Форум » История » Время человека: заметки к демографической теории истории » Ответить
Время человека: заметки к демографической теории истории
ВЛАДИМИР-III: http://www.moldo.org/2nd.php?idm=3&ida=162 [quote]Время человека: заметки к демографической теории истории. Гл. 1 Подросткам, учителям и авторам пособий по истории государственных учреждений и политике кажется, что мир сравнительно разумен. С. Н. Паркинсон Бессмертное произведение О. Генри начинается с обещания рассказать о том, о чем умолчал Морж – о королях и капусте. Увы, обещание было выполнено лишь отчасти. Точно так же и эта работа, вынеся в заглавие столь емкое слово, рискует выполнить свое обещание лишь отчасти. О чем же будет идти речь? Прежде всего – о попытках ответить, применительно к человечеству, на вопрос – «куда мы идем?». То есть, эта работа, как справедливо указывает вторая часть названия, представляет собой самые банальные заметки к демографической теории истории. И, как автор ни пытался избежать набившего оскомину сочетания слов «теория истории» (употребив с этой целью даже слово «одиссея»), ему все же это не удалось. Поэтому, как и в случае любой другой работы по теории истории, приходится начать с уже упомянутого вопроса – куда, собственно говоря, движется человечество? Ответ на него зависит во многом и от того, насколько отвечающий согласен в другом – представляет ли собой история человечества единый процесс, движущийся к общей цели? Или у каждого общества – свой путь? Очень многие выбирают второй вариант ответа. В свое время это выбрали Шпенглер и Тойнби. Слова О. Шпенглера о том, что «человечество – просто зоологическое понятие или пустое слово», демонстрируют идеальный, предельный вариант этого ответа. В скрытой форме он содержится в любой теории истории, исходящей из «цивилизационного подхода». Сегодня хор их последователей, сторонников т. н. «цивилизационного подхода» к истории, весьма громок. Менее слышны голоса приверженцев первого варианта. «Линейные концепции» истории с крахом марксизма оказались буквально погребены под лавинами критики. Но и среди этих немногих нет единодушия. Признавая развитие человечества в определенном направлении, и прохождение им неких общих этапов в этом развитии, они расходятся, прежде всего, в вопросе – что является движущей силой развития человечества? В этой работе я хотел бы представить свои размышления по этому поводу. Начало этих размышлений относится к 1999 году. Тогда мне пришлось в первый раз читать курс «Цивилизации Древнего Востока» первым студентам Высшей Антропологической Школы. Решив начать курс с теоретического введения, я столкнулся с проблемой – какую теорию истории использовать в качестве основы курса? Ожесточенные дискуссии в исторической науке уже исполнили роль низвержения авторитетов – ни одна из существующих теорий не выдерживала критики оппонентов. Однако ничего взамен, достаточно убедительного, тоже предложено не было. Продираясь сквозь дебри и топи дискуссий, я пытался обрести хоть какую-то почву под ногами. Но безуспешно. И только в последние две недели перед началом курса все вдруг сложилось. Сложилось в основную идею – развитие человеческой истории определяется ростом численности населения Земли как первичным и основным фактором. Именно рост численности населения определяет и технологическое развитие человечества, и социальное, и духовное. «Яблоком», которое помогло родиться этой идее, стала прекрасная статья Е. Н. Князевой и С. П. Курдюмова (1997), в которой с большим сочувствием излагались основные выводы феноменологической теории роста численности населения Земли, созданной С. П. Капицей (1996). В том числе и то, что рост численности населения Земли представляет собой автокаталитический процесс. То есть, процесс идущий с ускорением и не зависящий от внешних факторов. В течение следующих лет эта идея не давала мне покоя. Каждый новый курс студентов ВАШ подвергался этому испытанию – прослушать основные аргументы и тезисы в пользу демографической теории истории. И, во многом благодаря их интересу и огромному терпению, мои заметки к демографической теории истории постепенно дошли до той степени, что я решаюсь их публиковать. 1. Фундаментальные аксиомы линейных концепций истории и их слабые места. Почему именно линейных? Ни в коем случае не отрицая продуктивность цивилизационного подхода к истории, хочу заметить, что он – фактически отказ от теории истории. Во главу угла ставятся социальные институты, но вопрос о их причинах уже не возникает – полагается, что это специфика конкретной цивилизации. Не имеет смысла спорить здесь о том, кто прав - линейные концепции или цивилазационные. На сегодняшний день, любая попытка обосновать какую-либо линейную концепцию истории может состояться только в позитивном виде. Если она сможет показать, что человечество есть не просто зоологическое понятие, и существуют некие закономерности его развития как целого, то это и будет решением спора. Поэтому, линейная концепция истории, обосновывая себя, может отталкиваться только от линейных же. С цивилизационными - ей не о чем спорить. Итак, прежде всего, необходимо оглядеть фундаментальные аксиомы линейных концепций истории и их слабые места. Хотя за историю человечества было создано уже такое количество теорий истории, что вряд ли возможно рассмотреть их достаточно полно даже в рамках целой книги, в своих основных аксиомах они более или менее четко могут быть разделены на группы. Критерием этого разделения служит ответ на вопрос – что является движущей силой истории? К счастью, подобная систематизация и была проделана недавно Ю. И. Семеновым в обобщающей работе «Философия истории» (2003: 3), что избавляет от необходимости повторять эту процедуру. Параллельно он систематизировал и ту критику, которой подвергались за время своего существования эти группы теорий. Но, обращаясь к линейным концепциям истории, можно считать, что наиболее разработанная, аргументированная и фундаментальная из них – марксистская теория истории. До сих пор. Все остальные концепции – гораздо слабее, и нередко представляют собой ее производные. Следует отметить еще один момент. Ю. И. Семенов справедливо пишет, что марксистская теория истории в вопросе о движущих силах развития человечества представляет собой монофакторную теорию. И я также в определенной степени с ним согласен в его неприятии полифакторных подходов к теории истории, наиболее распространенных сегодня. По его словам, «ничего хорошего от внедрения в нашу историческую науку многофакторного подхода ждать не приходится. Он не только не позволяет понять ход исторического процесса, но, наоборот, исключает такую возможность» (Семенов 2003: 3.14.12). Такое отношение представляется мне чрезмерно радикальным - полифакторные подходы к истории могут принести и приносят огромную пользу. Но, по сути, полифакторные теории отказываются от окончательного решения вопроса – какой из факторов главный? И, хотя теоретически это вполне корректно – «одного главного фактора не существует», однако такая позиция противоречит современным представлениям синергетики. А именно, мы наблюдаем в самоорганизующихся системах наличие именно такого, главного фактора – т. н. «параметра порядка» (Князева, Курдюмов 1997, Малинецкий 1997). «Параметр порядка» выступает как дирижер в оркестре, подчиняя себе остальные факторы. И это, очевидно, есть важнейшее неотъемлемое свойство самоорганизующихся систем. Поэтому, цель теории истории должна, на мой взгляд, заключаться как раз в поиске такого «параметра порядка». Итак, задача сводится к тому, чтобы выявить существенные, слабые места фундаментальных аксиом именно марксистской теории истории – зачастую они могут быть автоматически экстраполированы на остальные линейные концепции. Для того, чтобы убедиться в этом, и для последующего удобства, изложим основные тезисы марксистской теории истории. В центре ее находятся два понятия: производительные силы и производственные отношения. Что касается производительных сил, то критики марксизма зачастую трактуют их как нечто синонимичное понятию «уровень технологии». На деле понятие «производительные силы» гораздо шире. И включает в себя, прежде всего, людей, со всеми их знаниями, умениями, потребностями, здоровьем и т.д., а также и условия географической среды. Производственные отношения, точно также, включают в себя не только отношения людей в процессе производства, но и духовную культуру, политические институты, менталитет, идеологию – все, что было принято передавать термином «надстройка». Согласно марксистской теории истории, в результате роста производительных сил наступает момент, когда их новый уровень входит в противоречие с наличными производственными отношениями. В результате наступает кризис, выход из которого общество находит в переходе к новым, более совершенным производственным отношениям. «В своем развитии производительные силы достигают такой ступени, когда возникают производительные силы и средства общения, приносящие с собой при существующих отношениях одни только бедствия» (Маркс, Энгельс 1970: 31). То есть, первопричиной развития человечества является рост производительных сил. Именно рост производительных сил провоцирует все последующие изменения в антропосфере. В марксистской теории истории принималось существование в истории человечества пяти качественных этапов развития производительных сил, и, соответственно – производственных отношений. Это первобытнообщинный строй, рабовладельческий, феодальный, капиталистический, и, в ожидаемом будущем – коммунистический. Следует заметить, что новейшие варианты марксистской теории истории, меняя многое, по-прежнему согласны в изложенном выше (Семенов 2003: 4.2.2). Критика последних двух десятилетий обрушилась, прежде всего, на идею последовательной и обязательной смены этих этапов как универсальной закономерности человеческой истории. Сторонники т. н. «азиатского способа производства» стали основной ударной силой в этой кампании. Обзор хотя бы основных точек зрения, высказанных в этой дискуссии, занял бы слишком много времени (тем более, если учесть почти шестидесятилетнюю предысторию этой дискуссии) и выходит за рамки этой работы. Но необходимо отметить несколько моментов. Во-первых, критика не коснулась как раз основного тезиса марксизма – о росте производительных сил как первопричине развития человечества. А это и является самым главным – пока этот тезис не опровергнут, марксистская теория истории остается в силе. Во-вторых, низвергая марксистскую теорию, ее критики не смогли предложить взамен ничего более жизнеспособного. Все их попытки были очень аргументировано, остроумно и изящно опровергнуты В. Н. Никифоровым (Никифоров 1975). Кстати, никто из его оппонентов не попытался ответить на его критику хотя бы уже после распада Союза. Читая их (например: Васильев 2000), иногда испытываешь ощущение, что никакой работы В. Н. Никифорова - и не существовало. Появившиеся после распада Союза попытки предложить новую теорию истории продемонстрировали только стремление произвести более или менее ощутимый косметический ремонт марксистской теории истории. Тем самым они еще раз подчеркнули – марксистская теория на данный момент пока наиболее жизнеспособна, пусть даже в слегка трансформированном виде. Можно привести примеры, когда все дело ограничивалось исключительно созданием периодизаций без собственно теории (Виноградов В. Б., Дударев С. Л., Нарожный Е. И. 1997). В других вариантах, наоборот, предпочли оставить старые движущие силы, но ввести новые этапы развития человечества (Кузищин 1995: 86). Увы, к этим этапам вполне применима та критика, которая звучала в адрес марксизма. Но - с большим основанием. «Глобально-формационный» подход Ю. И. Семенова внушает уважение масштабом замысла и количеством проработанной литературы. Но, по сути, он мало отличается от варианта В. Н. Кузищина. Более того, он особенно уязвим в силу того, что Ю. И. Семенов сохранил приверженность тезису о существовании и смене формаций, пусть и в глобальном масштабе. Гораздо интереснее выглядит концепция т. н. «эволюционных кризисов», предложенная А. П. Назаретяном (1991, 1993, 1997, 1999). Но она же демонстрирует и тот путь, по которому движутся современные создатели линейных концепций истории. В основу концепции А. П. Назаретяна легли идеи К. Лоренца о присущей всем живым существам агрессии и выработанных механизмов ее сдерживания. Причем уровень агрессии прямо соответствует степени вооруженности вида – голубь гораздо агрессивнее ворона. А. П. Назаретян полагает, что человек, как существо изначально слабое, обладал высоким уровнем агрессии. С его точки зрения, рост технологической вооруженности человека нарушил баланс – сдерживающие механизмы не поспевали за возросшей способностью человека к реализации своей агрессии. Оказавшись на грани самоистребления, люди вынуждены были создать новые механизмы сдерживания агрессии. Такую роль стала выполнять этика. Выход был найден. Но, технологический рост продолжался и через определенный момент привел к повторению кризиса. Легко убедиться, что, по сути, концепция «эволюционных кризисов» А. П. Назаретяна - это просто пересказ новым, «синергетическим» языком - той же марксистской парадигмы. Но, в отличие от марксизма, здесь мы имеем значительное упрощение и обеднение смыслов. В самой ранней из этих его работ это наиболее очевидно. Например: «распространение медных орудий создало благоприятные условия для роста населения», или «прямолинейное развитие технологии, сопровождавшееся, как правило, ростом населения» (Назаретян 1991: 87-88). Позднее же (1999) он фактически приходит к интересному симбиозу – сохраняя, по сути, то же технологическое объяснение, они прибавляет к нему представление истории в виде нескольких сквозных векторов, оставляя за кадром вопрос – что же является причиной этих векторов? Точно так же представляют собой обеднение марксизма и более старые, но весьма популярные концепции западных ученых – У. Ростоу и Л. Уайта (их обзор: Семенов 2003 :3.14.1, 3.14.4). «Технология определяет развитие человечества» - за эту идею многим досталось еще от марксистских теоретиков. Л. Уайт, предлагая в качестве перводвигателя символ, или развитие идей, тоже легко опознается как производное марксизма (пусть и не осознающее себя в таком качестве). По этому же пути пошли и К. Ясперс, и А. Вебер (Семенов 2003: 3.14.8), видя духовную культуру в качестве причины развития человечества. Что же касается еще более популярной сегодня схемы О. Тоффлера и Д. Белла (Семенов 2003 : 3.14.4), тоже основанной на примате технологии, то, немаловажно отметить, что переход к индустриальному обществу у них предстает как результат случайности. Неясно почему, но аграрные общества в Европе вдруг начинают развиваться, начинается индустриальная революция и возникает индустриальное общество. Поэтому, они куда ближе к цивилизационным теориям, чем это кажется на первый взгляд. Однако, как видим, и они в качестве решающего фактора последующей эволюции индустриального и, затем, постиндустриального общества, называют развитие технологии, и шире – прирост знаний человечества. Мы оглядели наиболее яркие из «альтернативных» марксизму теорий истории. И понятно, надеюсь, почему «альтернативные» взято в кавычки. Все эти теории, фактически, идентичны марксизму. Но – куда беднее, проще и уязвимее. Поэтому, если удастся опровергнуть основной тезис марксистской теории истории, это автоматически будет относиться и к ее «альтернативам» такого рода. Алексей Романчук. Статья была опубликована в журнале "Stratum plus" 2003-2004, №2, , Кишинев, 2006[/quote]
Ответов - 6
ВЛАДИМИР-III: 2. Полемика В. Н. Никифорова и сторонников АСП. Начать здесь следует с той контр-аргументации, которую предложил В. Н. Никифоров на тезис сторонников азиатского способа производства (далее – АСП) о наличие крепостничества еще в древности. В. Н. Никифоров признал правоту В. П. Илюшечкина, который «на обширном фактическом материале и очень убедительно показал, что рабство и крепостничество встречаются и тесно переплетаются как в древности, так и в средние века» (Никифоров 1975: 47). Это заявление В. Н. Никифорова имеет важность чрезвычайную – своего рода белый флаг. Фактически, данное признание означает разрушение одного из краеугольных камней марксистской теории истории – постулат о развитии (прогрессивном, стоит добавить) социальных отношений в ходе истории. На этом основании, кстати, В. П. Илюшечкин пришел к выводу, что деление всемирной истории на известные исторические эпохи – всего лишь фикция, обусловленная целой горой условностей (1986: 40). Другой крупный исследователь, В. А. Анучин, писал даже о метахронности исторического процесса. По его мысли, в каждом регионе, в зависимости от условий географической среды, способы производства возникали в свое время и в свой, уникальный черед. Практически, можно было говорить даже об отдельных способах производства (Анучин 1982: 30). Поэтому, если В. П. Илюшечкин действительно прав (и доказал мысль, высказанную еще Шпенглером), то, собственно, спор можно считать завершенным. Тогда, прав тот же М. Вебер – «социального прогресса в истории нет». Однако, как бы не заметив своего «белого флага», сторонники марксистской теории попытались опровергнуть своих критиков с другой стороны. Возражая В. П Илюшечкину, В. Н. Никифоров писал, что критики марксизма здесь «не видят разницы в уровне производительных сил между древностью и средневековьем» (Никифоров 1975: 47). Чтобы полностью оценить это, следует обратиться к развернутому изложению этой идеи. Главное, по мнению В. Н. Никифорова, «не кто эксплуатируется, а как». Раб эксплуатируется иначе, чем крепостной. И это не случайно. Как не случайно и то, что первоначально могло появиться только рабство. Почему? При первобытном строе уровень производительных сил (далее - ПС) так низок, что производится только необходимый продукт. Все съедается, излишков нет. При рабовладельческом строе, при возросшем уровне ПС, появляется и прибавочный продукт. Но его мало, и чтобы обеспечить свое существование и нормальное функционирование общества, правящий класс должен забирать не только прибавочный продукт, но и часть необходимого. Это имеет ряд следствий. Первое – хищническое потребление рабочей силы. Рабы эксплуатируются на износ. Второе – рабовладелец должен владеть и рабом, а не только средствами производства. Только в этом случае он может отбирать и часть необходимого продукта. Позже, когда уровень производительных сил вырос, прибавочного продукта стало больше. Поэтому снижается степень эксплуатации рабочей силы. Становится возможным отказаться от собственности на человека, но не полностью. Возникает феодализм и крепостничество. Возможность изымать прибавочный продукт феодалу обеспечивает собственность на землю. И, наконец, при капитализме производительные силы вырастают настолько, что хозяину нет нужды владеть личностью рабочего. Производитель становится наемным рабочим. Внеэкономическое принуждение исчезает – не хочешь, не работай. Таким образом, согласившись в том, что рабство и крепостничество сосуществуют еще в древности, В. Н. Никифоров все же постулирует некие качественные изменения в ходе человеческой истории. И причиной этих изменений называется, фактически, тот же технологический рост, который ведет к постоянному увеличению нормы прибавочного продукта. Однако, возникает вопрос – может быть, действительно, никаких качественных изменений в ходе истории человечества и нет? Вопрос этот особенно важен, если учесть и доминирующую в современной западной антропологии парадигму в отношении развития человечества. Суть этой парадигмы хорошо демонстрируется в работе С. Шеннана, посвященной раннему бронзовому веку Центральной Европы. По его мнению, увеличение доступности меди стимулировало рост социальных и экономических трансакций (Shennan 1993: 64). Он сопоставляет роль меди в энеолите с ролью серебра в раннесредневековой Европе (1993: 61). Медь для энеолита, с его точки зрения, представляет прежде всего “value” – ценность, или «социально значимый ресурс». И только во вторую очередь медь и бронза становятся значимыми для изготовления орудий и оружия (1993: 65). Стремление к накоплению этой ценности обусловило развитие металлургии меди и освоение месторождений меди в Альпах. Это повлекло создание в Центральной Европе «ядра», или металлургического центра, и ориентированной на него периферии. В социальном смысле последствием стала т.н. «социальная категоризация» - разделение на социальные группы без создания иерархии и системы централизованной власти. «Ядро», преследуя свои интересы, стремилось к увеличению объема металлопродукции. Это, в свою очередь, вело к кризису “value”, что отчасти компенсировалось возрастанием спроса на медь в связи с использованием ее для изготовления орудий труда и оружия. Однако, в конечном итоге, конец «цикла роста» наступил. Это привело к возрастанию конкуренции и военизации, что, в свою очередь, выразилось в появлении двухуровневой иерархии поселений и «вождеств» (1993: 69). Что можно сказать по поводу данного подхода? Прежде всего, легко заметить, что медь здесь теряет свою сущность «технологического усовершенствования». Она не более чем очередной успешный претендент на статус «ценности». Гораздо важнее другое. Фактически, суть этого подхода заключается в смене масштаба при решении вопроса о причине развития человечества. Исследование переносится на микроуровень. Проблема же макрофактора отходит на второй план, либо вообще аннигилируется. Появление значимой инновации и становится тем «параметром порядка», который вызывает дисбаланс в системе, и переводит ее в новое состояние. Социальные и экономические изменения, равно как и рост или спад численности населения, есть последствия этого дисбаланса. То есть, мы имеем классическую синергетическую модель. Система развивается сама, поскольку в ней появляются изменения. А изменения не могут не появляться. Эта модель вполне корректна на микроуровне. И очень продуктивна. Но при переходе на макроуровень, исходя из нее, мы должны принять историю человечества как цепь достаточно случайных скачков. Направление скачка обуславливается, с одной стороны, предшествующим опытом системы, а с другой – задается значимой инновацией. Что ж, почему нельзя рассматривать историю человечества именно таким образом? Прежде всего потому, что мы наблюдаем те самые качественные изменения в истории человечества как целого. Независимо друг от друга, эти изменения очертили, по меньшей мере, четыре человека. Это сам В. Н. Никифоров, И. М. Дьяконов, Карл Ясперс и В. И. Вернадский. В частности, характеризуя качественные отличия древности от средневековья, В. Н. Никифоров пишет (1975: 50), что: 1. В древности цивилизация была сосредоточена в узкой полосе теплых приморских стран. В средние века же – распространилась на всю Евразию. 2. Для древности характерен политеизм, религиозная терпимость и культ войны. Для средневековья – мировые религии, религиозная нетерпимость и идея «любви к ближнему». 3. В социально- политической сфере для древности характерно существование полиса, и равенства всех свободных. Для средневековья же – существование сословий и иерархии социальных групп. Сходную до чрезвычайности картину дает и И. М. Дьяконов (1968). Карл Ясперс, анализируя развитие духовной культуры, на конец древности, на первое тысячелетие до Р. Х. постулировал ряд радикальных изменений, и в первую очередь – формирование т. н. философской этики и возникновение мировых религий. Исходя из этого, он и определил эту эпоху в качестве «осевого времени» (Ясперс 1991). В. И. Вернадский, независимо от Ясперса, обратил внимание на те же самые изменения (Вернадский 1977: 47). Среди современных исследователей следует отметить А. С. Коротаева (1999) и А. П. Назаретяна (1999), подробно рассмотревших «сквозные векторы», как они их назвали, в развитии человечества. Таким образом, качественные изменения в истории человечества как целого действительно существуют. Однако, что стало их причиной? Вариантов ответа на сегодняшний день немного. Либо, как в случае Ясперса, это принимается как самоочевидность, и вопрос о причинах не ставится. Либо, как в случае с Никифоровым, причиной, в конечном итоге выступает рост производительных сил. Ну, и возможный вариант, к которому тяготел И. М. Дьяконов – развитие мировоззрения, этики, то есть в конечном итоге – знаний, идей. Поэтому, наша задача теперь представляется как выяснение того, действительно ли рост технологии, или же знаний, идей и т. п., стал причиной тех качественных изменений в ходе человеческой истории, которые были перечислены выше? Алексей Романчук. Статья была опубликована в журнале "Stratum plus" 2003-2004, №2, , Кишинев, 2006
ВЛАДИМИР-III: 3. Рост производительных сил и развитие человечества. 3.1 Возникновение капитализма и производительные силы. Прежде всего, обратимся к возникновению такого явления, как капитализм. В первую очередь, потому, что сам К. Маркс говорил, что он дал анализ производственных отношений только одного общества – капиталистического. Итак, К. Маркс объяснял появление капитализма в Европе соответствующим рывком производительных сил. О. Тоффлер, Д. Белл, У. Ростоу, Л. Уайт изъяснялись еще определеннее: причиной капитализма стала индустриальная революция. Но вот парадокс Индия, Китай, мусульманский Восток до XVIII в. не только не уступали Европе по уровню развития производительных сил, но даже превосходили. Известный факт - золото и серебро из Нового Света в Европе не задерживались. Они утекали на восток, в обмен на товары, которые в Европе делать не умели. Ряд ученых (Зорин 1991) полагает, что в том же Китае капитализм мог возникнуть чуть ли не раньше, чем в Европе. В. А. Зорин из этого даже делает вывод, что рост производительных сил ведет как раз к стабилизации наличных производственных отношений. Для нас, однако, полезно обратиться к данным, собранным самим К. Марксом о возникновении капитализма в Англии, то есть, по его мнению, стране, представляющей классический образец этого процесса (Маркс 1973: 728). Анализ этих данных показывает сначала (в XVI – XVII вв) возник капитализм (Маркс 1973: 725-773). И только в XVIII веке – произошла промышленная революция. То есть, здесь скорее производственные отношения обусловили рост производительных сил. И достаточно долго капитализм существовал при старом уровне производительных сил. Еще примечательнее другое. Оказывается, капитализм и наемный труд - отнюдь не синонимы. Более того, капитализм начал с работных домов и «законов о бродяжничестве». «Эдуард VI в 1547 году - первый же год своего царствования – издает закон, по которому всякий уклоняющийся от работы отдается в рабство тому лицу, которое донесет на него, как на праздношатающегося. Хозяин должен предоставлять своему рабу хлеб и воду, похлебку и мясные отбросы, какие ему заблагорассудится. Он имеет право посредством порки и заковывания в кандалы принуждать его ко всякой работе, как бы она отвратительна ни была. Если раб самовольно отлучается … то он осуждается на пожизненное рабство и на его лоб … кладут клеймо; если же он убегает в третий раз, то его казнят, как государственного преступника. Хозяин может продать его, завещать по наследству, отдать внаймы…» (Маркс 1973: 745). Указ Эдуарда – лишь один из ряда ему подобных. Выбор у пролетариев, как видим, простой – или иди работай, или иди на виселицу. И Англия в данном случае – не исключение. Маркс указывает, что в это время «… во всех странах Западной Европы издаются кровавые законы против бродяжничества» (Маркс 1973: 745). При этом, еще раньше (в Англии – с 1349 года) начинают приниматься законы с целью снижения заработной платы. Под страхом тюрьмы людям запрещается получать плату более высокую, чем это указано в статуте (Маркс 1973: 749). Работа на износ, 16-часовой рабочий день, детский труд – ни о каком снижении степени эксплуатации не может идти и речи. Скорее наоборот. И эксплуатация эта внеэкономическая как раз, она держится на страхе перед виселицей, палочным битьем и клеймением лба. Из этих данных следует достаточно очевидный вывод – рост производительных сил, или рост технологии, причиной возникновения капитализма считаться не может. К. Маркс указывает и на то, что вызвало, в первую очередь, появление законов о бродяжничестве. Это – насильственный сгон крестьян с земли, превращение их в пауперов и – лишение средств к существованию. При этом, что важно, «люди, изгнанные вследствие роспуска феодальных дружин и оторванные от земли то и дело повторяющейся, насильственной экспроприацией, - этот поставленный вне закона пролетариат поглощался нарождающейся мануфактурой далеко не с такой быстротой, с какой он появлялся на свет» (Маркс 1973: 744). То есть, первичен во всей этой ситуации – как раз сгон крестьян с земли. И это заставляет нас вспомнить, что аналогичные процессы шли практически повсеместно еще в древнем мире. На древнем Востоке мы это наблюдаем и в Ассирии, и в Вавилонии, и даже в эпоху Уруинимгины. И со времен же Уруинимгины входит в практику государств древней Месопотамии обычай амарги, или мишарум – периодической кассации всех долгов и, прежде всего, отмена земельных сделок (ИДВ 1983: 209, 385). Цель – приостановить обезземеливание общинников и превращение их в кабальных рабов. Случай Англии специфичен в том, что обезземеливание было насильственным. И второе, еще более важное отличие – потерявшие землю, с большим или меньшим успехом, поглощаются мануфактурами. То есть, капитализм возникает в Англии отнюдь не благодаря росту технологии, или вообще производительных сил. Почему же он возникает? У самого К. Маркса этот ответ фактически содержится. Правда, он представляет собой лишь три предложения (Маркс 1973: 157). И весь остальной его труд эти три предложения фактически игнорирует. Ниже мы рассмотрим этот ответ. Пока же стоит упомянуть, что сегодня ряд исследователей на Западе считают причиной появления капитализма в Европе именно предшествующие производственные отношения. Конкретнее – феодальную анархию, и связанную с ней большую вольность и свободу. Емкое выражение идеи звучит следующим образом: «не капитализм породил демократию, а демократия породила капитализм». (Пелликани 1991). Так ли это – отдельный вопрос. Но, анализируя города мусульманского Востока в средневековье, О. Г. Большаков сформулировал следующие выводы. По его мнению, «отсутствие самоуправления и особого городского права, в котором многие исследователи видят основное препятствие на пути раннего развития капитализма на Ближнем Востоке, вполне компенсировались иными формами обеспечения свободы коммерческой и производственной деятельности. Иначе говоря, причины замедления развития экономики Ближнего Востока на пути к новому способу производства следует все-таки искать в экономике, а не в социальных институтах» (Большаков 1984 295).. То есть, социальные институты, получается, тоже не при чем. Как и технология. Но, если к капитализму тезис о технологическом росте как первопричине очевидно неприменим, может, он все же имеет смысл к остальной истории человечества? 3.2 Технология и археологические периоды. Для ответа на этот вопрос следует рассмотреть такую проблему, как развитие технологии и начало археологических периодов. Археологическая периодизация, как известно, отражает именно технологические изменения. В первую очередь эти изменения маркируются сменой основного материала для изготовления орудий труда: каменный век, бронзовый, железный. Традиционно археологи (и не только) подходят к этому достаточно просто. Внедрение нового материала для изготовления орудий труда рассматривается как причина качественного скачка в развитии человечества. При этом каждый следующий материал рассматривается как более совершенный. И именно это большее совершенство считается причиной перехода к его использованию На деле, накопленные археологией данные опровергают такое понимание. Прежде всего, следует отметить тот факт, что между появлением идей и технологических новинок и началом их практического применения проходит очень большой промежуток времени. Изобретение идей почему-то не влечет за собой никаких перемен. Наиболее известные всем примеры – изобретения Леонардо да Винчи. Французские авторы, Л. Повель и Ж. Бержье (1994), отмечая эту закономерность, собрали еще большую сводку примеров того, что многие изобретения были известны чуть ли не испокон веку. Древние греки умели изготавливать автоматы для продажи воды, а у Платона был автоматический будильник (Волков 1976: 80). Обращаясь к археологии, самый яркий пример мы видим в ситуации с неолитом. Первоначально, выделяя этот период, ученые обращали внимание на распространение керамики, ткачества, техники сверления и шлифовки каменных орудий труда. И именно эти изобретения полагались причиной наступления неолита (Долуханов 2000: 102). Но керамика, как выясняется, была известна в разных регионах земли еще в верхнем палеолите, за 10-15 тысяч лет до начала неолита (Вишняцкий 2005: 222, Долуханов 2000: 103). Что касается ткачества, то первые плетеные изделия мы обнаруживаем как минимум, 25 тыс. л. н. (Вишняцкий 2005: 222). Наконец, тоже касается и сверления и шлифовки камня – они засвидетельствованы еще в верхнем палеолите. Примеры можно продолжать. Но сути дела это не изменит. Что же является тогда причиной внедрения новых технологий? Очевидный ответ, много раз звучавший – необходимость. Так, применительно к эволюции кремневой индустрии можно считать одним из решающих факторов именно необходимость в экономии сырья. Призматический нуклеус и пластинчатая техника скалывания дают намного больший выход продукции, чем, например, техника леваллуа (хочу поблагодарить за консультацию С. И. Коваленко). П. Е. Нехорошев пишет: «длительное существование … рядом со значительными выходами подходящего сырья неизбежно приводило на определенном этапеэволюции человеческих способностей и к появлению леваллуазских технологий» (Нехорошев 1999: 37). Чем позже, тем меньше становилось подходящего сырья. И, вероятно, это и является одной из важнейших причин распространения в верхнем палеолите призматического нуклеуса и пластинчатой техники скалывания. В пользу этого говорит и подмеченный Л. Б. Вишняцким факт – переход к верхнему палеолиту фиксируется там, и только там, где в среднем палеолите обитали неандертальцы. И где, соответственно, по его мнению, с приходом людей современного типа имело место усиление соперничества за ресурсы (Вишняцкий 2005: 321-322). В. А. Анучин обратил внимание (используя выводы П. И. Борисковского) на эту закономерность – зависимость прогресса в технологии от обилия сырья, по поводу палеолитических каменных индустрий Юго-Восточной Азии. Их архаичность, в сравнении с европейскими, объяснима, по их мнению, широким использованием альтернативного сырья – бамбука и раковин речных моллюсков (Анучин 1982: 77). То есть, технологическое развитие здесь просто пошло другим путем. Очень хорошо подтверждает эту закономерность и внедрение меди. Обычно считают само собой разумеющимся, что медь лучше кремня. Однако это далеко не так (Волков 1976: 52-53). Экспериментальная археология показала это достаточно четко. Так, лучшие сорта кремня по остроте и твердости сопоставимы даже со сталью - трипольские кремневые серпы уступают по продуктивности современным стальным всего в 1,5 раза (Коробкова 1978: 40). Легкость изготовления орудий здесь тоже, скорее, в пользу кремня – изготовить кремневый нож намного менее трудоемкий процесс, нежели медный (Малинова, Малина 1988: 63, 148). То, что древние люди это хорошо осознавали, показывает судьба кремня. Так, в среднем и позднем энеолите Карпато-Поднестровья кремневые орудия не только не вытесняются медными, но наоборот, их становится больше, и они разнообразнее и лучше сделаны. «Интенсивно развивается комплекс орудий труда (из камня – А. Р.)..Изживается микролитоидность, совершенствуется техника обработки. Широко внедряются изделия из сланца, а на поздних этапах – топоры и тесла из кремня». И это притом, что значительно расширилось использование медных изделий; среди них теперь преобладают уже не украшения, а орудия и отчасти оружие (Дергачев 1999: 190). Аналогично, в Северной Италии в эпоху энеолита мы наблюдаем увеличение разнообразия материалов, используемых для изготовления орудий. При этом начинают использоваться и более низкие по качеству породы камня, ранее игнорируемые (Барфилд, Монтаньяри Кокели 2000: 24). Вообще же кремень использовали в Европе еще и в средневековье. Точно так же и переход к железу. Традиционно его изображают как усовершенствование. Однако, при этом упускают из виду ряд его недостатков – большую трудоемкость в изготовлении, мягкость, подверженность коррозии. «Железо впоследствии стало вытеснять бронзу не столько в силу более высоких технологических качеств, сколько из-за его дешевизны и обилия доступных месторождений» (ИДВ 1983: 455). Поэтому, достаточно ясно, что причиной его внедрения достаточно долго, до изобретения стали, являлась его большая распространенность, в сравнении с медью. Хороший аргумент здесь – регионы, где в первую очередь происходит внедрение железа. Это, например, отнюдь не Балканы, с их развитой металлургией бронзы, не Греции и не Ближний Восток. Это – бедное медью Северное Причерноморье. И на самом деле, развитая металлургия бронзы и обилие руд должны были тормозить этот процесс. Тогда как Северное Причерноморье поневоле должно было становиться в этом вопросе «лидером». По словам М. Т. Кашубы, «в Северном Причерноморье технология производства железа известна еще с эпохи поздней бронзы и не является для начала первого тысячелетия до н. э. новшеством». Железные орудия и предметы, а также следы производства железа (шлаки) обнаружены как в степных – сабатиновской и белозерской культурах, так и лесостепных – белогрудовской, бондарихинской, лебедовской (Кашуба 2000 : 330). Итак, все это позволяет говорить, что рост технологии - процесс вторичный. Усовершенствования внедрялись тогда, когда возникала в этом потребность. А что вызывало эту потребность, помимо истощения старых ресурсов? Как кажется, именно рост численности населения – тот самый фактор, который был постулирован в начале работы. 4. Рост численности населения как первопричина. Начать здесь следует с того, чтобы обозначить целый ряд авторов, которые в той или иной мере пришли к сходным выводам до меня, и обрисовать их взгляды. Шесть лет назад я и не подозревал об их существовании (за исключением, пожалуй, Мальтуса – хотя мое представлении о его идеях было тогда таким далеким от истины, что вряд ли можно говорить о том, что он был мне известен). Постепенно же количество их все возрастало, вызывая у меня двойственное ощущение. С одной стороны – ну вот, кто-то уже до этого додумался. С другой – облегчение: я не один, у меня есть единомышленники, и легче будет доказывать эту идею. На сегодня наиболее полный и свежий из обзоров мыслителей, высказывавшихся о ведущей роли демографического фактора в истории, представляет работа Ю. И. Семенова (2003). Ее существование избавляет от необходимости начинать ab ovo. Поэтому здесь я хотел бы остановиться только на тех авторах, которые оказали непосредственное влияние на мои представления в этом вопросе. Из числа предшественников, в первую очередь, конечно, следует упомянуть Т. Р. Мальтуса (1993). Его имя столь же известно, сколь превратно представление широкой публики о сформулированных им идеях. Например, совершенно оставляется без внимания его интереснейший социологический анализ в связи с английскими «законами о бедных». Нас, в данном случае, будут интересовать следующие обоснованные им закономерности. 1. Население Земли растет независимо от того, как растет производство пищи. 2. Население Земли растет намного быстрее, чем растет производство пищи. 3. Население Земли растет в геометрической прогрессии, а пища – только в арифметической. Помимо Т. Мальтуса, следует, на мой взгляд, упомянуть и работу М. Сэдлера, сформулировавшего, в свою очередь, следующие законы народонаселения (Коростелев 1968: 36). 1. Плодовитость зависит от плотности населения. 2. Плодовитость прямо пропорциональна смертности. После Мальтуса вопрос о росте населения Земли привлекал внимание очень многих мыслителей. Даже классики марксизма писали, что «производство начинается с ростом населения» (Маркс, Энгельс 1970: 9). И, в другом месте, - «рост численности населения давит на производительные силы. Поэтому варвары, для того чтобы остаться варварами, вынуждены переселяться в более обеспеченные районы». Как видим, весьма недвусмысленное заявление. Правда, оставшееся, как видно, незамеченным самими его авторами. Другой крупный мыслитель, работавший в рамках марксистской парадигмы, К. Каутский посвятил две работы (мне, к сожалению, недоступные) этому вопросу: «Влияние роста народонаселения на прогресс общества» и «Размножение и развитие в природе и обществе» (Коростелев 1968: 36). Следует также заметить, что в советской науке многие исследователи, считая себя марксистами, по поводу тех или иных конкретных феноменов предлагали объяснения вполне в духе демографической теории истории (например, С. Д. Сказкин, В. А. Анучин). После второй мировой войны поистине революционными в этом направлении оказались работы Эстер Босеруп, экономиста по образованию и интересам, «перевернувшей Мальтуса» (к сожалению, сами ее работы мне недоступны). С особенным энтузиазмом ее выводы были встречены западными антропологами - специалистами в преистории. В современной антропологической литературе на Западе достаточно много работ, вдохновленных идеями Э. Босеруп. Особенно это касается работ, объясняющих причины неолитической революции (Шнирельман 1978). Более полный и свежий обзор как авторов демографических моделей неолитической (а также и верхнепалеолитической) революции, равно как и развернутая аргументация этой идеи представлена в работе Л. Б. Вишняцкого (2005). Следует отметить также очень крупного исследователя, чьи работы сыграли, пожалуй, решающую роль в становлении и распространении демографических объяснений в западной антропологии - Р. Карнейро. Он, в свое время, предложил эколого-демографическую модель возникновения государства (Carneiro 1970), которая и по сей день представляется наиболее аргументированной и взвешенной. На пост-советском пространстве в последние пять лет тоже стали возникать работы, применяющие демографическую модель в исследовании преисторических обществ. Так, И. В. Манзура показал, что кризисные этапы в развитии общества Кукутень-Триполья, ранее объяснявшиеся волнами миграций с востока, из степной зоны Северного Причерноморья, сопряжены с резким возрастанием плотности населения в ареале культуры Кукутень-Триполье (2000, 2005). Кроме того, объясняя появление трипольских «городов», он также использовал демографическую модель Фридмана-Кристенсена (Manzura 2005: 325). И, наконец, особо следует сказать о самом Л. Б. Вишняцком. В своих работах (2000, 2005), объясняя феномен «верхнепалеолитической революции», или переход к производящему хозяйству, он скромно говорит, что наиболее правильными ему представляются существующие в западной литературе эколого-демографические гипотезы объяснения этих событий. Однако, в только что вышедшем переиздании своей работы «Введение в преисторию» (Вишняцкий 2005), он, по сути, предлагает первое в русскоязычной литературе рассмотрение преистории в целом с точки зрения эколого-демографической модели. Но, невзирая на такое количество тех, кто в той или иной мере пришел к подобным мыслям, на мой взгляд, здесь еще есть, о чем говорить. Одного того, чтобы принять рост численности населения как первичный фактор в истории, отнюдь недостаточно для того, чтобы говорить о создании теории истории. Кроме того, если на Западе эта идея более или менее привычна уже, то на пост-советском пространстве, в силу информационного голода, она малоизвестна. И даже те, кто не только слышал о ней, но и согласен, нередко остаются в плену прежних представлений о детерминирующем все-таки значении других факторов, в первую очередь – технологии. Например, А. П. Назаретян в конечном итоге приходит к идее «технико-гуманитарного баланса», где рост технологии требует усовершенствования культурных механизмов сдерживания агрессии (Назаретян 1999: 118-119). Аналогично, А. В. Коротаев (1999), в полемике с А.П. Назаретяном ограничивается комментарием по поводу выделенных последним сквозных векторов исторической эволюции, но вообще не ставит вопрос о том, что является причиной существования этих векторов. В более поздней работе – на первый план опять выходит технология (Коротаев, Малков 2004 : 45). Следует отметить также, что для западных работ, предлагающих эколого-демографическое объяснение тех или иных событий в преистории, характерно стремление этим и ограничиться. То есть, в конечном итоге речь не идет о создании демографической теории истории, объясняющей историю в целом. Более того, зачастую на первый план у них выходят именно экологические факторы. Так, даже Л. Бинфорд объяснял переход к производящему хозяйству не только демографическим фактором, но и климатическими условиями (Шнирельман 1978: 263). В еще большей мере это касается других моделей перехода к производящему хозяйству, как Ф. Смита и Т. Янга. В работе Р. Карнейро – упор сделан тоже как раз на экологический фактор. Кроме того, опираясь на исследования Н. Шэннона индейцев Яномано, он постулирует действие еще одного решающего фактора, названного им «социальным». Речь идет о том, что в центральной части территории Яномано плотность поселений выше, чем на периферии, и это закономерно ведет к их большей близости к возникновению политических объединений (Carneiro 1970: 737). В этом случае он почему-то принимает эту большую плотность как нечто данное, практически – случайное. Хотя, очевидно, что это - производное того же демографического фактора. Заключает же он свою работу выводом, что «государство есть закономерный ответ на определенные культурные, демографические и экологические условия» (Carneiro 1970: 737). В целом, позицию Р. Карнейро хорошо демонстрируют слова, сказанные им в другой работе, посвященной возникновению земледелия. «При взгляде издалека эволюционная поступательность представляется логическим развертыванием внутренне присущей обществу тенденции. Однако при более пристальном рассмотрении она всегда оказывается опосредованной конкретными экологическими условиями» (Карнейро 1968: 76). Помимо вышеназванных авторов, особо и подробнее стоит остановиться на работе, сыгравшей очень большую роль в появлении этой статьи – «Феноменологическая теория роста численности населения Земли» С. П. Капицы (1996). В чем ее основные идеи? Как уже было упомянуто, его главный вывод заключается в том, что рост численности населения Земли – процесс автокаталитический, не зависящий от внешних факторов. Процесс этот со времен палеолита находится на своей квазистационарной фазе – трудно отклонить его в сторону. Даже грандиозные эпидемии средних веков или опустошительные войны не смогли существенно затормозить процесс роста численности населения Земли. История человечества идет с ускорением – чем ближе к нашим дням, тем короче исторические периоды. При этом наблюдается, по его мнению, определенная закономерность – каждый следующий период короче предыдущего примерно в 2, 5 раза. Так, что миллион лет в палеолите примерно равен 40 года в XX веке. Однако, работа С. П. Капицы ограничивается констатацией факта – рост численности населения Земли, начиная с палеолита – автокаталитический процесс в своей квазистационарной фазе. Ни объяснения, ни применения к истории он не предлагает. Если же обратиться к работам его продолжателей, то мы видим тоже самое – технология все равно остается впереди. Так, А. С. Малков и А.В. Коротаев, а также Д. А. Халтурина, предложили две модели, расширенную и компактную, роста численности населения Земли (Малков, Коротаев 2004: 45-47; Халтурина, Коротаев, Малков 2004: 48-49). Показывая, что у работы С. П. Капицы был ряд предшественников на Западе (von Foersten, например), они формулируют следующие ключевые тезисы своей концепции. 1. Рост численности населения Земли зависит от уровня жизнеобеспечивающих технологий. 2. темпы роста численности населения прямо пропорциональны темпам роста жизнеобеспечивающих технологий. 3. чем больше людей, тем больше изобретений. 4. уровень технологического роста определяется «избыточным продуктом». 5. грамотность ускоряет технологический рост 6. грамотность замедляет рождаемость. Как видим, происходит возврат к той же марксистской схеме. Здесь и производительные силы – «жизнеобеспечивающие технологии», и прибавочный продукт, названный «избыточным». Наиболее уязвим здесь третий пункт – «чем больше людей, тем больше изобретений». Как показал О. В. Богданкевич, чем ближе к современности, тем больше отставал темп роста инноваций от темпа роста населения Земли (Богданкевич 2002: 117). Но, заметим в скобках, что в западной литературе предпринимались и попытки опровергнуть демографические модели. Удачнее всего, по мнению К. Ламберг-Карловски, это получилось у Г. Кауджила. На основании собственных демографических и статистических выкладок Г. Кауджил пришел к выводу, что рост населения носил кумулятивный, постепенный характер. Поэтому, по его мнению, такой рост не мог бы стать причиной той же неолитической революции (Ламберг-Карловски 1993: 94). Вообще, к концу прошлого века в западной антропологии, по словам С. Шеннана (Shennan 1993: 64) наметилась тенденция игнорировать влияние роста численности населения на социально-экономическое развитие. Такая тенденция, полагает он, есть закономерная реакция на доминирование демографических моделей в 60-70-е годы прошлого века. Но, может быть, действительно следует именно так, в духе Коротаева-Малкова, трактовать взаимоотношения технологии и роста численности населения? Чтобы разобраться в этом, рассмотрим проблему взаимоотношений роста технологии и роста прибавочного продукта. Алексей Романчук. Статья была опубликована в журнале "Stratum plus" 2003-2004, №2, , Кишинев, 2006
ВЛАДИМИР-III: 5. Технология и прибавочный продукт. В самом деле, количество населения зависит от количества пищи. Это аксиома, которую оспорить невозможно. Но влияло ли развитие технологии на рост производства пищи? Вопрос далеко не простой. Ключевую идею концепции Эстер Босеруп составляет как раз этот тезис. По ее словам, «общепринято, что прогрессивный рост технологии оказывал решающее влияние на рост численности населения… Обратная сторона этой взаимосвязи, влияние рста численности населения на развитие технологии, привлекала гораздо меньше внимания» (Boserup 1981: 3, цит. по: Marquette 1997). Согласно Э. Босеруп, рост численности населения вызывал усовершенствования в сельском хозяйстве. В этом, как полагают, и состоит коренное отличие Босеруп от Мальтуса. Хотя, в литературе отмечается, что Т. Р. Мальтус все же не отрицал технологических нововведений, способствующих увеличению продуктивного потенциала земельных ресурсов (Marquette 1997). Здесь важно отметить, что для Э. Босеруп, как и для Т. Р. Мальтуса, технология в данном случае означала в первую очередь сельскохозяйственные орудия и усовершенствования в сельском хозяйстве (Marquette 1997). Попробуем взглянуть поближе на эту проблему. Основной источник пищи для человечества с неолита – сельское хозяйство. Как же отражался на нем рост технологии? Обычно аграрную историю изображают как цепь усовершенствований. От мотыги к сохе, затем легкому плугу, который сменяется тяжелым колесным плугом. Ф. Энгельс говорил, что освоение железа позволило распахать Европу и создало там возможность для появления государства и классового общества. Но, интересно рассмотреть процесс совершенствования технологии на фоне внедрения технологических новшеств в сельское хозяйство. Начнем с меди. Освоение меди привело к появлению, в первую очередь, украшений (Рындина 1998). Орудия возникают – гораздо позже. Но среди них, зачастую – нет мотыг или плугов. Так, в Египте внедрение меди происходит в строительстве пирамид. Мы даже можем наблюдать, как строительство пирамиды Джосера было начато каменными резцами, а затем их сменили медные (ИДВ 1989: 329-331). Другая сфера внедрения меди - в деревообработке. Ассортимент орудий – топоры, тесла, резцы. Они же упоминаются в надписях на стенах гробниц в пожеланиях, чем умерший должен обладать в загробном мире. Но в сельском хозяйстве – вплоть до Нового царства медь не используется практически. Деревянные плуги и мотыги, серпы с кремневыми лезвиями – вот орудия сельского хозяйства. Ситуация с Египтом достаточно понятна – мягкая почва не требовала внедрения меди в сельское хозяйство. Но и на Ближнем Востоке интересную картину дает анализ кладов металлических изделий. Там – нет мотыг (Авилова 1996: 79). Зато – оружие, деревообрабатывающие инструменты и предметы роскоши. Н. В. Рындина, перечисляя металлические изделия, распространяющиеся на Ближнем Востоке с началом бронзового века, отмечает расширение ассортимента изделий. Но это, по-прежнему, не мотыги и не плуги. А - ножи, кинжалы, топоры, топоры с поперечным лезвием, двойные топоры, тесла, рыболовные крючки, шилья (Рындина 1998: 26). Такая же картина - в Карпато-Дунайском регионе в эпоху энеолита. При отмечаемом огромном скачке в развитии металлургии (причем Юго-Восточная Европа в эту эпоху сильно опережает даже Ближний Восток в металлургии), орудия энеолита здесь – тесла-долота, топоры, стамески, проушные топоры-молотки, топоры-тесла (Рындина 1998: 47). Впрочем, вплоть до раннего железного века включительно в Карпато-Дунайском регионе обрабатывали землю деревянными и роговыми плугами и мотыгами (Долуханов 2000: 155). Вообще, такая ситуация характерна для энеолита и бронзового века, по крайней мере, большей части Евразии (смотрите: Рындина, Дегтярева 2002). Выше была уже упомянута работа С. Шеннана и его интерпретация меди в эпоху энеолита в Центральной Европе в первую очередь как “value”, как необходимого элемента системы социальных трансакций, а уж затем – как технологического усовершенствования (Shennan 1993: 61-65). Подводя итоги, в целом мы можем сказать, что рост технологии, для эпохи энеолита – бронзы, по крайней мере, вызывался в первую очередь сферой престижного производства. А не потребностями производства пищи. И это вполне объясняется тем, что от внедрения того же железа сельское хозяйство в урожайности нисколько не выигрывало в сравнении с бронзой. Точно так же, как от внедрения плуга в сравнении с сохой или мотыгой. Более того, пример античной Италии, где в соседних областях употреблялись разные типы плугов (Сказкин 1973: 22), показывает – выбор типа плуга определялся типом почвы. Легкие почвы требовали легкого плуга и соответствующей вспашки, тяжелые – колесного плуга. Следует здесь упомянуть и о некоторых результатах экспериментальной археологии. Оказалось, что бронзовые щиты легко разрубались бронзовыми мечами, с первого же удара. Поэтому, исследователи пришли к выводу, что «бронзовые щиты, как и доспехи, служили, по всей вероятности, каким-то культовым целям» (Малинова, Малина 1988: 45). Эксперименты же Дж. Спарелла с кремневыми серпами показали, что работа ими была очень эффективной, и ими пользовались еще очень долго и после освоения меди. Поэтому их вытеснение медными серпами происходило быстро только в тех регионах, где не хватало прочного, хорошего камня, в первую очередь кремня (Малинова, Малина 1988: 55). Рост технологии зато имел другое следствие. И его хорошо показал еще К. Маркс. Это следствие – облегчение труда и высвобождение из сферы производства большого количества людей. По мнению Ж. Бодрийяра, сегодня это привело к ситуации, когда труд превращается в симулякр - общество не нуждается в труде большинства своих членов. Теперь людей стремятся просто занять, а труд - превращается в привилегию (Бодрийяр 2000: 56-71). Поэтому, рост технологии, как можно видеть, мало связан с появлением прибавочного продукта – того фундамента, на котором строится социальная эволюция как в марксистской концепции истории, так и во многих современных, даже цивилизационных. Другое дело – собственно агротехнические новшества, позволяющие улучшить урожайность. Здесь Э. Босеруп абсолютно права – именно нехватка земли, на фоне растущего демографического давления, вызывает усовершенствование агротехники. И такой феномен, как «охотники за землей», который распространяется в английских колониях в Северной Америке в XVIII веке, очень хорошо это подтверждает. Обилие земли стало причиной того, что секреты английской агротехники можно было забыть и спокойно заниматься тем же подсечным земледелием. Однако, и здесь все достаточно не просто. Сами агротехнические секреты – далеко не секрет. Намного ли итальянские земледельцы усовершенствовались в этом отношении со времен Колумелы? С. Д. Сказкин подчеркивает чрезвычайно высокий уровень римской агротехники. На его усвоение, кстати, средневековой Европе потребовались целые века. А в области огородничества и садоводства уровень римской агротехники был достигнут в Западной Европе не раньше XVI века (Сказкин 1973: 14). Вспашка 3-4 раза (а в некоторых областях – и 8-9), более сложный севооборот, чем трехполье, удобрения - вот весьма сокращенный перечень достижений римской агротехники. Очень хорошо ситуацию иллюстрируют слова Плиния: «одно, во всяком случае, известно каждому: сеять следует только в унавоженную землю, хотя и здесь есть особые правила для каждого отдельного случая» (Сказкин 1973: 22). Обращаясь к экспериментальной археологии (Малинова, Малина 1988: 58), мы можем по-другому взглянуть и на проблему урожайности. «Вы, очевидно, предполагаете, что примитивной обработке почв отвечала и низкая урожайность». Но, по приводимым авторам данным, русские крестьяне в XVIII- XIX веке (из более восточных районов России) при подсечно-огневом земледелии получали урожай с 1 га около 1-1,2 тонны (при затратах на посев 100 кг). В Индии и Пакистане, уже после II мировой войны, урожайность пшеницы составляла 0,8 тонны с 1 га. В развитых странах еще в 1955 году эта цифра составляла около 1,8 тонны с 1 га. Урожайность же в 5 тонн была достигнута только в результате применения современных химических удобрений. При этом, зерно, выращенное древним способом, то есть, при подсечно-огневом земледелии, было богаче современного протеином и различными важными элементами. Напрашивающийся вывод - все развитие сельского хозяйства, при всей его интенсификации, до недавнего времени, по крайней мере, в значительной степени шло за счет экстенсификации. И. М. Дьяконов выразился по этому поводу следующим образом. «Сельскохозяйственная техника Ирака мало изменилась с XIX века до н.э. по XIX век н. э. И это же можно сказать о любой сельскохозяйственной области мира до появления механизации» (Дьяконов 1973: 19). Очень хорошо демонстрируют это также результаты двадцатилетних исследований аграрной эволюции США в течении XIX века, полученные У. Н. Паркером. Широкое внедрение механизации в сельском хозяйстве США существенно снизило затраты труда. Но рост урожайности культур - был небольшим (Паркер 1991: 56). В основном, рост количества продукции шел за счет расширения площади посевов. Поэтому, вряд ли приемлемо понимание неолитической революции, разделяемое даже авторами эколого-демографических моделей преистории, как «революции пищи» (термин Р. Брейдвуда). Что, по их мнению, и спровоцировала последующий демографический взрыв. Однако, при этом упускается из виду, что рост численности населения Земли, как следует из исследования того же С. П. Капицы, шел независимо от внешних факторов. То есть, охотничье-собирательские общества испытывали его в той же мере, что и земледельцы. И среди земледельческих обществ – и более прогрессивные, и менее. Более того. Можно, по-видимому, говорить, что прирост населения особенно велик не в странах «изобилия плодов земных». А там, где ощущается их недостаток (Гумилев 1997: 91, со ссылкой на: Забелин 1966). Хорошей иллюстрацией этого является засвидетельствованный среди варварских племен Европы античной эпохи обычай – т. н. ver sacrum, или «священная весна» (Леднева 1999). Он заключался в том, что время от времени, когда ощущался кризис перенаселения, группы молодежи организовывались в отряды и отправлялись на поиски земель, «заселенных слабо, или заселенных слабыми». В эпоху средневековья в Евразии достаточно постоянно действовали т. н. «генераторы народов» (Л. С. Клейн) – Центральная Азия и Скандинавия. Миграционные потоки из них периодически обрушивались на более богатые области Европы и Азии. Аналогичную роль для Ближнего и Среднего Востока играли аравийские земли. И речь идет не только о периоде возникновения мусульманства – вплоть до новейшего времени шло просачивание бедуинов на соседние территории. Истина, видимо, состоит в том, что человечество, если брать в масштабе планеты, почти по сей день жило в незаполненной им до конца пищевой нише. В. В. Хлебович приводит значительное количество тех пищевых ресурсов, которые осваивались людьми в древности, и затем были утеряны. Утеряны, пока сегодня пищевой кризис не заставил опять вспомнить о них (Хлебович 1987). Именно поэтому был возможен рост численности населения по модели С. П. Капицы – как процесс, независимый от внешних факторов. Свидетельством этого служит и существование еще к началу прошлого века на нашей планете зон, где, по оценкам специалистов, запасы пищевых ресурсов были практически неисчерпаемыми для занимавшего их населения – охотников и рыболовов. Примером такого региона является Амазония, где в крупных реках существовали просто громадные запасы пищи – рыбы и черепах в первую очередь (Карнейро 1968: 70). Интересно, что так эмоционально оценил пищевые ресурсы региона человек, до этого работавший на очень обильном рыбой участке побережья Северной Америки в районе Ньюфаундленда. Однако, пример Амазонни обнажает другую важную проблему. А именно, при таком обилии пищи – что сдерживало рост численности населения? Более того, согласно модели С. П. Капицы, все-таки рост численности населения и планеты в целом шел не по Мальтусу – не в геометрической прогрессии. Очевидно, что-то его сдерживало. Вопрос – что? Ниже мы остановимся на этом вопросе. Пока же подведем некоторые итоги. Итак, технологический рост, несомненно, происходивший в ходе человеческой истории, слабо был связан с ростом производства пищи и, соответственно – возможности создания прибавочного продукта 5. Прибавочный продукт и социальный прогресс. Является ли прибавочный продукт условием социального прогресса? В этой связи стоит остановиться, прежде всего, на предложенной советскими востоковедами концепции возникновения первых государств на Древнем Востоке (ИДМ 1983: 11). Эта концепция во главу угла кладет именно прибавочный продукт. Согласно этой концепции, существовало три модели возникновения государства на Ближнем Востоке: речная, военная и торговая. Из этих трех основной признается именно речная – именно в долинах великих рек, за счет использования ирригации создавался прибавочный продукт, причем в преизбытке. Затем происходило его перераспределение между соседними обществами, либо с помощью войны, либо с помощью торговли. Без этого перераспределения первые государства в не-речных зонах Ближнего Востока якобы не смогли бы возникнуть. В несколько иной форме этот тезис звучит таким образом, что первые государства были обречены на периодические войны с целью получения прибавочного государства (Заблоцка 1989: 14). Первые цивилизации возникли благодаря ограблению соседей. Однако, эта концепция не учитывает ряд моментов. В первую очередь, это касается характера торговли, которую вели те же общества Нижней Месопотамии в III тысячелетии до н. э. со своим окружением. Между тем, легко убедиться, что это - торговля роскошью. А отнюдь не пищей. «Статьи торговли – более или менее неизменные. В сторону Нижней Месопотамии двигались металлы, а навстречу – ткани и отчасти хлеб. Потребителями хлеба, были, по-видимому, только пастушеские племена Сирии и Верхней Месопотамии, которые играли посредническую роль в этой торговле… » (ИДВ 1983: 23). Кроме того, эта торговля могла замирать на целые поколения, из-за нестабильной международной обстановки. Что касается войны, то, для III тысячелетии до н. э. агрессором выступали как раз речные цивилизации Ближнего Востока. Но, объектом их интересов были опять таки предметы роскоши – ливанский кедр, серебро гор Тавра, отделочный камень для строительства. В этой ситуации чрезвычайную важность имеют данные археологии о размерах поселений в Нижней Месопотамии (речная модель) и в не-речных цивилизациях Древнего Востока для III тысячелетии до н. э. Так, Эбла в Северной Сирии имеет размеры в 56 га (ИДВ 1988: 218). Городище Телль-Брак в Верхней Месопотамии в конце IV тыс. до н. э. – 50 га (ИДВ 1983: 90). Бейджесултан (ИДВ 1988: 34). В целом, размеры городищ Северной Сирии для этого периода колеблются в пределах 40-60 га (ИДВ 1988: 218). На этом фоне гораздо скромнее выглядят как раз размеры городищ Нижней Месопотамии, причем самых важных. Так, Ур в середине III тысячелетии до н. э., в эпоху своего первого возвышения, имел примерно 20 га (ИДВ 1983: 167). Урук, точнее – Э-Ана, или прото-Урук, в пределах первой четверти III тысячелетии, тоже в эпоху своего лидирующего положения, имел всего 9 га (ИДВ 1983: 126). Исходя из модели Р. Карнейро, эти показатели весьма диагностичны для оценки социально-политической ситуации в данном обществе. И, следуя полученным результатам, мы должны считать, что общества не-речных цивилизаций по уровню политического развития не уступали речным, по меньшей мере. И, трудно допустить, что это спонсировалось прибавочным продуктом из долин великих рек. Кроме того, еще более выразительные факты предоставляет привлечение к этому сравнению синхронных или даже более ранних обществ с более отдаленных от Ближнего Востока территорий. По отношению к ним и вовсе нереально допустить спонсорскую помощь речных цивилизаций. Например, культура Кукутень-Триполье. В эпоху среднего Триполья в ней существовали поселения – гиганты, с правильной радиально-кольцевой планировкой, размерами до 200 га. А некоторые достигали и более 400 га (городище Тальянки) (Видейко 2000, Дергачев 1999: 190). Поэтому, полагают, что носители Кукутень-Триполья стояли на грани создания государства. Очевидно, в условиях примитивной агротехники (пока не обнаружено даже следов использования сохи и, соответственно – пахотного земледелия у трипольцев; хотя допускается, что они были им знакомы) и гораздо более суровых климатических условий, они уже вполне могли обеспечить себе возможность содержать подобный уровень развития общества. Прибавочного продукта им хватало. Также, хороший пример дает нам Египет Древнего царства. Отмечается, что «больших изменений при переходе от раннеегипетского земледелия к староегипетскому как будто бы незаметно. Нет упоминаний о строительстве новых каналов. Не стали совершеннее и сельскохозяйственные орудия» (ИДВ 1988: 331).. В этой ситуации исследователи задаются вопросом – что же позволило совершить тот огромный рывок, который очевиден при переходе к Древнему царству? Строительство пирамид - только самое яркое его выражение. Его пытаются объяснить окончательным объединением страны, что позволило переориентировать ресурсы на это грандиозное строительство. Возможно, это тоже сыграло свою роль. Но достаточно очевидно, что объединение страны произошло еще в эпоху Раннего царства, и даже если периодически возникали попытки сепаратизма, это – отнюдь не перманентная война. Большинство государств древности (если не подавляющее большинство) практически на протяжении всего своего существования должны были иметь дело с подобным сепаратизмом. Кроме того, фараоны Древнего царства вели и значительные внешние войны - тот же Снофру. То есть, мы наблюдаем резкое увеличение затрат общества, при видимом отсутствии увеличения доходов. Очевидно, это можно объяснить тем, что фонд наличных пищевых ресурсов и ранее был примерно таким же. Теперь же его стали просто интенсивнее расходовать. Постепенно, однако, и Египет начинает ощущать недостачу пищи. Именно это спровоцировало колонизацию Фаюмского оазиса в эпоху Среднего царства. Еще одно интересное свидетельство заключается в эволюции египетских мер зерна. К Новому царству они существенно уменьшились, сохраняя те же названия (Головина 1995). Это вполне согласуется с данными, полученными западными антропологами по поводу возникновения производящего хозяйства. Так, еще в 1968 г. вышла работа М. Салинза «Экономика каменного века», в которой он показал, что первыми богатеющими обществами были охотники и собиратели. Переход к земледелию для охотников и собирателей в ходе неолитической революции, как показали ряд западных исследователей, был скорее вынужденной мерой. Он означал ухудшение жизни, обеднение рациона питания, рост патологий и заболеваний (Ламберг-Карловски 1993: 93). Закономерным подтверждением этого тезиса является появление пред-государственных образований еще у некоторых обществ на стадии присваивающей экономики. Так, индейцы Северо-Западной Америки, жившие рыболовством и охотой на морского зверя, к моменту встречи с европейцами стояли как раз на таком уровне развития (Вишняцкий 2005: 303). Но, здесь гораздо важнее другое. На сегодняшний день, даже исследователи, работающие в рамках парадигмы демографической теории истории, полагают прибавочный продукт условием создания государства и усложнения общества. Например, у Л. Б. Вишняцкого те же примеры сложения пред-государственных структур в обществах охотников и собирателей трактуются так, что даже в условиях присваивающей экономики было возможно создание прибавочного продукта в таком объеме, чтобы инициировать эти процессы (Вишняцкий 2005: 301). Появление прибавочного продукта полагается также фактором, работающим на усложнение социальной организации – то есть, не только условием, но и причиной. По его словам, «чем выше плотность населения и оседлость, тем более «отложенный» характер принимает потребление и тем больше возрастает хозяйственная роль хранения припасов. Наконец, легко заметить, что все эти три показателя коррелируют со степенью социального расслоения, которое получает максимальное развитие в наиболее оседлых обществах с прочно укоренившейся и экономически необходимой практикой длительного хранения пищевых и прочих продуктов» (Вишняцкий 2005: 278-279). В другом месте: «регулярное …производство избыточного продукта …создавало возможность его перераспределения, манипулирования им. .. Воздействие всех этих и ряда других, вполне объективных … факторов и обусловило изменения в системах ценностей, лежащих в основе экономического и социального поведения, открыв таким образом, дорогу «истории» и отделив ее от «преистории» (Вишняцкий 2005: 301). Здесь же, в примечании Л. Б. Вишняцкий указывает еще более определенно, что «при наличии чрезвычайно богатых природных ресурсов такие изменения могли происходить и в обществах с присваивающей экономикой, где …иногда фиксируются такие явления, как регулярное производство избыточного продукта и социальная стратификация. Однако ясно, что при присваивающем хозяйстве, как избыточный продукт, так и связанные с его производством социальные явления, естественным образом ограничены». Так ли это? Прежде всего, очевидно – раз (как показал эксперимент Д. Харлана) интенсивное собирательство в условиях Ближнего Востока в районе 10 тыс. лет назад позволяло одной семье за пару недель обеспечить себя на целый год вперед (Шнирельман 1978: 264), то ничто не мешало создавать им излишки, запасы. Государство же возникло на Ближнем Востоке только, как минимум, четыре тысячелетия позднее. Аналогично – уже упомянутый пример с Амазонией. То есть, если считать, что прибавочный продукт инициирует процесс социального расслоения, у нас должен возникнуть вопрос – почему в данных случаях этого не произошло? Более того. Так, тот же Л. Б. Вишняцкий полагает, что в обществах охотников и собирателей прибавочный продукт может появляться только в исключительных случаях особой щедрости природы – как в случае индейцев Северо-Запада. Но, по всей видимости, мы не знаем ни одного этнографически засвидетельствованного общества с присваивающим хозяйством, которое не обладало бы возможностью создания прибавочного продукта. Например, индейцы севера Америки – монтанье-наскапи, жившие в очень суровых условиях, по свидетельству Ж. Картье, в XVII в огромных количествах заготавливали рыбу, которую вялили и коптили (Аверкиева 1974: 48). У атапасков субарктической зоны Канады, в еще боле скудных условиях, мы наблюдаем также и избыточный продукт, и заготовку впрок, и даже имущественное неравенство и институт примитивного рабства (Аверкиева 1974: 101). Для аборигенов Австралии, по свидетельству очевидцев, было характерно, что мужчины старались переложить работу на женщин, а сами охотились или ловили рыбу, когда у них было настроение (Артемова 1987: 58-60). При этом у них существовала традиция уплаты выкупа за жен (и тенденция заводить побольше жен – упоминается даже феномен, заключивший около ста брачных контрактов), и развитая система обмена – что предполагает возможность создавать излишки. Очевидно, если не фактическим, то потенциальным прибавочным продуктом они обладали. И превратить его в фактический - зависело только от их желания. Даже бушмены Калахари, которые полагаются чуть ли не беднейшими и простейшими из таких обществ, выменивали у готтентотов железные орудия. Так же, как и пигмеи (Основы 1968: 155-156). То есть, вещи отнюдь не первой необходимости для производства пищи, как мы могли убедиться. Взамен же и бушмены и пигмеи предоставляли продукты охоты и собирательства. Поэтому, прибавочный продукт, на мой взгляд, не может считаться ни условием, ни, как будет показано ниже, причиной возникновения государства. Это еще очевиднее, если обратиться к фактам другого рода. А именно - мы наблюдаем появление прото-государственных в обществах, которые можно назвать голодными. Например, «зона». Л. С. Клейн дал очень хороший анализ тех социальных отношений, которые возникают в лагерях и тюрьмах (Самойлов 1989, 1990). Его вывод – они соответствуют стадии военной демократии, то есть – пред-государственных образований. Но прибавочного продукта в лагерях, очевидно, не хватает. Более того, обитателям «зоны» не хватает и необходимого продукта – кто видел человека сразу после выхода из тюрьмы, имеет об этом представление. Эти наблюдения ситуации в современной «зоне» могут быть экстраполированы и на древность. Известно, например, каковы были нормы питания в древней Месопотамии – 1,5 литра ячменя в день на мужчину, еще меньше на женщину, плюс горох, бобы, практически без мяса (ИДВ 1983: 333). Они, очевидно, очень малы. Т. е. люди жили практически впроголодь. Религиозный праздник в этом обществе – прежде всего возможность хорошо поесть (в первую очередь - мяса). Развитие же социальных структур шло своим чередом. Более того, мы знаем, что с течением времени урожайность почвы в Месопотамии постоянно и очень значительно уменьшалась. Рацион становился все беднее – из рациона почти исчезают бобы, а слово рыбак получает в нововавилонское время значение «грубиян» – уменьшается и потребление рыбы (Оппенхейм 1990: 35). Развитие же общества, наоборот, шло к усложнению. Можно здесь упомянуть и о советах, которые основатель Древнехеттского царства, Хаттусилис I, предлагал своим подданным, и в первую очередь – наследникам (ХИДВ 1980: 268). «Ешь только хлеб и пей только воду»; «когда достигнешь зрелого возраста, ешь два и три раза в день»; «когда старость придет, пей вволю». Разумеется, это призыв к умеренности. Но он же дает нам и представление, что было нормой питания. И из его слов следует, что питаться три раза в день - было привилегией старости. Напрашивается вывод – прогресс общества отнюдь не обуславливается прибавочным продуктом. Наоборот, общество, усложняясь, само создает этот прибавочный продукт. Создает, в каком-то смысле, даже из ничего – в случае необходимости отрывая для этого и часть необходимого продукта. При этом, часть общества может быть обречена на голодную жизнь. А на более поздних этапах истории человечества – даже на голодную смерть. Причем, по всей видимости, история человечества идет от избытка потенциального (именно потенциального!) прибавочного продукта – ко все большей его нехватке и недостаче. Рассмотрим также тезис о прибавочном продукте как причине социального прогресса. Причине - в том смысле «яблока раздора», или «запретного плода», отведав который человечество начало делиться на богатых и бедных. Такое представление было характерно для марксистской науки, и оно же, как мы видели, не исчезло и в не-марксистской науке. На самом деле, из классической работы М. Мосса - «Этюд о даре» (Мосс 1996), очень ясно вытекает, что в основе тенденций к имущественному неравенству, сопутствующих (а отнюдь не предшествующих) формированию властным систем, лежит представление о повышенной витальности власть имущих. В работе О. Н. Козика подробно рассматривается архетипическая для человечества мифологема о связи богатства и повышенной жизненной силы, потенции (Козик 1996). Именно поэтому, как показал М. Мосс, высшая форма потлача – уничтожение имущества. «В ряде случаев их даже не дарят и не возмещают, а просто разрушают, не стремясь создавать даже видимость желания получить что-либо обратно. Сжигают целые ящики рыбьего жира, сжигают дома и огромное множество одеял, разбивают самые дорогие медные изделия, выбрасывают их в водоемы, чтобы подавить, унизить соперника. Таким образом обеспечивают продвижение по социальной лестнице не только самого себя, но также и своей семьи. Такова, стало быть, правовая и экономическая система, в которой тратятся и перемещаются значительные богатства» (http://www.acapod.ru/612.html). Именно поэтому, выжимая все соки из своих крестьян, средневековые феодалы и русские помещики позапрошлого века жили в долгах, как в шелках, но задавали расточительнейшие пиршества. Таким образом, прибавочный продукт – не причина, а следствие усложнения общества. Алексей Романчук. Статья была опубликована в журнале "Stratum plus" 2003-2004, №2, Кишинев, 2006
ВЛАДИМИР-III: 6. Демография и социальный прогресс. Что же влияет на усложнение общества? Ответ, с точки зрения демографической теории – тот же рост численности населения. В западной литературе подобная точка зрения была обоснована в демографических теориях возникновения государства. Прежде всего, это уже упомянутый Р. Карнейро (Carneiro 1970). Но нас, в данном случае, интересует уже не просто констатация факта. Интересно, что мы можем установить не просто сам факт влияния рост населения, но и некие правила, по которым это влияние реализуется. Так, Г. А. Джонсон, в статье «Соотношение между размерами общества и системой принятия решений в нем», установил существование организационного порога в 6 человек. Превышение этого порога ведет либо к уменьшению эффективности принятия решений в социуме, либо – к появлению иерархии. Причиной, на его взгляд, выступает рост скалярного информационного стресса из-за повышения количества контактов. То есть, в основе лежит перегрузка информацией Этот стресс выражается в повышении частоты конфликтов в группе. Так, согласно его подсчетам, при росте концентрации населения в два раза, степень конфликтности возрастает в 7, 59 раз (Джонсон 1986: 92-103). Свои теоретические выкладки Г. Джонсон получил на основе изучения этнографических данных – расселения бушменов-кунга. На их же примере он выявил и способ, которым пользуются примитивные общества, дабы снять проблему информационного стресса, не прибегая к созданию иерархических структур. Это – укрупнение операциональных единиц (семей, бригад и т. д.). Р. Адамс показал, однако, что такой способ применим для обществ не более чем в 1000 человек. Только такие общества еще могут обойтись половозрастной иерархией. С этого порога иерархия представляется единственным способом решения вопроса (Березкин 1997). С. Н. Паркинсон, автор известных «законов Паркинсона», в своей работе «Председатели и комитеты, или коэффициент бесполезности», с великолепным, чисто паркинсоновским юмором, подметил интересную закономерность эволюции консультативных органов при короле в истории средневековой Англии (Паркинсок 1989). Оказалось, что эти королевские советы (с разными названиями) начинали с количества в 5-7 человек. С течением времени они разрастались. Параллельно падала и их эффективность. Кризис наступал, когда размеры совета достигали 15-18 человек. В этот момент создавался новый орган, к которому переходила функция реального управления государством. Старый же превращался просто в светское собрание, очень престижное – но не действующее. Теперь единственной целью собрания становилось попить кофе в дружеской беседе. Новый же совет через определенное время повторял судьбу старого. И этот цикл повторился в истории Англии несколько раз. «Когда в кабинете от 20 до 22 членов, он внезапно претерпевает особое химическое или органическое превращение, природу которого нетрудно понять и описать. Пять полезных членов встречаются отдельно и что-то решают. Кабинету практически делать нечего, тем самым в него можно ввести сколько угодно народу. Лишним членам не понадобится лишнее время, ибо все заседания теперь – пустая трата времени. Внешние группы довольны, их ставленников принимают всех беспрепятственно, и не скоро поймут они, что победа их призрачна. Двери открыты, число членов приближается к 40, растет дальше. Может оно дорасти и до тысячи. Это уже неважно. Кабинет больше не кабинет, и прежние его функции выполняет другое, малое сообщество. За историю Англии такой жизненный цикл проворачивался пять раз» (http://www.n-t.org/ri/pr/zp04.htm). Итак, мы видим и здесь этот же организационный порог в 5-7 человек. Или, как пишет С. Н. Паркинсон: «взглянув на кабинеты в микроскоп, комитетоведы, историки и даже те, кто кабинеты формирует, единодушно установили, что идеальное число членов – пять человек. При таком численном составе кабинет непременно приживется. Два его члена смогут всегда отсутствовать по болезни или по иной причине. Пятерых легко собрать, а собравшись, они способны действовать быстро, умело и тихо. Четверым из них можно поручить финансы, иностранные дела, оборону и правосудие. Пятый, не сведущий ни в чем, станет председателем или премьером. Однако, как ни удобно число пять, мы видим, что нередко в кабинет входит семь, а то и девять человек. Так бывает почти везде, кроме разве Люксембурга и Гондураса, и объясняют это тем, что областей управления не четыре, а больше…» (http://www.n-t.org/ri/pr/zp04.htm). Интересно, что педагогика эмпирически, никак не обосновывая, обнаружила тот же порог (хочу выразить благодарность своему преподавателю педагогики - Людмиле Федоровне Патрашку, ознакомившей меня с этими данными). Ее цель заключалась в установлении оптимального количества учеников в классе. В результате оказалось, что оптимальная цифра – те же 5-7 человек. Почему именно таков размер этого организационного порога? Возможность для получения ответа предоставляют наблюдения психолингвистики. Дж. Миллер в своей работе «Магическое число семь, плюс или минус два» (1964) показал, сколь много в антропосфере вращается вокруг этой цифры. Семь чудес света, семь смертных грехов, основных цветов, дней недели и т. д. Оставляя открытым вопрос, представляет ли собой это проявление одной и той же закономерности, он экспериментально показал, что способность человека к запоминанию колеблется вокруг этой же цифры. «Каждый из нас способен различить пять или шесть тонов музыки, а затем начинает делать ошибки» (Миллер 1964: 196). Музыкальные тона – лишь один из вариантов «отрезков информации». То же самое происходит со словами, или буквами. Самое же интересное, как человек решает эту проблему. Решением является операция перекодировки – вместо того, чтобы запоминать набор букв, их объединяют в слово. Слова – в предложение. То есть, здесь мы наблюдаем то же создание иерархических структур. Интересные данные по этому поводу приводит и Л. Б. Вишняцкий. Опираясь на работы западных исследователей, он показывает, что если плотность населения определяется количеством ресурсов, то размеры групп неоседлых охотников и собирателей практически не зависят от природных условий. И колеблются в пределах 60 человек – очевидно, тот предел, за которым наступает снижение психологического комфорта (Вишняцкий 2005: 252). Здесь самое время вернуться к тому важнейшему вопросу, который был затронут выше – что же сдерживает рост численности населения? В самом деле, любое живое существо склонно к размножению в геометрической прогрессии. В животном мире эта тенденция нейтрализуется ограниченными пищевыми ресурсами. При этом, количество рождений в среднем равно количеству смертей в популяции (Шмальгаузен 1968: 82). Человек, выделившись из животного мира, нарушил эту закономерность. Но – своеобразно. И это своеобразие есть проявление действия еще одного фактора. Что же это за фактор? Возможно, эти фактором является как раз некая неосознаваемая константа психологического комфорта в зависимости от размеров групп. Именно это побуждало людей сдерживать рождаемость. Более ста лет назад была подмечена закономерность, получившая название «закона Дюмона» – рост благосостояния общества снижает уровень рождаемости. Практическое проявление этого закона сегодня демонстрируют развитые страны Западной Европы. Именно стремление сохранить привычный уровень комфорта, по мнению социологов, обуславливает чрезвычайно низкую рождаемость в этих странах. Точнее, впрочем, будет говорить даже не о росте благосостояния общества как таковом, а о росте представлений о благосостоянии в обществе, с одной стороны. С другой же – росте усилий, необходимых на сохранение такого уровня благосостояния.. Подробнее это рассмотрел А. Фулье, в своей «Психологии французского народа» (1899). «Главная причина, стремящаяся ограничить рождаемость, была, как мы думаем, вполне выяснена Гюйо; она заключается в еще относительно недавнем упрочении капиталистического режима. "Капитал, в его эгоистической форме, -- говорит Гюйо, -- враг увеличения населения, потому что он враг раздела, а всякое умножение людей более или менее сопровождается дроблением богатств» (http://www.lib.com.ua/books/3/472n30.html). Весьма важен здесь и рост урбанизации, оказывающий резкое замедляющее воздействие на рост численности населения. Причем, эта закономерность зафиксирована уже для Римской империи. А. Фулье, противопоставляя ситуацию в аграрных обществах – урбанизированным, цитирует Тацита: «При полевых работах ребенок может быть "естественным и желательным сотрудником"; это -- лишняя "пара рук, не стоящая почти ничего и могущая принести большую пользу". В городах, напротив того, воспитание стоит дорого…Для семьи из мелкой буржуазии… второй ребенок часто уже вносит стеснение в хозяйство, а третий -- бедность. Кроме того, большие города значительно облегчают холостую жизнь. Тацит замечает, что законы Юлия и Паппия не увеличили ни числа браков, ни числа детей, потому что были "слишком большие выгоды" не иметь их (Анналы, кн. III, гл. XXV)» (http://www.lib.com.ua/books/3/472n30.html). Впрочем, следует также заметить, что скорость размножения замедляется уже у высших животных и растений (Шмальгаузен 1968: 81). Причем, замечено, что аутсайдеры эволюции характеризуются как раз обратным – чрезвычайно высокой плодовитостью (чтобы компенсировать высокую смертность). В этой связи стоит остановиться также на таком вопросе, как переход к оседлости. Дело в том, что переход к оседлости, судя по всему, мог оказывать как раз ускоряющее влияние на рост численности населения. По данным, которые указывает К. Ламберг-Карловски, оседлый образ жизни приводит к повышению рождаемости. Женщины у бродячих групп охотников и собирателей рожают в среднем раз в четыре года, оседлых – раз в два года (Ламберг-Карловски 1993: 94). Однако, скорее, причиной роста рождаемости является не сам по себе переход к оседлости. А – совпадающий с переходом к оседлости новый этап развития человечества. Сущность этого нового этапа составил рост конфликтности в отношениях человеческих сообществ, рост меж-общинной агрессии. Соответственно, это вызвало стремление к повышению воинского потенциала сообщества за счет повышения ее численности. Заметим также, что оседлость трактуют как результат перехода к земледелию – чтобы ухаживать за посевами, приходилось оседать на одном месте. А до этого аналогичное действие оказывало использование «низкоранговых пищевых ресурсов», что, по мнению исследователей, тоже располагает к оседлости – «низкоранговые ресурсы» более сконцентрированы в пространстве, более «предсказуемы», поэтому имеет смысл их защищать (Вишняцкий 2005: 274). Соответственно, рост конкуренции за ресурсы полагается причиной роста территориальности, перехода к оседлости и роста меж-общинной агрессии. Не отрицая значения этих причин, стоит подумать и над ролью прямого воздействия роста численности населения на переход к оседлости. При этом, возможно, что первичным следствием здесь является как раз рост меж-общинной агрессии. А затем уже - оседлость. Точнее, установление некоей фиксированной территории, которую каждая группа старалась закрепить за собой, и которой вынуждена была ограничиваться. В пользу этого говорит и то, что земледелие и оседлость – отнюдь не синонимы. Так, для эпохи бронзы степной части Восточной Европы мы располагаем данными о земледелии у кочевых и полукочевых племен (Прашкевич 2000: 417). С другой стороны, Р. Карнейро показал, что направленность причинно-следственных связей, идущая от хозяйственной деятельности к типу расселения, может при определенных ситуациях изменяться в обратную стороны. На примере индейцев Амазонии мы видим, как переход к более мобильному образу жизни из-за частых военных столкновений стимулирует рост доли охоты в хозяйственной деятельности (Карнейро 1968: 76). Что касается обострения конкуренции за ресурсы в ходе т. н. «революции широкого спектра» (термин К. Флэннери) как причины роста меж-общинной агрессии, то, этнографические данные рисуют гораздо более неоднозначную картину. В ходе наблюдений обществ охотников-собирателей, обитавших в экстремальных экологических условиях (бушмены Калахари, аборигены Западной Пустыни Австралии), и сравнения их с группами, обитавшими в высокопродуктивной среде, выяснилось, что именно высокопродуктивная среда и обилие пищевых ресурсов коррелируют с высоким уровнем территориальности и межобщинной и внутриобщинной агрессии. В условиях же экстремальной среды – скудных и непредсказуемых пищевых ресурсов, наоборот, поведение охотников-собирателей оказывалось гибко-территориальным и слабоагрессивным (т. н. модель Дайсон-Хадсон - Смита) – это было абсолютно необходимо для выживания (Казанков 2002: 17, 86). Поэтому, фактор, который мог в первую очередь оказывать корректирующее влияние на рост численности населения Земли, и, соответственно, на социальное развитие, – деление человечества на отдельные общества. По словам М. Л. Бутовской (имея в виду данные этологии относительно поведения животных, прежде всего – наших ближайших родственников), «именно численность является главным оружием в межгрупповой агрессии» (1999: 55). Результат этого также тот, что скорость роста численности населения была неодинаковой в разных регионах Земли. Здесь реализуется правило М. Сэдлера – плодовитость зависит от плотности. И каждое общество, являясь частью единой системы человечества в целом, все-таки образовывало в этом смысле замкнутую систему – государства и по сей день характеризуются доминированием экзогамии. Поэтому, скорость роста населения в отдельном обществе зависела, прежде всего, от его собственного демографического потенциала. И здесь мы приходим к возможности объяснения, с позиций демографической теории истории, тех наблюдений, которые были сделаны представителями цивилизационного подхода. Наблюдения эти были сделаны неоднократно, но так и по сей день остаются эмпирическими обобщениями. С объяснениями дело обстоит плохо. Суть этих наблюдений можно выразить в том, что любое общество (цивилизация, или культура, по термину О. Шпенглера) проходит путь от рождении - до смерти. Но что ведет цивилизацию к гибели? Некоторые наметки к объяснению уже были изложены мною ранее (Романчук 2004). В качестве первого шага к объяснению мы можем использовать концепцию «обществ полного цикла» академика Н. И. Конрада, созданную им на основе идей Полибия и Сыма Цяня (Ковлер 1988).Впрочем, эта идея, идея круговорота политических форм, присутствует и у других античных мыслителей. Суть ее в том, что в своем политическом устройстве общество проходит цикл от монархии к демократии (точнее даже – охлократии, то есть – власти черни). А затем – все начинается сначала. Н. И. Конрад выделил в качестве «обществ полного цикла» Грецию, Рим и Китай. Это общества, прошедшие путь от зарождения государства, через расцвет полиса (civitas, го) – к бюрократическим империям. Легко заметить, что это вполне соответствует цивилизационным концепциям. Общество на стадии бюрократической империи характеризуется теми же чертами, которые приводит в своем портрете цивилизации на стадии, когда она уже готова к гибели, тот же О. Шпенглером (2000: 47-55, 175). Все признаки, которые он отмечает – и разрыв связей между людьми, и нигилизм, и космополитизм, «мировой город» и периферия, - здесь налицо. Э. Дюркгейм в свое время подметил, что Римская империя на своем закате испытала вспышку самоубийств – настоящую гекатомбу добровольных смертей. И это же было характерно для наиболее передовых стран Западной Европы накануне ее «Заката» - плата за цивилизацию, как выразился Дюркгейм (Дюркгейм 1998: 444). Концепция «обществ полного цикла» дает возможность считать рост численности населения причиной такого закономерного развития. Б. Констан, в своей классической работе «О свободе у древних в ее сравнении со свободой у современных людей» (1993), показал, что основное условие существования античного полиса – его немноголюдство. «Обширность страны уменьшает политическую значимость каждого индивида… У наших современников …индивид независим в политике лишь по видимости даже в самых свободных государствах» (Констан 1993: 98-99). Неслучайно, античные философы, рисуя образ идеального полиса, в число кардинально важных показателей включали и фиксированное число жителей. У Платона, например – не более пяти тысяч (Законы: V, цит по: Довгополова 1999: 14). Превышение этого значения делала управление полисом затруднительным, а по достижении определенного порога численности – и нереальным. У Аристотеля в «Политике» мы встречаем, после рассуждения о закономерной смене монархии – олигархией, затем – тиранией, наконец – демократией, следующее суждение. «А так как государства увеличились, то, пожалуй, уже нелегко возникнуть другому государственному устройству, помимо демократии» (Политика, X: 8, цит. по: Долгополова 1999: 30). Аналогично, В. Иванов, в романе «Русь изначальная» обратил внимание на это же – «где нашлась бы такая площадь, которая вместила бы всех жителей Константинополя, пожелай они вернуться к античной демократии». В данном случае рост численности населения следует рассматривать как в абсолютном значении, так и в относительном. Понятно, что численность жителей античных полисов даже на стадии кризиса полиса – отнюдь не современный мегаполис. Но и этот относительный рост провоцировал кризисные явления не только прямо – превышением пятитысячного барьера, но и через ряд косвенных последствий. Например, как мы рассмотрим ниже, через усиливающееся разделение труда и рост капитализации общества. В абсолютной же перспективе, когда общество достигло однажды стадии бюрократической империи, над ним начинает тяготеть это наследие уже не только в смысле людского потенциала (который продолжает расти). Но и в смысле накопленных традиций – политических, идеологических, поведенческих и т. д. В этой ситуации мы наблюдаем периодические попытки реформ – рождение нового общества. Но, и «праведные халифы», и большевики в кожанках быстро сменяются людьми другого склада, востребованными стадией бюрократической империи. И, чем длиннее «хвост общества», тем короче длительность цикла. Поэтому, европейская демократия, как античная, так и современная, на мой взгляд – результат не опережения Европой остального мира, но – отставания. Отставания от того же Древнего Востока. И, кстати, говоря о европейской античной демократии, следует заметить что в современном гуманитарном знании существует очень устойчивое и распространенное заблуждение, считающее Древний Восток (и вообще Восток) неким деспотическим антитезисом демократической античности (например: Семенов 2003, Назаретян 1997, Васильев 2000). На самом деле, Древний Восток отнюдь не укладывается в подобное прокрустово ложе. И, мы имеем многочисленные аналоги европейской демократии в древневосточных обществах (Романчук, Балахнова 2005). Равным образом, демографическая теория истории позволяет объяснить и концепцию «осевого времени» К. Ясперса. Как уже было отмечено выше, эти эмпирические наблюдения были сделаны независимо несколькими исследователями. Но, как и в случае с цивилизационными теориями, с объяснением дела обстоят хуже. Объяснение, предложенное А. П. Назаретяном, - революция осевого времени как ответ на возрастание технологической вооруженности человечества (1997), основана на идее технологического роста как первопричины. Надеюсь, слабость этого объяснения была достаточно показана выше. Следует также добавить, что в своих построениях А. П. Назаретян зачастую исходит из априорного постулирования тех или иных следствий развития технологии. Как, например, при объяснении «городской революции» внедрением бронзовых орудий (1997: 119). Между тем, такие характеристики осевого времени, как формирование мировых религий, религиозная нетерпимость и при этом идея «любви к ближнему» очень логично объясняются ростом численности населения Земли, и, соответственно – возросшей конфликтностью. Заметим, что согласно исламу, все мусульмане образуют умму – общину братьев. Аналогично, христианская «любовь к ближнему» в конечном счете реализовывалась прежде всего по отношению к «своим». При этом, на мой взгляд, неслучайно, что буддизм и даосизм в смысле религиозной терпимости превосходят и христианство и мусульманство. Эти религии – порождения обществ полного цикла, раньше вступивших на этот путь, и дальше прошедших по нему. Поэтому же даосизм и буддизм дальше прошли в смысле индивидуализма и близости своих концепций к т.н. «философской этике», по Ясперсу. Таким образом, исходя из видения цивилизационных циклов и феномена «осевого времени» с позиций демографической теории истории, можно говорить, что под влиянием демографического фактора развитие человечества идет к общему распространению «бюрократических империй» (естественно, в разных проявлениях), и, как ответ на это – распространению мировоззрения, реализованного ранее в рамках буддизма и даосизма. Подробнее на этих вопросах я останавливался ранее (Романчук 2000, Романчук 2005). Теперь же заметим - исходя из вышеизложенного, можно предложить тот самый, искомый «параметр порядка» для истории человечества. Алексей Романчук. Статья была опубликована в журнале "Stratum plus" 2003-2004, № 2, Кишинев, 2006
ВЛАДИМИР-III: 7. История как процесс роста степени взаимодействия людей. 7.1 Степень взаимодействия людей и всемирность истории. Синергетика настаивает на том, что можно понять историю. Е. Н. Князева и С. П. Курдюмов (1997) полагают, что принципиальная возможность этого заключается в следующем - самый сложный процесс стремится к некоему аттрактору. Этот аттрактор, в отличие от процесса, максимально прост. Поэтому для синергетики задача понимания истории заключается в отыскании «параметра порядка» - того джокера, который, как дирижер в оркестре, определяет движение процесса. Однако, пока такой параметр отыскать не удается. С точки зрения демографической теории истории, такой параметр – степень взаимодействия людей. В ходе истории – непрерывный рост степени взаимодействия людей. Принципиально здесь то, что такой параметр можно представить в количественной форме. А, соответственно, использовать для создания математических моделей, описывающих историю. Интересно, что его можно представить и в понятиях теории симметрии. В ней присутствует понятие порядка симметрии применительно к системам (Вигнер 1971). Порядок симметрии системы равняется числом ее элементов – чем их больше, тем выше порядок симметрии Применительно к человеческой истории в качестве элементов системы могут быть приняты люди и время – то, что в первую очередь усложняет систему. Все остальное - и идеи, и технические изобретения, и события, - очевидно, производные этих двух первичных составных. Исходя из понимания степени взаимодействия людей как «параметра порядка» для истории, можно по иному взглянуть на известный тезис классиков марксизма: «история постепенно становится всемирной» (Маркс, Энгельс 1970: 30) На самом деле - она всемирна изначально. Можно выделить определенные этапы роста степени взаимодействия людей. 1. экологический – сам факт существования в рамках планетарной системы 2. информационный – появление информации у различных обществ друг о друге. 3. экономический – стадия торговли, с постоянной интенсификацией этого процесса 4. геополитический – стадия возникновения конфликтов между обществами. 5. симбиотический – когда соседние общества достигают той степени взаимодействия (м взаимозависимости), что вынуждены создавать единую систему. Персидская империя, держава Александра Македонского, «Pax Romana» - наилучший тому пример. Как было метко замечено, во всех этих случаях можно говорить, что завоеванные сами мечтали о том, чтобы их завоевали. Поэтому, когда говорят о «структурной идентичности первых цивилизаций» и сопоставляют цивилизации Месоамерики, с одной стороны, и Шумера и Египта – с другой стороны (Массон 1999: 7), не следует забывать, что все же они относятся к разным этапам истории человечества. В одну реку дважды не войдешь – история должна рассматриваться с соблюдением принципа синхронности. И цивилизации Месоамерики все-таки – вторичные цивилизации. Исходя из осознания всемирности истории с самого начала, стоит обратиться и к очень интересному вопросу, подмеченному в свое время Б. Ф. Поршневым. «Сейчас на карте представлены все пять способов производства. Можно подумать, что, начав вместе, народы затем двигались с разной скоростью. Но это не так. Отставание некоторых есть прямая функция выдвижения вперед некоторых других. Социально-экономические системы, существующие на переднем крае развития человечества, существуют и развиваются лишь благодаря всасыванию дополнительных богатств со всего остального мира, и некоторой амортизации тем самым своего внутреннего антагонизма. Этот всемирный процесс перекачки лишь иногда был в виде прямого грабежа. Чаще – через промежуточные ступени. Насос этот – различия в уровне производительности труда и средствах экономических сношений» (Поршнев 1974: 33). На мой взгляд, Б. Ф. Поршнев был совершенно прав в существовании эффекта насоса. И результатом действительно становится ограбление Периферии. Жозуа де Кастро еще в 50-е годы прошлого века в своей «География голода» показал, что формирование зон голода на Периферии есть результат действий развитых капиталистических стран (1954). Однако, это вторичный результат действия «насоса». И «насос» отнюдь не является обязательным условием существования передовых систем. Эффект «насоса» - просто проявление «экспансии жизни», характерной для любой самоорганизующейся системы. По определению, она стремится к максимальному росту. В западной литературе очень интересный анализ процесса формирования Центра и Периферии применительно к взаимоотношениям Средней Европы и Средиземноморья в поздней преистории предложил Э. Шератт (Sherratt 1993). Один из ключевых моментов его концепции заключается в выделении в «мировой системе» поздней преистории Европы (неолит – бронзовый век) не только Центра и Периферии, но и Окраин – зон, не находящихся по отношению к Центру в отношениях сателлитов (Sherratt 1993: 6). «Зоны голода» - весьма поздний, практически современный результат эффекта «насоса». Но достаточно рано стал проявляться его основной и первичный результат - Периферия подстраивается под Центр, и попадает в тиски жесткого сценария отношений, из которого уже, практически, не существует выхода. Классический пример заключается в том, как возникновение капитализма в Западной Европе предопределило «второе издание крепостного права в Восточной Европе» (выражение Ф. Энгельса) (Сказкин 1973: 240-243). Уже в первой трети XIII века Англия и особенно Фландрия были заинтересованы во ввозе хлеба. Первоначально потребность в хлебе указанных стран покрывалась вывозом из местностей, лежащих по нижнему Рейну, Маасу и Шельде. Но затем местные города запрещают вывоз хлеба, стараясь понизить его цену на внутреннем рынке. Поэтому постепенно хлеб начинают ввозить из Восточной Европы, в первую очередь - с территории Польши. Это развитие хлеботорговли и стало причиной закабаления крестьян. Возникает «шляхетское и рыцарское предпринимательское барщинное хозяйство» - вывоз хлеба дает очень большие выгоды, помещики стараются увеличить его производство. Но, поскольку это наталкивается на нехватку рабочих рук, то выходом и становится крепостное право и барщина. После этого, Восточная Европа, практически, по сей день не может вырваться из роли сырьевого придатка Западной Европы. 7.2 Возникновение капитализма с точки зрения демографической теории истории. Но, пример хлеботорговли и судеб Восточной Европы приводит нас еще к одной важной теме - к тому, чтобы с позиций демографической теории истории объяснить возникновение капитализма. Ведь, из него вытекает, что, как нехватка рабочих рук – причина рабства, или крепостничества, так избыток их - есть причина капитализма уже в его варианте XIX века, когда рабочих уже не загоняю на фабрики (с помощью «кровавых законов»), но – выгоняют с них. Действительно, западноевропейские законы против повышения заработной платы есть прямая реакция на нехватку рабочей силы после опустошительных эпидемий чумы (История Европы 1992: 284). Анализ же постиндустриального общества Ж. Болрийяром подтверждает зависимость направления этой эволюции от количества рабочих рук, или вообще – людей. Еще одной иллюстрацией этой закономерности служит феномен т. н. «жесткого рабства». В литературе, рассматривающей характерные, специфические черты Древнего Востока, зачастую используется прием его противопоставления античности. Одним из главных отличий при этом называется появление в античности так называемого «жесткого рабства» - эксплуатации рабов на износ и восприятие их в качестве «говорящих орудий». С позиций марксистской теории, возникновение жесткого рабства в античности логично объяснялось, во-первых, более высоким уровнем производительных сил, в сравнении с древним Востоком. А во-вторых – многочисленными войнами, дававшими большое количество рабов, что и позволяло эксплуатировать их на износ (Кузовков 1954: 117-118). Что касается войны, как основного источника античного рабства, то эта идея была подвергнута очень убедительной критике (Утченко, Штаерман 1960). В уровне производительных сил мы также вряд ли сможем указать, в чем же радикальная разница между античностью и Древним Востоком. Еще одну гипотезу предложил И. М. Дьяконов. Ее можно назвать теорией «стального гоплита» (1963: 16-17). По его мнению, именно появление стального вооружения и тяжеловооруженного воина, закованного в латы и малоуязвимого для раба, позволило эксплуатировать раба на износ. Эта гипотеза, однако, тоже достаточно уязвима. Очевидно, прежде всего, что она говорит о возможности, но не о причине. Однако, в чем же тогда причины возникновения жесткого рабства? Очень интересные данные по этому поводу приводит сам Д. В. Кузовков (Кузовков 1954: 112-118). Ключ к решению проблемы демонстрирует приведенное им высказывание М. Вебера о том, что рабы в античности представляли собой капитал в значительно большей степени, нежели основные средства производства. В доказательство приводится пример с известным оратором Демосфеном, получившим в наследство две ремесленные мастерские. В описи имущества 50% стоимости составляют рабы, а инструменты даже не упоминаются. Андре Валлон приводит данные о том, что сдача раба внаем окупалась в течение пяти лет. Это означает, что ссудный процент на него составлял 20% годовых. Для сравнения официальный ссудный процент на капитал равнялся 18% (именно столько уплачивал муж в случае развода, если не мог сразу вернуть имущество жены). То есть, раб стоил дороже денег. Это говорит как раз о нехватке работ, а не их избытке. Очевидно, был повышенный спрос на них. Аналогично, М.С. Слонимский (1961) говорит, что рост численности рабов возможен тогда, когда растет потребностях в рабах. Растет же она в том случае, когда для рабов есть работа. То есть – в условиях товарного производства, производства для продажи, а не для себя. В принципе, это понимали и И. М. Дьяконов, и Д. В. Кузовков. Первый из них пишет, что без товарного производства рабский труд маловыгоден (Дьяконов 1963: 18). Второй выражается еще определеннее – развитое (то есть, «жесткое» – А. Р.) рабство возможно только в условиях товарного производства (Кузовков 1954: 117). Однако, напрашивающийся вывод – причиной «жесткого рабства» является появление товарного производства, так и не был ими сделан. Почему? Очевидно, в силу понимания появления товарного производства как результата развития технологии. Именно такая точка зрения бытовала в марксистской теории. Так, например, указывается, что «для создания общества античного, то есть товарного типа, в Ларсе еще недостаточно были развиты производительные силы, в особенности в области ремесла» (ИДВ 1983: 358). Тот же М. С. Слонимский пишет, что.расцвет товарного производства следовал за широким распространением рабовладения. Д. В. Кузовков - отсталые страны были поставщиками рабочей силы, потому что рабов было невыгодно эксплуатировать при низком уровне производительных сил. Очевидно, чтобы ответить на вопрос о причинах жесткого рабства мы должны ответить на другой вопрос – о причинах появления товарного производства. Но уже то, что именно товарное производство признается если не причиной, то условием «жесткого рабства», позволяет сопоставить «жесткое рабство» и капитализм. «Товарное обращение есть исходная формула капитала. Историческими предпосылками возникновения капитала являются товарное производство и развитое товарное обращение, торговля. Мировая торговля и мировой рынок открывают в XVI столетии новую историю капитала» (Маркс 1973: 157). Увы, эти тремя предложениями фактически классики марксизма и ограничились. Товарное производство принималось ими как некая аксиома, которая в особом рассмотрении не нуждается. Однако, анализ основных опорных идей «Капитала» свидетельствует, что в целом у них было достаточно смутное представление о причинах появления товарного производства. И, в общем, причиной товарного производства полагалось то же развитие производительных сил. Так, приведу несколько цитат. «Из орудий труда вытекают предпосылки развитого разделения труда и обширной торговли» (Маркс, Энгельс 1970: 43). «Взаимоотношения между нациями зависит от того, насколько каждая из них развила свои производительные силы, разделение труда и внутреннее общение… Уровень разделения труда яснее всего обнаруживается в том, в какой степени развито разделение труда. Всякая новая производительная сила, - поскольку это не просто количественное распространение известных уже до того производительных сил (например, возделывание новых земель), - влечет за собой дальнейшее разделение труда» (Маркс, Энгельс 1970: 10). Исходя из этих, крайне скудных обращений К. Маркса и Ф. Энгельса к этим проблемам, можно говорить, что они считали рост производительных сил причиной развития разделения труда, что, в свою очередь, давало возможность создания товарного производства. Вопрос же о причинах товарного производства ими просто не ставился. Хотя, как видно из самого текста «Капитала», они вполне осознавали и второе условие товарного производства – наличие рынка сбыта. Причиной товарного производства, по всей видимости, они полагали тот же фактор – рост производительных сил. В советской науке причиной товарного производства все-таки предпочли считать развитие общественного разделения труда. «Условием, без которого вообще невозможно (а потому и немыслимо) превращение продукта труда в товар, т.е. в стоимость, является, согласно Марксу, та или иная форма или степень независимости друг от друга отдельных звеньев общественно-разделенного труда, отдельных («частных») работ» (Ильенков 1961). Современные представители экономической антропологии, в целом, исходят из такого же представления (Иноземцев 1996: 6-7). Хотя при этом постулируется, что основным фактором в создании товарного производства стало исчезновение такого ограничителя, как соседская община. Так, В. Л. Иноземцев пишет, что «после разрушения общинных порядков и преодоления типично античных форм хозяйствования сложилась экономическая система, предполагавшая обмен продуктами в довольно широких пределах и не ставившая непреодолимых границ его развитию и экспансии. Это состояние мы называем системным товарным производством. В течение всего феодального периода на примере европейских государств мы наблюдаем эволюционный рост товарных отношений вплоть до обретения ими черт всеобщего товарного хозяйства, так удачно описанных основоположниками марксизма в их трудах по теории капиталистического способа производства…» (Иноземцев 1996: 9). И, в другом месте, уже достаточно загадочно: «товарные отношения в условиях феодализма стали широко распространяться во всем обществе, причиной чему стала относительная унификация форм производства в условиях феодального строя» (Иноземцев 1996: 23). Что касается общины, то здесь мы видим уже не раз отмеченную проблему – попытка поставить во главу угла социальные институты. Но, такие попытки – всегда остановка на полпути. Или же – откат к цивилизационному подходу, предлагающему считать конкретные социальные институты спецификой конкретной цивилизации. Но, как видим, идея, что общественное разделение труда есть причина товарного производства – сегодня общепринята. Так ли это – посмотрим ниже. Пока же - возникает вопрос о причинах общественного разделения труда. У Маркса, как мы уже видели, причиной общественного разделения труда служит рост производительных сил. Аналогичное представление, как вытекает из анализа работы того же В. Л. Иноземцева, характерно и для современной науки. Но так ли это? Очень интересные идеи высказал по этому поводу в свое время Адам Смит (1993: 83-94). С его точки зрения, разделение труда ограничивается размерами рынка. То есть, в конечном итоге – количеством людей. Правда, затем он оговаривает, что «склонность к обмену породила разделение труда». И, в другом месте, пишет, что «спрос на людей, как и на любой другой товар, регулирует производство людей». Создание же рынка и его расширение ставится им в зависимость от развития транспорта, прежде всего водного (Смит 1993: 94). На мой взгляд, А. Смит начал совершенно правильно, но затем пришел к тому же технологическому объяснению. Между тем, достаточно ясны, по моему мнению, следующие моменты. Прежде всего, именно рост численности населения создавал возможность для разделения труда. Наилучшим образом это выразила английская песенка времен восстания Уота Тайлера – «Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто тогда был дворянином?». И, что еще важнее, именно рост численности населения провоцировал разделение труда – это прекрасно показал и А. Смит (1993: 83-94). Рост населения ведет к увеличению спроса и стимулирует производителей увеличивать их производство. Что, как давно известно, достигается специализацией. Поэтому возникает и отделение ремесла от сельского хозяйства, и торговли от ремесла. Поэтому возникает и товарное производство. Причем, я совершенно согласен с В. Л. Иноземцевым, что товарное производство отнюдь не является спецификой капитализма (Иноземцев 1996: 11). Специфика капитализма в том, что он характеризуется таким товарным производством, которое определяется В. Л. Иноземцевым как «всеобщее». То есть, до определенного момента совершенно прав А. Смит – причиной разделения труда является желание обмена. Но, таким развитие событий является только до определенного момента. И этот момент определяется соотношением ресурсов (прежде всего - пищевых) общества и его демографическим потенциалом. И здесь расходятся пути обществ «богатых» и «бедных». В «богатом» обществе продолжает действовать правило А. Смита. В «бедном» же начинает другое – «необходимость обмена». И именно здесь лежит ключ к возникновению капитализма и «всеобщего товарного производства». При этом, классический европейский капитализм – феномен, возникший в ситуации, когда понятие «бедное общество» стало возможным применять практически в планетарном масштабе. Ему предшествовали региональные, частные варианты капитализма. В частности, мы должны согласиться с мнением, весьма популярным в XIX веке (а в западной науке и сегодня) о формировании в античности феномена, аналогичного позднейшему европейскому капитализму «Жесткое рабство» и есть проявление капитализации общества. Далее, заметим, что процессы капитализации шли не везде в античности, но - в т. н. «торговых обществах». Причем, это характерно не только для Европы. На Ближнем Востоке мы наблюдаем аналогичные явления, дальше всего зашедшие в Нововавилонском царстве (Белявский 1971). Причина капитализации «торговых обществ» - рост численности населения в той степени, которая делает радикально недостаточным существование за счет внутренних ресурсов. Это ориентирует общество на поиск возможностей получать дополнительные ресурсы. Поэтому, отнюдь не брезгая простым выведением колоний (при возможности это делали и греки, и финикийцы, и карийцы), эти общества постепенно и превращаются в «торговые». Превращение же в «торговые» и ведет постепенно к общей капитализации. Одним из первых проявлений этого является стремление к созданию «всеобщего товарного производства». То есть, «всеобщее товарное производство» есть следствие вступления общества на торговый путь. Стремление же к созданию и развитию товарного производства ведет за собой и технический прогресс, и интенсивную эксплуатацию рабочей силы (так, что английских рабочих до промышленной революции - с трудом отличишь от античных рабов «жесткого типа»), и обезземеливание широких слоев. Далее, когда этот стартовый механизм запущен, вступают в действие те механизмы, которые прекрасно разобраны К. Марксом в «Капитале». Общество начинает жить по Марксу. И капитализация идет уже ради капитализации, как автокаталитический процесс. Но причиной здесь является все-таки отнюдь не стремление капиталиста к стяжательству. Причины вскрыл еще А. Смит. Он показал, что в «богатеющем» обществе норма прибыли понижается (что находит свое отражение в рыночном проценте на капитал). Поэтому, с ростом «богатства» общества лишь самые богатые люди могут жить на ренту с капитала. Остальные же вынуждены пускать свои деньги в дело (Смит 1993: 156-157). Очевидно, здесь мы имеем дело с неким обязательным условием существования капиталистического общества – оно может существовать лишь как процесс, идущий с ускорением. Отдельно стоит остановиться на понятии «богатеющих» обществ в модели Адама Смита. Я не случайно заключил его в кавычки. «Богатство» капитализирующегося общества относительно. Оно заключается в возрастании усилий общества в производстве Товара – росте капитала. Это означает, что просто богатство общества из потенциальной, пассивной формы трансформируется в активную. Рост же количества «активного богатства», в полном соответствии с законом спроса и предложения, ведет к понижению его цены. То есть, рыночного процента на капитал. Как такового же, богатства изначально больше не становится. Это очень хорошо демонстрирует ситуация с возникновением капиталистических отношений в Европе. Капитализирующиеся города Фландрии, чтобы держать цены на хлеб достаточно низкими, запрещали его вывоз (Сказкин 1973: 180). То есть, фактически заставляли крестьян продавать им хлеб по той цене, которую они им продиктовали. Происходит не что иное, как принудительное перераспределение ресурсов общества. Адам Смит сформулировал это в виде правила «ножниц цен» - чем дороже продаются городские товары, тем дешевле покупаются деревенские (1993: 78). В этом можно видеть, вслед за Марксом, «первоначальное накопление капитала», но скорее, здесь другое. Можно назвать это правилом «пирамиды товаров» - в нормальной капитализирующейся экономике наиболее необходимые товары должны быть наиболее дешевы. Поэтому, осуществляя в случае необходимости принудительное перераспределение внутренних ресурсов, капитализирующееся общество все же в первую очередь стремится к формированию Периферии. И, чем менее самодостаточен регион, тем активнее идет формирование Периферии. Таково, в самом общем виде, представление о генезисе и сущности капитализма, которое можно предложить, исходя из демографической теории истории. И последнее, что стоит отметить – это необходимость, говоря о классическом европейском капитализме, учитывать принцип принятия человечества как планетарной системы. Иными словами, европейский капитализм провоцировал капитализацию других обществ, подтягивая их за собой. Так же, как до этого возникновение государств в «центре» стимулировало их создание у соседей. Алексей Романчук. Статья была опубликована в журнале "Stratum plus" 2003-2004, № 2, Кишинев, 2006
ВЛАДИМИР-III: 8. Что же движет историю: вместо заключения. На этом я хотел бы закончить свои заметки к демографической теории истории. Итак, я попытался еще раз обосновать тезис о том, что именно рост численности населения является первичной причиной развития человечества. Насколько мне это удалось – судить читателю. Равно как и о том, в какой мере убедительны те объяснения конкретных ключевых проблем истории, которые были предложены здесь, исходя из признания демографического объяснения исторического процесса. Во всяком случае, я далек от мысли, что на вечные вопросы антропологии, с которых и началась эта работа, вообще возможны окончательные ответы. И, даже принимая демографическую теорию истории в качестве объяснения развития человечества, очевидно существование в ней областей и вопросов, которые нуждаются в дальнейших исследованиях. Поэтому, хотя эта работа и представляет собой попытку отыскать некие универсальные закономерности, и дать им рациональное объяснение, стоит здесь процитировать слова Ф. Херберта из «Дюны». «Где-то в самой глубине неосознаваемого человеком лежит огромное желание рационального объяснения нашей вселенной. Однако реальный мир всегда на один шаг впереди логики». Поэтому же вполне уместно в заключение еще раз задать вопрос о том, что же движет развитие человечества. Демографическое объяснение, на мой взгляд, представляет собой одну сторону медали. Если попытаться выразить это образно, то лучше всего здесь подходит идея Вызова и Ответа (ее обычно связываю с именем Тойнби, хотя на самом деле она восходит, по меньшей мере, к Гегелю). Рост численности населения – тот объективный и главный Вызов, на который приходилось отвечать человечеству с первого дня своей истории. И это Вызов, который во многом задавал и Ответ. Однако, эта пред-заданность Ответа – не абсолютна. Это хорошо демонстрирует уже то многообразие форм организации человеческих сообществ, которое описала западная антропология от Мортона Фрида (Fried 1960) до Стивена Шэннана, с его моделью “grid/group analysis” и «социальной категоризации» как альтернативы иерархизации (Shannan 1993). Разумеется, это разнообразие Ответа зависело и от того, как общество отвечало раньше. И здесь невозможно недооценивать роль накопленного обществом опыта – и этики, и мировоззрения, и технологии, и идей - «отложенных инноваций». Но гораздо важнее другое – между Вызовом и Ответом всегда вставал человеческий Выбор. Эксперименты В. В. Аршавского над крысами демонстрируют очень любопытные результаты. В этих экспериментах крысам раздражали в головном мозге т.н. зоны «ада», подвергая их стрессу (Ротенберг, Бондаренко 1989: 14). Крысы разделились в итоге на две группы. Первая демонстрировала пассивное поведение, цепенея от ужаса и боли. Вторая – отвечала на стресс активно, проявляя агрессию или пытаясь убежать. В итоге активные выживали, пассивные же – чахли, болели и гибли. Осмысливая эти эксперименты, исследователи пришли к выводу, что основной компонент, повышающий устойчивость организма к неблагоприятным воздействиям среды – поисковая активность (Ротенберг, Бондаренко 1989: 18). Поисковая активность может быть определена как «деятельность, направленная на изменение неприемлемой ситуации, или на изменение своего отношения к ней, при отсутствии определенного прогноза в конечном результате своих действий, но с постоянным учетом промежуточных результатов и соответствующей корректировкой поведения». Лягушка, сбившая масло и выскочившая из ловушки – известный с детства пример поисковой активности. Однако, помимо такой, ситуативно обусловленной активности, ученым удалось зафиксировать и проявления внутренне обусловленной поисковой активности. Сытая, довольная жизнью крыса исследует незнакомую соседнюю комнату. Хотя может, как и другие ее соседки, просто наслаждаться жизнью. Крыса проявляет все признаки страха – и все же делает это. Не имея к тому никаких внешних стимулов. Очевидно, наградой для нее служит сама поисковая деятельность. Точно так же у человека подлинное творчество, как одно из проявлений поисковой активности, само себя стимулирует и само себе награда. Именно эта поисковая активность, по моему глубокому убеждению, и превратила обезьяну в человека. Точнее – в человека превратились те, кто стремился к поисковой активности. И сделал своевременный Выбор. Именно своевременный. Сегодня наиболее популярно представление об антропогенезе как уникальном сочетании ряда случайностей; при том, что появление мыслящего существа все же представляется закономерным результатом эволюции жизни (Вишняцкий 1999, 2005: 164-166). По словам Л. Б. Вишняцкого, если бы аридизация климата Восточной Африки не совпала с поднятием рифтовой системы, отрезавшей нашим предкам путь к бегству, мыслящее существо могло бы не возникнуть еще миллионы лет. Отнюдь. Мыслящее существо не могло возникнуть ни раньше, ни позже. Аридизации и «ловушки» могло и не быть. Появление мыслящего существа, на мой взгляд - победа в соревновании. На старте участвовали все. Добежали – немногие, те, кто делал своевременный Выбор на промежуточных финишах. И конечный Финиш (который, на самом деле, конечно - промежуточный) появился закономерно именно перед нашими предками (и некоторыми их родственниками) в виде нового Вызова. Этот Вызов – обострившаяся внутривидовая конкуренция. То есть – тот же демографический фактор. Финиш возник перед победителями. Нашим предкам не с кем было соперничать более, кроме как друг с другом. Это очень хорошо видно из факта, который отмечается, но не осознается специалистами в преистории. Этот факт заключается в высокой степени полиморфности, многообразии форм архантропов (Вишняцкий 2005: 145). Между тем, биология достаточно давно установила, что полиморфность вида возникает тогда, когда в окружающей среде отсутствует активный фактор, который делает элиминацию неизбирательной. То есть, отсутствует источник «непреодолимого стресса» (Шмальгаузен 1968: 100-101). Полиморфность вида возникает как результат специализации, прежде всего – пищевой. И причиной ее является как раз обострение внутривидовой конкуренции. В пользу этого же говорят и данные современной этологии. Позволю себе обширную, но чрезвычайно интересную цитату. «Представления о том, что гоминиды были физически слабыми существами, не соответствуют истине. Не таковы и их ближайшие родственники – шимпанзе, бонобо. Палками и камнями хорошо владели общие предки шимпанзе и гоминид, так что ни на каком этапе эволюции человек беспомощным не был. Коль скоро ранние гоминиды вышли в саванну, стали потреблять мясную пищу…, они могли и умели за себя постоять, да так, что оказались не по зубам самым крупным хищникам того времени. Не удивлюсь, если когда-нибудь станет известно, что леопарды, львы и гепарды ранних гоминид попросту боялись. Современные леопарды избегают нападать на группу шимпанзе» (Бутовская 1999: 60). Поэтому, мы можем говорить, что начиная с первых дней человеческой истории главным, и практически единственным Вызовом для человека был именно рост численности населения. И все-таки. В ловушку попались многие. Стали людьми – те, кто своевременно приняли Вызов. Алексей Романчук. Статья была опубликована в журнале 2003-2004, №2, Кишнев, 2006 Литература: Аверкиева Ю. П. 1974 Индейцы Северной Америки. М. Авилова Л. И. 1996 Металл Месопотамии в раннем и среднем бронзовом веке. ВДИ, № 4 Анучин В. А. 1982 Географический фактор в развитии общества. М. Артемова О. Ю. 1987 Личность и социальные нормы в раннепервобытной общине. М. Барфилд Л. Х., Монтаньяри Кокели Э. 2000 IV и III тыс. до н. э. в Северной Италии: от позднего неолита к эпохе меди. Stratum plus, № 2 Белявский В. А. 1971 Вавилон легендарный и Вавилон исторический. М. Березкин Ю. Е. 1997 Америка и Ближний Восток: формы социально-политической организации в досословную эпоху. ВДИ, № 1 Богданкевич О. В. 2002 Лекции по экологии. М. Бодрийяр Ж. 2000 Символический обмен и смерть. Спб. Большаков О. Г. 1984 Средневековый город Ближнего Востока. М. Бутовская М. Л. 1999 Современная этология и мифы о нарушенном балансе агрессии-торможения у человека. Социально-исторический прогресс: мифы и реальность . Материалы дискуссии. М. Васильев Л. С. 2000 История Востока. М., т. 1 Вернадский В. И. 1977 Размышления натуралиста. М., т.. 2 Вигнер Е. 1971 Этюды о симметрии. М. Видейко Ю. М. 2000 Первые города Европы. Древний мир, № 1 Виноградов В. Б., Дударев С. Л., Нарожный Е. И. 1997 Основные этапы всемирной истории (методический материал). Восток, № 2 Вишняцкий Л. Б. 1999 История одной случайности, или происхождение человека. Stratum plus, № 1 Вишняцкий Л. Б. 2000 Верхнепалеолитическая революция: география, хронология, причины Stratum plus, № 1 Вишняцкий Л. Б. 2005 Введение в преисторию. Кишинев. Волков Г. Н. 1976 Истоки и горизонты прогресса. М. Головина В. А. 1995 KDB: земельная аренда в Египте эпохи раннего Среднего царства. ВДИ, № 2 Гумилев Л. Н. 1997 Поиски вымышленного царства. М. Дергачев В. А. 1999 Особенности культурно-исторического развития Карпато-Поднестровья. К проблеме взаимодействия древних обществ Средней, Юго-Восточной и Восточной Европы. Stratum plus, № 2 Джонсон Г. А. 1986 Соотношение между размерами общества и системой принятия решений в нем (применительно к этнологии и археологии). Древние цивилизации Востока. Ташкент Довгополова О. А. 1999 История политико-правовых учений. Практикум., ч. 1. Одесса Долуханов П. М. 2000 Истоки этноса. Спб. Дьяконов И. М. 1963 Община на Древнем Востоке в работах советских исследователей. ВДИ, № 1 Дьяконов И. М. 1968 О типичных чертах древних литератур Востока. Проблемы периодизации истории литератур народов Востока. М. Дьяконов И. М. 1973 Рабы, илоты и крепостные в ранней древности. ВДИ, № 4 Дюркгейм Э. 1998 Самоубийство. Спб. Забелин И. 1966 Человечество – для чего оно. Москва, № 8 Заблоцка Ю. 1989 История Ближнего Востока в древности. М. Зорин В. А. 1991 Запад и Восток в мировой истории XIII – XIX вв. М. ИДВ 1983 История древнего Востока. Зарождение древнейших классовых обществ. М., 1983, ч. 1 ИДВ 1988 История древнего Востока. Зарождение древнейших классовых обществ. М., 1988, ч. 2 ИДМ 1983 История древнего мира. М., 1983, т. 2 Ильенков Э. В. 1961 Ответ Я.А. Кронроду («Капитал» К. Маркса и проблема стоимости). http://www.caute.net.ru/ilyenkov/texts/daik/reskron.html Иноземцев В.Л. 1996 Исторические формы товарного хозяйства как этапы прогресса экономической общественной формации // Философские исследования. № 3 Казанков А. А. 2002 Агрессия в архаических обществах. М. Капица С. П. 1996 Феноменологическая теория роста населения Земли. Успехи физических наук, т. 166, № 1 Карнейро Р. Л. 1968 Переход от охоты к земледелию. Советская этнография, № 5 Кастро Ж. 1954 География голода. М. Кашуба М. Т. 2000 Раннее железо в лесостепи между Днестром и Сиретом (культура Козия-Сахарна). Stratum plus, № 3 Князева Е. Н., Курдюмов С. П. 1997 Антропный принцип в синергетике. ВФ, № 3 Ковлер А. И. 1988 Исторические формы демократии: диалектика общего и особенного. Политические системы: проблемы самоуправления и демократии. М. Козик О. М. 1997 Понятие «богатства» в контексте истории: «витальный» аспект «богатства». Стратум: структуры и катастрофы. Спб. Констан Б. 1993 О свободе у древних в ее сравнении со свободой у наших современников. Полис, № 2 Коробкова Г. Ф.. 1978 Древнейшие жатвенные орудия и их производительность (в свете экспериментально-трассологических исследований). Советская Археология, № 4 Коростелев Г. М. 1968 Рост народонаселения и общественный прогресс. Свердловск Коротаев А. В. 1999 Тенденции социальной эволюции. ОНС, № 4 Коротаев А. В., Малков А. С. 2004 Компактная макромодель роста населения Земли (25000 г. до н. э.– 1962 г. н. э.). Процессы самоорганизации в Универсальной истории. Белгород-Москва. Кузищин В. Н. 1995 О некоторых принципиальных положениях методологии истории. Новая и новейшая история, № 5 Кузовков Д. В. 1954 Об условиях, породивших различия в развитии рабства и его наивысшее развитие в античном мире. ВДИ, № 1 Ламберг-Карловски К. 1993 В. Гордон Чайлд и концепция революции. ВДИ, № 4 Леднева М. В. 1999 Письменные источники об основании Тибура. http://www.hist.msu.ru/Calendar/1999/Apr/lomonos99/Ledneva.htm Малинецкий Г. Г. 1997 Нелинейная динамика и историческая динамика. ОНС, № 2 Малинова Р., Малина Я. 1988 Прыжок в прошлое. М. Мальтус Т. Р. 1993 Опыт закона о народонаселении. Антология экономической классики. М., т.2 Манзура И. В. 2000 Владеющие скипетрами. Stratum plus, № 2 Маркс К. 1973 Капитал. Т. 1, М. Маркс К., Энгельс Ф. 1970 Фейербах. Противоположность материалистического и идеалистического воззрений (I глава «Немецкой идеологии»). Избранные произведения, М. т.1 Массон В. М. 1999 Первые цивилизации и всемирная истории. Уфа Миллер Дж. 1964 Магическое число семь, плюс или минус два. Инженерная психология. М. Мосс М. 1996 Этюд о даре. Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии М. http://www.acapod.ru/612.html Назаретян А. П. 1991 Интеллект во Вселенной: истоки, становление, перспективы. Очерки междисциплинарной теории прогресса. М. Назаретян А. П. 1993 Технология и психология: к концепции эволюционных кризисов. ОНС, № 3 Назаретян А. п. 1997 Синергетика в гуманитарном знании: предварительные итоги. ОНС, № 2 Назаретян А. П. 1999 Векторы исторической эволюции. ОНС, № 2 Нехорошев П. Е. 1999 Технологический метод первичного расщепления камня среднего палеолита. Спб. Никифоров В. Н. 1975 Восток и всемирная история. М. Оппенхейм Л. 1990 Древняя Месопотамия. М. Основы 1968 Основы этнографии. М. Паркер У. Н. 1991 Квантификация в истории сельского хозяйства США, 1850-1910: критический анализ. Аграрная эволюция России и США в XIX- начале XX вв. М. Паркинсон С. Н. 1989 Председатели и комитеты, или коэффициент бесполезности. Законы Паркинсона: М.: Прогресс http://www.n-t.org/ri/pr/zp04.htm Пелликани Л. 1991 Предпосылки экономического развития: советский вариант. Полис, № 2 Повель Л., Бержье Ж. 1994 Утро магов. Киев Поршнев Б. Ф. 1974 О начале человеческой истории. М. Прашкевич Г. А. 2000 Земледелие в Степи и Лесостепи Восточной Европы в неолите – эпоху бронзы. Stratum plus, № 2 Романчук А. А. 2000 Столпотворение нашего времени: между Ницше и христианством. Stratum plus, № 6 Романчук А. А. 2004 Самые храбрые и справедливые из фракийцев. www.moldo.org Романчук А. А. 2005 Права человека и перспективы Америки. www.moldo.org Романчук А. А., Балахнова В. А. Российские архетипы власти и «ближневосточный деспотизм». Анти-Эрлих. Спб., в печати Ротенберг В. С., Бондаренко С. М. 1989 Мозг, обучение, здоровье. М. Рындина Н. В. 1998 Древнейшее металлообрабатывающее производство Юго-Восточной Европы. М. Рындина Н. В., Дегтярева А. И. 2002 Энеолит и бронзовый век. М. Самойлов Л. 1989 Путешествие в перевернутый мир // Нева, №4 Самойлов Л. 1990 Этнография лагеря. Советская этнография, № 1 Семенов Ю. И. 2003 Философия и общая теория истории. Основные проблемы, идеи и концепции от древности до наших дней. М., http://www.istmat.ru/ Сказкин С. Д. 1973 Очерки по истории западноевропейского крестьянства в средние века. Избранные труды по истории. М. Слонимский М. С. 1961 К проблеме античного рабства. ВДИ, № 4 Смит А. 1993 Исследование о природе и причинах богатства народов. Антология экономической классики. М., т.1 Утченко С. Л., Штаерман Е. М. 1960 О некоторых вопросах истории рабства. ВДИ, № 4 Халтурина Д. А., Коротаев А. В., Малков А. С. 2004 Расширенная макромодель роста населения Земли. Процессы самоорганизации в Универсальной истории. Белгород-Москва. ХИДВ 1980 Хрестоматия по истории древнего Востока. М. , 1980, ч. 1 Хлебович В. В. 1987 Пока еще не домашние. М. Фулье А. 1899 Психология французского народа. Спб. http://www.lib.com.ua/books/3/472n30.html Шмальгаузен И. И. 1968 Факторы эволюции. М. Шнирельман В. А. 1978 Современные зарубежные концепции перехода к производящему хозяйству (проблема механизма). СА, № 3 Шпенглер О. 2000 Закат Европы. Минск-Москва. Энсом Р., Сати Р. 1991 Капитализм без капитала: бремя рабства и влияние освобождения. Аграрная эволюция России и США в XIX- начале XX вв. М. Ясперс К. 1991 Смысл и назначение истории. М. Carneiro R. L. 1970 A theory of the origin of the state. Science, New Series, Volume169, Issue3947 (Aug. 21, 1970) Fried M. 1960 On the Evolution of the Social Stratification and the State. Culture in History. Copyright 1960 of Columbia University Press. Manzura I. 2005 Steps to the Steppe: or, how the North Pontic region was colonised. Oxford Journal of Archaeology, 24 (4) Marquette C. 1997 Turning but not Toppling Malthus: Boserupian Theory on Population and the Environment Relationships. www.cnie.org/pop/marquette/marque3.htm Shennan S. 1993 Commodities, transactions, and growth in the central-European Early Bronze Age. European Journal of Archaeology, vol. 1.2 Sherratt A. 1993 What would a Bronze-Age world system look like? Relations between temperate Europe and the Mediterranean in later prehistory. European Journal of Archaeology, vol. 1.2
полная версия страницы