: 1 2 3 All

Yolandy: На улице стоял тёплый шанхайский вечер. Солнце садилось за горизонт, в небе висело оранжевое зарево, перечёркнутое пёрышками розовых облаков. В вышине, над кронами платанов, в синей дымке виднелись макушки волькенкратцеров Пудуна, в которых отражался оранжевый закат. Казалось, что они сделаны из раскалённого стекла и от них веет огненным зноем. Женя сидела в уютном кафе, перекатывая в бокале прекрасное «Сюэ Гунчжу». Последний золотой лучик упал в её бокал, заставив вино заблестеть янтарными искрами. В кафе было немноголюдно. Русский парень пианист, которого, как она узнала, звали Серж, мастерски перегонял культурное наследие девятнадцатого века в звуковые обои. Играл отрывок из 9-ой симфонии Бетховена, «Ода к Радости», симфоническая аранжировка которой, сделанная фон Караяном, в пятьдесят седьмом году по приказу Гитлера стала гимном Европейского союза. Официант-китаец в белоснежном переднике обслуживал пожилую азиатскую пару. Мужчина с черными, как смоль волосами, уложенными в аккуратный пробор, поигрывал маленьким карманным телефоном, а женщина - пожилая модан гару - курила длинную сигарету фривольного розового цвета. У барной стойки, неподалёку от Жени, сидели две дорогие русские проститутки в узких коротких платьях. Одна из них окучивала галантного японца, судя по выговору, родом из Кейдзё или Фудзана. Другая в одиночестве дотягивала уже не первую за этот вечер сигарету, это было видно по перемазанным красной помадой окуркам в пепельнице. Женя в пол-уха слушала старомодные комплименты, которыми осыпал девицу японец – у него был хороший французский, не такой, какой обычно бывает у азиатов – мол, не верит он своему счастью, и молоденькая девица похожа на девочку из его голубого детского сна. Так он и сказал, честное слово. Девица на его комплименты профессионально улыбалась, а на его реплики отвечала простыми односложными фразами. Женя вообще заметила, что русские «китайцы» плохо ладят с иностранными языками (эта лингвистическая особенность местных жителей сослужила для неё добрую службу и позволила ей прекрасно устроиться на чужбине, впрочем, об этом позже). Скорее всего, это было связано с их относительной многочисленностью и обособленностью русской общины – как она вычитала в экранном словаре, численность русского населения в Китае и Манчжурии к две тысячи десятому году перевалила за один миллион человек. Таким образом, русские с большим отрывом составляли самую большую европейскую диаспору в Восточной Азии. Например, в Шанхае русский квартал находился в самом центре города, занимая территорию бывшей французской концессии. В наследство от французов русским достались неширокие улицы, обсаженные платанами. Из-за этого главная улица главная улица квартала – Мадан, пересекавшая районы Сюйхуэй и Лувань и упиравшаяся в реку Хуанпу, получила в народе прозвище «Champs-Elysees». А её жителей, соответственно, называли не иначе как «парижанами». Харбин, ставший для Жени за последние три года родным, был сегрегирован в ещё большей степени – особо выделялся русский центр (районы Сянфань и большая часть Наньгана), напоминавший русскую глубинку построенными ещё до революции двухэтажными домами и резными палисадами, в которых по весне распускалась сирень. Китайские же кварталы Харбина, располагавшиеся в секторе между рекой Сунгари и железной дорогой, такой прелести были напрочь лишены – по большей части они были застроены уродливыми панельными блоками, изредка обложенными дешевым силикатным кирпичом, навевавшими воспоминания о московских окраинах. Лишь в Бэйани, в бывших городских уездах Сюйхуа, оставалась застройка первой половины двадцатого века. Здесь, несмотря на близость к центру города, не было даже и речи о водопроводе и канализации, на улицах можно было встретить свиней и кур, а в сырую погоду без резиновых сапог там было лучше не появляться. Хотя в соответствии с императорским указом «о согласии народов» все вывески и указатели должны быть продублированы сразу тремя шрифтами – латиницей, ханьцзы и кириллицей, в Харбине (особенно в его русской части) это правило повсеместно игнорировалось. Многие указатели и таблички с названием улиц (не говоря уже о вывесках магазинов, объявлениях или рекламе) были выполнены только по-русски, иногда даже в дореформенной орфографии, а многие улицы, особенно в центре города, имели русские названия. К примеру, Женя последний год снимала квартиру-студио в доме на углу Большой Хорватовской улицы и Пушкинского бульвара неподалёку от Соборной площади, где зимой у Николаевского кафедрального собора заливали большой каток. Всё это удовольствие обходилось ей в тысячу четыреста юаней в месяц, но зато в квартире были все удобства, ремонт, телефон, а прошлый хозяин провёл туда за свои деньги кабель для подключения к харбинскому гуанмину. В полный список удобств входила также симпатичная буржуйка, покрытая зелёной эмалью – незаменимая в условиях отсутствия центрального отопления вещь. Таким же образом, начиная с сентября, обогревалась добрая половина Харбина – благодаря резко континентальному климату уже ранней осенью по ночам становилось чертовски холодно, поутру можно было наблюдать над крышами домов утренние дымки затопленных печурок. Топились по большей части углём, поэтому запах на улицах стоял как от печек типа «Титан», которые в Советском Союзе ставили в поездах. Женя по незнанию сначала топила свою печь дровами, за которыми она раз в три дня ходила на базар (в холодные зимние дни ей приходилось носить с базара по вязанке дров каждый день). Получалось накладно. Потом её сослуживица – миловидная кыргызка Ася, которая перебралась из СССР в Манчжурию в конце девяностых, объяснила ей, как отапливаться углём (им торговали всё на том же базаре китаянки–жёны шахтеров, мужья которых воровали уголь в своих шахтах). Теперь и в её квартире пахло как на вокзальном перроне, зато на отопление больше не уходила треть её месячного дохода.

Yolandy: Впрочем, обо всём по порядку. В Харбин Женя, точнее Евгения Геннадиевна Александрова, перебралась в возрасте двадцати трёх лет. Побег из Союза она готовила долго и тщательно, с тех самых пор, как её отца, проработавшего больше пяти лет атташе по делам торговли советского посольства в Тайланде, отозвали на родину. Жене тогда было семнадцать лет. Большую часть сознательной жизни она провела за рубежами своей «советской родины» и побег был для неё не каким-то актом предательства, а всего лишь возвращением в естественную среду обитания. Уже с детства ей хорошо давались иностранные языки, особенно восточные, в Тайланде она серьёзно взялась за изучение японского. По сути, Женя была коренной токийкой, так как она умудрилась родиться в семье работников советского Внешторга во время заграничной командировки в Японию и в первый раз на исторической родине она оказалась только в возрасте трёх лет. Поэтому по возвращении в Союз Женя поступила на факультет международных отношений МГИМО. Самостоятельно, как ей хотелось думать, а не благодаря связям отца – вступительные экзамены были сданы ей на отлично, и в первом же наборе её взяли в японскую группу. В институте основной упор делался на три предмета: марксистско-ленинскую философию, историю Партии и японский язык. По первым двум предметам дела у неё шли так себе, зато с японским языком дела обстояли прекрасно. Стоит отметить, что она была единственной студенткой из всей группы (тридцать человек), которая удостоилась великой чести – получения экзамена по «второй японке» автоматом. Преподавателем по этому предмету был старый кореец по имени Чо Сэнъиль, которому даже на вид тяжело было дать меньше восьмидесяти – студенты звали его «Чо сысын», что в переводе значило «мастер Чо». Он был славен на весь институт дурным характером, но Женя искренне считала его лучшим преподавателем, который когда-либо попадался ей на жизненном пути. После выпускных государственных экзаменов со всей группы в МИД взяли только одного человека – сынка номенклатурного азербайджанца, который, вроде бы, был дальним родственником Гейдара Алиева. Паренёк, который за все годы учёбы не проявил себя, ни как знаток японского языка, ни по другим предметам, был отправлен агентом в советское консульство в Хэйдзё. Как говорили злые языки, эта командировка обошлась его папе в астрономическую сумму – сто тысяч рублей. Женя же после института поступила в аспирантуру и в дополнение к преподавательской практике устроилась работать на свою родную кафедру. К двадцати трём годам она освоила язык настолько хорошо, что могла читать «Асахи Симбун» или «Кэйдзё ниппо» не заглядывая в словарь (японскую прессу двухнедельной давности им поставляли для учебных целей по линии МИДа, цензуре она, в отличие периодики на европейских языках, не подвергалась). Она долго и тщательно обдумывала план побега. Цель для себя она определила уже давно – Япония или любая другая страна «Туоайкё-а-кёэйкен», граничащая с СССР. Соваться в японское посольство в Москве не следовало, так же как и лезть прямиком через границу (даже если бы ей каким-то чудом удалось пробраться через наших пограничников, её запросто могли пристрелить японцы) – эти две идеи Женя сразу отвергла, как волюнтаристские. Значит, следовало постараться достать турпутёвку в какую-нибудь западноевропейскую страну и уже там попробовать обратиться в японское посольство. Весной две тысячи десятого, наконец-то, ей подвернулась прекрасная возможность бежать. В профком пришли четыре путёвки во Францию, на неделю, стоимостью тысяча двести двадцать рублей. Естественно, все четыре путёвки были тут же забиты, но за четыре месяца до поездки зам. завкафедры №3 немецкого языка Шлютер – один из счастливой четвёрки – загремел в больницу с инфарктом, и Жене чудом удалось перехватить путёвку, переплатив всего лишь тридцать рублей. Примерно четверть необходимой суммы она заняла у родителей (они по такому случаю распрощались с облигациями и маминой норковой шубой), ещё четверть собрала у десятка знакомых и коллег по работе (всё равно не отдавать), а остальное заплатила из собственных сбережений. На оставшиеся она купила у знакомого штальмана приличное платье, настоящие французские туфли и две пары итальянских колготок – полностью европейская экипировка. Через его дружков вышла на нормального валютчика и обменяла свою последнюю сотку на пятьдесят рейхсмарок, для которых она смастерила прекрасный тайник из пачки сигарет «Астра». Идеологической комиссии Женя совсем не боялась. Проштудировав за пару дней подшивки «Правды» и «Коммуниста» в институтской библиотеке она среди ночи могла не задумываясь ответить, что главой Восточно-Туркестанской республики с тысяча девятьсот девяносто седьмого года является Бахром Рахмани, первым председателем Европейского Совета был итальянский фашист Этторе Мути, а генерального секретаря Коммунистической партии Вьетнама зовут Нгуен Куок Ши. Накануне собеседования постриглась, пошла в костюме, при комсомольском значке. Ответила на все вопросы! Когда минули четыре томительных месяца ожидания, в последнюю ночь, Женя так и не смогла заснуть. Красное солнце, встающее на востоке, возвещало о прекрасном дне, который должен был навсегда изменить её жизнь. Уже утром она едва не поддалась чувствам и не написала прощальное письмо родителям. Лёгкая и оптимистичная она тронулась в путь. Улетали из Внукова. На международном терминале, в отличие от толчеи внутрисоветского, стояла гулкая прохладная пустота. Пухлощекий румяный таможенник мельком взглянул в её сумку и отодвинул дальше по стойке. Ничего предосудительного там не было, и быть не могло. А контрабандный рейхсполтинник она всё равно перевозила в нагрудном кармане белого платьица, через который просвечивала красная этикетка – она бы посмотрела на того идиота, который стал бы просматривать каждую сигаретную пачку. Говорят, так раньше туристы с Запада возили из Тайланда героин, пока в аэропортах не начали обнюхивать собаками всех вылетающих из страны. Вылет её «АНТ-154» задержали на сорок минут, за которые у Жени успела начаться паника. Вдруг какая-то техническая неисправность? Вдруг ошибка в документах, обнаруженная в самый последний момент? Вдруг нарушены дипломатические отношения с Францией? Потом их погрузили в самолёт – она сидела рядом с женой Шлютера (даже если бы её муж помер это было бы недостаточно веским поводом для того, чтобы отменить поездку). Все четыре часа полёта Женя тупо таращилась в иллюминатор, даже свою аэрофлотовскую курицу есть не стала, слушала шпилер и раз за разом проворачивала в уме план побега. В аэропорту Руасси было многолюдно, как утром в трамвае. Процедура проверки паспортов была не тщательней проверки проездных билетов в том же виде общественного транспорта. Руководитель группы долго искал гида, которым оказался парень лет двадцати пяти с русской фамилией на французский лад – Гончарофф. Их погрузили в ярко раскрашенный автобус, который отвёз группу в дешевую гостиницу в восемнадцатом округе. Автобус собирал их в восемь утра, вез завтракать в дешевый ресторан в районе Монмартра. До двух часов их гоняли по экскурсиям – Вандомская площадь, Дом Инвалидов, Лувр, музей д’Орсэ. Дальше обед в том же ресторане, где и завтракали. Затем свободное время. В девять – быть в гостинице. Руководитель группы собирал всех в небольшом актовом зале в холле гостиницы на инструктаж и полчаса мозолил глаза со своей дисциплиной и социалистической бдительностью. Женя сидела с внимательным видом и мстительно думала о том, что больше ему туристические группы во Францию не возить. Побег был назначен на день за двое суток до отъезда. Это она решила ещё в Союзе. Если возникнут непредвиденные обстоятельства, если ничего не удастся в назначенный день, то у неё будет ещё одна попытка. Адрес японского посольства она узнала по телефонному справочнику перед отлётом в Париж, а его местоположение – по большой карте города, которую она приобрела в гостинице. В назначенный день после экскурсии на Монпарнас, в парижские катакомбы, и скромного обеда Женя отправилась на метро на Пляс Этуаль, а оттуда пешком до авеню Ош семь, где в двухэтажном доме в наполеоновском стиле располагалось посольство Японской империи. Она отстояла полчаса под мелким дождиком в небольшом отдалении от заветных ворот, пока у тротуара не остановился красный «Ситроен», из которого вышел японец среднего возраста в очках с толстыми стёклами и кожаной папкой подмышкой. Женя подскочила к нему, дернув его за рукав и прошептав дрожащим голосом по-японски «Я гражданка СССР и дочь советского дипломата. Я прошу политического убежища». Прошло не меньше минуты, прежде чем японский дипломат справился с собой. Теперь уже он подхватил Женю под руку и уверенным шагом повёл её за угол дома и завёл в неприметную дверь заднего хода посольства. Охрана вопросительно посмотрела на них, дипломат бросил им «рихан-ша тян». Через несколько минут ей уже занимался другой дипломат, господин Тоёда. У него был красивый пробор в седых волосах и посечённое лицо – один тонкий шрамчик протянулся от виска за ухо, Тоёда пытался прикрыть его волосами, но в определённый момент прядь сместилась, открыв розовую полоску кожи. Женя мысленно убрала чёрный костюм и одела его в камуфляжный комбинезон. Именно эта форма одежды больше всего подходила к лицу старого фронтовика. Тоёда был вежлив и улыбчив. Предложил ей закурить, она ответила, что не курит. Тут же подумала, что её сумочку они уже обыскали, найдя там среди двух советских паспортов, комсомольского билета, шпилера и другой мелкой всячины её маленький тайничок. Он осведомился, на каком языке ей будет удобнее всего говорить. Она ответила, что на японском. Тоёда уважительно кивнул. Женя говорила много и подробно, сыпала именами и деталями, особенно останавливаясь на её «тайском» периоде жизни. Через полчаса допроса (допроса ли?) её отвели в другую комнату, оклеенную изнутри пробковыми панелями. Тоёда слушал внимательно, иногда задавал вопросы. Стенографист строчил как автомат. Допрос-беседа закончился поздно вечером. Женю отвели в комнату без окон на втором этаже где-то в дальнем крыле посольства, где она уснула на узкой кровати, даже не притронувшись к ужину, который ей подали прямо в номер. Примерно в шесть утра по её внутренним часам в комнату громко коротко постучали. Женя подскочила на кровати как от удара током. В комнату вошло несколько человек, один из них зажег светильник (это был вчерашний стенографист). Из-за его спины показался Тоёда, присел на её кровать и протянул ей распечатанный конверт из серой почтовой бумаги с множеством печатей. Женя протёрла ладонями глаза, достала из конверта лист тонкой бумаги, в нижнем углу которого стояла красная печать с двумя иероглифами. Она не поняла, что они значили – по отдельности надпись можно было прочитать как «избежать сложностей». Её бросило в холодный пот. Сейчас её убьют. Нет, хуже – передадут в советское посольство. Дальше вывоз в СССР и на «конвейер»: следствие, суд, лагерь. Нет, скорее даже расстрел. Она ведь передала вражеской разведке секретные сведения - а то, что господин Тоёда был разведчиком, возможно даже из «курои тебукуро», было несомненно – это один «вышак». А за нарушение подписки о неразглашении, которую она давала при отъезде из Тайланда – ещё один. Тоёда увидев выражение паники на её лице, положил ладонь ей на плечо и вымученно улыбаясь, сказал: «Аната ва, хинан са ревасу». Хинан! Победа! В то утро её накормили легким завтраком (пянсё с чашкой фруктового чая). Девушка-гримёр (в посольствах и такие люди есть) сделала Жене макияж – густо забелила лицо, нарисовала брови, подвела глаза чёрным карандашом, накрасила губы ярко-красной помадой – после всех этих операций в женином лице появились азиатские черты. Жене дали хороший чёрный парик, выглядевший как настоящие волосы даже вблизи. Она надела белое платье, скроенное по типу гофуку, повязала платок и обула плетёные дзори. Тоёда дал ей синий дипломатический паспорт. Женя взглянула в него и поняла, для чего весь этот маскарад – с фото на неё смотрела… она сама! В графе «имя» значилось Жаклин Иноуэ. Придумано было здорово – европейка с японским дипломатическим паспортом выглядит как минимум странно, а наполовину европейка – вроде бы нормально. В Руасси Женю привезли на дорогущем чёрном «Мицуи» с японскими флажками, в компании сразу трёх курьеров, которые должны были обеспечивать её эвакуацию. Пятым (не считая шофёра) был господин Тоёда. В аэропорту, несмотря на ранний час, было не протолкнуться, но Тоёда провёл их компанию через зелёный коридор на регистрацию для дипломатических работников. Проверка паспортов заняла менее минуты. Уже проходя на посадку, Женя обернулась, Тоёда широко улыбаясь, махал ей рукой, и она помахала ему в ответ.

ВЛАДИМИР-III: Прочел. Интересно. У Вас, наверное, даже точно, хорошо развита зрительная память. И вообще Вы больше "видите", как сказать, чем "слышите". Только миллион русских в Китае... Многовато. Даже для 2010 года. Эмиграция ведь все равно "рассосалась" бы (не будь ВМВ).


Yolandy: ВЛАДИМИР-III пишет: Прочел. Интересно. У Вас, наверное, даже точно, хорошо развита зрительная память. И вообще Вы больше "видите", как сказать, чем "слышите". Кстати, да. А как вы это определили? ВЛАДИМИР-III пишет: Только миллион русских в Китае... Многовато. Даже для 2010 года. Эмиграция ведь все равно "рассосалась" бы (не будь ВМВ). Я, например, встречала информацию, что в 1955 году в Китае проживало ок. 600 тыс. русских. Из них в Манчжурии - ок. 400 тыс. человек, из них в Трёхречье (Аргунь-Юци) - 25 тыс. человек (я смотрела в другом источнике, там речь шла о 28 тыс. человек). В источнике ссылались на советский журнал "Азия и Африка сегодня". При этом речь идёт, в основном, о крестьянах - семьи по 12 человек детей и т.п. Т.е. если тыщ 60 харбинцев могли и "рассосаться", и вообще естественным приростом не порадовать, то крестьяне к 2010-му могли бы и миллион показать.

Yolandy: Кста, вот источник: http://www.memorial.krsk.ru/work/konkurs/7/Porvatova.htm

ВЛАДИМИР-III: Yolandy пишет: Кстати, да. А как вы это определили? "Професьон де фуа" (с). Как у Пуговкина. Это должен уметь любой человек, работающий с людьми. Приходит с опытом работы. Yolandy пишет: Я, например, встречала информацию, что в 1955 году в Китае проживало ок. 600 тыс. русских. Из них в Манчжурии - ок. 400 тыс. человек В 1955 ГОДУ (???) Пардон, это точно не так. В Китае русские могли жить в качестве эмигрантов в городах. либо в городках вдоль КВЖД. Или же в качестве сплошного сельского населения вдоль границ. Но численность т.н. албазинцев никогда не превышала нескольких сот человек. Численность "харбинцев" никогда не превышала 300 тысяч (причем, среди них помимо русских, были украинцы, татары, казахи, даже евреи - и все они считались "русскими"). В 1945-1955 из Китая в СССР репатриировано 69 тысяч русских, что дает определенное представление о численности диаспоры к началу 1940-х. В Синьцзяне в 1953 русских (по переписи) было 23 тысячи, причем, за следующие 11 лет их численность резко сократилась - до 1 тысячи (тоже за счет репатриации). Из этого следует, что в 1955 в Китае не могло проживать 600 тысяч русских. Для этого мало того, что нужна была (допустим, в мире ЛНБВ) стабильная миграция из Сибири и ДВ, так еще и крестьянская колонизация. Вряд ли японцы на это пошли. ведь такой наплыв "переходников" из СССР создал бы угрозу их позициям в Маньчжурии (ведь среди беженцев могло быть много советских агентов).

Yolandy: ВЛАДИМИР-III пишет: В 1955 ГОДУ (???) Пардон, это точно не так. За что купила, как говориться. Хотя когда я уже пост фактум пыталась проверить цифру, то обнаружила такой бардак в статистике. Там для одного и того же года в одном источнике 50 тыс., а в другом - все 200. К тому же, я заметила, что учитывается только "белая эмиграция" - "КВЖДисты" и "белогвардейцы", которые приежали в город до 1922 года. А в исследовании краеведов я нашла упоминания о крестьянах, которые бежали в Манчжурию от коллективизации (т.е. уже в начале 30-х). Равно как и о семьях, которые бежали в СССР уже при Брежневе от китайской коллективизации. Потом, велась ли какая-то статистика по репатриации в СССР? Кста, русских из Манчжурии вывозили не только после 45-го, но и в 35-м, когда СССР продал КВЖД манчжурам. В манчжурской переписи 1940 года русские никак не учитываются, что и не удивительно, т.к. русские были по большей части лица без гражданства. Там в 98 тыс. человек "и других" входят и монголы, и эвенки, и тюрки, и хуй-цзу. Сколько там могло быть русских с жёлтыми паспортами? А сколько вообще без паспортов? ВЛАДИМИР-III пишет: Но численность т.н. албазинцев никогда не превышала нескольких сот человек. Албазинцы - это совсем из другой оперы. Видела один раз фотки - так вот, по расовому типу чистые синиды, с русскими их объединяет только религиозная принадлежность и русские имена.

ВЛАДИМИР-III: А вообще понравилось. Никогда не пробовали писать собственную автобиографию, но как будто Вы родились другой стране и, соответственно, другой нации?

Yolandy: Извините уж, но рассказ закусил удила и понёсся вширь. Так что на очереди ещё и третья часть. Её приезд в Японию был не столь торжественен, как её отъезд. Уже в аэропорту Женю, в обход паспортного контроля, посадили в санитарную машину с красными крестами. Самолёт прилетел в Ханэда поздним вечером, с моря дул холодный ветер, бросая в лицо мелкие капли дождя. Она хотела осмотреться, но один из курьеров экономным движением развернул её и затолкнул в машину. Несколько раз машина останавливалась – наверное, проверка на выезде из аэропорта. Везли долго. Она чувствовала, что везут её не по прямой дороге, а по улицам большого города. Машина то круто поворачивает, то подолгу стоит на светофорах. Из-за закрашенного краской окна ничего не видно, но до неё порой доносятся звуки гудков и гул улиц, а порой через слой краски нет-нет, да пробьётся свет фар встречного моторенвагена. Путь кончился во внутренностях гаража. Когда открылась раздвижная дверь, взгляд Жени упёрся в выкрашенную светлой краской стену. Двое конвойных в чёрной форме повели её длинным коридором с редкими жёлтыми лампами, прикрученными к стенам выше уровня головы. Лифт. Конвоир нажимает кнопку «3». Цифра на кнопке выписана по-японски – три горизонтальные чёрточки, средняя самая короткая, верхняя длиннее, нижняя ещё длиннее. Женя не выдержала, спросила: «Куда меня ведут?» Неожиданно для неё один из конвоиров ответил: «В вашу комнату. Там есть всё необходимое – душ, одежда, ужин принесут, если нажать специальную кнопку рядом с дверью». Комната действительно напоминала одноместный гостиничный номер не из дешевых. Всё чистенько и аккуратно – застеленная кровать, шкаф, стол, стулья, две тумбочки. На стене висит телевизор – о ужас, толщиной не более сантиметра и совсем без кнопок! Более того, о том, что это телевизор она догадалась по дистанционке, висевшей на специальном пластиковом креплении рядом. Правда, толку от него было немного: сносно показывал только один канал, по которому передавали похождения экстремспортлеров, ещё по трём каналам можно было различить среди ряби размытую картинку. В целом, нормальный гостиничный номер, совсем как в хороших европейских отелях. За исключением только некоторых мелочей, первоначально совсем не бросающихся в глаза. Во-первых, обязательный для таких номеров телефон отсутствовал. Во-вторых, с внутренней стороны двери не было ручки! Дверь представляла из себя ровную пластиковую плиту, без выпуклостей, отверстий, пригнанную к косяку так плотно, что лезвие ножа не просунешь. В-третьих, то же самое было и с большим окном на стене – с приятным видом на парк, освещённый редкими фонарями, отгороженный от спускающегося со склонов гор леса бетонным забором, на гребне которого была укреплена спираль Бруно. Пластиковая рама также не была оборудована никакими ручками, шпингалетами и тому подобное. Постучав пальцем по стеклу, Женя уловила ещё одну странность – на стук оно отзывалось глухим звуком, совершенно не характерным даже для пластиковых стёкол. Женя нажала большую круглую кнопку, которая оказалась точно там, где и должна, преследуя сразу две цели – во-первых, жрать хотелось просто адски, а во-вторых, из чистого любопытства. Через пару секунд кнопка откликнулась, загоревшись изнутри красным иероглифом «принято». Через десять минут в дверь постучали, не дожидаясь ответа, она распахнулась, и в комнату вошли трое человек, двое из которых были конвоирами, которые вели её до этой комнаты. Третьей была женщина в белом переднике, которая закатила в комнату небольшой столик на колёсиках, на котором располагался её ужин. Большой поднос, накрытый железным колпаком – такое Женя, даже несмотря на дипломатическое детство, видела только в кино. Женщина без особой интонации сказала ей, что сейчас поздно, поэтому ужин ей собрали на скорую руку, а заказ на завтра можно будет оставить на листке бумаги, на столе. Уходя, один из конвоиров подошел к ней и сказал: «Завтра будет тяжелый день, советую хорошо выспаться». Женя не придумала ничего лучше, чем ответить: «Хорошо». Ужин, несмотря на то, что его собирали на скорую руку, был скромным, но в то же время роскошным. На подносе стояла тарелка с гренками из слегка поджаренного в масле белого хлеба – так французы едят, нежное белое мясо, завёрнутое в листья салата, проткнутый деревянной зубочисткой фаршированный овощами баклажан, нарезанные кубиками сочнейшие персики. Рядышком со всем этим великолепием стоял прозрачный чайник, в котором заваривался янтарный напиток, с небольшой керамической пиалой. Несколько минут Женя сосредоточенно жевала, затем налила себе чаю, отыскала в ящике тумбочки бумагу и карандаш. Подумав несколько секунд, написала на листке каной: «Спасибо, всё было очень вкусно. Приготовьте что-нибудь на ваше усмотрение. Ещё раз благодарю». После ужина она приняла тёплый душ. В шкафу отыскалась настоящая пижама. Женя, удивляясь, что у неё остаются хоть какие-то силы, чтобы двигаться, почистила зубы – щётка и зубная паста, упакованные в пластиковый пакет, нашлись в ванной – рухнула на кровать и уснула глубоким сном без сновидений. На следующий день её подняли рано утром, накормили сытным завтраком в столовой, располагавшейся на нижнем этаже корпуса, а затем отвели в комнату, где начался допрос. Теперь уже двое следователей в обычных деловых костюмах сидели на другом конце стола напротив Жени и задавали ей вопросы. Нарисуйте план первого этажа посольства. Не везде были? Рисуйте, где были. Второго. Третьего. Имели ли вы дело с секретными документами за время работы в институте? Почему так хорошо знаете язык? Вопросы один за другим. Времени на обдумывание никакого. В первый день её продержали на допросе десять часов. Её привели в комнату уже вечером. Женя сразу же легла на кровать и уснула. На следующий день все по новой. Жене казалось, что ей задали миллион вопросов. Иногда один вопрос повторялся дважды в день. Иногда дважды в час. Иногда в комнате находился один следователь. Иногда трое или даже пятеро. Иногда отпускали в туалет по первому же требованию. Иногда приходилось простить по три раза. Иногда приносили прямо в комнату роскошный обед. Иногда просто чай или кофе. Иногда ничего не приносили. Каждый день её доводили до предела её физических и умственных возможностей. Каждый день она приходила к себе в комнату совершенно обессиленная. Так прошло шесть дней. На седьмой день её разбудили значительно позднее, чем обычно, накормили завтраком прямо в её комнате и впервые за неделю вывели на прогулку. Женя спустилась с невысокого крыльца. Здесь был целый городок – десяток панельных пятиэтажек, похожих на серые кубы, парк, огороженная сетчатым забором вертолётная площадка, в углу которой высилась решетчатая вышка. Один из её конвоиров дал ей полоску белого пластика – браслет, который нужно было застегнуть на запястье. Оказалось, что в городке очень необычная и в то же время безотказная система защиты – по улицам и парку бродили несколько десятков собак, немецких овчарок. Собаки подходили к носителю браслета (она заметила такие же на запястьях охранников, персонала, а позднее и своих следователей) на расстояние двух-трёх метров, не приближаясь, втягивали ноздрями воздух и преспокойно удалялись. Женя специально понюхала браслет и никаких запахов, ни приятных, ни плохих, не почувствовала, но её предупредили, что у собак нюх в сто раз лучше человечьего и любому, рискнувшему щеголять на территории без волшебного браслетика, они вцепятся в горло без всякого предупреждения. Равно как и любому, попытавшемуся покинуть территорию через забор. Женя не лезла к охране с вопросами, знала, что всё равно они ничего ей не скажут. Она долго бродила по дорожкам парка, раздумывая о своём будущем. В её груди скребся страх. Она точно знала, что всех беглецов из Советского Союза пропускают через «конвейер», всех допрашивают, всех исследуют. Всех потом ещё долгие годы держит под колпаком полиция «принимающей стороны». Сейчас не тридцатые годы, больше не бегут от голода или лагеря из Союза целыми семьями, переходя пограничные реки по рыхлому льду в дикой глухомани, где не натолкнуться на пограничников, своих или чужих, где не будут стрелять в спину. Потому появляется индивидуальный подход. Потому у «Чёрных Перчаток» есть возможность неделями возиться с каждым невозвращенцем. Следующие две недели следователи сбавляли темп. Допрос сократили сначала до восьми, а потом до шести часов в сутки. Прогулки стали ежедневными. Появилось свободное время – когда Женя приходила в свою комнату, ей больше не хотелось упасть на кровать и тут же уснуть. Ровно через три недели после того, как её доставили в Японию, Женю отвели к начальству. Бесконечные коридоры. Высокие потолки. Большая приёмная, где под пристальным взглядом охранника за экранами раухеров сидит сразу две немолодых секретарши. Начальственный кабинет, одна из стен полностью стеклянная, вид из окна прекрасный – поросшие лесом склоны гор и далёкое море на горизонте. На стене портрет Императора в рамке из красного дерева. Стол, больше напоминающий маленькую крепость. За столом сидел пожилой худой человек в костюме и очках с изысканной золотой оправой. Женя с максимальной вежливостью поздоровалась. Человек поднял на неё глаза и коротко кивнул ей вместо приветствия: «Наша организация больше не нуждается в ваших услугах, можете получить необходимые… кхм, бумаги и быть свободны». Женю захлестнуло неописуемое чувство облегчения. В приёмной она получила большой толстый пакет, где лежал жёлтый манчжурский паспорт на её имя, билет на самолёт на рейс «Ханэда-Харбин», десять тысяч иен наличными и ещё девяносто тысяч иен банковскими чеками. Сто тысяч японских иен в общей сложности. Женя спросила у одной из секретарш, какой курс сейчас у иены к рейхсмарке? Пощёлкав с минуту по клавишам раухера, она отозвалась: «Десять и три к одной». Почти десять тысяч марок – Женя мысленно присвистнула – похоже, что что-то из её рассказов пришлось японцам очень кстати. Иначе чем можно было объяснить такую щедрость? Женю снова повезли в закрытой машине с закрашенными краской окнами. На этот раз в аэропорт. Она ничего не видела, и её никто не видел. Она летела на свою новую родину налегке – в санитарной машине ей отдали бумажный пакет, в котором оказалось её одежда и сумочка. Документов в ней не было, но остальные её вещи были в полной сохранности, даже пачка с тайником…

Yolandy: Харбин встречал её солнечной погодой, указателями на русском и отличным пивом в банках. Женя поселилась в отеле «Синь Харбин» на Соборной площади. Из окон открывался прекрасный вид на парк вдали и поднимающиеся из-за крон деревьев маковки Николаевского собора. Посреди площади вздымался ввысь памятник, напоминавший скорее не самую маленькую часовню. Позднее она узнала, что памятник был построен в честь борцов с коминтерном. Так и было написано, с маленькой буквы. Женя много гуляла по городу, порой забредая в его самые неожиданные уголки. Например, как-то раз она случайно зашла в еврейское гетто, где у неё проверил документы полицейский-китаец с нашивкой в виде шестиконечной звезды на плече. Там же она выпила хорошего кофе в ресторане «Марс» и поглазела на памятник «штатлану» Аврааму Кауфману. Гетто в Харбине совершенно не походило на советские юденблоки – Женя видела несколько во время экскурсионной поездки в Белоруссию, а в Брестском юденблоке даже была. В Харбине место компактного проживания евреев даже сложно было назвать гетто. На деле это был довольно большой и чистый по харбинским меркам квартал в Даоли вокруг старой Китайской улицы, в котором было много магазинов и кафе, а улицы были выложены тротуарной плиткой. Неподалёку, на Конной улице располагалась табачная фабрика «Гаванна» (с двумя «н»), на заборе которой висел старый агитационный плакат со свастикой и надписью «Не купляй у жидов!» В киоске с русской прессой Женя купила газету объявлений «Харбинский курьер», по которой подыскала прекрасную однокомнатную квартиру в Модягоу на Дачной улице. Квартиру она снимала за тысячу юаней в месяц у китайца средних лет по имени Лю Цзывэй, который ездил на старом «Митсубиши» и хорошо говорил по-русски. Её окна выходили на большой сад, который располагался на задках русской школы. В саду были устроены турники и волейбольная площадка, а после уроков за его углом курили старшеклассники, пролезая через дырку в заборе. Как-то раз, когда она разгребала беспорядок на балконе, доставшийся ей в наследство от прошлого арендатора один паренёк позвал её громким свистом и спросил с неподражаемой интонацией (которую она про себя называла дореволюционной): «Эй, барышня, не угостите ли огоньком?» Женя ухмыльнулась и кинула ему целый спичечный коробок. Женя довольно скоро подружилась со своим соседом по лестничной клетке Андреем – симпатичным брюнетом с узким породистым лицом и пикантной эспаньолкой. Он был художником и фотографом, рисовал портреты на заказ. По крайней мере, раз в неделю они собирались у неё на кухне (так как у него в квартире царил ужасный беспорядок) и пили чай. А пару раз он даже зазывал её к себе на обед под предлогом – с тебя готовка, а с меня всё остальное. Женя варила ему большую кастрюлю борща, жарила рубленые котлеты и делала целую супницу салата «Оливье» по местному рецепту: с языком, крабовыми шейками и каперсами вместо докторской колбасы, морковки и зелёного горошка – всё равно нужных для «советского» оливье продуктов она нигде не нашла, как ни искала. Они долго сидели за рюмочкой, разговаривая о жизни: Женя рассказывала ему о жизни в Советской России, а Андрей качал головой, фыркал, порой бил по столу ладонью с возгласом «шутишь!» Узнав, что Женя хорошо говорит по-японски, Андрей неожиданно для неё нашел ей работу – рассказал, что не так давно он рисовал портрет для хозяина частного бюро технической экспертизы, который между словом обмолвился о том, что разыскивает переводчика с японского на русский. Женя и сама уже начала было задумываться о поиске работы, так как от гонорара, выплаченного японцами, оставалась, дай бог, одна пятая часть. Так что от такого заманчивого предложения она отказываться не стала и на следующий день поехала на харбинский Главпочтамт на Наньгане, оттуда она позвонила на номер, который ей дал Андрей, и спросила, не разыскивают ли они всё ещё переводчика с японского. На другом конце ей объяснили, как проехать к ним для собеседования. Женя отправилась на Наньганский Затон, довольно быстро нашла «Бюро технической экспертизы Скорняков и сыновья» и просидела часа три, переводя с японского без словаря какой-то нормативный документ. Получалось плохо, с японской стороны это была ужасная канцелярщина, а на русском получалось и вовсе что-то безобразное. В итоге, Женя отчаялась бороться против этого кошмара, быстро переписала дословный перевод начисто, оставила его секретарше и совершенно расстроенная ушла домой. Через три дня она на всякий случай решила сходить в Бюро ещё раз и узнать как дела с её переводом. Женю встретил сам хозяин конторы – высокий худой мужчина, на вид – крепко за пятьдесят, с лицом коренного сибиряка, представившийся Владимиром Ивановичем Скорняковым. Совершенно неожиданно для неё он сразу же согласился принять её к себе в штат и долго делал комплименты, приговаривая: «ну, вы же знаете, как тяжело сейчас найти человека с таким фундаментальным знанием языка». Потом он спросил, где она так хорошо выучила язык – Женя на голубом глазу ответила, что в Москве, в Институте Международных отношений. Он попросил взглянуть на её документы, она с милой улыбкой протянула ему жёлтую паспортину. Тогда Скорняков стал совсем похож на кота, съевшего упитанную мышку. Он выдал ей гонорар за перевод в размере двухсот юаней, а в ответ на недоумённое выражение лица Жени положил сверху ещё полтинничек. Домой она ушла сразу с тремя заказами на перевод. По пути зашла в магазин «Русская Книга» на Банковской и купила большой русско-японский словарь специальной и научно-технической терминологии, а потом в магазине «Тай джа лин» купила за неимением французского или хотя бы армянского коньяка бутылку дорожущего японского виски «Ямадзаки», которую подарила Андрею, даже несмотря на то, что тот долго от неё отказывался. Тем же вечером они собрались у неё на квартире и, обмениваясь междометьями, распили пару стопочек этого дивного напитка (в Союзе такой не найдёшь). На следующий день она села за перевод и выполнила заказ в рекордно короткий срок – всего за четыре дня. За три месяца работы у Скорнякова (при учёте того, что на службе она появлялась два-три раза в неделю, выполняя переводы дома) Женя перезнакомилась со всеми своими сослуживцами. Оказалось, что бухгалтер Ася живёт от неё через улицу – несмотря на почти двадцатилетнюю разницу в возрасте они с Женей очень сдружились и частенько стали заходить друг к другу в гости. По совету Аси Женя зарегистрировалась в БРЭМе. Она с удовольствием «потеряла» свой манчжурский паспорт и получила документ с неблагозвучным названием УБИСР – Удостоверение Беженца Из Советской России, по которому она ежемесячно могла получать материальную помощь в размере тысячи ста юаней в месяц. Для того чтобы получить этот документ Женя предъявила в третьем отделе фальшивый комсомольский билет, сославшись на то, что другие документы у неё пропали. Чистый бланк она купила в Ачене у китайского торговца фальшивыми документами, вклеила туда свою фотографию (Андрей долго возился с ретушью и форматными стёклами) и расставила нужные печати при помощи сваренного в крутую яйца. Через пару месяцев, когда Женя заходила на работу отнести готовые переводы, Скорняков неожиданно пригласил её к себе в гости на шашлыки по поводу наступающего праздника. Она честно не поняла, что это за праздник (ну, не день же Октябрьской революции отмечают, хотя всё могло быть) и спросила у Аси. Та улыбнулась ей своей очаровательной улыбкой и, подпустив в голос среднеазиатского акцента, сказала: «Ай-ай-ай, стыд-позор, Женя-чжан, не знать, что четвёртого ноября весь русский Харбин отмечает праздник День Народного Единства». По пути домой она зашла в русскую библиотеку, сделала читательский билет, неожиданно для самой себя взяла почитать на досуге книгу какого-то Савенко с многообещающим названием «Девочка-зверь» и два с лишним часа просидела с подшивкой газеты «Наш Путь». Оказалось, что «День Народного Единства» придумали в две тыщи пятом в культурно-просветительском отделе БРЭМ, с целью «противопоставить искусственным антинародным празднествам большевизма здоровый русский праздник, призванный напомнить каждому русскому человеку» и так далее, и тому подобное. Особенно её насмешила отсылка к Минину и Пожарскому: «как и четыреста лет назад, богомерзкое антинародное иго будет изгнано с Русской земли». Женя только вздохнула – уже девяносто лет всё гонят и гонят, да никак не выгонят… В воскресение четвёртого ноября она пришла на работу ближе к полудню. В Бюро никого не было, весь коллектив уже давно гулял. У ворот её поджидали только Скорняков-старший со своим сыном Сергеем, который сидел за рулём черной начальственной «Мицуи» с правым рулём. «Родная» Япония, самый шик среди местных. Ехали довольно долго – оказалось, что они живут не в Харбине, а в деревне в двадцати километрах по Шуанченскому шоссе. Пока они ехали, Женя спросила, почему их бюро называется «Скорняков и сыновья» если у Владимир Иваныча только один сын. В ответ её шеф начал длинную лекцию по своей генеалогии. Оказалось, что основателем бюро был его дед, переселившийся в Харбин после гражданской войны, а сыновья – это его отец и два его брата – старший, средний и младший. Старший сын Александр – талантливый инженер-электротехник (как заметил Скорняков, тогда это было не хрен собачий) – в середине сороковых заразился «имперством», пришел в советское консульство и заявил, что хочет вернуться на историческую родину. На историческую родину он вернулся и тут же попал в лагерь, больше родные не получили от него ни весточки. Младший же сын Михаил в конце пятидесятых эмигрировал в Канаду, где основал собственный бизнес – занялся лесозаготовками и построил деревоперерабатывающую фабрику. Он был жив до сих пор и пару раз в год они даже созванивались. В итоге, дело отца стал продолжать только средний сын Иван. Скорняковы жили в большом деревянном доме с прекрасным видом на реку Сунгари и далёкий лес. С порога их встречала жена Владимира Ивановича Анна – красивая женщина лет пятидесяти на вид, с соломенными волосами, азиатским разрезом зелёных глаз и умопомрачительным бюстом. Наверное, в молодости на улицах парни шеи сворачивали, глядя на неё. Кроме них в доме жила их старшая дочь с редким именем Фотиния, удивительно похожая на мать, со своим мужем Дмитрием и маленьким сыном Никитой. Владимир Иванович и Дмитрий ушли в сад жарить шашлыки, а Женя стала помогать женщинам накрывать на стол: овощные и мясные салаты, маринады, грибы соленые, какие-то пирожки, похожие на обжаренные пянсё. Сережа увивался за ней как мог, так что Женя поняла, для чего её сюда пригласили. Как оказалось, он был не только раухеренвиклером, но техническим журналистом. Позднее она даже случайно натолкнулась в «Прожекторе» на его статью о раухер-сетях в СССР: «главный нетц Советской России «Хочу Всё Знать» к 2009 году по официальным данным насчитывал 280-300 тысяч активных пользователей, в то время как на одном отдельно взятом русском рауме харбинского «Гуанмина» на 17 ноября 2012 года зарегистрировано 55 449 человек». Женя давно привыкла, что любые цифры в газетах, повествующие о достижениях нархоза, надо делить пополам, но тут в пору было делить на восемь или на десять – дело было даже не в «распространённости» советского нетца. Средний раухер в Советском Союзе стоил, в среднем, 15-20 тысяч рублей – вполне реальная сумма для нормального цеховика или кооперативщика, но всё усугублялось тем, что дома держать его было нельзя – максимум, для частных предпринимателей, можно было оформить его на своё ИЧП. А в НИИ, институтах или на предприятиях час машинного времени и вовсе приходилось заказывать за неделю. Ещё в Москве, Ленинграде и, вроде бы, Киеве была парочка раухер-клубов с километровыми очередями и сжирающими недельную зарплату за час пребывания в миру ценами. А настоящий немецкий или американский нетц можно было найти разве что в раухерах у Виноградова или Пономаренко… Примерно через полчаса отец семейства принёс охапку шампуров, на которые были насажены куски ароматного жареного мяса, которые тут же закидали кольцами лука. Все расселись за столом, открыли бутылки. Дима, похоже, был в завязке – он пил яблочный компот, женщины – какую-то самодельную настойку на ягодах, остальные мужчины – американскую «Смирновку». Женя, немного подумав, примкнула к мужчинам. Наливали по-русски, до краёв. Выпивали и закусывали. Начался неторопливый застольный разговор. Женю спрашивали, как она оказалась в Харбине. Она честно рассказала, умолчав только о своём происхождении из дипломатической среды и своих приключениях в Японии. Оказалось, что Дима тоже был перебежчиком из Союза. В девяносто шестом он служил сержантом топогеодезической службы ракетных войск в Группе советских войск в Монголии. Однажды во время поездки на топосъёмку офицер завёз их далеко в степь и поставил их двоих, Диму и шофёра, перед фактом – они уже за границами Монголии, на территории Манчжурии. Сам офицер твёрдо решил бежать, им предоставил выбор – либо бежать вместе с ним, либо возвращаться обратно на своих двоих несколько десятков километров по степи, в неизвестном направлении, с перспективой попасть под суд и в лагерь. Они выбрали бежать вместе с ним. После этого Дима несколько лет прожил в Эньхэ в Трёхречье, работал механиком в деревне, скопил денег, а потом переехал в Харбин, где и познакомился с Фотей. Потом разговор перешел на тему русского офицерства. Скорняков-старший принёс за стол две фотографии в рамках. Первая вся пожелтевшая, очень старая на вид. Два бравых российских офицера, молодые лейтенанты – парадные эполеты, белые перчатки, лихо заломленные фуражки на головах. Тот, что справа – дед Скорнякова Василий Васильевич. Прошел всю германскую войну, после «позорного мира» пошёл добровольцем в Сибирскую армию, после разгрома девятьсот девятнадцатого вместе с остатками колчаковцев отошел в Забайкалье, а оттуда вместе с атаманом Семёновым – в Китай. На следующей фотографии, уже не такой старой – его средний сын, отец Скорнякова-старшего. Стоит в непривычной глазу форме на фоне далёкого леса: в расстёгнутом френче, в сбитой на затылок каске, с громоздким противотанковым ружьём наперевес. Рядом пробитый прямым попаданием усеянный заклёпками бок танка. Женя вопросительно взглянула на хозяина. Тот ухмыльнулся: «пятьдесят второй год, Августовская война». Всё стало понятно. На самом деле война была совсем не августовская – начавшись в августе 52-го, она продлилась почти год. Поначалу дела у советских войск шли хорошо, но зимой японцы перехватили инициативу. В марте пятьдесят третьего умер Сталин, к тому моменту японцы уже перерезали Транссиб в двух местах, захватили северный Сахалин, а в начале лета японский тяжёлый крейсер «Чикума» прорвался в Авачинскую бухту и три часа бомбил Петропавловск-Камчатский, потопив эсминец «Баку» и тяжело повредив ещё пару кораблей. Считалось, что это была последняя капля, после которой Хрущёв пошел на мир, отдав японцам северную половину Сахалина. Она вежливо заметила, что не знала о том, что в манчжурской армии были русские части. Скорняков ухмыльнулся и сказал, что это только из Харбина и других больших городов русские шли на войну добровольцами, а в приграничных районах всех русских мужиков призвали в войска. Женя мысленно отметила: «так вот значит как, добровольцем». Вообще она заметила, что антисоветчина у русских в Харбине всегда была хорошим тоном, поэтому, чтобы не выламываться из общей картины ей порой приходилось высказывать еще более радикальные, даже разбойничьи суждения. Так в ответ на замечание старшего Скорнякова о том, что «даже сатанинская власть в последние годы начала исправляться, разрешив частное предпринимательство» Женя хмыкнула: «Частными предпринимателями в СССР становятся по большей части сынки партийцев районного масштаба, которым папочки прикрывают задницы, когда на тех наезжает милиция или ОБХСС. То есть, частный предприниматель в Союзе – это та же самая сатанинская власть, оккупировавшая для себя ещё одну нишу экономики и не пускающая туда представителей трудового народа». Мужчины переглянулись между собой и уважительно посмотрели на Женю, тогда для большего эффекта она многозначительно добавила: «Это ж большевики!», махнула залпом полрюмки водки и занюхала тыльной стороной ладони. Тогда все сидящие за столом посмотрели на неё с таким уважением, что если бы они были китайцами, то отныне её называли бы не иначе как Женя-цзы. В тот вечер её уложили спать на кровать, застеленную настоящей периной, наутро Дима отвёз её на машине до дома. После этого вечера Скорняков-старший стал выдавать Жене гонорары за работу в полтора раза больше.

ВЛАДИМИР-III: Прочитал. Опять понравилось. Учитывая Yolandy пишет: Далеко не всё, описанное в этом тексте, является плодом авторской фантазии. у вас яркая биография. Но вот вопрос, который стоит где-то на обочине романа: за исключением замкнутых общин обеих Америк, где-нибудь сто лет спустя сохранилась русская эмиграция первой волны хотя бы как субкультура?

Yolandy: ВЛАДИМИР-III пишет: у вас яркая биография. Может я и сдаю вам гостайну, но под Красноярском есть самая настоящая запретка с "собачьей" охранной системой. И вообще, детали я старалась больше брать из жизни (в смысле, что такое действительно бывает). ВЛАДИМИР-III пишет: Но вот вопрос, который стоит где-то на обочине романа: за исключением замкнутых общин обеих Америк, где-нибудь сто лет спустя сохранилась русская эмиграция первой волны хотя бы как субкультура? Я думаю, если бы не разгром гоминдановского Китая и не Культурная революция, то её можно было бы встретить в Китае. Тем более, что отдельные реликты (например, русские в Иньине или Трёхречье) там всё-таки есть даже в реале.

ВЛАДИМИР-III: Может быть. Здесь ведь как: на Западе сама вероятность ассимиляции русских была выше, чем на Востоке. А в Китае все-таки религиозные, расовые и прочие барьеры между русскими и местными куда выше, чем в Европе и США.

Yolandy: Ну, да можно даже вспомнить пример Парагвая. В США почти все русские эмигранты первой волны ассимилированы, а в Парагвае 10 тыс. русских белогвардейцев (в отл. от Бразилии и Аргентины, где задавала тон русская трудовая эмиграция, в Парагвае почти все эмигранты - потомки белогвардейцев) совсем не ассимилированы даже при том, что они прекрасно встроены в местное общество.

ВЛАДИМИР-III: Гумилев называл это "ксенией". Заметьте, речь идет о сельскохозяйственных поселениях. Харбинцы это все-же преимущественно горожане.

Yolandy: Что-то меня попёрло: немного мелодрамы пополам с реалиями советского социализма. Женя очень быстро обрастала вещами. Обычного для перебежчиков безденежья ей испытать так и не довелось. По харбинским меркам она получала прекрасную зарплату (плюс приятный бонус от БРЭМ) – она ещё долго удивлялась, каким образом можно прожить на тысячу юаней в месяц (именно такой была минимальная зарплата, установленная правительством). В начале зимы она купила недорогой дяньянь – всего за каких-то восемьсот юаней – и целый вечер сидела с ним, пытаясь поймать советский канал. Как она ни игралась с режимом настройки у неё ничего не вышло. Через домовую антенну она поймала четыре харбинских канала (среди которых был один русский) и три канала общегосударственного синьцзинского телевидения. На следующий день она поехала в Синьчэн, в департамент коммуникации, выяснить, можно ли подключить ещё каналы. Клерк - молодой японец в очках с толстыми стёклами – поскрёб в бритом затылке и предложил ей купить дополнительную антенну и оформить подключение через трабант, как он сказал: «всего за семь тысяч юаней». Женя уходила из департамента с задумчивым лицом, приговаривая: «Они что там, с ума посходили, что ли?» Следующей её дорогой покупкой стал настоящий японский альбом «Тоцуко», модель «Нагамэ» с корпусом из углепластика. Как сказал продавец в магазине: «самый лёгкий раухер в мире». К нему она купила небольшую штучку «модулятор-демодулятор», которая стоила как пол-альбома, и с помощью которой можно было подключаться к «Гуанмину» без всяких кабелей. Уже тем же вечером она оформила подключение к нетцу и зарегистрировала там свою ячейку. Гуляя по раумам и тингам, она просидела всю ночь. Русский раум в «Гаунмине» был третьим по численности пользователей, после китайского и японского. Ещё имелся довольно представительный, около двух тысяч человек, немецкий раум и ещё сразу три раума на вертикальном письме. Женя полазила наугад по одному из них и нашла неплохое видео, на котором натёртый золотой краской азиат с круглым лицом зачитывал речитативом текст под ритмичную музыку. Кажется, американцы называют этот стиль «to rap». Под видео стояла подпись, неожиданно продублированная кириллицей: «Хорвоо». Женя не удержалась и скопировала песню на мини-диск своего шпилера. Оказалось, здесь для того чтобы записать музыку не нужно было подниматься с дивана и ехать в музыкальный салон, составлять по каталогу лист и оставлять заявку на запись. Здесь всё это можно было сделать в домашних условиях – просто скопировать нужные композиции из нетца и записать на раухере диск при помощи стандартной программы. В Советском Союзе же с этого кормилась целая индустрия, как легальная, так и нелегальная. С нелегальной всё было более-менее понятно – это были пареньки, торгующие домашними копиями записей немецких бекеров или эдельвейсов, где сквозь музыку и скрип магнитофонных внутренностей можно было расслышать звук сливающегося унитаза или неразборчивую кухонную ругань. В области легальной индустрии государственная «Мелодия» давно сосредоточилась исключительно на звукозаписи, а доходы от реализации полностью делили между собой частники. Стоит ли говорить, что «Синтезом», что на Соколе, владеет зять председателя Гостелерадио СССР Фесуненко, а сетью «Союз» - сын председателя московского горкома КПСС Алексеева. В последний день новогодних ферейн Женя сидела в одиночестве в баре на Сунхуа, неспешно потягивая дорогой коктейль и читая книгу модного английского писателя Кроненбурга «Восточные обещания» о русских ворах в Лондоне. В баре было немноголюдно, так как, во-первых, была середина рабочей недели, а во-вторых, в январе новый год отмечали только русские – китайский новый год должен был быть в этом году в начале февраля, а японцы свой новый год уже отпраздновали. Она и сама не заметила, как к ней подсел мужчина лет сорока. Высокий, импозантный, красивый. С пшеничного цвета волосами – такая белокурая бестия. Начав с довольно безобидных комплиментов, ему быстро удалось разговорить Женю – она рассказала ему про себя, впрочем, не упоминая лишних подробностей. Она и сама не заметила, как они уже увлечённо беседовали. Его звали Кирилл, лет ему действительно было сорок, и он был настоящим советским гешафтсманом. Она чуть было не поперхнулась когда услышала от него такое определение. Ох, если бы она была западной журналисткой, то после такой беседы она бы поистине стала звездой репортажа! Оказалось, что и такие люди есть в родной советской земле. Он был родом из Читы. Начинал с частной столовой в седом 1994 году, попутно продолжая работать в системе министерства внутренних дел, в местном УВД. Женя знала частные рестораны в Москве, но по её представлениям они начали появляться только в начале нулевых и держали их люди, как минимум, близкие к номенклатуре ЦК. До того, как начался весь этот бардак (как оказалось, начинался он в разных концах Союза в разное время) это была обычная государственная столовая, близ вокзала, с хорошей посещаемостью – двести-триста человек в день. Кирилл просто купил её в горкоме Партии, заплатив громадную по тем временам сумму – три тысячи рублей. Формально столовая принадлежала государству, но на самом деле она была стопроцентно частным предприятием. Кирилл просто ежемесячно платил дань в горисполком и ОБХСС. Уже через три года он стал настоящим миллионером. Женя едва не поперхнулась во второй раз. Следующим его предприятием была шахта. На Женин вопрос: «И что вы там добывали?» он просто ответил: «Золото». Она уже перестала чему-либо удивляться. Шахту Кирилл тоже купил у государства, точнее формально как бы взял в аренду. Вопрос о покупке утрясался на самом верху, в 8-м управлении ЦК, которое помимо всего прочего ведало валютной экономикой. У государства не было денег на разработку шахты, и оно искало частных инвестиций. Вопрос стоил не так дорого – шахта обошлась ему всего в две тысячи рейхсмарок. Как потом оказалось, никакой шахты не было в природе. Стояла старая шахта, давно истощившая жилу, но рядом были крупные запасы золота, о которых знало государство, но не было денег на их разработку. Золото совершенно легально возили через границу, в Манчжурию и там (или правильнее сказать здесь?) продавали по ценам мирового рынка. При добыче в 10 грамм чистого золота в день в кармане Кирилла в течение года оседало от трёх до пяти миллионов рублей в год. И это при том, что две трети выручки от продажи он отдавал государству, а после всех необходимых производственных расходов у него оставалось не более одной десятой доли всей выручки. Несмотря на то, что золото реализовывалось в Манчжурии, продавал он его не за иены или юани, а за рейхсмарки и доллары. Попутно он стал торговать валютой – формально числясь в рядах МВД это было совершенно безопасно, так как тыл ему прикрывали коллеги. В две тысячи третьем Кирилл решил уехать из Союза. Пономаренко начал закручивать гайки, дела стало вести всё труднее и труднее. Нет, не то чтобы на самом верху решили вернуться к ортодоксальному социализму после экспериментов Архипова, в которого после его отставки не плевал только ленивый, - просто начался банальный передел собственности. Партийные бонзы на самом высоком уровне начали выживать гешафтсманов типа Кирилла для того, чтобы прибрать самые лакомые куски в свои руки – всё равно даже бежав за границу, они могли увезти с собой лишь ничтожную часть средств. Ещё в середине девяностых Кирилл получил в германском консульстве заветную синюю книжицу фолькслиста – ему повезло быть на четверть немцем, по бабке. Из-за синильного германофильства Архипова получить фолькслист тогда было проще простого, благодаря чему Советский Союз за десять лет лишился трёхста тысяч человек, в жилах которых текла немецкая кровь. Это русских перебежчиков немцы нещадно выдворяли обратно, за обладателя же синей корочки они боролись до последнего. В Германии Кирилл прожил около года, после чего перебрался в Манчжурию. Как он сказал, из-за местной дешевизны. Здесь он сразу же обосновался в Харбине, поближе к русским и основал своё дело – что-то вроде биржи для продажи золота. Обычно советские гешафтсманы продавали свой товар прямо на границе, в Манчжоули или Хэйхэ, но ему удалось приманить в Харбин несколько своих старых знакомых. В общем, на еду хватало. Расстались они уже далеко за полночь – Жене всё равно никуда не нужно было идти на следующий день, а Кирилл был вообще птица вольная. Он сначала долго уговаривал её проводить до дома, а потом попросил номер телефона. Домашнего телефона у Жени не было, и карманным телефоном она так и не обзавелась – когда ей нужно было кому-то позвонить, она ездила на почтамт, в экстренных случаях брала телефон у своего соседа Андрея – поэтому она оставила Кириллу адрес своей ячейки в «Гуанмине». Уже на следующий день он написал Жене сообщение, где предлагал где-нибудь встретиться. После долгой переписки, которая заняла два вечера, они договорились встретиться в ресторане «Тай джа лин». Это было милое местечко: сводчатые потолки, масса начищенных самоваров, расставленных на уступчатых стеллажах, дуги, хомуты, ухваты. Тут же тёмные иконы, украшенные рушниками, скорее уж украинскими, чем сибирскими. Квинтэссенция представлений о Сибири человека ни разу не бывавшего восточнее Уральского хребта. Хотя тут правильнее сказать – севернее реки Хэйлунцзян. Женя долго крутилась перед зеркалом, подбирая подходящее к случаю платье. В конце концов, она остановилась на коротком чёрном платье без рукавов – просто и элегантно. Кирилл встречал её у подъезда за рулём чёрной «Мицуи» - мода на чёрных «японок» с правым рулём не обошла и его. В ресторане их отвели в зал для особых гостей, он заказывал настоящее французское шампанское и чёрную икру – в общем, всеми силами пытался создать себе гусарский фюрнаме. Оркестр без усилителей играл что-то из репертуара оркестра Олега Лундстрёма, который наравне с Вертинским был «иконой» русских харбинцев. Когда оркестр заиграл медленный вальс, они пошли танцевать – Кирилл танцевал легко и уверенно и Женя изо всех сил не ударить перед ним лицом в грязь. Когда оркестр доиграл и начался перерыв, Женя услышала восклицание пожилой женщины, сидевшей за столиком с мужчиной её возраста, скорее всего мужем: «Какая пара!» После этого вечера у неё с Кириллом завязался бурный роман, она встречалась с ним через день, периодически оставаясь у него на ночь. Несколько раз они ходили в русскую и китайскую оперу, а на частых вечеринках, которые Кирилл устраивал, чуть ли не каждую неделю, Женя неизменно играла роль королевы вечера. На одной из таких посиделок она познакомилась с его бывшей женой Таней – симпатичной женщиной, лет тридцати с красивыми голубыми глазами. Положительно, у них и во время брака, скорее всего, были более чем свободные отношения. Один из друзей Кирилла принес с собой проигрыватель для японского «Караокэ», который местные почему-то называли «Уцы-Гэ» и Женя даже спела на пару с Таней старый слащавый японский шлягер «Амай Коибито», который она помнила ещё с тайских времён. Потом она спела песню «Доу Ши Жень» девичьей группы «Яньцзиншэ» считавшуюся почему-то протестной. Пришедший вместе с Таней японец с рябым лицом, словно прочитав Женины мысли сказал: «После Микаэля Блума и группы «Будстрэп» протестной музыки уже не существует». Вскоре «Караокэ» всем наскучило, Кирилл взял гитару и с хулиганским задором спел песню «Вого Фан», которую очень любила русская молодёжь из-за того, что во втором куплете можно было ясно расслышать слова «хуй» и «ебань», для китайского уха, впрочем, абсолютно безобидные. Чего не скажешь о содержании песни – за одно трёхстрочие: «В Советском Союзе всё хорошо. У них есть Ленин. Они такие же, как мы» в Китае можно было получить десять лет лагеря. Вечеринка быстро приняла неформальный вид. Женя успела станцевать три медленных танца с Кириллом и ещё три с его товарищем Ромой, внезапно, Таней и рябым японцем, который заявил ей, что слово «Женюсь» - это не только глагол первого лица будущего времени, но и звательная, уменьшительно-ласкательная форма имени Евгения. Под конец вечера неформальная атмосфера разредилась настолько, что они начали пить шампанское на брудершафт – Кирилл с Женей, Таня со своим японцем, а Рома с лысым экономическим журналистом из еженедельника «Стандарт». Наутро, когда Кирилл отвозил Женю домой, они лицом к лицу столкнулись с Андреем, который посмотрел на спутника Жени таким ненавидящим взглядом, как будто готовил тому тёмную.

ВЛАДИМИР-III: Интересно. Особенно тот факт (а это факт!), что советский эмигрант за границей первым делом хочет посмотреть советский же телеканал. И не только по привычке. Позабавило также описание ресторана «Тай джа лин» (это, как я понял, грубая реальность).

Yolandy: ВЛАДИМИР-III пишет: Позабавило также описание ресторана «Тай джа лин» (это, как я понял, грубая реальность). Да. В Харбине действительно есть такой ресторан (точнее он находится на цокольном под одноименным магазином). По задумке дизайнеров "Таёжки" должно изображать сибирский антураж, но получился такой псевдорусский китч. Вообще, у китайцев (за исключением тех, кто у нас бывал) представления о России самые клюквенные. ВЛАДИМИР-III пишет: Особенно тот факт (а это факт!), что советский эмигрант за границей первым делом хочет посмотреть советский же телеканал. И не только по привычке. Знаете какую термоядерную ностальгию ощущает русский человек вдали от дома? Я когда уехала учиться в Японию первым делом купила там телевизор и попыталась поймать что-то отечественное - случай в тексте опят-таки из жизни. Представляете какой ужас: квартира, от силы двадцать квадратов, из мебели только стол, три стула, шкаф-купе и матрац на полу. Другое дело, что так процентов восемдесят японцев живут и не в одиночку, а семьёй. И ещё ни одна вилка в розетку не лезет! Я полгода мобильник от ноутбука (мне его родители прямо на месте купили) заряжала прежде чем переходник под евровилку нашла. Конечно по России скучать начинаешь.

Yolandy: Если всё удачно сложится завтра сажусь за последнюю (надеюсь) часть

ВЛАДИМИР-III: Жду)))



полная версия страницы