Форум » Альтернативная история » Мир без Французской революции » Ответить
Мир без Французской революции
ВЛАДИМИР-III: Забавное подверстывание (выражение исторических событий через современную риторику): http://diletant.media/what_if/30597679/ [quote]Что, если бы не было Французской революции Алексей Дурново Великая французская революция изменила не только историю Франции, она повлияла на судьбы всей Европы, а особенно на систему взглядов людей своего времени. О том, что было бы, если бы никакой революции не было. Могло ли такое быть Революция могла произойти позже. Избежать ее совсем Франции было бы сложно. Дело в том, что проблемы в стране накапливались с середины XVII века — со времен Людовика XIV. Король-Солнце принял от двух кардиналов (Ришелье и Мазарини) крепкое, развивающееся государство с серьезными международными позициями и стабильными источниками доходов. Наращивать темпы Людовик не стал. Король-Солнце часто повторял: «Государство — это я». Этот принцип действовал и в годы его правления. Колоссальные государственные средства тратились на личные нужды короля. Возводя в абсолют свое личное величие, Людовик подзабыл о государстве. Эту политику продолжил смешивший его на троне Людовик XV. Но если прадед доверял дела государственные достаточно умелым советникам, таким как Кольбер и Лавуа, то при правнуке в системе управления царил хаос, а ключевые решения принимались зачастую друзьями или родней кого-то из королевских фавориток. Людовик XVI воспринимал революцию как досадное недоразумение За полтора века правления двух Людовиков французское общество разделила настоящая пропасть. Богатые и бедные отличались не столько доходами, сколько образом жизни. И если у одних были дворцы, титулы, земли и личные армии, то у других — ничего. Ситуацию усугубляли несколько голодных лет. Франция пережила голод в самом начале в XVIII века, потом дважды в 1720-е годы, потом еще несколько раз в 1740-е и 1750-е. Голод уносил сотни жизней, но никак не сказывался на положении хозяев Версаля и Парижа. Короли и их окружение спокойно занимались международной политикой, вели войны, заключали союзы, но даже не пробовали навести порядок во внутренних делах. О социальных и экономических трудностях двор был хорошо осведомлен. Но отношение его к ним великолепно сформулировала маркиза де Помпадур: «После нас, хоть потоп». Людовик XVI получил в наследство целый ворох нерешенных проблем. Беда только в том, что у него уже не было возможности не обращать на нее внимание. Казна опустела, внутренняя торговля не развивалась, а выражать недовольство начала уже не только чернь, но и элита. Разрозненное дворянство постепенно перестало быть союзником короны. Иными словами, потрясений было не избежать, но их последствия могли бы быть менее ужасными. Если бы Людовик XVI в первые годы своего правления не делал вид, что проблем нет, и не пытался проскочить через сложности, как делали его дед и очень далекий предок (Людовик XIV приходился XVI-му прапрапрадедом), то, возможно, этот король сохранил бы и власть, и голову. Первый сценарий. Конституционная монархия Метод «денег нет, но вы держитесь» очень хорошо работал на протяжении 150 лет, но стал совершенно бесполезен при Людовике XVI. Возможно, дело тут в личности самого короля. Человек он был слабохарактерный, зависимый и даже робкий. Как известно, Людовик долго не решался сделать себе небольшую операцию по удалению недоброкачественного кожного нароста на половом органе. Такие операции французские врачи делали с конца XVI века, и никакой опасности эта процедура не представляла. Хуже было другое: события, которые начали происходить в 1789 году король воспринимал как некое досадное недоразумение. Он не усмотрел в протестах, манифестациях, политических собраниях и строительстве баррикад глобальных процессов. Людовик мыслил, подобно булгаковскому Тальбергу, который считал гетманщину «глупой опереткой». Наполеон, Дантон, Марат и Тюрго создали бы отличное правительство Примерно так Людовик думал о революции. Двор шел на уступки в надежде выиграть время, но сам тем временем вынашивал планы реванша. Как известно, попытки отыграть все назад в итоге стоили королю головы. Вот только с гибелью Людовика на эшафоте династия Бурбонов не прервалась. Братья короля, особенно, конечно, младший — будущий Карл Х, — с Конвентом договариваться бы не стали. Но вот план возвести на престол его сына существовали и имели право на жизнь. Тот несчастный мальчик, вся короткая жизнь которого состоит из сплошных трагедий и загадок, вошел в историю как Людовик XVII, хотя он ни одной минуты не правил Францией. Если бы Конвент сумел усадить его на трон и сформировать при нем крепкое правительство, то страна могла бы надолго стать Конституционной монархией. Единственное, что кабинет министров должен был бы быть коалиционным. И даже подходящие для этого люди были. Если пофантазировать, то можно выдумать вот такое правительство: премьер-министр — Жорж Дантон, министр иностранных дел — Шарль-Морис Талейран, министр внутренних дел — Фуше, военные министр — Наполеон Бонапарт, какому-нибудь генералу Лафайету можно было доверить министерство по делам дворянства (возвращение и реабилитация тех, кто вынужденно покинул Францию в годы революции). Наконец, надо же поделиться властью и с якобинцами. Робеспьер мог бы стать министром по делам колоний. Что-то мы забыли. Ах да, министерство финансов. Но у нас и тут есть кандидат — Тюрго, который изо всех сил пытался спасти французскую казну от полного краха. Если бы такое правительство оказалось достаточно крепким, то всех дальнейших потрясений удалось бы избежать. Ни Вандейского восстания, ни диктатуры якобинцев, ни Директории, ни наполеоновского переворота. Наполеон, со всем своим талантом, не пошел бы свергать сильное правительство, ибо не получил бы для этого необходимой поддержки в военных кругах. Но дальше больше. Новую Францию постепенно признали бы все европейские государства. Тут тебе и законный Бурбон на троне, так что не подкопаешься, и никакой угрозы краха старого мира тоже нет. Военная диктатура А что если бы это правительство оказалось слабым? Что, если бы коалиция тут же погрязла во взаимных склоках. Первый вариант — военная диктатура. Тут, в общем, все понятно. По сути, захват власти Наполеоном и был военной диктатурой, но тогда это так не называлось. Просто свет не сходится клином на Наполеоне. Захватить власть мог любой из сильных генералов, благо во Франции с ними проблем не было. План военного вмешательства во французские дела был вполне реален Так что снести кабинет министров и поставить страну на военные рельсы мог кто угодно. Хоть тот же Бернадот, который по молодости был оголтелым революционером и до самой смерти носил татуировку «смерть монархии». Напомню, старость он встретил со шведской короной на голове. Чтобы посмеяться: таким генералом-диктатором мог бы оказаться даже отец Александра Дюма-отца. Иностранное вмешательство Европа очень внимательно следила за тем, что происходило во Франции. И внимание это быстро сменилось тревогой, а та — ужасом. Конечно, ослабление конкурента — это хорошо. Но вот сама тенденция… Какие-то серые люди посмели поднять руку на монархию, ограничили власть короля, а потом казнили его. Власть перешла непонятно кому. Монархов остальных стран Европы сильно беспокоило то, что нечто подобное может случиться и у них. Тем более, что случай не единичный. Сначала группа британских колоний объявляет независимость, но это ладно — США находится на окраине мира. Но проходит 13 лет, и похожие события разворачиваются в сердце Европы. Англия, Россия, Пруссия и Австрия были сильно напуганы. Общая риторика вокруг революции чем-то напоминают то, что говорили российские политики в разгар событий на Украине в конце 2013 года. А ведь захватить власть во Франции мог бы при желании любой генерал Только вместо «Не допустим Майдана» было что-то типа «Не допустим Бастилии». План военного вторжения во Францию и силовой реставрации абсолютной власти Бурбонов первой составила Англия. Антифранцузская коалиция, как мы знаем, в конце концов, победила. Но побеждала она уже Наполеона. А поначалу на полномасштабное вторжение союзники попросту не решились. Случись оно, и Франция, вероятно, была бы разделена на сферы влияния, а в Париже сел бы править какой-нибудь марионеточный король. Европа и мир Такие вещи довольно сложно оценивать, но Французская революция и последовавшие за ней наполеоновские войны очень сильно изменили сознание своих современников. И вот этот процесс никакой политикой было уже не остановить. На самом деле, монархи боялись именно этого. Прошло немного времени, и революции пошли косяками. Сначала в Южной Америке, потом и в Европе. Мир рушился, люди больше не видели нужды во власти монархии. Но что такое Венский конгресс как не глобальный саммит, пытавшийся вернуть то, что вернуть было нельзя? Восстановить старый порядок, приговор которому уже был подписан. Катастрофу монархии удалось отсрочить, но не предотвратить. Не случись революции во Франции, и отсрочка была бы еще более долгой. Вопрос лишь в том, какими жертвами обернулся перелом, случись он на 20−30−50 лет позже.[/quote]
Ответов - 12
ВЛАДИМИР-III: А вот попытка сравнения двух революций: Великая французская и Великая Октябрьская революции: опыт сравнительного анализа Леонов С.В. доктор исторических наук, профессор Московского педагогического государственного университета Две крупнейшие по воздействию на мир революции поразительно мало подвергались сравнительному изучению. В советскую эпоху это затруднял идеологический фактор, проводивший резкую грань между «буржуазной» и «социалистической» революциями, а в условиях современной России - неразработанность сравнительно-исторических исследований и произошедшее за последние два десятилетия (но все еще незавершенное) переосмысление самого феномена революций. Особенно резкому, полярному пересмотру подверглась Октябрьская революция, но и во французской историографии уже к 1970-м гг. были опровергнуты многие ключевые положения классической социальной теории революции 1789 г., интерпретировавшие ее в привычных терминах «феодализм», «капитализм» и т.д. Революцию стали рассматривать с точки зрения прав и свобод человека, изменений в менталитете и т.д., причем «встраивая» ее в длительный исторический контекст (1). В результате уже на подступах к сопоставлению Октябрьской и Французской революций встает масса вопросов. Неясно даже, применимы ли к ним термины «социалистическая», «буржуазная», «великая»; с чем именно сравнивать Французскую революцию - непосредственно с Октябрьской; с Февральской и Октябрьской или же с Февральской, Октябрьской революциями и Гражданской войной, все чаще объединяемых исследователями в единую «Российскую революцию»? (Отдельные французские историки: Ж. Лефевр, Э. Лабрусс, М. Булуазо, напротив, выделяли в Великой французской революции несколько революций, содержательно или хронологически.) Не пытаясь в рамках небольшой по объему статьи охватить всю гамму проблем, попробуем наметить лишь некоторые принципиальные моменты, объединявшие и различавшие Французскую и Октябрьскую революции. Это помогло бы нам прорваться сквозь бытующие еще схоластические схемы и приблизиться к пониманию феномена революций. Несмотря на 128 лет, разделявших события 1789 и 1917 гг. и на очевидный контраст природно-климатических, социокультурных и иных условий Франции и России, многие факторы, вызвавшие к жизни и действовавшие в ходе рассматриваемых революций, были в той или иной мере схожими. Это объяснялось не только могучим воздействием французского опыта (в той или иной мере он использовался почти всеми политическими силами). Большевики считали себя последователями якобинцев. Огромная часть российской революционной лексики («Временное правительство», «Учредительное собрание», «комиссар», «декрет», «трибунал», «белые» и «красные» и т.д.) вела происхождение от Французской революции. Обвинения в якобинстве и, напротив, апелляции к опыту якобинцев, опасения или надежды, связанные с «вандеей», «термидором», «бонапартизмом» и т.п., стали у нас одними из наиболее распространенных сюжетов политических дискуссий (2). И Французская, и Октябрьская революции знаменовали важный (хотя и далеко не столь самодовлеющий, как представлялось ранее) шаг на пути перехода от традиционного аграрного общества к индустриальному и были связаны с противоречиями, возникавшими между ними, а в какой-то мере - и внутри зарождавшегося индустриального общества (если пользоваться привычным, идеологизированным термином - внутри капитализма). Крупные европейские революции, как выявили за последнее время экономисты, происходили на сходной стадии экономического развития, когда валовой внутренний продукт на душу населения составлял от 1200 до 1500 долл. Во Франции он оценивался примерно в 1218, а в России - 1488 долл. (3) При этом в предреволюционный период обе страны демонстрировали чрезвычайно высокий экономический рост. Вопреки стереотипам, Франция в XVIII в. развивалась заметно быстрее, чем Англия, ее экономика была крупнейшей в мире, по объему ВНП вдвое превосходившей английскую (4). Россия же с пореформенных времен по темпам экономического роста опережала все европейские державы. Накануне революций обе страны испытали существенное ухудшение экономического положения из-за неурожая 1788 г. и Первой мировой войны. Однако отнюдь не тяжелое положение масс стало главным фактором революций. Во Франции XVIII в. уровень налогообложения был вдвое ниже, чем в Великобритании, а в России 1914-1916 гг., несмотря на хозяйственные трудности, перебои в продовольственном снабжении городов, в целом продолжался рост производства, и положение масс было существенно лучше, чем в воевавшей с ней Германии. А. де Токвиль, давно подметивший, что «к революциям не всегда приводит только ухудшение условий жизни народа» (5), оказался прав. В предреволюционный период Франция и Россия переживали демографический взрыв, вызванный прежде всего снижением смертности. Численность населения Франции за 1715-1789 гг. выросла более чем в 1,6 раза - с 16 до 26 млн. человек, а численность населения России за 1858-1914 гг. - в 2,3 раза, с 74,5 мдн. до 168,9 млн. человек (без Польши и Финляндии оно составляло 153,5 млн.) (6). Это способствовало как быстрому экономическому росту, так и усилению социальной напряженности, особенно в деревне, где жило более 4/5 населения обеих стран. Доля горожан также примерно совпадала: во Франции в 1800 г. она составляла 13%, в России к 1914 г. - 15%. По грамотности населения (40%) наша страна к 1913 г. примерно соответствовала Франции 1785 г. (37%) (7). Социальная структура России начала XX в., как и Франции XVIII в. (хотя и в большей степени), носила переходный - от сословной к классовой - характер. Сословное деление уже подверглось заметной эрозии, а процесс формирования классов еще не завершился. Дробность и неустойчивость социальной структуры стали одним из факторов революционных потрясений. Другим общим фактором, повышавшим мобильность населения, стала замена традиционных больших (составных) семей на малые (8). Во Франции XVIII в. и в России начала XX в. падала религиозность населения и влияние церкви, находившейся в тесной связи с государственной властью (9). Отмена Временным правительством в России обязательного причастия для солдат привела к уменьшению доли причащавшихся со 100 до 10% и ниже. Столь масштабное падение религиозности отразило кризис традиционного сознания и облегчило распространение политических идеологий. Одной из особенностей исторического развития России с XVIII в. считался социокультурный раскол «низов» и «верхов» общества, который сыграл важнейшую роль в 1917 г. Однако и некоторые современные французские историки (Р. Мюшамбле, Р. Шартье, Д. Рош) отметили наличие в их стране перед революцией «двух культурных полюсов», «двух культур» и даже «двух Франций». Приблизительное сходство ряда ключевых черт развития предреволюционных Франции и России не случайно. Преобладание крестьянства служило необходимым фактором для развертывания широкого «антифеодального» движения, поскольку в деревне и коренились многие структуры традиционного общества. В то же время наличие уже заметной доли городского населения обеспечивало руководство этим движением, его относительно новую, по сравнению с крестьянскими войнами Средневековья, направленность и некоторую организованность. Демографический взрыв, размывание сословных перегородок; формирование классов, новых социальных групп, стремившихся к собственности и власти; появление значительной, хотя еще и не преобладающей, доли грамотного населения; переход от патриархальных семей к малым и падение роли религии - все это являлось необходимыми условиями ломки традиционных стереотипов массового сознания и вовлечения значительной части народа в политический процесс. Предреволюционные Францию и Россию сближала невиданная по европейским меркам мощь монархической власти (во многом и определившая силу революционного взрыва), а в развитии событий, хода революций можно отметить решающую роль столиц. («Политическое преобладание столицы над остальной частью государства обусловлено не ее положением, не величиной, не богатством, но единственно природой государственного правления», - отмечал Токвиль.). Важнейшим революционизирующим фактором, порожденным десакрализацией массового сознания, ростом образования и социальной мобильности населения Франции и России, а также действиями властей, являлась дискредитация монархов, а отсюда в значительной мере - и института монархии. Когда в 1744 г. Людовик XV заболел, за его здоровье в соборе Парижской Богоматери было заказано 6 тыс. месс, а когда он умирал, в 1774 г. - всего 3 мессы (10). Людовик XVI и Николай II оказались слабыми -для столь бурных эпох - правителями. Оба они пытались провести назревшие реформы (Тюрго, Калонна и Неккера во Франции, Витте и Столыпина - в России), но, столкнувшись с сопротивлением правящей элиты, по большей части не смогли их осуществить или завершить. Поддаваясь давлению, они шли на уступки, но порой пытались отыграть их обратно, а в целом - проводили противоречивый, колеблющийся курс, лишь дразнивший революционизированные массы. «Отделенные друг от друга пятью четвертями столетия царь и король представляются в известные моменты двумя актерами, выполняющими одну и ту же роль», - подметил Л.Д. Троцкий в «Истории русской революции». Оба монарха имели непопулярных в обществе жен-иностранок. «Королевы выше своих королей не только физическим ростом, но и моральным, - писал Троцкий. - Мария Антуанетта менее набожна, чем Александра Федоровна, и, в отличие от последней, горячо предана удовольствиям. Но обе одинаково презирали народ, не выносили мысли об уступках, одинаково не доверяли мужеству своих мужей». Австрийское и германское происхождение королевы и царицы в условиях войны с их родными странами служило для масс раздражающим фактором, провоцируя слухи об измене и еще более дискредитируя монархии. Обе революции начинались сравнительно малокровно, прошли поначалу период двоевластия, но претерпели стремительную радикализацию. («Самое поразительное во Французской революции, - удивлялся Ж. де Местр, - увлекающая за собой ее мощь, которая устраняет все препятствия».) По широте вовлеченности масс, а отсюда по своему радикализму и кровопролитности, по светскости, а в той или иной мере и антирелигиозности идеологий, четкой социальной направленности и мессианству, по влиянию на мир Октябрьская и Французская революции близки, как никакие другие. Порой прослеживаются едва ли не буквальные аналогии, вплоть до хождения народа с прошениями к своим монархам. Во Франции это произошло за 14 лет до революции - 2 мая 1775 г., а в России - за 12 лет, 9 января 1905 г. Хотя король соблаговолил выйти на балкон Версальского замка, а царя в Зимнем дворце не было, обе попытки подачи жалобы оказались неудачными и вызвали репрессии: во Франции - повешение двух людей из толпы, в России - расстрел демонстраций. Не менее примечательно и совпадение ключевых мифов, символов этих революций, каковыми стали «штурмы» Бастилии 14 июля 1789 г. и Зимнего дворца 25-26 октября 1917 г. На деле они были вовсе не героическими сражениями, а шумными, но малокровными (особенно для нападающих) захватами объектов, которые всерьез и не сопротивлялись. Падение монархий во Франции и России не предотвратило дальнейшей радикализации революций, напротив, дало им мощный импульс, который в итоге привел к власти якобинцев и большевиков и послужил развертыванию невиданного по массовости террора. Число его жертв во Франции, по последним оценкам, превысило 40 тыс. человек, а вместе с жертвами развернувшейся в Вандее и других районах гражданской войны составило от 200 до 300 тыс. человек, - примерно 1% населения страны (11). Сколько-нибудь полных данных об общем количестве жертв революционного террора в России нет, а имеющиеся - отрывочны и противоречивы. Но известно, что потери населения в ходе Октябрьской революции и Гражданской войны 1917-1922 гг. составили от 12,7 до 15 млн. человек (из них 2 млн. - эмигрировали); таким образом, каждый десятый-двенадцатый человек погиб или же вынужден был покинуть страну. Безвозвратные потери России в Первой мировой войне (1914-1917) - 3-4 млн. человек - были примерно в 4 раза меньше. Даже потери всех 38 стран-участниц войны, представлявших 3/4 населения земного шара, составляли 10 млн. человек, т.е. существенно уступали потерям одной лишь России в Гражданской войне! Страшная цена революций, их тяжелейшие последствия этим не исчерпываются. Широкие демократические права и политическую стабильность Франция обрела лишь после еще двух революций и потрясений, связанных с проигранной войной с Пруссией и недолгой, но кровавой историей Парижской коммуны, - более чем через 70 лет после завершения Великой революции. Только в период Третьей республики, после завершения промышленного переворота и создания индустриального общества (объем промышленной продукции превысил объем сельскохозяйственного производства во Франции в середине 1880-х гг.) революционные потрясения ушли в прошлое. Хотя в перспективе Французская революция и дала толчок промышленному перевороту (он начался в последние годы XVIII в.), небывалые революционные потрясения и полтора десятилетия опустошительных наполеоновских войн (12) подорвали экономику Франции и ее положение в мире. Соперничавшая с английской и превосходившая ее по своим масштабам французская экономика в XIX столетии с легкостью уступила ей первенство (13), а затем «пропустила вперед» и США, и Германию, и царскую Россию. Последствия Октябрьской революции, включавшие не только Гражданскую войну, но и массовую коллективизацию, а также непосредственные политические репрессии, даже по самым консервативным оценкам дали около 20 млн. погибших (и это не считая 27 млн. павших в Великой Отечественной войне). Более того, 74-летний социалистический эксперимент, ради которого и приносились эти жертвы, потерпел крах и привел к распаду СССР. В итоге в начале XXI в. страна занимает худшие позиции в мире, чем в начале XX в. (14) Тогда российская экономика была 4-й в мире, в 2005 г. (по размеру ВВП) - лишь 15-й, а с учетом паритета покупательной способности валюты - 10-й. По уровню демократических свобод, эффективности госаппарата и коррупции наша страна находится в числе развивающихся стран, и не в начале их списка. Уже с середины 1960-х гг. прекратились снижение смертности и рост продолжительности жизни, а с 1990-х гг. население России неумолимо сокращается. Беспрецедентно катастрофические последствия Октябрьской революции и начатого ею социалистического эксперимента привлекают повышенное внимание к ее отличительным особенностям. Французская революция, как и другие европейские революции, была направлена против структур и отношений традиционного общества («пережитков феодализма»). В Октябрьской революции если и решались поначалу отдельные общедемократические задачи (законодательная отмена сословий, отделение государства от церкви, раздел помещичьих земель), то лишь «попутно». В итоге же революция привела к фактическому уничтожению демократических свобод и воспроизводству - в модернизированном, индустриальном виде - многих характеристик традиционного общества. Уравнительные, социалистические тенденции, которые лишь намеком проявлялись во Французской революции у якобинцев, «бешеных», несколько больше - у К. Фоше, членов «Социального кружка» и «Заговора равных» Бабефа, в Октябрьской революции получили доминирующее значение. Французская революция, исходя из идей Просвещения, принципа «общей воли», акцентировала общенациональные задачи. Ее манифестом стала «Декларация прав и свобод гражданина», в которой частная собственность объявлялась священной и неприкосновенной, и подчеркивалось: «люди рождены и живут свободными и равными перед законом», «источник суверенитета зиждется, по существу, в нации. Никакая корпорация, никакой индивид не могут располагать властью, которая не исходит явно из этого источника». Революция вызвала патриотический подъем, слово «патриот» стало синонимом слова «революционер». В результате революции сложилась французская нация. Октябрьская революция, выросшая из Перовой мировой войны (которую большевики встретили лозунгом «поражения в войне собственного правительства», а завершили - унизительным, «похабным», по признанию Ленина, сепаратным миром), а также из интернационалистской марксистской идеологии, напротив, презрела патриотические, общие цели и сделала акцент на частных, «классовых» задачах и переделе собственности. Манифестом революции стала Декларация прав не гражданина, а лишь «трудящегося и эксплуатируемого народа», провозгласившая диктатуру пролетариата (т.е. явного меньшинства) и включенная по французскому примеру в Конституцию РСФСР 1918 г. Объяснения большевиков, что трудящиеся - это подавляющая часть населения, оказались лишь ширмой для дальнейшего «членения» народа по степени «классовой чистоты» и «сознательности», а в итоге - для утверждения тоталитарного режима. Российское общенациональное сознание не сложилось до сих пор. В событийном, «технологическом» плане такой результат стал возможен не потому, что Октябрь 1917 г., в отличие от 1789 г., целенаправленно подготавливался партией большевиков. Пройдя, как и Французская революция, различные стадии, Октябрьская не завершилась «термидором». Большевики лишь временно пошли на частичную «самотермидоризацию» в годы нэпа, которая позволила им выжить, а затем перейти в новое наступление. (Отчасти запоздалым «термидором» можно считать события 1991 г., приведшие к краху социализма и СССР.) Сущностные отличия Октября в значительной мере определялись тем, что эта революция произошла после промышленного переворота. Поэтому Россия к 1917 г. имела более развитую индустрию и рабочий класс (пусть и не до конца еще сформированный)15, гораздо более высокую концентрацию производства и даже его частичную монополизацию. Последнее - в сочетании с усилением госрегулирования в Первую мировую войну - существенно облегчило установление государственного контроля над экономикой и переход к новой социально-экономической модели. К началу XX в. успело получить популярность и идеологическое детище промышленного переворота — марксизм, теоретически обосновавший подобный переход. Кроме того, в отличие от Франции конца XVIII в., Россия вступила в 1917 г., уже имея опыт революции (1905-1907), признанных революционных лидеров и «проверенные в деле» радикальные партии. Разнообразные социалистические партии, чья идеология оказалась близка традиционному массовому сознанию, занимали непропорционально большое место в партийной системе. Уже после Февраля 1917 г. они господствовали на политической арене, а на выборах в Учредительное собрание впервые в мире получили более 4/5 голосов (16). Разгадка Октября 1917г. кроется, прежде всего, в уникальной «пропорции», в сочетании противоречий ранней модернизации и вызревавшего индустриального общества, осложненных кризисом российской империи и в особенности Первой мировой войной, оказавшей тотальное влияние на все сферы общества и массовое сознание. К тому же переход от традиционного общества к индустриальному начался у нас с качественно иной, чем во Франции, «исходной базы» - предшествующего исторического пути, на котором, как известно, было 240-летнее монголо-татарское завоевание, крепостное право, самодержавие, «служилое государство», православие, но не было ни свободных городов (по крайней мере, с XV в.) и бюргерства, ни сильных традиций писаного права и парламентаризма (если не считать специфического и недолговечного опыта Земских соборов), ни Возрождения. Потому объективно трудный, болезненный процесс индустриальной модернизации протекал у нас особенно сложно. Эта модернизация (а соответственно - ломка традиционных структур и стереотипов массового сознания) проходила с беспрецедентной для Европы скоростью, пропуском и перестановкой отдельных фаз. В результате в России к 1917 г. (т.е. спустя два десятилетия после промышленного переворота) аграрный переворот, в отличие от ведущих держав, завершен не был, более 4/5 населения жило в деревне, где господствовала не частная, а общинная собственность на землю, а сила российской буржуазии существенно уступала уровню экономического развития страны из-за повышенной роли государства и иностранного капитала (составлявшего около 1/3 всего акционерного капитала). Соединение высококонцентрированной промышленности, молодого, тесно связанного с деревней, но уже обретшего революционные традиции рабочего класса и относительно слабой буржуазии с численно подавляющим общинным крестьянством, с его уравнительным, коллективистским менталитетом, ненавистью к «барам» и огромными маргинальными слоями (вследствие скорости модернизационных процессов и мировой войны) и создало ту гремучую смесь, взрыв которой - сдетонированный войной, слабостью, дискредитацией власти, а затем и начавшимся распадом империи - «запустил» русскую революцию гораздо дальше, чем европейские. Поначалу казалось, что по своему значению, влиянию на мировые процессы Октябрьская революция затмевает Французскую. Но к концу XX столетия стало очевидным, что Французская революция, несмотря на ее кровавую трансформацию и непозволительно высокую цену, объективно дала толчок смене традиционных обществ на индустриальные. Октябрьская революция, напротив, перечеркнула ее позитивные последствия в России, а затем и в ряде других стран, попавших в орбиту СССР, открыв скорее не новую эру, а, по выражению Н.А. Бердяева, «новое Средневековье». Социализм, объективно послуживший альтернативным капитализму путем формирования индустриального общества, показал тупиковость этого пути. (То, что это был именно социализм, сомнений не вызывает - основные признаки социализма: уничтожение частной собственности, власть «пролетарской партии» и другие были налицо.) Таким образом, если к Октябрьской революции применим термин «социалистическая», то понятие «буржуазная» применительно к Французской революции может использоваться лишь в узком, специфическом смысле. Можно ли называть эти революции великими, зависит от шкалы ценностей: стоят ли во главе нее человеческая жизнь или абстрактные «тенденции», или «закономерности». Тем не менее по масштабам своего влияния на общество и мир эти революции заслужили название «великих». http://vvfr.shpl.ru/leonov.html
thrary: А. де Токвіль, як мені здається, не бачить взагалі суттєвої різниці між абсолютистською Францією та революційною у плані держ.управління окрім знищення кількох незначних артефактів давнього ладу і доведення до абсолюту(яка примха долі) тенденцій, що розвивалися за абсолютизму.
ВЛАДИМИР-III: Ну... все (даже Сталин) ели вилками. Такой тоталитаризм вилок...
ВЛАДИМИР-III: Итак, почему случилась Французская революция, и что должно было ее предотвратить? Любая революция по своему происхождению являет диалектическое единство объективных постояннодействующих причин и временных и случайных поводов. Первые существуют стабильно, но не могут заработать без вторых, которые отчасти случайны, но многочисленны и рано или поздно окажут влияние и окрасят ситуацию в свой неповторимый цвет. Чтобы наглядно представить это сочетание, можно сравнить, к примеру, две русские революции - 1905 и 1917, причем, предположить успех первой. Внешнеполитические, экономические, персональные и прочие черты победоносной революции 1905 года (вплоть до вероятной победы большевиков и левых эсеров в декабрьском вооруженном восстании в Москве) будут иными, чем в 1917, но задачи революции, ее проблематика никуда не денется. Что касается Французской революции, то прежде всего посмотрим на фон процесса. И не только на книжки десятка-другого французских просветителей, с которых обычно начинают историю Французской революции. XVIII век в целом для Европы был веком быстрого развития (особенно после стагнации, экономической и демографической прежде всего, в XVII веке). Во всех странах Европы население растет, торговля развивается, грамотность увеличивается. Ожесточенные войны, по относительным масштабам своим не уступающие войнам ХХ века, не препятствуют развитию определенного целостного европейского порядка, и после 1763 года мы наблюдаем в Европе военно-дипломатическое затишье. Подобно тому, как Александр I (да и Николай I тоже) были согласны со многими аргументами декабристов, европейские монархи XVIII века почти поголовно сами были просветителями. Екатерина II в России начала с попытки созыва законосовещательного собрания с учетом сословного представительства (эта попытка не увенчалась успехом еще и потому, что обнаружилось полное равнодушие российских сословий к правам и привилегиям друг друга), а что касается ее предшественников, то ни к одному из них начиная с Петра Первого нельзя приклеить ярлык "реакционный" в том смысле, в каком это применимо к Николаю I или Александру III. Аналогично уж никак нельзя считать "реакционерами" Фридриха II, Марию-Терезию, шведских королей. В Великобритании (название это устоялось с 1707 года) происходил долгий, но поступательный процесс перехода власти от короля к парламенту (чему благоприятствовала долгая жизнь безумного Георга III). Даже, говоря об Испании, мы обнаружим в лице Карла III и его многочисленных приближенных (Аранда, Флоридабланка, Кампоманес) вполне просвещенных особ, чья деятельность способствовала преодолению Испанией последствий кризиса XVII века. Нет на европейском пространстве места для реакционеров эдакого апокалиптическо-аввакумовского типа ("катехонов" по терминологии Дугина) или католических фундаменталистов (иезуиты, прекратившие существование в 1773, стали первой жертвой изменений в направлении секуляризации; из всех европейских монархов наиболее чувствительные удары по религии нанесли Иосиф II и Екатерина II, бывшие, кстати, добрыми друзьями). В XVIII веке, как и ранее, в Европе слово "революция" употреблялось, скорее, в смысле "переворот" (напр., К.-К.Рюльер История и анекдоты революции в России в 1762 года), причем, это явление не было экстраординарным до 1789 года. В Швеции после 1718 года (смерть Карла XII) произошла форменная революция с переходом к полному парламентскому правлению, а в 1772 году случился обратный переворот - Густав III вернул себе исполнительную власть, однако не покусившись на сам шведский парламент (однако, Густав был другом многих французских просветителей, и желание восстановить королевские прерогативы ничуть не делало его правление стремлением "давить и не пущать"). В XVIII столетии тенденция к единовластию отнюдь не всегда подразумевала "реакционность" - Петра Первого можно заподозрить в чем угодно, но не в реакционности. Если окинуть взглядом Европу третьей четверти XVIII века, то революция потенциально могла случиться в любой стране - везде существовал общий просветительский фон и складывались конкретно-исторические предпосылки - поводы. Англия? Но именно в Англии к концу XVIII века нарастало общественное напряжение (например, лондонское восстание 1780 года; одним из предводителей бунта (по другим данным — лишь свидетелем) был Иван Романович Ранцов (Ронцов) (1755—1791), внебрачный сын графа Воронцова, несостоявшийся фаворит Екатерины II, живший в Лондоне два месяца, он был арестован, обвинён в «поджигании» и выдворен в Россию). Другое дело, что в Англии существовали стабильные политические институты, гасившие кризисы и разрешавшие, по мере возможностей, их причины. Что же во Франции? Автор вышеприведенной статьи совершенно справедливо оценивает качество французских правительств XVII века - в условиях непрекращающихся кризисов они сумели усилить эффективность управления, провести необходимые реформы и вывести Францию в наиболее развитые страны 1700 года. Но потом... Дело даже не в стареющем Людовике XIV, который привык быть великим, и не в младенчестве его правнука Людовика XV. Посмотрим на правительство Франции. Вместе с регентом Орлеанским в 1715 году к власти пришел первый министр кардинал Г.Дюбуа (1715-1723), который занимался большей частью иностранными делами, после непродолжительного министерства самого регента и его смерти новым первым министром стал герцог Людовик Генрих (Луи Анри) де Бурбон, принц Конде (1723-1726) - полный ноль, за что бы он не брался, его везде преследовали неудачи. Дальше следует 17-летнее правление кардинала Флери (1726-1743) - типичный случай геронтократии со всеми ее недостатками. В 1758 году на фоне войны новым первым министром Франции становится Этьен де Шуазёль (1758-1770), среди его достижений - фактический выход из Семилетней войны еще в 1761, когда прекратились военные действия против Великобритании. В 1770-1774 последним первым министром Людовика был Рене Никола де Мопу, который отметился борьбой против французских парламентов - региональных судебно-совещательных органов. Вот такой набор людей во главе Франции. Совершенно несравнимый с премьер-министрами Великобритании 1760-1820 (те же 60 лет королевской неспособности): Дж.Бьют, У.Питт-Старший, Ф.Норт, У.Питт-Младший. Кто виноват в такой разительной перемене? Парламент. В условиях его отсутствия простое "общественное мнение" не смогло остановить негативного отбора во французской правящей элите. Следовательно, начинать "предотвращать" Французскую революцию (ее причины, а не поводы) надо еще в XVII веке - путем усиления влияния Генеральных Штатов. А для этого надо серьезно урезать "короля-солнце". Понимал ли это Мазарини?
thrary: На момент прем'єрства Піта молодшого: король божевільний регент психічно хворий сам Піт має серйозне психічне захворювання та слабке фізичне здоров'я. У Франції економічне зростання, король послідовно знищує залишки давнього ладу та проводяться різноманітні хоча і не завжди послідовні реформи у держуправлінні, боротьбі з корупцією та зловживаннями, збільшуються витрати на соціальні програми та впорядковується (принаймні частково) оподаткування. всієї різниці, що у Англії нікому проводити революцію -- магнати особисто засідають у палаті лордів, шляхта та нобілітет з бюргерством обирають своїх представників до палати общин які формують уряд та приймають бюджет, крім цього вони усі беруть участь у численних та різноманітних органах управління старого ладу прямо чи опосередковано -- від судів(наприклад як присяжні), ратів, ради шкіл та лікарень, сплачюють та контролюють використання численних місцевих податків на місцеві потреби. Проти кого вони стануть повставати? Проти себе самих? Тобто у Англії до держуправління причетна уся нація (у середньовічному значенню цього слова), а у Франції лише тонкий прошарок професійних держуправлінців та король.
ВЛАДИМИР-III: Нет, в Англии тоже были радикальные оппозиционеры (поклонники стимпанка даже утверждают, что в 1830-х Англия проворонила отличную революцию, которая подстегнула бы ее развитие). Но континентальная схема развития в целом ориентировалась не революционный путь: революция-реакция-развитие. Эти вспышки (прыжки) теоретически могли делать Францию, Германию или Россию более "продвинутыми" сравнительно с Англией, но "на дальних дистанциях" перспективнее оказывался эволюционный путь. Еще одна интересная деталь, на которую обращает внимание Дж.Оруэлл: в Великобритании ХХ века идеологии - удел увлеченных аристократов, средний класс и простонародье мало им подвержены. А ведь идеологии приходят в Англию с континента, где они являются движителями революций и проч. Отсюда забавное явление: именно британские лорды оказывались в роли советских шпионов или нацистских агентов, казалось, что "вся Англия прогнила", но это не должно удивлять - специфика классовых градаций.
thrary: консервативізм, як ідеологія створена Бурком. лібералізм створений англійськими політиками, вченими та філософами. багато різних насправді ідеологій окрім двох глобальних вишче названих та ще діючих було створено у англії, але вони були переважно за-для внутрішнього попиту... ну не пам'ятаю, як воно звалося, але була проведена велетенська наукова, філософська, релігійна та публіцистична робота по створенню, як я його зву англокатоліцизму. Зверніть увагу -- Льюіс, Толкін, Честертон вони католіки, але дуже-дуже специфічні католіки. Ось вам такий приклад. Або аболіционізм. Хто ці потвори, що вигадав, що людина не може володіти іншою людиною, та змусив весь світ виконувати їх дурну забаганку (більшою мірою звісно, хто зна що там підпільно діється у мусульманських країнах зараз -- але саме підпільно)... Це також приклад. Або, ну скажімо лудіти -- чим не ідеологія?
ВЛАДИМИР-III: Сотворение идеологии и ее приход к власти - разные вещи. В Англии действительно никогда не было толком идеологического правительства. Тенденции были, но они никогда не становились господствующими.
thrary: ВЛАДИМИР-III пишет: В Англии действительно никогда не было толком идеологического правительства. за часів реформації та контр-реформації коїлось таке...
ВЛАДИМИР-III: Разве что. Но это XVII век.
thrary: Англія випереджала за розвитком францію майже з часів Вільгельма Завойовника на 2-3 покоління.
ВЛАДИМИР-III: Нет, у Англии был свой, очень извилистый путь. Почти вся Европа в XVII-XVIII пережила усиление королевской власти (иногда вплоть до абсолютизма), Англия двигалась в противоположном направлении. И т.д.
полная версия страницы